Текст книги "Семейные обстоятельства (сборник)"
Автор книги: Альберт Лиханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
– Ребеночек живой, – говорит она, рассказывает подробности про вес, про рост.
– Дак как кормите? – пригорюнившись, спрашивает бабушка. – Без матери-то.
– Кормим, – говорит врач, – у нас возможности есть. Но без матери плохо.
– Уж куда там, – вздыхает бабушка.
Врач спрашивает про Никодима, узнает, что Сережа – старший мамин сын, что бабушка – мамина мама и никого ближе больше у покойницы не было.
– Может, еще повезет вам, – говорит она, поднимаясь, – может, ребеночек не выживет.
– Хорошо бы, – отвечает ей бабушка и плачет.
– Как хорошо? – не понимает Сережа, когда они обратно домой идут и возмущается: – Что говоришь, думаешь?..
– Думаю, – отвечает бабушка, – хватит одного тебя, сиротинки. Да ты – большой, сознательней. Младенца-то ведь выкормить сперва надо, выходить, потом воспитать. Кому это делать? Никодиму? Да разве ж сподручно ему, нестарому мужчине, с младенцем? Я одной ногой в могиле…
Бабушка плачет, сморкается, приговаривает:
– Разве ж это дело, чтоб дети раньше родителей помирали?
– Я его выращу, – говорит Сережа о брате. – А что, устроюсь на завод, заработаю…
– И-и-эх, милый! – говорит бабушка и машет рукой. – Дай бог тебе самому без мамки ладом дорасти!
Сережа молчит, не согласен.
На другой день он идет в больницу, вызывает толстую врачиху, справляется про брата.
– Живой, – говорит она и спрашивает неожиданно: – А где же отец?
Сережа молчит, не знает, как ответить. Потом говорит:
– Он болеет.
– Понятно, – вздыхает врачиха, смотрит на туфли. – Передай, что пока живой.
Вечером он говорит про маленького Никодиму.
Тот глядит на Сережу бесцветными глазами и ничего не понимает. Он как бы одеревенел после маминой смерти. Словно задумался о чем-то и от этой мысли оторваться не может – загипнотизировала она его. Он то и дело плачет. Вдруг прокатится по щеке слеза, сомкнутся губы в некрасивую гримасу. Сережа смотрит на него безразлично, говорит про маленького его сына, но Никодим ничего не может придумать.
– Не знаю, – хрипло говорит он, – не знаю… Надо кормилицу искать. Или что?
Сережа не знает, какую кормилицу. Бабушка крестится в угол и молчит. От Никодима больше ничего не добьешься. Он окаменело сидит в углу, бессмысленно уперев взгляд в пол. Замер. Ни действовать, ни думать не способен.
А Сережа ходит каждый день в больницу. Каждый день вызывает врачиху. Каждый раз узнает, что брат жив.
Надо ведь, соображает Сережа, придумывать ему имя. Время идет…
Заботы о брате постепенно занимают Сережу. Это единственное, что хоть как-то заполняет в нем безмерную пустоту.
Ожидая в больнице веснушчатую врачиху, Сережа тупо разглядывает картинки на стенах. Слушая разговоры женщин, сидящих в вестибюле, он стал смотреть на картинки. Потом прочитал их все и не по одному разу.
В таблицах давались пояснения, как обращаться с новорожденными – как купать, чем кормить, как закаливать младенцев. Сережа выучил наставления едва ли не наизусть, узнал из женских разговоров, что в городе есть несколько детских консультаций и при них молочные кухни, где новорожденным дают питание.
В школе – с того зловещего, вьюжного дня – он не появлялся. Сначала никто и не посылал, а потом не мог. Он уходил из дому с портфелем, заходил в больницу, потом сидел где-нибудь в кино, едва понимая, что происходит на экране. После кино слонялся по городу, наматывал километров по пятнадцать, не меньше. Это выручало: он приходил домой, ел и сидя засыпал от усталости. Когда узнал про консультации и кухни, стал обходить улицу за улицей, читая вывески. Можно было бы просто спросить, но он, ничего не спрашивая, разыскал нужные ему места, выбирал про себя то, что поближе.
Вероника Макаровна бывает у них иногда. Но чаще Никодим у нее. Всякий раз, когда учительница видит Сережу, она вкрадчиво говорит ему про школу.
