Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Даже ежели забудете, ничего страшного, – успокоила оружейница. – Можете передать суть своими словами, лишь бы они шли от чистого сердца.

Вяченега медленно поднялась из-за стола, опираясь на его край. Смилина хотела подать ей руку, но та нахмурилась:

– Цыц. Сама.

– Ну, сама так сама, – усмехнулась Смилина. И добавила ласково и торжественно: – Поздравляю тебя, матушка. Теперь ты под покровительством и защитой Огуни. Было бы хорошо, ежели бы все рудокопы, которые трудятся вместе с тобой, последовали твоему примеру. А там со временем и несчастных случаев не станет.

– Попробую их убедить, – кивнула Вяченега. – Ну, благодарю тебя, доченька. Пойду посмотрю, как там Росянка. Вчера насилу успокоила её…

Преувеличенно осторожно шагая и придерживаясь за стены и косяки, она вышла, а на её место села Драгоила.

– Меня – тоже, сестрица, – попросила она. – Ежели уж быть в лоне Огуни, так всем вместе.

– Это верно, – кивнула Смилина.

Она принялась делать сестре ту же причёску, а Свобода сидела у стола с измученно закрытыми глазами, подперев рукой щёку. Оружейница шепнула ей:

– Солнышко моё, иди-ка ты домой и ложись уже.

Супруга уронила голову, проснулась, заморгала и дремотно улыбнулась Смилине. «Так солнышко пробивается лучами сквозь густые тучи», – подумалось той. А тем временем на кухню вернулась Вяченега, прижимая к себе всхлипывающую Росянку.

– Ну, ну, родная, – приговаривала она, покачивая внучку и поглаживая её по лопаткам. – Не узнала меня, что ли? Вон, смотри: сейчас у тётушки Драгоилы будет такая же причёска.

Девочка прятала заплаканное личико у неё в плече. Вяченега с усмешкой рассказала:

– Хоть плачь, хоть смейся… Подхожу к ней, а она как рванёт от меня! А сама забыла, в какую сторону дверь открывается: надо от себя толкать, а она на себя дёргает, хех!.. Ну и всё, попалась пташка. – Вяченега чмокнула внучку в волосы.

Заметив сникшую от усталости Свободу, она добавила:

– Голубушка, иди, приляг. Совсем же уморилась.

Та поднялась из-за стола, с хрустом потянулась.

– Что-то и вправду не могу уж я, – пробормотала она. – Вздремну чуть-чуть.

Поцеловав Вяченегу и Смилину, она ушла. Оружейница, обняв сразу и родительницу, и сестру, положила ладони на их головы. Теперь их объединяло нечто большее, чем кровная связь – пламенные узы повелительницы земных недр.

– Нам надо чаще видеться, мои родимые, – сказала Смилина. – И ценить то, что имеем. Ценить сейчас, а не когда уже потеряли.

Погожий, солнечный денёк желтобоким яблоком катился к вечеру. За поминальным обедом все поели плотно и к ужину голод не успели нагулять; Дворята выставила на стол только яблочно-грушевый взвар, кутью и пиво.

– Помянем Милату ещё разок, – пригласила она.

– Она того заслуживает, – кивнула Смилина, присаживаясь.

Вяченега, немного освежившаяся дремотой, чувствовала себя бодрее. Вышла к столу и Свобода, позёвывая и прикрывая рот пальцами. Отдохнувшей она не выглядела, и её бледность встревожила оружейницу.

– Как ты, моя ягодка? – спросила она озабоченно.

– Ничего, лада, – улыбнулась в ответ супруга. – Не тревожься. Ночью доберу отдых.

– А где Таволга? – Вяченега обвела взглядом собравшихся за столом.

– Я схожу за нею, матушка, – сказала Смилина.

Она нашла вдову сестры в сараюшке, среди старой домашней утвари и вязанок соломы. Она стояла к Смилине спиной, и её плечи вздрагивали, а взор был устремлён к перекладине под потолком.

– Сестрица, там все за столом… собрались… – Голос у Смилины как топором отрубило, дыхание сбилось в груди: из трясущихся рук Таволги выпала верёвка с петлёй. – Сестрица! Ты что ж это удумала, а?!

Вихрь негодования, надсадной боли и горечи так поднялся в оружейнице, так захлестнул её, что она могла только крепко встряхивать женщину за плечи. Та жалобно жмурилась, закрывая лицо руками.

– Что ж это ты… а? – яростно ловя ртом разлетающиеся вёрткими стрижами слова, выдыхала оружейница. – Ты что?! А детки сиротами останутся?! Одну родительницу потеряли, так надо и вторую у них отнять? Это как, по-твоему, а?! Ладно ещё, Чемеря – она уж подросла, скоро работать начнёт, но Росянка-то… Она ж – маленькая! Ей матушка нужна!

