Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

С того дня только о Смилине Свобода и думала. Стоило закрыть глаза – и вот он, могучий образ женщины-кошки с пригожим и гладким, темнобровым лицом, пронзительно-синими, как незабудки, очами и добродушной улыбкой. Вспомнив имя кузнеца, у которого Смилина жила в ученицах, княжна решительно направила к его дому своего коня.

Ворота на её стук открыла невысокая, крепкая девушка с медно-рыжей косой и россыпью солнечных веснушек на яблочно-круглых щёчках – дочка Одинца. Кажется, это её чествовали на том обеде, вспомнилось Свободе. Девушка развешивала на верёвке выстиранные вещи – уже в своей неказистой, будничной одёже.

– Смилина-то? Так она ещё с утра рыбу на Княжье озеро ловить отправилась, – сообщила дочь кузнеца.

«Тук-тук-тук», – стучало сердце, едва ли не заглушая топот копыт. Вскоре показался сосновый лесок, окружавший берега озера. Леший мягко зашагал по песку, а Свобода вглядывалась вдаль, ища огромную обладательницу невыносимо синих очей. Коню между тем вздумалось проскакать по кромке воды, взрывая тучи брызг копытами, и Свобода не стала его одёргивать в сём желании. Она мчалась навстречу рослой фигуре, видневшейся на берегу, и против её воли рот растягивался в широчайшую улыбку.

Смилина ответила ей с улыбчивыми лучиками около глаз:

– Проказница! Всю рыбу мне распугаешь.

Свобода удивилась, не видя поблизости ничего, хотя бы отдалённо похожего на удочку. Оказалось, женщина-кошка ловила рыбу, ныряя за ней, и княжна тут же загорелась желанием посмотреть на это вблизи.

– Плавать-то хоть умеешь? – с усмешкой спросила Смилина.

– Как щука! – без колебаний ответила девочка.

Этому её никто особо не учил, дальше прибрежного мелководья она прежде не забиралась, но самоуверенно полагала, что нырять – не сложнее, чем ездить верхом, и что она освоится прямо на месте. Это вообще было ей свойственно – сначала ринуться вперёд, а уж потом разгребать последствия. Или огребать неприятностей.

Но вода оказалась коварной стихией. Свободу сковало весенним холодом по самое горло, рёбра сдавило, стало трудно дышать. Ногу свело судорогой: властная тягучая боль сократила мышцы, и в рот и нос Свободы хлынула вода, заглушая крик. Она успела зажмуриться. Незримая ледяная тяжесть навалилась, утаскивая её в зеленоватую глубь…

И вдруг стало легко: её подхватили сильные руки. Уже через несколько мгновений княжна кашляла на песке и тряслась от холода, а огромная ладонь Смилины гладила её по мокрой голове. На плечи девочки опустился кафтан, укутав её с головы до ног, и сквозь пелену нелепо нахлынувших слёз Свобода видела нагую Смилину. Коса липла к её мускулистой спине, на круглых подтянутых ягодицах блестели капельки воды, а к ступням пристал песок.

Женщина-кошка вынырнула с большой рыбиной в зубах и развела костёр.

– Садись-ка поближе к огню, – позвала она девочку.

В рубашке, прилипшей к влажной коже, и закатанных до колен портах, Смилина ловко потрошила рыбью тушку широким ножом. Озабоченно пощупала ноги Свободы.

– Заледенели совсем…

Подержав над огнём свою шапку, она напялила её на ступни девочки, и те нырнули в прогретое нутро, уместившись полностью.

– Вода вешняя, коварная. Без телесной закалки лучше вглубь не лезть.

Свобода прижалась к её тёплому боку, и рука женщины-кошки ласково и бережно обняла её – удивительно родная и такая нужная сейчас. В сосновом звоне озера Свобода утонула в этом соприкосновении, баюкавшем её, как пуховая колыбель.

Они ели горячую рыбу, пахнувшую дымком. В следующий раз Свобода собиралась прийти с удочкой и непременно научиться ловить с берега. Сдаваться и унывать она не привыкла. Будь княжна полководцем, она велела бы вышить на своём личном стяге слова: «Только победа. Всегда, везде, во всём».

– Научишь меня? – доверчиво прильнув щекой и заглядывая в улыбающиеся глаза Смилины, спросила она.