– Горю не поможешь, – негромко внушает она. – Ты должен быть сильным. Пора закончить это самоистязание.
Сережа ей не отвечает, молчит. И что ответить – не может он в школу идти, и все, хотя правильно говорит, наверное, Вероника Макаровна, слишком правильно. Особенно про малыша.
– Я тоже была там, – рассказывает она. – Но чем я могу помочь ему, чем? И чем ты ему можешь помочь. Его мама спасти могла бы, только одна она…
«Это верно, – думает Сережа, – ничем он не может помочь брату, но все равно, все равно…»
Утром встал – в больницу: «Жив?» – «Жив!» Потом по городу версты наматывать, потом домой, чтобы кулем свалиться на диван.
Да, две недели полных прошло, как Сережа из школы, не помня себя, выбежал.
Две недели. Галя каждый вечер приходит. Веронику Макаровну повторяет – в школу зовет. Но он не может. Не может, и все тут.
Сережа обрывает листок в календарике. Одевается.
– Ну? – испуганно спрашивает бабушка. – Пошел? С богом! Ты хоть там, – где там, не знает, голос ее растерянным становится, – бутерброд съешь. В портфель положила.
Сережа кивает.
– Готовь лучше приданое, – говорит он. – Скоро братана забирать будем. – Идет к порогу, потом, озабоченный, возвращается. – Ванночка есть? – спрашивает и спохватывается: – Сегодня поглядеть надо, где ванночки продают.
Он идет проторенной дорогой в больницу. Думает о том, что после ванночки придется покупать коляску.
Еще погремушки. Это он купит сам. Выберет, которые поярче. Заботы о брате вызывают тихую улыбку. Сережа улыбается и сам не понимает, что улыбается первый раз за две недели…
В больнице ждать приходится долго. Веснушчатая врачиха на обходе, смотрит, наверное, этих голопузиков, и он опять сидит.
Наконец она приходит, садится рядом с Сережей. Разглядывает его внимательно.
– Какой же ты хороший человек, – говорит она серьезно, – так заботишься о ребенке.
– Он болеет, – снова объясняет Сережа и кивает в сторону головой, – он в себя прийти никак не может, бабушка старая, да ей уезжать пора, а мне все равно делать нечего.
– Вот как, – говорит врачиха, разглядывая ногти. – Скажи все же отцу, чтобы пришел.
– Не может он, – упорствует Сережа, – совсем потерялся. Как маленький. Плачет. Боюсь, как бы чего не случилось.
– Ты правду мне говоришь? – недоверчиво спрашивает врачиха. Сережа усердно кивает. – Ну вот… – мнется она, – тогда пока ему не рассказывай. Бабушке скажи… Скажи, маленький умер.
Сережа медленно оборачивается к ней.
– Как? – не понимает он. – Почему умер?
– Мама твоя… Одним словом, он слабенький был… Да еще без нее остался…
Сережа разглядывает веснушчатое лицо врачихи и говорит невпопад:
– А мы кроватку достали…
Врачиха берет его за руку, гладит по голове, он шагает к выходу, забыв попрощаться.
Брат умер…
И брат умер…
Он его никогда не видел и не может сказать поэтому, любит его или нет. Но это маленькое, незнакомое существо имело отношение к нему. У них была одна мама. Мамы нет, ее не стало, но существо, рожденное ею, осталось и было его братом. Было, может, последним, что связывало с мамой.
И вот его нет. Можно считать, и не было. И, выходит, мама умерла зря.
Сережа идет с трудом – мешают слезы. Он заходит в какой-то подъезд, прячется за дверь, в угол, и плачет, плачет навзрыд.
Сзади раздаются шаги.
– Эй ты! – произносит старческий голос. – Чего тут делаешь? Ну-ка иди… – Сережа выскакивает из подъезда.
Он идет быстро. Он спешит. Он не был там целую вечность. И сейчас идет не для того, чтобы заняться моделью.
В кружке на него глядят вопросительно. Работает новая группа, и его не знают. Сережа идет в столярку. Просит материал, объясняет. Руководитель у столяров – старик усач, Сережа знает его, и он знает Сережу – материалы дает.
Испарина выступает на лбу. Сережа старательно строгает доски. Сколачивает ящик. Выходит слегка неуклюже, но что делать. Потом красит ящик марганцовкой, взятой в фотокружке. Несет под мышкой в больницу. Ящик небольшой, но руки оттягивает – не очень сухой материал.