– Сестрица… Пусти… пусти, – молила Таволга, чья голова от сотрясений моталась из стороны в сторону. – Помутилось… Затменье рассудка настало…

Смилина, осознав, что делает хрупкой Таволге своими ручищами больно, опомнилась и разомкнула пальцы. Жалость впилась в сердце пчелиным укусом, и она притянула вдову к своей груди, гладя по голове.

– Ну, ну… Сестрёнка, ты не одна. Мы все с тобою.

Рыдания сильными, мучительными толчками сотрясали Таволгу, искажали слезливой маской лицо.

– Как мне теперь жить, сестрица? Как?! Я не знаю… – Она бессильно уткнулась лбом в кафтан Смилины.

– Знакомо мне твоё горе, родная. Поверь, знакомо и ведомо. Сама испытала. – Смилина гладила вздрагивающие плечи и острые лопатки Таволги. Могучая пятерня оружейницы покрывала собой всю ширину её спины, и женщина-кошка боялась сильнее прижать эти тоненькие косточки, чтоб ненароком что-нибудь не сломать. – Мы ведь с Любоней и пожить не успели. Не стало её. И дитятка нашего. Врагу не пожелаю потерять и жену, и ребёнка в один день. Ох, сестрёнка… Ох, дурочка моя. У тебя ж дочки! О Росянке подумай… В глазки её загляни – и свет увидишь среди черноты кромешной, правду тебе говорю. Верь. А Чемеря? Она хоть и хочет казаться взрослой, но надави на неё горем, боль непомерную на плечи взвали – и переломится стебельком тонким. Ты не видела, как она тебя обнимала, как держала тебя там, у тела твоей супруги, а я видела – со стороны. Она о своей скорби забывала, лишь бы твою облегчить. А ты что удумала сделать? Ты б своим кровинкам просто… сердца вырвала заживо. Их сердечки, которые рядом с твоим бьются с любовью! Ты нужна им, сестрёнка. Живая!

Таволга уже исступлённо кивала, не вытирая солёных ручьёв, лившихся по щекам. Осознав весь ужас шага, который чуть не совершила, она тряслась всем телом, и Смилине пришлось долго её успокаивать.

– Ну, всё… Вытри слёзы и пойдём. Твои детки не должны видеть тебя зарёванной. И жену мою пугать не будем, ладно? Ей и так несладко пришлось, а она ведь в тягости.

Она заставила Таволгу умыться и отвела к столу, где Вяченега как глава семейства уже распределяла кутью по мискам.

– Ты где там запропастилась, дитятко? – спросила она строго. – Только тебя и ждём.

– Умывалась я, матушка, – быстрым полушёпотом ответила вдова. – Прости, что заставила ждать.

– Ну, садись, – кивнула Вяченега, ставя перед невесткой миску с кутьёй.

Но обмануть её родительское сердце было невозможно. Шёпотом она спросила у Смилины:

– Что там стряслось? Только правду говори. Ты врать не умеешь, тебя глаза выдают.

Смилина не посмела соврать. Прикрывая рот руками, она прошептала Вяченеге на ухо чуть слышно – так, чтоб не слышали остальные:

– Она в сараюшке удавиться хотела. Я её почти что из петли вынула.

Лицо Вяченеги застыло белым мрамором, но она ничем не выдала чувств – ни словом, ни криком, ни движением бровей. По знаку её руки все принялись за кутью. Вспоминали добрыми словами Милату, и слёзы невольно плыли в глазах тёплой пеленой – особенно у вдовы. Смилина то и дело сжимала под столом руку Таволги, и та покорно кивала, как бы заверяя: «Не беспокойся, я всё поняла».

Миски и кружки опустели. Девушки убирали со стола, а Вяченега сделала Таволге знак следовать за нею.

– Пойдём, свет мой, на два слова.

Смилина ощутила укол тревоги. Найдя предлог, она последовала за родительницей, и не зря: в той же сараюшке, на том же месте Вяченега хлестала невестку по спине верёвкой, на которой та хотела повеситься. Таволга скулила, корчась у её сапога и цепляясь за ногу:

– Матушка… Затмение нашло на разум… Малодушие… Слабость в мою душу вступила!

– Дурь в твою голову вступила, вот что! – рычала Вяченега, охаживая её верёвкой по бокам.

– Матушка, не надо! – вступилась было Смилина.

– Цыц! Не лезь! – коротко и жёстко осадила её родительница.

Умом оружейница понимала, что вмешиваться и перечить матушке не имеет права, но сердце её жалело Таволгу. Она подставляла под хлещущую верёвку свою руку, чтоб несчастной вдове хотя бы не так сильно доставалось. Родительница в пылу порки не замечала этого.