– Ну давай, коли тебе охота, – согласилась та.

Они условились о встрече в следующий четверг, и Свобода жила, считая дни до неё.

Чтобы удить с берега, требовалось немало терпения. У женщины-кошки его было хоть отбавляй, а непоседу Свободу потряхивало от желания поскорее подсечь и вытянуть из воды добычу. Но глубинное стремление преуспевать во всём сослужило ей хорошую службу и помогло не сдаться. Дабы не спугнуть рыбу, следовало вести себя тихо, но рядом со Смилиной было хорошо и молчать. Свободу наполняло тепло, когда её взгляд тонул в незабудковых небесах, раскинувшихся в очах Смилины. Свободе мерещились далёкие горные вершины, убелённые сединами снегов, и дыхание непоколебимого спокойствия расправляло натянутые нервы и одевало душу в светлые одежды.

Вытащив свою первую добычу, от радости девочка заверещала и запрыгала вокруг смеющейся Смилины.

– Тихо ты! – пыталась женщина-кошка угомонить сошедшую с ума от счастья княжну. – Коли станешь так орать, это будет твоя последняя рыба на сегодня!

Но это уже не имело значения. Вкуснее этой рыбины, пойманной собственноручно, Свобода не пробовала в своей жизни ничего. Смилина показала ей новый способ запекания: рыбу следовало обмазать глиной и сунуть прямо в горячие угли. Вместе с затвердевшей глиняной коркой сходила чешуя – даже чистить не нужно.

В следующий раз Свобода проявила больше хладнокровия и выудила уже две рыбины. Однако её юному сердцу не давало покоя любопытство.

– Я слыхала, дочери Лалады умеют обращаться в кошек, – сказала она. – А ты умеешь?

– Знамо дело, – проурчала Смилина, поедая ломтик печёной рыбы.

– А покажи! – попросила княжна.

– Делать мне больше нечего, – буркнула та, занятая едой.

Это прозвучало грубовато, но Свобода не обижалась на синеглазую белогорянку. Сию непоколебимую гору, исполненную доброты, следовало обхаживать обстоятельно и ласково, и девочка прильнула к её плечу, ластясь и вороша прядки чёрных волос, выбившихся из косы.

– Ну Смилинушка… Ну покажись…

Смилина хмыкнула:

– Да ну тебя… Ещё испужаешься, а я виноватой выйду.

– Что ты! – принялась заверять Свобода. – Как можно тебя бояться? Ты же такая добрая, такая хорошая!

Некоторое время Смилина непроницаемо ела рыбу, но в конце концов сдалась под напором уговоров.

– Ну, смотри. Ежели что не по нраву будет – пеняй на себя.

Она сбросила одёжу, на несколько мгновений ошарашив Свободу изящной мощью своего прекрасного нагого тела, а потом перевернулась через голову. Миг – и руки с ногами стали широченными лапами, а лицо превратилось в усатую морду. На княжну надвигался пушистый зверь, чёрный, как сама ночь, и только глаза холодно сияли чистыми синими яхонтами. Размером кошка была почти с лошадь… Или так лишь показалось онемевшей Свободе? Мурашчатая волна шелестящей лесной жути накрыла её, сердце застыло в груди острой ледышкой.

«Ну, что обмерла-то? – раздался в её голове знакомый голос. В нём слышалась усмешка. – Сама же просила».

Колени Свободы подкосились, и она села на песок, зачарованная огромным зверем. Язык безнадёжно прилип к нёбу, а берестяная сухость горла позволяла издавать только невнятные хрипы. Кошачья морда приблизилась, защекотав щёки Свободы усами. «Мрррр», – урчала чудовищная кошка, и отзвуки этого мурчания лопались тёплыми пузырьками в груди княжны. Сердце оттаивало и гнало по жилам живительный жар, рука наполнилась силой и поднялась… Кошка потёрлась о ладонь Свободы пушистым мягким ухом. Первые проблески робкой улыбки тронули губы княжны.

– Какая ты… красивая, – пролепетала она. – И очень-очень большая… Ты прости, я испугалась совсем немножко.

Кошка улеглась рядом, смежив синие глаза в блестящие щёлочки. Свобода зарылась пальцами в тёплый мех, почесала. Смилина заурчала.