Веснушчатая докторша смотрит на Сережу, ничего не понимая.
– Вот, сколотил, – говорит он подавленно, – сам, поскорей.
– Гроб? – догадывается врачиха, и Сережа кивает. – Мальчик! – говорит она. – Мальчик! Это же очень большой, – но спохватывается. – Ты зря, зря, – говорит она, – мы хороним сами таких маленьких. Понимаешь, сами. Ничего не нужно, пусть только потом придет отец. Когда поправится…
Сережа выходит из больницы с ящиком. Приходит с ним домой.
– Что за чемодан? – спрашивает бабушка.
– Младенец помер, – деловито отвечает Сережа и смотрит на бабушку взрослыми глазами.
5
Перед бабушкиным отъездом Сережа возвращается в школу. Ребята смотрят на него, как на новенького. Да ведь так оно и есть, если подумать. Он теперь совсем иной, чем прежде.
В классе Сережа сидит тихо, не шелохнется. Но мало что слышит. Отвечает вяло, честно говоря, – просто плохо. Но учителя его жалеют, ставят тройки. Кроме Литературы. Вероника Макаровна вызывает его часто, задает легкие вопросы, самые легчайшие, не дает до конца ответить, кивает одобрительно, ставит пятерки и четверки.
«Хочет подбодрить, – думает Сережа, – нашла способ!..» Ему эти отметки безразличны, как безразлично все. Почти все.
Он смотрит на Ваську. Ждет, когда обернется. Грустно улыбается ей, ни на кого не обращая внимания.
Сережа ведь и на Галю теперь по-новому смотрит. По-другому видит ее.
Ему кажется, во всем классе ребята как ребята, кроме них с Галей. Остальные – школьники, семиклассники, пацанва, а Галя и он – взрослые люди. Им бы не в школе сидеть, на заводе работать, быть вместе с большими, потому что с ребятами им уже неинтересно. Но делать нечего – приходится учиться.
В школу Сережа вернулся из-за Гали. Только из-за нее. Она пришла к ним вечером, после смерти братишки, и вызвала Сережу на лестницу.
Васькины зрачки были расширены, от этого глаза ее казались черными, гипнотизирующими, решительными. Но смотрела она не на Сережу, а куда-то в сторону. И синяя жилка вздрагивала на шее.
– Сережа, – неожиданно сказала она, – поцелуй меня.
– Зачем? – ошарашенно спросил Сережа.
– Поцелуй, – снова велела Галя.
Сердце у Сережи стало раскачиваться. Он наклонился к ней, прикоснулся пересохшими губами к щеке.
– Не так! – сказала Галя. – Как взрослые…
Брякнула дверь, по лестнице кто-то шел. Они отпрянули друг от друга, отвернулись к перилам. Пока, насвистывая, прохожий шагал сзади них, сердце у Сережи раскачалось, как маятник.
– Ну, – обернулась Галя, когда шаги стихли.
– Чего ты придумала? – спросил он дрогнувшим голосом.
Сережа разглядывал Галю – ее застывшее от напряжения лицо и влажный лоб.
– Молчи! – сказала Галя, с силой зажмурила глаза и придвинулась к Сереже.
Он прикоснулся губами к ее губам, это вышло неуклюже, странно. Галя оттолкнула его и побежала вниз. Сережа кинулся домой, схватил пальто, помчался за ней и едва догнал задыхаясь.
Они пошли рядом.
– Ты что? – спросил он, потрясенный.
– Не думай, – сказала Галя, глядя в сторону, – я тоже знаю. «Не отдавай поцелуя без любви». – Она остановилась, сказала горячо: – Но тебя надо встряхнуть, понимаешь! Тебя надо оживить, а то ты тоже умер…
Он заморгал часто-часто и ничего не сказал ей. А наутро пришел в школу.
– Кто тебя научил? – спросил он ее потом.
– Никто, – ответила Галя. – Сама.
Он разглядывал ее посреди уроков, смотрел удивленно потом, когда шли они вместе из школы, и поражался: как сумела она это придумать?
Сережа разглядывал себя как бы со стороны. Жизнь казалась ему тоскливой и серой, и только Галя в этой жизни была исключением.
