Текст книги "Собрание сочинений (Том 3)"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)
К концу месяца, ее растерянность достигла предельной точки.
Она посматривала на меня как-то по-другому. Казалось, вот-вот и попросит о чем-то. Или что-то скажет – то, чего жду я.
Ирина часто задумывалась в те дни, совсем как мой Саша, и я уж прикидывала, чтобы вновь сказать ей про библиотеку. Но однажды утром она появилась в красном костюме. Никогда прежде не надевала его, и я даже ахнула от возмущения.
Мини-юбка открывала аппетитные колени, вырез пиджачка делал доступными взгляду иные прелести. Костюм едва граничил с приличием, и вид у Ирины, распушившей кудряшки, был вызывающим.
Я едва сдержалась, чтоб не взорваться, и она, кожей почувствовав это, мгновенно исчезла. Последний козырь, что ли, еще подумала я. И попала в точку.
Вечером, вернувшись со смены, я была оглушена сенсацией. Кокетливо улыбаясь, Ирина восторженно сообщила, что принята... секретаршей к директору огромного завода. Это был известный человек в городе, его знали все, от мала до велика, – Герой, депутат, доктор технических наук. Как сказала Ирина, он лично объяснил ей круг ее обязанностей, переименовал должность из "секретаря" в "референты", утвердил оклад в сто двадцать рублей, но там есть премиальные, да еще надбавка за язык. Меня так и подмывало ехидно спросить: а не предлагал ли почаще надевать красный костюм? Я сдержалась, но Ирина, кажется, услышала мою невысказанную реплику. Женщина, видно, способна понимать антагонистку за полверсты, из воздуха улавливать ее соображения. Впрочем, может, это вообще в женской природе – умение переноситься из одной оболочки в другую и видеть себя глазами иной, если даже та иная – твой враг.
И я и Саша были потрясены. Пять лет осваивать испанский язык и литературу, чтобы стать секретаршей директора, да еще с неприкрытой радостью?! Восторгом?!
Самое мудрое для меня – удалиться к своим делам, пусть Александр, коли он муж, справится у собственной подруги, что к чему.
Они немедленно собрались и ушли в кино.
Мария в тот вечер не ночевала у нас, Аля, как всегда, бессознательно улыбалась, и я провздыхала в одиночестве до позднего часа.
Все, что происходит с людьми, случается с ними из-за них же самих. Из-за их характеров. Во всяком случае, мой Саша всегда пожинал плоды собственного характера. И, значит, моего воспитания?
Дня, кажется, через два, под вечер, когда Ирина еще была на работе, я вызвала сына на откровенный разговор и просто ахнула. Его, оказывается, уже совершенно не волновала должность жены – каждый выбирает то, что ему нравится. В конце концов она получает больше, чем он, дипломированный специалист. И, наконец, фаталистское: все образуется.
Он безмятежно улыбался, недавнее недовольство поросло быльем, а будущее – оно для Саши всегда было слишком далеким, чтобы задумываться о нем всерьез.
– Ты знаешь, ма, – проговорил он, потягиваясь, точно ленивый кот, – с кем она меня сравнила? – И в следующий миг я вздрогнула: так сходились мои мысли об Ирине с ее собственными представлениями.
– С тракторной тележкой.
– Что-о?
– Ты, говорит, ни о чем не думай. Ты тракторная тележка, а я трактор, раз уж судьбе угодно так распорядиться. Куда еду я, туда двигайся и ты, сильно не вдавайся, потом поймешь.
– Вот как?
– Доедем, говорит, до нужной точки, ты не волнуйся, может, и до Испании доберемся.
Я слушала потрясенная. Итак, она трактор. Только вот в какую сторону он прет?
Многое казалось мне вначале сухмасшедшим, бредовым, необдуманным, но, как потом оказалось, я со своим житейским опытом в подметки не годилась моей неопытной красотке. Она почти ничего не умела, кроме испанского, но всегда точно знала, что ей требуется.
А мой беспечный Саша доконал меня в тот вечер, пересказывая Иринины программы:
– Ты, говорит, безвольный человек и слишком легко отказался от собственной мечты – работать в институте. Но ничего, не волнуйся, я этого добьюсь.