– Какая большая киса, – вырвался из освободившейся от потрясённого напряжения груди девочки неуверенный смешок. Мурлыканье щекотно проникало к самому сердцу и уютно сворачивалось там клубочком.

«Ну, наша государыня-княжна довольна?» – хмыкнул голос в голове Свободы.

Без сомнения, только внешний облик был звериным; внутри это чудо природы оставалось всё той же Смилиной, рядом с которой Свобода наслаждалась теплом, спокойствием и уютом.

– Довольна – не то слово, – прошептала девочка. – А можно… Можно тебя обнять?

«Попробуй», – повела кошка ухом.

Полностью обхватить её большое горячее тело было немыслимо: руки юной княжны не смыкались. Она просто уткнулась в кошку, ощущая в себе жаркие толчки ликующего, смеющегося и искрящегося счастья.

«Ладно… Наелась я, спать охота, – мурлыкнула Смилина. – Вздремну чуток. А ты уж будь любезна – не тормоши меня. Смотреть – смотри, а спать не мешай».

– Я не буду мешать, Смилинушка, – с восхищённым придыханием шепнула девочка. – Отдыхай.

Даже просто любоваться спящей кошкой было счастьем. На Свободу тёплыми волнами накатывала нежность, руки сами тянулись погладить и почесать, но, как известно, давши слово – держись. Она разглядывала подушечки огромных лап и втянутые когти со смесью умиления и трепетного уважения. Если Смилина их выпустит, они в длину будут с палец взрослого человека. Уши хотелось мять и целовать, а в пушистый живот – уткнуться.

Она не смела потревожить сон чёрной кошки. Костёр дотлевал и курился дымком, серые струйки которого уносил ветер. Свобода бродила вдоль берега, собирала сосновые шишки и пыталась сцепить их меж собой чешуйками. Соскучившийся Леший звонко заржал, и Свобода шикнула на него, приложив палец к губам.

– Тш-ш… Не мешай Смилине спать!

Застоявшемуся коню надо было дать размяться. Вскочив в седло, княжна направила Лешего вдоль кромки воды. Они проскакали так версты две и развернулись обратно, в сторону Смилины. Вскоре показался потухший костёр и лакающая озёрную воду чёрная кошка. Завидев её, конь вдруг начал шарахаться, пронзительно ржать и приподниматься на дыбы.

– Леший, Леший! Ты чего, дружок? Это же Смилина! – пыталась успокоить его Свобода.

Леший так взвился, что княжна ощутила ногами леденящую пустоту вместо стремян. Сосны закачались, звеня, набрякшее тучами небо было готово брызнуть дождём. От удара о песок она ощутила во рту солоноватый привкус крови.

– Свобода!

Её приподняли могучие руки Смилины, внимательно ощупывая, а за незабудковую бездну заботы и тревоги в её очах княжна отдала бы все сокровища мира.

– Цела, родная? Где болит?

Кажется, ничего не было сломано. Свобода только немножко прикусила язык, но гораздо больше она тревожилась за убежавшего в лес коня.

– Ничего… Я цела. Найди Лешего, догони его! – выдохнула княжна, садясь.

– Ничего твоему Лешему не будет, – сказала женщина-кошка спокойно, облачаясь в одёжу. – Ежели что, домой прибежит.

– А вдруг волки на него нападут?! – вскричала княжна.

– Тут волки средь бела дня не рыщут. Днём они спят, а кормиться выходят ближе к ночи.

Её невозмутимость была убийственна. Леденящая лапа негодования перехватила горло Свободы, и она первые несколько мгновений по-рыбьи ловила ртом ускользающий воздух.

– Догони его сей же час! – затопала она ногами. – Это ты виновата, ты его напугала! Из-за тебя я чуть не убилась!

Глаза Смилины превратились в острые синие льдинки, и нутро Свободы обдало морозным дыханием.

– Не кричи на меня, княжна. – Женщина-кошка не повышала голоса, но её слова били по сердцу девочки чеканно, как стальные молоточки. – Я не твоя служанка.

Она исчезла в проходе, а Свобода в отчаянии опустилась на песок и обхватила руками колени. Сердце рассыпалось осколками, пальцы заледенели, а щёки горели болезненным, простудным жаром. Что же теперь делать, куда идти? Растерянность простиралась на вёрсты вокруг, как снежная пустыня.