Он в самом деле оживал… Когда серое, дождливое небо разрезает голубая чистая полоска, человек смотрит именно на нее – уж так он устроен. И тучи расходятся. Так должно быть, потому что этого ждешь. Не вечно же лить дождю…
После майских, когда отметили сорок дней с маминой смерти, бабушка уехала в деревню. На каникулы Сережа должен был приехать к ней, а дальше…
Загадывать надолго никто не хотел, и что будет дальше – об этом не говорили. Бабушка считала – неудобно, надо подождать малость, пока Никодим отойдет. Никодим же молчал.
Никодим вообще вел себя странно.
То он замирал на целый вечер, уставясь в телевизор, и словно не замечал Сережу. То вдруг приносил охапку подарков – книги, сласти, пакеты с коллекционными марками – и весь вечер тараторил без умолку, говоря всякую пустяковину и ерунду. То исчезал дня на два, на три, говорил, пряча глаза, что ночует у матери, и Сережа хозяйничал в доме один: жарил себе яичницу, кипятил чай, мыл потом посуду.
К нему часто приходила тетя Нина, всегда с какой-нибудь едой – то покупала шашлыки в кулинарии или блинчики или приносила торт. Приходила и толстуха с звукооператором Виктором Петровичем, приходили еще какие-то люди, знавшие маму. После них всегда оставались кульки, свертки – Сережа не отказывался от подарков. Он понимал – иначе они обидятся, они знали маму, и эти подарки как бы для нее.
Однажды вечером, когда Никодима не было, в дверь позвонили. Сережа открыл. Вошли какие-то незнакомые люди, он решил, что опять мамины знакомые, пригласил пройти.
Люди – их было трое, две женщины и старик – внимательно оглядели квартиру: прошли по комнатам, заглянули в кухню. Потом в ванную, в туалет.
Сережа разглядывал их удивленно, мамины знакомые так себя не вели.
– А взрослые когда будут? – спросил старик.
Сережа пожал плечами.
– Ну а у нас, – сказала одна женщина, – однокомнатная и комната. Площадь примерно равная.
Сережа глядел на них непонимающе, никак не мог в толк взять, о чем они.
Старик заметил это.
– Мы по объявлению, – сказал он и назвал адрес. – Эта квартира?
– Эта, – не понял Сережа. – По какому объявлению?
– Объявление на столбе висит: меняют двухкомнатную квартиру на однокомнатную и комнату.
– Это какая-то ошибка, – рассмеялся Сережа. – Мы ничего не меняем. Кто-нибудь пошутил.
– Хороши шутки! – ворчал старик, притворяя за собой дверь.
«Кому в голову такая глупость пришла?» – подумал Сережа и, когда появился Никодим, рассказал ему о странных посетителях.
– Уже приходили? – рассеянно спросил Никодим.
Сережа обмер. Не может быть! Так, значит, это Никодим? Никодим…
Он не верит этому, не верит, что Никодим способен вот так, вдруг…
Ему кажется, миллион лет прошло с тех пор, как мама карточку Никодима порвала. Миллион лет назад он ненавидел его, не хотел, ни за что не хотел, чтобы вдруг стал этот чужой человек маминым мужем. Но потом все как бы переменилось. И это свадебное путешествие. И вся эта жизнь вместе. Он хорошо относился к Никодиму, тот нравился ему…
Но что же случилось? Он думал, так и останется навсегда? Даже после маминой смерти?
Сережу пробирает озноб.
– Поговорим? – предлагает Никодим и усаживается на стул. Глаза у него бегают. От страха? От стыда?
Чего же стыдиться? Кто теперь Никодим Сереже? Никто. Мама их связывала, разве не ясно? Теперь мамы нет. Вот и все. Очень просто.
– Поговорим, – отвечает Сережа с трудом. А сам смотрит мимо Никодима, в зеркало. Разглядывает сам себя.
Обтянутые кожей скулы, прямой и широкий нос, мамины глаза. И вдруг плечи вздрагивают.
Будто стоял он на краю обрыва, подошел к нему кто-то сзади незаметно и толкнул. И вот он летит с обрыва. Летит и не знает, что с ним будет. Не знает, как жить, что делать…
– Понимаешь, Сергей, – говорит Никодим с трудом, – теперь уж ничего не выйдет. – О чем он? – Помнишь, я про загс говорил? – Лицо его покрывается пятнами.
– Помню, – говорит Сережа спокойно. – Но вы не краснейте. Это я понимаю.