Нет, непросто понять мою невестку, ой как непросто.
А она оживилась, расцвела. Точно добилась желанного. Щебетала, как малиновка, носила с завода дефицитные продукты, после нескольких опозданий возвращалась тютелька в тютельку, чтобы, верно, у подозрительной свекрови не могло возникнуть ни капельки неприличностей, а на ходу целовала Алю, и телега наша покатилась дальше. Сердце мое хоть и не успокоилось, но отошло.
Сперва я не очень-то прислушивалась к Ирининым рассказам про работу. Она восторгалась директором, его высоким полетом, доброжелательностью к ней и строгостью к другим, поражалась его способностям, властности, могуществу, неограниченным возможностям не только на заводе, но и в городе.
Ее трескотня не оставляла во мне заметных следов, но, видно, все-таки сознание можно сравнить с чайным ситечком: большие чаинки застревают в нем. Такой была и я.
Во мне постепенно осели Иринины сообщения о ее служебных, по телефону, конечно, знакомствах. Она без конца соединяет директора с начальником главка в Москве и заместителем министра. Ее голос узнает заведующий отделом обкома партии. Секретаря горкома комсомола она называла просто Васей. Про завод же и говорить нечего, начальники цехов старались дружить с ней, заместители директора справлялись у Иры о настроении начальника. Так-то вот. Невестка становилась серьезной фигурой городского масштаба.
Чтобы проверить себя, я рассказала все эти новости подружкам на работе. Был тихий час, лекции, нам никто не мешал, и я рискнула попробовать. В конце концов моим наблюдениям требовалась сторонняя оценка.
Реакция получилась такая.
Лиза фыркнула и сказала:
– Стоило пять лет учиться! Никакой гордости!
Тоня не согласилась:
– Гордостью сыт не будешь. И если уж думать о куске, то она правильно поступает. Не то что мы – в две смены, без конца-краю, и так до бесконечности.
Агаша пожалела меня:
– Вы не печальтесь, все образуется, она девица с характером, своего не упустит.
Обсуждая тему по второму кругу, Лиза ее поддержала:
– Не может быть, чтоб это конечная цель. Тут что-то другое.
Что?
Сама дитя обстоятельств, я и не думала в ту пору, что есть люди, способные выстроить свою судьбу по четкой схеме. Если от схемы не отступать, будет все, что требуется. Для этого нужно одно. Воля. Саша ею не владел. Ирина – в избытке.
Первая ее философическая установка касалась директора – Героя, депутата, доктора. Однажды за столом – свои мировоззренческие вехи она всегда забивала за столом, вероятно, чтоб не было кривотолков, а кое у кого исчез аппетит, – Ирина сказала, что если уж жить на этом свете, то только так, как директор.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Саша.
– Он дышит полной грудью, понимаешь? – ответила она. – Сгорает. Он, наверное, скоро умрет, но ему не жалко себя.
– Ха, кому это не жалко себя? – возразил Саша.
– Ну хотя бы мне! – воскликнула возмущенно Ирина. – Если жить, как он, не жалко. Коротко, по ярко. Быстро добиться всего любой ценой. Даже ценой жизни.
– Это уже было, – вкрадчиво вмешалась я. – Доктор Фаустус.
– Если уж обращаться к Гёте, – терпеливо повернулась ко мне Ирина, деликатно обливая меня холодной водой, – то есть и другие примеры. "Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой".
Парировала деликатно, учитывая мою профессию – на, мол, тебе, книжная крыса. Я умолкла. А Сашка даже не понял, как осадили его мать.
– Только насчет любой цены, – пробормотал он, – не слишком?
– Нет! – воскликнула она, и светлые ее глаза сделались белыми.
"И мать родную?" – хотелось проворчать мне. Про мужа и думать нечего.
– Именно любой, – воскликнула она, бросая вилку, – начнешь уступать, ничего не добьешься.
Теперь она взирала на Сашку с осмысленной требовательностью. Но сынок мой ничего не чуял, уплетая котлеты с макаронами. Всякий взгляд любимой жены был для него влюбленным взглядом.