А Смилина возвращалась, ведя под уздцы успокоившегося Лешего.

– Вот твой конь, княжна, целый и невредимый. А мне пора. Прости, ежели что не так.

Свобода не смела поднять на женщину-кошку взгляд, боясь увидеть в её глазах этот беспощадный, непримиримый лёд, вмиг сделавший их такими чужими и угрюмыми. Слёзы поплыли жгучей пеленой, а в груди невыносимо саднило. Две тёплые капельки стекли по щекам, и Свобода всё-таки подняла лицо.

– Смилина, это ты меня прости. – Слова глухо продирались сквозь заткнувший горло комок горечи. – Прости, что накричала на тебя. Я не должна была. Я просто испугалась… Не уходи! Ежели ты сейчас уйдёшь, моё сердце разорвётся.

До её слуха донёсся вздох.

– Горюшко ты моё…

Руки Смилины подхватили её, и девочка, заливаясь слезами счастья и облегчения, обняла женщину-кошку за шею, прильнула щекой к щеке.

– Это я виновата, – шептала она горячо, взахлёб. – И в том, что Леший испугался, тоже… Это ведь я попросила тебя перекинуться в кошку… Получается, что и упала я по своей вине. Не сердись, Смилинушка!

– Я не держу обиды, княжна, – тепло защекотал её ухо голос Смилины. – Хвала богам, что ты невредима. Ежели б с тобою что-нибудь случилось, я б не вынесла.

– Давай больше никогда не будем ссориться. Никогда-никогда. – Свобода зажмурилась с улыбкой, а сквозь веки просочились солёные ручейки.

– Мир. – В голосе Смилины слышалась улыбка.

– Ну, тогда в знак мира поцелуй меня! – И девочка протянула белогорянке сложенные бутончиком губы.

С мягким мурлычущим смешком та прильнула к ним коротким, почти невесомым касанием.

На озере кормилась стая диких гусей. В следующую встречу княжна с женщиной-кошкой устроили на берегу скрадок: выкопали яму и забросали камышами и соломой. Княжна одолжила у отцовских ловчих соломенные чучела, покрытые гусиными перьями. Выглядели они совсем как настоящие живые птицы. Три чучела разместили на берегу, а два были плавучими. Княжна затаилась в скрадке, а Смилина залезла по самый подбородок в воду. На голове у неё красовался пучок травы – ни дать ни взять, кочка. Рядом на привязанном плотике плавал лук со стрелами, тоже присыпанный травой.

Ожидание было долгим, но оно того стоило. Вот прилетели гуси. Заметив «товарищей», они приблизились… Тело от долгого сидения в укрытии затекло, но Свобода села с натянутым луком довольно проворно. Пропела тетива – и один из вспорхнувших гусей упал в воду, пронзённый стрелой. «Кочка» между тем поднялась из воды: Смилина тоже молниеносно натянула свой лук, а с её плеч стекали ручейки, и мокрая рубашка прилипла, обрисовывая каждый мускул её туловища. Всполошённые гуси с каждым драгоценным мигом поднимались всё выше, но невозмутимая женщина-кошка целилась неторопливо и тщательно.

– Давай же, а то улетят, – поторопила её Свобода, изнывая от этого зрелища.

Короткая песня стрелы – и стая недосчиталась ещё одной птицы, подбитой уже довольно высоко в небе.

– Вот так меткость! – восхитилась девочка.

Гусь Смилины жарился на вертеле, а своего княжна собиралась взять домой, чтобы похвалиться перед матушкой своими охотничьими успехами. В последнее время они всё чаще катались и охотились врозь – а точнее, со дня появления Смилины. Свобода чувствовала вину перед матушкой за то, что слишком увлеклась дружбой с белогорянкой в ущерб их совместному времяпрепровождению. Она забыла обо всём на свете, даже со своим «вторым отцом» уже давненько не встречалась в снах…

Они рыбачили, охотились, гуляли в лесу, купались. Свобода научилась-таки плавать и даже нырять. Она целовала чёрную кошку в пушистую морду, засыпала в тёплом кольце её тела. А потом всё внезапно кончилось. Свобода напрасно прождала Смилину у озера с утра и до обеда, а потом, не вытерпев, поскакала к Одинцу, встревоженная и рассерженная. Дочка кузнеца опять развешивала выстиранное; она была так печальна, что даже веснушки, казалось, сошли с её лица. Заочно княжна уже знала по именам всех домочадцев кузнеца – по рассказам женщины-кошки.