– Матушка-а-а… Пощади! Я больше не бу-у-ду-у-у, – тянула Таволга, содрогаясь под ударами верёвки.

– Дура! А о детях подумала? Обо мне?! Об том, каково мне тебя, дурищу, следом за дочерью хоронить?! – Хлестнув невестку ещё три раза, Вяченега с рыком разорвала верёвку и отбросила половинки.

Тяжело дыша, она нервно поглаживала себе голову, а Смилина присела около сжавшейся на полу калачиком Таволги.

– Матушка, ну зачем ты так, – с учтиво-мягким укором молвила она. – Таволга уже всё поняла. Я ведь говорила с нею.

– Ты говорила как сестра! – понемногу успокаиваясь, проворчала Вяченега. – А я по-родительски её уму-разуму поучила. Что мне прикажешь делать теперь, а? Работу бросить и за нею неотлучно следить, чтоб не учудила что-нибудь? Кто тогда семью кормить станет?

– Матушка… прости… я не буду чудить, – плакала на полу Таволга. – Деточек… жалко…

– Молчи уж, – поморщилась Вяченега. – Деток ей жалко… А меня не жалко? А про то, что ты мне – как дитя родное, в твоей непутёвой голове даже мысли нет?

Таволга с рыданиями вскочила и кинулась её обнимать. Вяченега сперва отстраняла её руки от себя, отворачивалась от поцелуев:

– Да уйди ты!

Но Таволга обняла-таки, прильнула, мелко дрожа всем телом и всхлипывая, и Вяченега сдалась – прижала её к себе, гладя по голове.

– Ну… Всё, всё. Дура ты, дура моя. Что ж ты творишь-то…

– Я больше не буду, матушка… Обещаю… Клянусь! – вздрагивала в её объятиях невестка.

Изматывающий день подошёл к концу. Опочивальню уютно озарял дрожащий свет лампы, чёрные косы Свободы атласными змеями разметались по подушкам, а ресницы отбрасывали на скулы пушистые тени. Забираясь под одеяло, Смилина мурлыкнула, прильнула губами к голубой жилке на виске жены.

– Устала, ладушка-оладушка… Бедная моя.

– М-м, – сонно отозвалась Свобода.

Впрочем, на поцелуй в губы она откликнулась так, будто и не дремала вовсе. Её рука поднялась и тёплой лозой обвилась вокруг шеи оружейницы.

– А что это у тебя? – вдруг спросила она.

На руке у Смилины остались красные полосы – следы от ударов верёвки. Не желая волновать жену, она на ходу придумала:

– Да ветками поцарапалась, когда дрова для костра с Драгоилой рубила.

– Ты не умеешь врать, лада, – вздохнула Свобода, в точности повторяя слова матушки Вяченеги. – Ну вот совсем. Так отчего это?

Смилина приподнялась на локте, склоняясь над нею.

– Ну хорошо… Я скажу, ежели ты скажешь мне, отчего ты плакала вчера в обед.

– Да я уж сама забыла, – поморщилась Свобода.

– А я – нет! – Смилина погладила под одеялом живот супруги. – Не скажешь – и я не скажу.

– Ну и не надо, – буркнула Свобода, натягивая одеяло на нос и делая вид, что отходит ко сну.

Ночью она заохала, разбудив Смилину. Оружейница подскочила с заколотившимся сердцем:

– Что, ладушка?

– Кажись, началось, – прошептала Свобода.

– Что началось? – ошалела женщина-кошка.

– Рожаю я! – последовал сердитый ответ сквозь стон.

От услуг повитух Свобода отказалась, заявив, что она – сама себе повитуха. Пыхтя и тужась в бане на соломе, она разрешила остаться рядом только Ганюшке и Смилине. Яблонька, как боящаяся крови, к родовспоможению допущена не была.

– Родная, точно никого звать на помощь не надо? – тревожилась оружейница.

– Да когда ты только первый раз молотом по наковальне ударила, я уже тысячу жеребят у кобылиц приняла! – проскрежетала зубами супруга.

– Солнышко, вообще-то, я малость постарше тебя буду, – засмеялась Смилина.

– Какая разница!!! – рявкнула та, жмурясь и скалясь от боли. – А-а, едри в дырявый пень через кривой плетень!

Свобода выражала свои ощущения в столь цветистых оборотах, что даже Смилина, слыхавшая в своей жизни многое, застыла в полном ошеломлении, а Ганюшка стояла рядом вся пунцовая. Запутавшись в заковыристых загибах, оружейница уже перестала понимать, кто, кого и сколько раз «в ребро, в бедро и в селезёнку», а уж «перевернуть, приплюснуть и во все дыры старой метлой, да разложить на все четыре угла с восемью коленцами» совсем озадачивало и устрашало своей изощрённостью.