Минула моросная осень, очищающими метелями пронеслась зима, голубым, без единой морщинки, шелком распахнулось мартовское небо.
Ирина все чаще надевала красный костюм, а однажды, когда я подходила к нашему дому, у подъезда резко затормозил черный автомобиль. Хлопнула дверца, из машины, точно из клетки, выпорхнула наша птичка и едва не столкнулась со мной.
Машина фыркнула, мы молча вошли в дом. Лифт, на счастье, не работал, пришлось подниматься пешком. Молча мы тронулись в путь.
Меня колотило! Саша ждет ее дома, а она, она... Дрянь, дрянь, единственное это слово крутилось в голове, готовое сорваться. Еще немного, и я бы не сдержалась, устроила скандал, слава богу, что сломался лифт и кто-то подарил мне несколько тягучих минут.
Неожиданно Ирина взяла меня за локоть и повернула к себе.
– Наберитесь терпения выслушать меня! – Ледяной голос и слова, произнесенные без просьбы, но с требованием, чуточку остудили меня. Прошу! – проговорила она с той же интонацией. "Ну, пусть скажет!" подумала я, не смягчившись и не простив ее, а только повернув голову.
Дальше она говорила проще и естественнее.
– Костюм? Если хотите, да! Знаменитому мужику, выходящему в тираж как мужику, приятно взглянуть на молодое тело! Цинизм? Пошлость? Ни чуточки! Победа молодости над старостью. Глядя на меня, он как бы смотрит на часы. Проверяет по ним, сколько ему осталось. Но – запомните! – только смотрит. Далее. Когда-то и я буду старухой. Мое время тоже пройдет. Когда стану старой, мне такой костюм уже не надеть. Нечем станет гордиться. Наконец, профессиональное. Секретарша должна нравиться, вызывать симпатию. Но у этой секретарши высшее образование. Испанский язык. Оставь надежду всяк, сюда входящий. Неужели вы еще не поняли, что я стараюсь не для них, а для себя, для вашего сына, а значит, для вас? Поздно? Сегодня приехала комиссия из министерства. Я задержалась впервые за полгода. Машина? Элементарная вежливость вполне милого и очень благородного человека.
Она умолкла, переводя дыхание, и вдруг выпалила мне в лицо, точно я экзаменую ее:
– Все?
Я молчала, не зная, что ответить. Неожиданно Ирина совсем спокойно усмехнулась, будто ее горячая речь не имела никакого отношения к ней.
– Голубушка, Софья Сергеевна, да я просто использую симпатии ко мне в мирных целях.
Она чмокнула меня в щеку, подхватила под руку и потащила к нашей двери. Мы вошли в квартиру, точно неразлучные подруги. Так казалось со стороны. По крайней мере, Саше. Он увидел нас, заулыбался, даже забыл спросить жену, где она задержалась, простая душа.
В тот вечер у Али опять случился припадок.
Она упала на пол, глаза закатились под лоб, на губах вскипала пена. Зловещая сила шибала мою бедную девочку об углы, сжимала в комок, растягивала дугой, припадок затягивался, требовалась больница, но никто не мог помочь ей – ни больница, ни мать, никто, никогда. Клеймо безнадежности отпечаталось на ее ничего не понимающем лице. Я старалась держаться. Мария только что, как назло, ушла домой. В какую-то минуту, на мгновение, Аля утихла. Я бессмысленным взглядом обвела комнату – Ирина стояла у стенки, прижавшись к ней, и, наверное, мой безумный, как у Али, взгляд напугал ее. Она вжалась в стенку и прошептала с отчаянной решимостью.
– Что-то надо делать!
Я думала, она про Алечку. Но это было не так.
Тот памятный Алин припадок пришелся на март. А первого апреля Ирина опять поразила меня.
– Нам дают квартиру, – сказала она за ужином довольно равнодушно.
– Такими вещами не шутят даже первого апреля, – улыбнулась я.
– Я не шучу. Если хотите, можем подъехать и взглянуть, нас ждут.
Саша подпрыгнул на стуле, подскочил к Ирине, по-моему, пребольно обнял ее, воскликнул восторженно:
– Ну, пробойная баба!