– Любоня, а где Смилина? – окликнула Свобода.

Девушка устремила на неё полный тоски взор, и зверь-тревога в сердце девочки взревел и встал на дыбы.

– Она вернулась в Белые горы, – был ответ.

С мокрым от слёз лицом княжна поскакала куда глаза глядят. «Она даже не попрощалась», – стучала в сердце горькая мысль, разбивая его вдребезги. Небеса, словно сочувствуя её горю, тоже разразились потоками влаги, но княжна, словно потеряв всякую телесную чувствительность, скиталась под струями дождя. Остановилась она, только когда её зубы начали клацать от холода. Сил держаться в седле не осталось, и княжна сползла наземь, в мокрую траву.

«Ну что, победительница?.. Кажется, тебя бросили», – усмехался ветер, выстуживая тело под мокрой одеждой.

Леший, словно бы желая защитить хозяйку от дождя, встал над нею, сжавшейся в дрожащий комочек. Под его брюхом её и нашла матушка. Сначала Свобода услышала приближающийся стук копыт, но не вышла из своего скорбного оцепенения. Кто-то соскочил с седла, а потом матушкины ладони прильнули к её щекам.

– Свобода, ты где шляешься в такую непогоду?! Почему домой не едешь? Ты же вымокла до нитки… Да ты вся горишь! – Голос матушки понизился, в нём глухо прозвучала тревога. – Горячая, как уголёк… А ну-ка!

Свобода тряслась в матушкином седле, прикрытая от струй дождя её плащом и заботливо обнимаемая её рукой, а Леший покорно скакал следом. Потом была сухая тёплая постель, но озноб забирался своими ледяными пальцами и под пуховое одеяло, тело тряс невыносимый колотун.

– Она ушла… Вернулась в Белые горы, – в бреду срывались с сухих горячих губ слова, улетая к бесприютным тучам. – Даже не попрощалась со мною…

Шелестящая дождливая ночь раскинула над Свободой свой чёрный плащ из вороньих перьев. Приподняв горящую голову с подушки, девочка силилась понять, сон это или явь… Прохладная ладонь легла ей на лоб, а загадочные серые глаза несли отдохновение и ласку. Если и сон, то странный: её солнце и луна встретились. Матушка и князь Ворон были с нею в одной комнате. Князь-колдун поднёс к её губам терпко пахнувший лекарственными травами отвар, и Свобода послушно выпила всё до капли, скривилась от крепкой горечи и уронила голову на подушку.

– Что с нею? Она поправится? – глухо спросила матушка.

– Обязательно, – кивнул Ворон.

Потом измученную матушку сморил сон, а веки Свободы, напротив, размыкала бодрость. Жар спал, её пробил пот, в голове стоял тонкий звон, словно она очень долго слушала оглушительный крик. Княжна не сводила глаз с тёмной сутулой фигуры «второго отца», сидевшего у её постели и взиравшего на неё с грустной нежностью. В молодости он, вероятно, был очень пригож собою; увы, красивые тёмные брови вразлёт поредели и блестели прожилками седины, чувственные губы истончились, а точёный нос с благородной горбинкой стал по-вороньи крючковат. Но Свободе была дорога каждая складочка, каждая морщинка на его мудром, уверенно-властном и спокойном лице. Возраст растворялся в колдовском свете этих очей, то зеркально-чистых, то вьюжно-ледяных, то таинственно-ласковых.

– Я соскучился по тебе, дитя моё. – Губы князя Ворона прильнули к её лбу. – Ты что-то совсем закрылась от меня, не пускала в свои сны… Я подумал было, что ты на меня обижена. А ты, оказывается, заболела. Вовремя я пришёл.

– Прости меня, батюшка. – Голоса почти не было, только хрип вперемешку со всхлипами вырвался из груди Свободы. Она села в постели и обняла князя Ворона, прильнула к его груди, вороша прохладные пёрышки его плаща.

Он с недоумением заглядывал ей в глаза, взяв за подбородок.

– Простить тебя? За что, счастье моё?

– За то, что позабыла тебя…

Ему она могла излить душу до последней капли, до самого донца. Он выслушал, не перебивая ни единым словом, потом прижал её голову к своей груди.