– Ты меня никогда не простишь, я знаю, – он потухает, опускает плечи. – Я не простил бы тоже на твоем месте. Но жизнь сильнее нас.
Сережа кивает задумчиво. Да, жизнь сильнее нас. А особенно смерть. Она все меняет. Хороших делает подлецами. Впрочем, хороших ли? Может, они всегда подлецами оставались, только рядом с хорошим это было незаметно.
– Когда ты вырастешь, – говорит Никодим, – и к тебе придет житейская мудрость, ты поймешь… Нам надо разъехаться сейчас. Разделить квартиру. Я ведь еще не старый, хочу устроить свою жизнь.
– Только в следующий раз, – горько говорит ему Сережа, – выбирайте жену помоложе. И чтоб ребенка у нее не было.
Он видит, как замирает взгляд Никодима.
– Я буду тебе помогать, – говорит Никодим. – Мы будем часто встречаться… Ходить в кино… В кафе-мороженое…
В Сереже будто работает странный выключатель. Он то верит в происходящее, думает, что Никодима нельзя осуждать, – размышляет, как равнодушный старик, – то не верит. Не может поверить, что это все Никодим говорит. Что это он такое придумал. «Щелк-щелк», – работает выключатель, и глаза Сережины то расширяются от непонимания и обиды, то смотрят равнодушно и пусто.
Никодим встает. Торопливо, суетясь, накидывает плащ, объясняет:
– Бабушке я уже написал, она согласна и скоро приедет. За мебель тете Нине деньги отдам я, тоже не волнуйся. Но мебель ты можешь взять любую, хоть всю, понимаешь меня?
– Вот бы, – произносит медленно Сережа, – вот бы мама на вас теперь посмотрела.
Руки у него трясутся, чуть дрожат.
– И еще, Сережа, – говорит Никодим, пряча глаза. – Еще вот что… Понимаешь… как бы сказать, – он мямлит, топчется, чего-то хочет пояснить, но чего? Чего еще объяснять: – Вот что, Сережа, – говорит он, – моя мать, ну, Вероника Макаровна, она тут ни при чем, она меня даже осуждает, но я не хочу, понимаешь, чтобы ее имя… В общем, не говори в школе, ведь мы должны остаться друзьями, верно?
– Конечно, друзьями, – отвечает сдавленно Сережа. – А как же иначе, только друзьями.
Никодим нерешительно топчется в прихожей, словно хочет что-то сказать, пятится к двери, приоткрывает узкую щель, подобострастно улыбаясь Сереже, пролезает в нее. Сережа тупо разглядывает Никодима, не в силах понять его поступков, и вдруг видит за его плечом, на лестничной площадке, знакомое лицо. Вероника Макаровна! «Чего она-то пришла? – думает Сережа. – Сыночка поддержать?» И неожиданно понимает, что Вероника Макаровна не пришла. А стоит тут давно. Что Никодим зашел к Сереже для этого объяснения, а Вероника Макаровна стояла за дверью и ждала, чем все кончится.
Глаза у Вероники Макаровны все время дергаются, смотрят нетвердо, она немного смущена, что Сережа ее увидел. Но что-то ей еще надо. Никодим уже на лестнице, уже отвернулся, готов бежать, готов скатиться колобком по лестнице, а Вероника Макаровна все еще стоит перед Сережей, переминается с ноги на ногу.
Потом говорит робко:
– Вон там, в книжном шкафу, два денежных перевода на мамино имя. Ты их получи. Это от твоего отца.
Никодим словно только и ждет этих слов. Срывается вниз по лестнице. Готов скатиться кубарем – куда-то спешит. Литература идет за ним, осторожно переступая со ступеньки на ступеньку.
Все!
Сережа закрывает дверь на запор и прислоняет голову к прохладному косяку.
Было это или не было?
Было ли?
Было!
Сережа вспоминает аэродром. Красный, как молния, самолет, падающий на них. И лицо Никодима.
Это было давно, тогда, в дни Сережиного счастья. От того времени ничего не осталось теперь. Рожки да ножки. Да слова. О какой-то еще дружбе. О мебели. О деньгах.
Медленно выплывают из памяти слова Никодима.
Деньги от отца. Деньги. Еще какие-то деньги.
Он нехотя роется в книжном шкафу, находит извещения о денежных переводах. Два извещения по сорок рублей. От кого – непонятно, просто адрес и мамино имя.