Сын расплывался в улыбке, ликовал, и я не осуждала его радости: что ж, они взрослые люди, пора. Но Ирина-то, Ирина! С жильем, что ни говори, туго, а они только начинают, невестка служит всего полгода, и вот – на тебе. Выходит, телефонные знакомства, красный костюм, использование обаяния в мирных целях дали свой стремительный результат?
Она могла ликовать, имела полное право, но правом своим не пользовалась. Наоборот, в ее глазах отражалась какая-то борьба. Может, она совестится, подумала я, оттеснила кого-то из очередников, используя расположение начальства, а теперь мается.
Если бы!
После ужина мы взяли такси и вышли на городской окраине.
Весна выпала ранняя, земля сверкала жемчугами лужиц, на дороге веселился воробьиный табор, и настроение у меня, пока мы добирались сюда, поднялось. Может, тайно, не признаваясь себе, я ждала освобождения от Ирины? Не знаю. Мне нравился многоглазый белый домина, возле которого мы высадились, я думала о том, что вдвоем – это все-таки вдвоем, и пусть-ка они живут своей семьей. Саша умеет приспосабливаться к сильным, и все у них пойдет как надо.
Ирина сбегала в подвал, вернулась с ключом, подняла его над головой все такая же замороженная: и улыбается, а не рада. Мы поднялись пешком на какой-то там высокий этаж, открыли дверь, вошли в квартиру.
Просторная комната, оклеенная розовыми обоями, в лучах закатного солнца казалась райски торжественной, теплой и уютной. Тут будет хорошо вечерами, покойно и ласково с любимым человеком – ах, как хотела бы я покоя и ласки в такой вот тихой комнате, чтобы можно было молчать, смотреть за окно, в медный солнечный зрачок, уходящий за веко горизонта, и молчать, и долго еще, когда закат сменит мрак, в твоих глазах будет мерцать яркое солнечное пятно.
Я встрепенулась, молодых в комнате не было, и я побрела на кухню.
Они стояли, прижавшись друг к другу, и испуганно смотрели на меня.
– Мне очень нравится, – сказала я, не обратив внимания на их взгляды.
– Ма, – проговорил сын, выпуская Ирину из объятий, – мы решили отказаться.
– Вот как? – поразилась я. – Почему?
– Нам нужно больше, – проговорил он смущенно.
– Пока, пожалуй, хватит, – удивилась я, переводя взгляд на Ирину.
Теперь я смотрела на нее, спрашивала ее, только вот отвечала она Сашиным голосом.
– Нам не надо – пока. Нам надо сразу, – сказал сын.
– Как же это сделать? – усмехнулась я. И оглохла – просто оглохла.
– Мы решили завести ребенка.
Пожалуй, я была рыбой, выброшенной на песок. Разевала рот, глотала воздух и не могла вымолвить звука. Завести! Ребенка!
Сколько жестких фраз, обидных обвинений хотелось мне выкрикнуть ей в лицо. Детей не заводят, это не котята! Их дарит судьба, и не всегда счастливая, между прочим! Ребенок – это высшее, понимаете ли, высшее, а не лишнее лицо, на которое дают квадратные метры!
С трудом я осадила себя трезвой мыслью, пришедшей в последний миг. Может, все и не так? Может, они уже ждут, а я раскудахталась, хоть и молча? Но наивные надежды рассыпались в прах от двух фраз.
– Вы ждете? – спросила я Ирину, и на сей раз ответила она.
– Сегодня нет, – промурлыкала невестка успокоенным, сытым, каким-то кошачьим голосом, – а завтра да!
И столько в этой шуточке слышалось бесстыжей самоуверенности, что я отвернулась, торопясь скрыть боль и слезы.
Бедный Игорек! Он не знал этого, не знал, что появился на свет не как плод любви, а как бытовая необходимость.
Он ушел, многого не поняв юным, еще не склонным к анализу умом, но ощутив – я уверена! – ощутив до самых дальних сердечных глубин собственную ненужность матери и отцу.