– Видно, у твоей белогорской знакомой были очень веские причины, чтобы вернуться домой так срочно. Ежели б она не спешила, она обязательно попрощалась бы с тобой. Не держи на неё обиды. Обида – это яд для души. Он разрушает её изнутри, а потом заболевает и тело.

Свобода выздоровела спустя седмицу: князь стал её лекарем и неотлучно находился около неё, поил отварами.

– Увы, я могу вылечить только тело, – говорил он со своей печальной улыбкой. – Разбитые сердца я врачевать не умею.

Едва к Свободе вернулись силы, как она сразу же поскакала к Одинцу, чтобы расспросить его домашних о причинах, вынудивших Смилину в спешке покинуть эти места. Её встретил сам кузнец.

– Спроси об этом у своего отца, княжна, – сурово блестя глазами из-под седеющих кустиков бровей, сказал он. – А я говорить про сие не хочу. Обижен я на князя. Ни за что ни про что оскорбил он меня и мою семью.

Домой Свобода мчалась с горячим биением готового вот-вот вырваться из груди гнева. Отец принимал торговых гостей, слушал их рассказы о дальних странах; княжне следовало дождаться конца приёма, но всё её нутро клокотало.

– Батюшка, прости, что вмешиваюсь, – шагнула она вперёд. – И вы, уважаемые гости, простите. Батюшка, могу я перемолвиться с тобою парой слов наедине?

– После, дитя моё, – ответил князь. – Не видишь, я занят?

Пришлось ждать. Беседа с купцами затянулась и плавно перетекла в обед, за которым Полута потчевал гостей хмельным мёдом и брагой, да и сам изрядно налегал на кубок. Когда он вразвалочку вышел из трапезной, Свобода снова обратилась к нему:

– Батюшка…

– Чего тебе? – Князь чмокал, прочищая языком зубы от застрявших кусочков пищи.

– Я была у Одинца-кузнеца, – начала княжна. – Он огорчён и обижен…

– Ах, он ещё и обижен?! – с неожиданной злостью вскипел отец, рдея хмельным румянцем на скулах. – Сам виноват, что пригрел у себя на груди такую змею, как эта… кошка.

Сердце Свободы ёкнуло, покрывшись инеем.

– Батюшка, отчего ты называешь Смилину змеёй? Что плохого она тебе сделала?

– Рано тебе знать такие вещи, – жёстко и грубо отрезал князь. – Она покусилась на мою княжескую честь, поступив подло и гадко. Не желаю слышать о ней! Не докучай мне более. Довольно с меня этих разговоров.

Так ничего вразумительного Свобода от него и не добилась. Князь раздражённо отмахнулся и ушёл, а девочка, глядя ему вслед, вдруг почувствовала на сердце оглушительную пустоту. Этот человек был ей совсем чужим.

Она отказывалась верить в то, что Смилина могла сделать что-то дурное. Произошла какая-то ошибка, недоразумение, Свобода в этом не сомневалась ни на миг. А у матушки с отцом между тем наставал разлад. Князь более не улыбался супруге, всё чаще был груб и пренебрежителен; матушка, конечно, не грубила в ответ, просто замыкалась и смотрела сквозь него, будто он был пустым местом. Зато со Свободой они стали близки как никогда: почти каждый день катались верхом, часто охотились. Княжна учила матушку ловить рыбу, затаив в сердце горечь. Каждая сосна, каждая песчинка на берегу озера напоминала о Смилине…

Однажды после удачной охоты они зашли в лес, чтобы набрать ягод: к печёной утке они хотели сварить медово-клюквенную приправу. На влажной полянке алые ягоды стлались богатым ковром, и мать с дочерью так увлеклись сбором, что не сразу заметили ещё одного любителя клюквы. Огромный бурый зверюга встал на задние лапы и заревел, широко разевая пасть и показывая ребристое нёбо и жёлтые клыки. Свободу прибило к земле тягучим, как судорога, страхом, а матушка очень медленно вытянула из колчана стрелу.

– Доченька, спасайся, – тихо сказала она.

Она попыталась отпугнуть медведя свистом, но зверь оказался не из трусливых. Впившаяся в плечо стрела только разъярила матёрого лесного хозяина. Матушка молниеносно выпустила друг за другом ещё три, но и они не остановили медведя – он продолжал надвигаться уже на четырёх лапах и реветь.