Сережа мучительно соображает, как быть. Потом одевается, идет на почту – может, там известно.
Он идет неторопливо, обходит лужи. Раньше бы он прыгал через них, а теперь это кажется ему забавой для малолеток.
Высокое здание почты видно издалека – Сережа разглядывает шагающие золотистые буквы и смотрит в окна верхнего этажа. Немногие знают, что там радиостудия.
Он вспоминает прошлую весну и день, когда он пришел к маме. Где-то там стеклянное окно во всю стену, «аквариум», обшитый изнутри материей, чтобы не было резонанса. Но у микрофонов, нагнувшихся, как цветы, теперь сидит не мама, а кто-то другой, наверное артистки из театра. Впрочем, может, читают и не они, может, маме нашли хорошую замену, это все равно. Сережа не слушает радио. Подводка в новой квартире есть, есть и динамик, но его Сережа убрал, спрятал на антресоли, в дальний угол…
Почтамт велик, Сережа не сразу разбирается, где тут выдают переводы, стоит в очереди, потом сует голову в окошко… Вот неожиданность: ему улыбается толстуха, жена звукооператора Виктора Петровича. Она скороговоркой выспрашивает Сережу про жизнь, про здоровье, про новости, сует ему конфетку, он отвечает ей односложно – разве расскажешь все! – потом протягивает талончики.
– Это маме прислали, – говорит он.
– Маме? – удивляется толстуха, разглядывая извещение. – Значит, кто-то не знает…
Она исчезает, потом появляется, говорит радостно:
– Договорились! Деньги выдадим тебе! – Но Сереже деньги не нужны, ему надо выяснить, кто послал.
На обороте корешка он читает округлые разборчивые буквы: «Деньги за апрель», «Деньги за май». В конце слов – неразборчивая закорючка, зато обратный адрес выведен ясно: улица, дом, квартира номер… Авдеев Семен Протасович.
Сережа не понимает, в чем дело, зачем эти деньги, почему? Но слова Никодима жгут его… Врет он все, сивый лопоух. Назад отработал, вот и оправдывается. А сердце обрывается… Если допустить только, если представить…
Сережа идет по адресу, указанному в корешке. Быстро находит улицу, дом. У дома много подъездов, вот в этом живет Авдеев. Он медлит. На лавочке сидят пацаны. Сережа справляется о Семене Протасовиче.
– Да вон он идет, – говорит один мальчишка, и Сережа видит рыхлого, полного человека в очках с тонкой, поблескивающей золотом оправой. В одной руке у него толстый портфель, в другой – авоська с молоком и сырками.
– Вас разыскивают, – говорят мальчишки Авдееву.
Он внимательно разглядывает Сережу.
– Что угодно, молодой человек? – взгляд его цепок, быстр.
– Это вы, – спрашивает Сережа, – посылали деньги Воробьевой? Анне Петровне? – Он протягивает корешки.
Мгновенье Авдеев стоит застыв. Очки его поблескивают и за ними не видно выражения глаз.
– Д-да, посылал, – говорит он медленно, потом быстро идет в глубь двора, подальше от мальчишек, то и дело оглядываясь, кивая Сереже и приговаривая: – Иди, иди, мальчик!
Странное поведение мужчины удивляет Сережу, но он идет следом. У детских качелей человек останавливается и спрашивает резко:
– Тебя как звать?
– Не имеет значения, – грубо говорит Сережа, – я только хочу знать, вы ли посылали эти деньги.
И зачем?
– Допустим, я, – отвечает мужчина, снимая очки и протирая их. Без очков он выглядит беспомощным, жалким. – Допустим, я, допустим, возвратил Анне Петровне долг. Что дальше?
– Тогда почему здесь написано: «Деньги за апрель», «Деньги за май»?
– Я знаю, тебя зовут Сережа, – говорит Авдеев, надевая очки обратно. Лицо его становится жестким и властным. – Но почему… – Сережа не дает ему договорить.
– Это правда, что вы мой отец?
– Я знал, как это кончится, – жалуется кому-то Авдеев. – Я предупреждал!
– Отец? – Сережа трясется от волнения.
– Ну раз ты догадался…
– Эти деньги вы посылали для меня?
Авдеев кивает.
– Давно?
– Всю жизнь… Он разглядывает Сережу, едва улыбаясь. – Тебе был год, когда я видел тебя в последний раз.