Может, я жестока, но разве имею я право быть жалостливой и гуманной сейчас, теперь, после всего, что случилось?
Первоапрельский день оказался границей. Все, что происходило до, касалось лишь меня и сына, и это в худшем случае был обыкновенный стендалевский сюжет: молодой человек – тут девица! – пробивает себе дорогу в жизни. Но в первый день апреля девица замахнулась на святая святых! Сюжет вышел за банальные пределы.
Решалась участь нерожденного человека.
Бога действительно нет, иначе он поразил бы ее в самое сердце, прямо там, на маленькой кухне, в новом, незаселенном доме.
За самый стыдный грех.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Я очнулась от грохота дверных роликов. Наваждение! На пороге купе стояла голоножка в белом платьице и протягивала мне поднос с чашкой.
– Поздно, поздно! – пробормотала я, с трудом приходя в себя. – Где ж ты была раньше?
– Попейте чаю, – сказала голоножка, – скоро большая станция, может, вызвать врача?
Боже, это проводница, а я в своем двухместном купе, еду домой, к Але, и, значит, все это правда.
Правда, правда!
– Вы поешьте, – говорит проводница, испуганно разглядывая меня. – Вот печенье, хотите, я принесу что-нибудь из ресторана?
Я мотаю головой, наверное, у меня ужасный вид, но мне все равно, все равно, пусть бы она скорее ушла отсюда и оставила меня, я приму еще одну таблетку, хватит одной, и чай кстати – будет чем запить.
– Голубушка, – говорю я и слышу свой голос приглушенным, откуда-то издалека, – вы не волнуйтесь, я просто бесконечно устала, мне надо выспаться, спасибо за чай и, пожалуйста, оставьте меня.
Она отступает к двери, вновь с грохотом откатывает ее, но теперь в другую сторону, и опять все исчезает.
На мгновение проводница стоит в солнечном луче, он просвечивает платье, обрисовывает ладную фигурку, полные ноги, озаряет золотым ореолом светлые волосы.
– Где же ты была раньше, – бормочу я снова, уже громче, и вновь берусь за свою сумочку.
Вот он, мой ридикюльчик, – старинное словечко, вышедшее из употребления, – поношенный, в трещинках, такой же, пожалуй, старый, как я. Милая, милая сумка – мне известна в ней каждая щелочка, каждый уголок, каждая морщинка на коже. Когда-то, уже давно, я относилась к ней как к предмету неодушевленному, но теперь разговариваю с сумкой, спрашиваю ее разные глупости – где тут завалялся валидол, коробочка со снотворным, маленькое зеркальце, платок? Но под руку лезет помада, безвкусно розовая, вовсе не старушечья, фи! Я отшвыриваю тюбик с помадой в угол, оттягиваю резину кармашка, где лежат три крохотные, для паспорта, фотокарточки: Женечки, Саши и Игорька.
Лучше бы этого не делать, слезы снова застилают взгляд, и без того мутный от димедрола, я с треском захлопываю ридикюль и бессмысленно разглядываю его.
Нет, не бессмысленно! Как раз в этом, может, и есть главный смысл. Сумочка и старуха. Даже этой малой малости, даже сумочки не потребуется старухе в том дальнем пути, который соседствует с "нечто". Принимая снотворное, я как бы репетирую предстоящую дорогу, только там не будет воспоминаний. И не понадобится сумочка с димедролом.
Ничего не понадобится.
Тут все равны, никому ничего не понадобится в дорогу, о которой думаю я, только одно – чистая душа, ясная совесть.
Зачем же так бьются люди, изо всех сил стараясь истоптать свою душу? Зачем? Это же совсем нетрудно – сохранить себя, а они стараются сломать. Боже ты мой, зачем?
Я раскрываю сумочку, самое любимое существо после Али. Впрочем, вру. Саша тоже любимый, как бы там ни было. И Женечка, милая моя. И Игорек.
Ждите меня, мои дорогие, скоро, скоро.
Я достаю еще одну таблетку снотворного. Стены купе плывут, наклоняются в сторону, потом переворачиваются и вертятся вокруг незримой оси, и я верчусь в этой карусели под стук вагонных колес...