– Свобода, на дерево! – крикнула матушка.

Она хотела спасти Свободу ценой своей жизни… Осознавая это, девочка словно приросла к месту. Бешено колотившееся сердце не хотело принимать от матушки такую жертву, а мудрый лес замер, бесстрастно наблюдая, но не давая подсказок.

«Бей медведя либо в глаз, чтоб через глазницу пробить мозг, либо в хребет. Зверь этот могуч и вынослив, раны в туловище только разозлят его».

Незримая тень женщины-кошки встала у Свободы за плечом, отгоняя страх и вселяя отвагу. Вспомнив урок, когда-то данный Смилиной, девочка нащупала на боку охотничий нож.

А зверь уже повалил Сейрам и вцепился ей в руку. У Свободы была лишь пара мгновений, чтобы спасти матушку. Она представила себя женщиной-кошкой, быстрой, ловкой и несокрушимой, и откуда-то взявшаяся пружинистая сила подбросила её. В три прыжка очутившись у медведя на спине, она вонзила нож в короткую шею зверя, чуть пониже затылка. Всё своё отчаяние, всю любовь к матушке и к жизни она вложила в этот удар. Клинок был продолжением её сердца, олицетворением её боли и борьбы за выживание.

Удар достиг цели.

Гул и звон наполнил уши Свободы. Сок раздавленной клюквы пропитывал рубашку на локтях алыми пятнами, рядом валялся нож, выпачканный отнюдь не соком. «Бух, бух, бух», – грохотало сердце, заглушая все звуки в опустевшей голове.

– Всё, всё, доченька… Ты умница… Ты моя храбрая девочка…

Родные ладони гладили лицо княжны. Матушка выкарабкалась из-под рухнувшей медвежьей туши невредимая: она подставила зверю наручный доспех из девяти слоёв толстой дублёной кожи с проклейкой из смолы, усиленный стальными пластинками. На нём остались отметины от медвежьих зубов. Не прокусил!

– Вот так поохотились мы с тобой сегодня! – вздрагивая тонкими ноздрями, возбуждённо смеялась она. – Шли на уток, а добыли медведя! Доченька, скачи во дворец да зови ловчих – пускай тащат нашу добычу домой.

Свобода боялась оставить матушку одну в лесу. А вдруг рядом бродили другие медведи?

– Милая, медведи – не волки, стаями не ходят, – заверила её матушка, нежно теребя за уши и целуя в нос, щёки и лоб. – Они – одиночки. Давай, скачи во весь опор!

Княжеские ловчие с удивлением и восхищением качали головами, окружив убитого медведя. Вот так зверюгу юная княжна завалила! Причём с одного удара: клинок вошёл точно меж позвонков, перебив спинной мозг.

– Это ж как тебя угораздило, княжна? – спрашивали они.

Свобода пожала плечами. Её ещё потряхивал колотун, но оледенение пальцев уже прошло, а колени окрепли. Как угораздило? Не иначе, со страху… Она просто боролась за жизнь матушки.

– Эге! – раздался голос князя. – Похоже, моя дочь и вправду добыла медведя.

Осматривая с высоты седла нежданную добычу, отец поглядывал на Свободу с примесью недоверия. Однако, спешившись и изучив смертельную рану зверя, он многозначительно покачал головой.

– Стрелы в лесного хозяина пускать без толку, – со знанием дела рассуждал он. – На него с рогатиной ходят. Но вот этот удар… Я б сказал, что его нанесла рука умелого воина и матёрого охотника. Неужели это сделала моя дочь?

– Она спасала мою жизнь, княже, – сказала Сейрам.

Полута даже взглядом жену не удостоил, только презрительно покосился. Он велел снять с медведя шкуру, а мясо доставить во дворец.

– Сегодня в честь моей дочери будет пир! – объявил он.

Впервые за всю жизнь Свобода видела в его глазах что-то похожее на уважение.