«Какое мне дело, – думает Сережа, – какое дело, когда вы видели меня!..»
Его качает, его даже поташнивает. Отец… Нет, тут что-то не так. Ведь его отец летчик. Он разбился. Испытывал новый самолет, потом небо стало красным, как кровь, потом был взрыв… А тут стоит рыхлый человек с волосатыми руками и мясистым круглым лицом. Отец…
– Впрочем, – говорит Авдеев, – это сентиментальности. Наши с твоей мамой дороги давно разошлись, ты уже взрослый и сможешь понять. К тому же сейчас все проще. Я видел ее с полгода, издалека… Она, кажется, хотела подарить тебе братца, это так?
– Так, – потрясенно отвечает Сережа. – А деньги вы возьмите. – Он протягивает десятки, полученные на почте.
– Понимаю, – говорит, улыбаясь, Авдеев, – времена меняются. Ну что ж, это к лучшему. Но деньги ты отдай маме. Это мое обязательство. У нас ведь и уговор такой был, что я тебя не увижу, этого требовала Аня, ничего не попишешь.
У Сережи кружится голова. Ужасно просто кружится.
– Берите, – говорит он, сует Авдееву деньги и поворачивается.
Он идет со двора и на полдороге останавливается. Нет, все-таки этого не может быть. Он возвращается к Авдееву.
– А вы не летчик? – говорит он с надеждой.
– Нет, инженер, – отвечает Авдеев, – на самолетах и в отпуск не летаю, боюсь!
Сережа поворачивается. Это все. Это конец.
Он идет к воротам.
– Передай привет маме! – говорит вслед Авдеев.
– Ее нет, – отвечает Сережа и резко оборачивается. Он видит толстое лицо Авдеева, губы, расплывшиеся в улыбке, стальные, цепкие, неулыбающиеся глаза. – Она умерла…
Сережа не думает, что говорит, это для него не новость. Для него новость этот отец. Как грохот пушки над самым ухом. Отец! Отец! Его отец, и Сережа не знает, как ему быть, куда ему деваться с этим отцом.
Лицо Авдеева разглаживается, от носа к краешкам губ прорезаются глубокие морщины. Потом Авдеев говорит. Что-то там говорит. До Сережи не сразу доходит смысл слов. Он кивает согласно. Но память возвращает гладкие слова, зацепившиеся за что-то. Как он сказал? Жива ли бабушка, мамина мама? Да, да, жива. Сережа понимает смысл этих слов, теперь понимает.
– Не страдайте, – говорит он. – К вам не прибегу.
– Сережа! – восклицает Авдеев. – Как ты можешь! Я всегда буду помогать тебе, давай пойдем к вам, теперь же, немедленно, я сделаю все, что надо, обстоятельства переменились, но жизнь сложна, Сережа, судить людей нетрудно, важно их понять…
– Слушайте! – обрывает его Сережа. – Слушайте! – Он молчит, и в паузе складываются слова, последнее решение в этом обмане. – Чего вы разоряетесь? Вас же нет! Вы умерли, понимаете? Разбились на самолете.
Сережа шагает по двору, и тяжелые, будто пудовые, руки тянут вниз. Ему хочется упасть на землю, закрыть руками глаза и ничего, ничего не видеть. Все в нем вывернуто. Будто поднял его кто-то за ноги и встряхнул так, что все внутри оборвал.
В его памяти был отец. Теперь его не стало.
Умерла мама, и исчез отец.
Незрячими глазами выбирает он дорогу к Галиному дому, зовет ее во двор, заводит в какой-то закуток и просит, содрогаясь от страшного, тяжелого плача:
– Васька! Галя! Поцелуй меня! Я жить не могу!..
7
День рождения…
Год прошел, и опять у Сережи день рождения. Пятнадцать… Совсем взрослый.
Сережа разглядывает Понтю и Ваську и думает, что в сравнении с ними он старик: столько всякого в эти месяцы было.
В комнатке, где живет Сережа с бабушкой после размена, тесно. Он никого не звал, но все пришли сами. Понтя и Галя – просто так, а тетя Нина нанесла гостинцев и даже вина – легкого, красного, похожего на густой морс, и Олег Андреевич наливает на донышко чашек всем, пропуская лишь Котьку.