Проваливаюсь в "нечто".
Сейчас я думаю об Ирине злобно, не могу иначе, но в нашей общей жизни, да и позже я относилась к ней в общем терпимо. Правда, воспоминания о ее поступках равны моему тогдашнему восприятию, но ведь жизнь состоит не из одних поступков. Между ними есть ровная езда, а они как кочки.
В апреле, первого, мы разглядывали ту однокомнатную квартиру, пятого января, как по часам, Ирина родила сына, и через месяц они получили от завода двухкомнатную квартиру, понятное дело, в другом месте, ближе к центру и, значит, ко мне.
Немыслимо жить, каждый час памятуя о неловких фразах и неприятных разговорах, и я охотно перечеркнула злополучные рассуждения на кухне. Заботы о малыше, покупки чудных детских мелочей – все эти погремушки и ползунки! – ежевечернее таинство купания, в котором я стремилась участвовать как можно чаще – Мария оставалась возле Али каждую ночь, – эти хлопоты над Игорем сблизили нас с Ириной.
Я часто любовалась, как она сидит в материнской простоте, с расстегнутой блузкой, кормит Игорька обильной, щедрой данью, такая вся естественная, домашняя, совершенно непохожая на себя, – и мне казалось, все позади, теперь начнется иная жизнь, такая, о какой я мечтала для Саши. В доме должно быть равенство, считала я, а если уж соревнование, то не за то, кто умнее, сильнее, настойчивее, а за то, чтобы побольше уступить другому, скорей простить, глубже понять. Конечно, сказывалась моя собственная неопытность. Когда человек сам не имел полноценной семьи, ему домашние отношения представляются по-книжному, идеально и отстают от правды жизни. Я всегда признавала это своим главным недостатком.
Итак, у меня появился Игорек. Не зря утверждают, будто дедовские чувства сильнее отцовских, а бабкины привязанности сильнее материнских. Свои дети возникают, когда ты молода, у тебя работа, и начинается круговерть, сумасшествие, суета, так что даже не замечаешь, как растут твои дети. А став бабкой, женщина уже возмужала и во внуке видит повторение своего материнства, только на другом уровне, более осмысленном, осознанном, а значит, счастливом.
Я любила Игорька безумно, узнавая в его мордашке черты Саши. Вообще вышел любопытный коктейль, и позже, когда Игорь вытянулся в подростка, лицо его соединило красивость матери и четкие, мужские черты отца, этакий герой – я уверена, девчонки сохли по нему, но он оставался один, никого не подпускал к себе, никому не верил.
Моя любовь к Але, пожалуй, иссушила меня, ибо волей судьбы эта любовь была односторонней, не вызывавшей ответа. Я целовала мою девочку, а она не понимала, что это значит, и плакала, физически став уже вполне взрослой, или смеялась, когда было больно, не понимая, что такое боль.
Я помогала ей одеваться, помогала передвигаться по комнате, мыла вдвоем с Марией, сперва опуская, а потом вынимая ее из ванны и каждую секунду придерживая там. Любовь к Алечке превратилась в терпение и жалость, а маленький пушистый Игорек излучал ответную улыбку, радость при виде своей бабки, ворковал, точно птенец, и как сладки были его первые слюнявые поцелуи и как бессола его чистая слюнка!
Теплый огонек трепетал в моем сердце, невостребованное материнство сладко щемило душу, жертвенность взрослого, готового раскинуть крыло над теплым комочком близкой жизни, вела меня.
За месяцы, пока Ирина была в отпуске, у нас не возникло ни единого разногласия. К ней приезжала мать, а летом она увезла Игорька к родителям. Я обнимала внука со слезами, жалела его – казалось, комары и мухи заедят его там, – и вышло так, что я плакала, провожая Ирину.
Слава богу, думала я.
Вернувшись, невестка в первый же вечер, прямо при мне стала примерять свои старые платья, показав несколько новых моделей, привезенных от матери. Начала она вкрадчиво, тихо вышла, повозилась, бесшумно появилась в темно-синем, которое я подарила Марии, а та отдала ей. Вид получился строгий, на высоких каблуках Ирина выглядела еще выше, но и как-то тоньше, скромней.