Пирушку князь закатил с размахом. Гостей потчевали медвежатиной, а посреди трапезной лежала просоленная шкура. Полута с удовольствием и гордостью рассказывал снова и снова:

– Ну, дружина моя и братие, и подарочек мне моя дочурка преподнесла… Порадовала старика! Слушайте, как было дело-то… Прибегают, значит, ко мне мои ловчие, говорят: «Там княжна Свобода медведя завалила». Братцы, клянусь молниями Ветроструя, я не поверил своим ушам! Как девчонка могла такого зверя одолеть?! Ей же и десяти лет нету. Сам поехал смотреть. Гляжу: и правда, медведь. Да какой! Здоровенный, матёрый… Лапы – во, когти – во! А позади на шее у него ранка небольшая совсем… Точнёхонько в хребет. Это ж как надо было изловчиться! Один-единственный удар – и наповал.

Князь и гости пили и травили охотничьи байки, одну чудеснее другой. Сейрам сидела сдержанная и безмолвная, её прекрасное лицо застыло холодной каменной маской.

– Ну, дитятко, подвиг твой не всякому мужчине под силу, – молвил осоловевший князь, подзывая Свободу к себе. – Признаю: будь у меня сын, я не смог бы им гордиться более. Эй, стольник, налей-ка ей полный кубок! Она заслужила право пить с мужчинами.

Взор матушки был горек и презрителен, но Свобода не посмела ослушаться. Под смех, рукоплескания и одобрительные выкрики она осушила кубок до дна, под конец чуть не подавившись.

– Ты – дочь своего отца! – торжественно молвил Полута.

Знать бы ему, что за смысл был в сказанных им словах! Но истинному значению предстояло открыться много позже.

Пошёл третий год без Смилины. Зимний день был сер и хмур, клочковатые тучи сыпали на землю крупные хлопья, одевая деревья в пушистые белые шубы. Сосны стояли, словно сединой схваченные, а еловые лапы клонились книзу от тяжести снега. Свобода, в коротком подпоясанном полушубке, лисьей шапке и войлочных сапожках скакала на Лешем по белоснежной дороге, дыша острым морозным воздухом. Щёки горели грудками снегирей, из ноздрей вырывался парок.

Она ехала сквозь зачарованное зимнее царство. Ноги Лешего утопали в глубоком снегу, воротник полушубка поседел от дыхания. Вдруг какая-то большая птица с мягкими крыльями сорвалась с ветки и пролетела над головой у коня. Испуганный Леший заржал и понёс.

– Леший, стой, стой! – успокаивала его Свобода.

Она попыталась набросить ему на морду полушубок, но конь его стряхнул и мчался дальше, не слушаясь всадницы. Показалось озеро. У замёрзшей без полушубка Свободы была только одна надежда – на то, что лёд крепок.

Выбежав на припорошённый снегом лёд, конь заскользил. Его задние ноги разъехались, и он грянулся на бок, каким-то чудом не придавив ногу княжны. Крак! Конь и всадница оказались в ледяной воде, а вокруг не было ни души.

На краткий миг Свобода ушла под воду. Рядом барахталось могучее тело её друга; пытаясь выбраться, конь лишь крушил копытами кромку льда. Полушубок, как оказалось, был потерян к лучшему: сейчас он намок бы, сковав движения Свободы.

Она выкарабкалась на дышащую холодом твердь, измученно ловя ртом воздух. Ледяной панцирь мороза треснул на её груди от горячей страсти – стремления спасти коня. Только его жизнь сейчас имела для неё значение. Свобода тянула его за поводья, снова подвергая себя опасности провалиться в воду: Леший сильно бился и мог её стащить назад в полынью.

Страсть и отчаяние стучали в ушах: «Борись, тяни! Не сдавайся!» И вместе с тем трезвая, рассудительно мыслящая часть её разума обречённо понимала: «Одной не вытащить». Нужно было бежать за помощью, но как оставить Лешего? Он утонет.

К седлу была приторочена свёрнутая кольцом верёвка (а также княжна брала с собой на прогулки и охоту огниво, топорик, пару ножей и прочие необходимые в походе вещи). Кое-как Свободе удалось дотянуться до неё, привязать один конец к уздечке коня, а другой – к ближайшей сосне. Длины верёвки едва хватило. Несколько раз она вырывалась из окоченевших пальцев, дёргаемая бьющимся конём, и княжне стоило большого труда её затянуть на сосновом стволе.

– Держись, Леший! Держись, мой дружок! – крикнула она коню. – Я скоро! Только помощь приведу, и мы тебя вытащим!