– Что ж, Сережа, – говорит он негромко, серьезно, – рано кончилось твое детство, рано началась взрослая жизнь. Но ты должен держаться, должен жить, должен своего добиваться – помнишь, ты же летчиком мечтал стать. Выпьем, друзья, за летчика Сергея Воробьева!
Сережа кривится. Должен, должен! Ничего он не должен. И летчиком он не будет никогда, это все обман, ложь, розовые детские туманы.
Сережа пьет вино – сладкая водичка. Она не оглушает, не отвлекает мысли.
«Что рассуждать? – думает он, – времена меняются, как сказал его папаша Авдеев. Взгляды меняются. Мнения».
Он раньше все хорошие слова, сказанные людьми, глотал, не прожевывая, словно голодный малек. Переел, видать. Теперь от добрых слов его мутит. Даже если их Олег Андреевич говорит.
Стучат. Бабушка суетливо шаркает к двери, отворяет ее перед Литературой и Никодимом.
Сережа со стуком ставит на стол чашку. Глаза его замирают. Литература тараторит поздравления, обходит стол, хочет поцеловать Сережу в лоб, но он демонстративно уклоняется – что за фокусы! – и она целует его в затылок.
– Вот тебе подарки! – говорит Вероника Макаровна, достает из авоськи мяч, альбом для марок, боксерские перчатки.
Боже, думает Сережа, сколько истратила денег, и мысль о деньгах обжигает его.
– Мне ничего не нужно! – резко говорит он учительнице, но она даже не слышит его, усаживается на табурет, угодливо подставленный бабушкой, приветливо улыбается Гале, Понте, кланяется персонально тете Нине и Олегу Андреевичу, сюсюкает что-то Котьке.
Никодим отошел, стал круглее, глаже, лицо то и дело ползет в улыбке. Но улыбаться открыто он как бы опасается, словно чего-то стыдится. Сережа нагловато разглядывает Никодима, его ухоженный вид, изучает новый светлый костюм – раньше не было! – цветастый галстук – прежде он ненавидел галстуки, ходил вечно с расстегнутым воротом. Сережа замечает, что Никодим смущается, губы у него прыгают, брови шевелятся. Он без нужды причесывает волосы, прокашливается, что-то говорит Олегу Андреевичу.
Сереже делается стыдно.
Кое в чем он разбирается теперь. Немного успокоился и разбирается. В общем-то, Никодим человек не дурной, не злобный, не хитрый, не подлец, и маму он, видно, любил. Но бывают же вот такие люди – они, как амебы, простейшие существа: легко меняют форму. Даже если их разрезать – половинки будут нормально существовать и не догадываться, что они лишь части целого. В природе вообще много всяких чудес. Есть животные, которые меняют цвет в зависимости от окружающей обстановки, температуру тела, могут перестать есть, даже дышать, если нужно. И все для чего? Лишь бы жить. Жить любой ценой, несмотря ни на что.
Никодим такой же. Он встретил маму, и все было прекрасно – разве забудешь то поле возле стога, туман, похожий на молоко, Никодима и маму, собирающих цветы?
Он даже сильным стал: ведь когда Сережа его с Литературой в первый раз увидел, они спорили. Конечно, о маме, о чем же еще? Спорили, и Никодим пришел к ним, и Вероники Макаровны не послушался, она же хотела, чтоб ему было лучше – сама говорила, – а лучше, значит, не с мамой!
Сильный! Конечно, он сильный. Слабый бы так не поступил – совесть замучила. Впрочем, может, и Никодима мучает, но он сделал свое – и все. Точка.
Чего в самом деле! Он еще нестарый. Ему жить надо. «Горю не поможешь», – внушала Сереже Вероника Макаровна. И сыну своему это же внушила.
«Про деньги это тоже она», – думает Сережа. И при воспоминаниях о деньгах ему хочется вскочить, перевернуть стол, послать всех к чертовой матери. Он проклинает себя, проклинает бабушку за эту слабость – но что, что может поделать? Ведь он, если подымать, продал себя. Продал маму. Она бы на такое никогда не согласилась, у нее хватало и гордости и злости. А он, выходит, пошел. И какое имеет значение, что узнал все после, когда денег уже не стало, и что решила все бабушка одна, не спросив даже его…
Дело было так. Когда они меняли квартиру, тетя Нина очень возмущалась. Она говорила, что Никодим не имеет на нее никаких прав, что квартиру давали маме от работы и она принадлежит только Сереже.