– Что скажете, Софья Сергеевна? – спросила она меня, покрутившись перед зеркалом, посмотрела прямо в глаза.
– Хорошо, – покладисто согласилась я, но сердце снова тревожно сжалось: куда моему Саше такую птицу. Но виду не подала, кивнула: Сдержанно и элегантно.
Ирина не улыбнулась, будто моя поддержка ее совершенно не интересовала, и словно назло вышла в красном костюме. Ничего не скажешь, она похудела после родов, девическая припухлость исчезла, тело подобралось, стало взрослее и строже, колени остались такими же, зато грудь заметно пополнела и стала еще привлекательней. Передо мной стояла зрелая, полная сил и земных соков женщина, знающая себе цену.
Взор Ирины посветлел, прояснился – он всегда прояснялся, едва она сосредоточивалась на новой цели. И не успел Саша возникнуть после работы в комнате, целуя Игорька, как она сказала:
– Теперь займемся тобой.
Сашка мечтал о школьном отпуске как о манне небесной: два месяца, какое счастье! Планировал рыбалку, поездку в Москву, простое безделье. Бедный, бедный Саша, его так беспечно радовали эти малые малости, что я ночи не спала – ну почему он ни к чему не стремится, ведь и в школе можно чем-то увлечься, что-то полезное сделать, этим жить... Но он был просто учителем, обыкновенным, рядовым. Наконец-то у него получалось легко, без напряжения, и он довольствовался немногим.
А главное, чего убиваюсь я, если сама всегда и во всем обходилась малым? Что посеешь, то и пожнешь. И кому какое дело, что ты жила в иных обстоятельствах, а сын – совсем в иных! – продолжает твой же характер.
Ирина вышла на работу, отдав Игорька мне, точнее, Марии. Позже пришлось устроить его в детсад, но пока была жива моя благодетельница, внук находился на нашем попечении, был здоров, весел, подружился с Алей. И та, кажется, тоже что-то понимала. Улыбалась, мычала, поднимала, тряся головой, руку в сторону Игорька. С работы Ирина залетала за Игорем, часто на директорской машине, озабоченная, деловая, в багажнике, я знала, авоська с продуктами, и однажды, как сейчас помню, в мае – потому что шли экзамены в школе и Саша был там, – приехала за Игорем вместе с мужем, оживленная, ликующая, разом посвежевшая еще больше.
Они вошли к нам, и с порога Ирина сообщила, что Сашу ждут на новой работе, в физической лаборатории одного профессора, друга ее директора, это он – душка, устроил все, как она просила, и теперь у Александра новые горизонты. Остается поклониться любимой школе, расшаркаться за приют, это – благородное заведение, но ученые там не возникают, физиков-кандидатов школа не создает, адью, арриведерчи и – вперед.
Саша мялся, глядел под ноги, оказывается, в лабораторию требовалось явиться срочно, без всяких промедлений, там кто-то умер, место покойника забронировано по просьбе Героя, депутата, доктора, и у сына срывался вымечтанный двухмесячный отпуск.
– Ты что! – смеялась Ирина. – Рехнулся? Да такое, может, раз в жизни бывает. А мы же с тобой договаривались – любой ценой.
– Это ты говорила, – бурчал Сашка, – я не соглашался.
– Соглашался! – кричала Ирина. – Еще как соглашался! Верно, Софья Сергеевна?
Впервые я подумала: меняется стиль. Раньше молчаливая тракторная настойчивость, теперь атакующая открытость и уверенная прямота. Но что я могла сказать?..
В том-то и дело, что Ирина всегда оказывалась права! Как лучше: с отдельной квартирой или у меня, в маленькой комнатушке? Ответ однозначен. Где лучше Саше, в школе или лаборатории? Прямо скажу, я мечтала не о скромном учителе физики, но не все же сразу.
Бороться с невесткой решительно невозможно – в каждом конкретном случае она права, – и все же бороться было надо, надо. Как? Я не знала сама. Но, побеждая, всякий раз Ирина становилась откровенней, даже нахальней. После новой победы она набиралась новых сил и уверенности. Все это хитро сплавлялось в ее голове, и возникала убежденность, знание, мировоззрение.
Уже через неделю Саша работал в лаборатории на жалкой должности в девяносто рублей – меньше, чем в школе, – но это вдохновляло Ирину.
– Теперь, – уверяла она его, – тебе следует определить, чем именно ты станешь заниматься. Техникой? Теорией?
Она прохаживалась по комнате, и от нее нелегко было оторвать глаза: гибкая, как лозинка, твердая, как металлическая струна, уверенная, как генерал в канун сражения.
– В теории ты не силен! Займись-ка техникой, может, твоя правда – в руках.
Как она чуяла моего Сашку! Будто это не сложная личность, а электрическая пробка, накрутил проволоку, ввернул в гнездо и пожалуйста! – горит.
Александр занялся лабораторной техникой и через год получал двести рублей. Слава о его необыкновенных руках дошла даже до нашей читалки через венгерского студента, который потом стал мужем Лизы: у того в академическом институте были земляки, один практиковался в физической лаборатории, и Сашка как-то там ему крепко помог при опытах, спас диссертацию, по причине чего состоялся дружеский банкет в ресторане.
Профессор на Сашку не мог надышаться, благодарил Ирининого директора, накидывал сыну какие-то бесконечные премии, и мои молодожены расправили перышки.
Теперь усилия сосредоточивались на сыне.
Он явился в новом костюме роскошного пошива, с полосатым галстуком, в иностранной рубашке, из кармана торчал белый платок.
Законченный образ молодого ученого.
Когда мы в нашей третьей комнате обсуждали эти неожиданные успехи, Агаша сказала:
– Все-таки, я вижу, целуются они тут не напрасно.
Старела Агаша. Юмор начал в ней пробиваться.
Что делать: малыши растут, молодые взрослеют, а мы стареем.
Сашино стремительное вознесение в горние выси физической лаборатории окончательно утвердило Ирину не только в собственных, но и мужниных глазах и отдалило от меня сына. Еще бы! Выходило, что она, махнув рукой на себя, занялась судьбой дорогого супруга, выпрямила его жизнь, согнутую не без вины матери, окрылила его. И ничего не могла возразить я, снова ничего. Разговоров об этом, конечно, не было, по крайней мере при мне, но идея витала в воздухе, я ее ощущала по Ирининому прищуру и сжатым в тонкую полоску губам!
Материнское сердце нечестолюбиво, как не понимала она! Если сыну хорошо, я счастлива, и глупо ревновать к тому, кто помог ему.
Возможно, я преувеличиваю, и прищур, с каким оглядывала меня невестка, означал совсем другое. Как я приму ее следующий ход? Не взбунтуюсь ли против самой мысли? Ведь она знала, что я москвичка, знала, что уехала из Москвы, не знала только одного – почему, и вновь своей кошачьей интуицией просчитывала возможные препятствия. Но она действовала наверняка. Конечную цель укрывало будущее, а более скрытного существа, чем Ирина, невозможно себе представить.
Полно, говорю я себе! Так ли уж она коварна? Такая ли злоумышленница, как кажется тебе сейчас? Человек всегда силен задним умом, любит махать кулаками после драки. Это когда все кончилось, он выстраивает причины и следствия в стройную систему поступков, и жизнь других кажется разыгранной, точно по нотам, на самом деле так не бывает. Но я упорствую: сколько ни сомневайся в себе, так оно и есть. Дело в том, что поступки Ирины тесно сплетены между собой, вытекают один из другого.
Она не бросала испанский ни на час, с упорством маньяка таскала в сумке нужные книги. Это хорошо, уговаривала я себя, человек не желает плыть по воле обстоятельств, воюет с ними, как может, ты обязана ее поддержать. Кое-что мне удавалось доставать – изредка кубинские журналы, ну а переводы с испанского – от свежих номеров "Иностранки" до новых книг – поставляла невестке немедля. Она милостиво благодарила, даже порой снисходила до поцелуя, но всякий раз как-то пристально рассматривала мое лицо, видно пытаясь узнать, понимаю ли я ее стратегические замыслы.