– Ладушка, ты где такого нахваталась? – изумлялась Смилина. – Ты ж княжна вроде…

– Я не княжна, я конюх! – был ответ. – Забыла?

– Вот пойду на вашу конюшню, отыщу там того, кто этак выражался при тебе, да и… во все дыры старой метлой его… это самое, – пообещала женщина-кошка.

В этот раз злой чернокрылой беде её счастье оказалось не по зубам. Слишком неохватным и ясным было небо, чтобы закрыть его, а солнце могучим воином в ослепительной кольчуге отбросило злодейку одним ударом своего луча за край земли. И неудивительно: на руках у Смилины пищала её кроха – живая, родная, звонкоголосая. Ощутив своим соском её ротик, женщина-кошка нежно откинула со лба измученной Свободы влажные прядки волос и шепнула:

– Благодарю тебя, ягодка моя. Вы обе – мои ягодки.

*

В кузню на Горе вели каменные ступени. Ширины каждой из них хватило бы, чтобы взрослая женщина-кошка вытянулась на ней лёжа во весь рост. Сосны роняли на них хвою и шишки, и Дунава сметала их метлой. «Шур… шур… шур», – шелестело помело о камень.

Коса Дунавы – тёмно-русой масти, лоб охватывало очелье-тесёмка, чтоб прядки не выбивались и не лезли в глаза. Под простой рубашкой из грубого льна – молодое, стройное тело, в котором играла и звериная, кошачья сила, и кошачье же изящество. Голубые жилки проступали под кожей сильных рук. Никакого дряблого жирка, только упругие мышцы. Стан был гибок, как вишня, и полон расцветающей мощи. На длинных ногах – кожаные чуни с обмотками-ремешками. В лице молодой кошки сияла солнечная мягкость, глаза смотрели задумчивыми голубыми озёрами, затерянными в глубине берёзового леса.

Смилина уже три года знала эту отрочицу. Та пришла сюда в пятнадцать лет, а точнее, её привела матушка – овдовевшая белогорская дева. Она почему-то считала, что у её дочери есть дар, и просила Смилину допустить её до силы Огуни. Но, как выяснилось, к кузнечному делу у Дунавы не было особенных способностей, зато у неё хорошо получалось тесать камень. Она украсила ступени высеченными узорами, установила вдоль лестницы изваяния зверей и птиц, выполненных так тонко и правдоподобно, что Смилина диву далась. У Дунавы действительно был дар, но только каменотёса, а не кузнеца.

Но юная кошка осталась при кузне. Она подметала, носила воду, бегала по поручениям, таскала грузы. А когда по ступенькам прыгала козочкой Вешенка, лицо Дунавы освещалось мягкой, как весенняя заря, улыбкой. Однажды Смилина увидела на одной из ступеней изваяние и оторопела: как будто какая-то волшебная сила обратила её младшую дочку в камень… Конечно, ничего подобного не произошло, а изваяние оказалось творением даровитых рук Дунавы.

Даже слепой увидел бы, что молодая кошка влюблена. Но несла она своё чувство молчаливо, лишь провожая нежным взглядом черноволосую попрыгунью с незабудковыми очами да подметая тропинки, по которым та скакала своими лёгкими ножками. А та на пороге своего шестнадцатилетия мечтала поскорее отправиться на гулянье в честь Лаладиного дня, чтобы встретить там свою суженую. Дунава была для неё чем-то вроде этих безмолвных каменных фигур на ступенях, мимо которых она пробегала так часто. Жестокосердная красавица!

– Здравствуй, Дунава. – Смилина присела на ступеньку и поставила рядом корзинку с пирогами. – Угощайся.

– И ты будь здрава, мастерица Смилина, – учтиво поклонилась та. – Благодарствую.

Они сидели рядом и жевали вкусные, духовитые пирожки с грибами и луком. Солнечный денёк сиял в кронах сосен, золотые лучики играли на русой голове юной кошки.

– Скажи мне, дитя моё, чего ты хотела бы больше всего на свете? – спросила оружейница.

– Получить силу Огуни, – искренне ответила Дунава с трогательной чистотой в бесхитростном взоре. – Но не для кузнечного дела. Для камня. Каменная твердь – это ведь тоже она, земная мать. Имей я её силу, я б голыми руками, без орудий, с камнем управлялась.

– А ежели б у тебя была эта сила, что бы ты стала делать? – продолжала свои расспросы Смилина.

– Ну… – Дунава откусила от пирожка, прожевала. – Я б стала мастерицей. Хорошей. Нет, очень хорошей. Стала б много работать. Построила бы себе дом.

– И, конечно, привела бы в него ладушку? – улыбнулась Смилина.

Дунава отвела взор, вцепившись зубами в пирожок. Разговоры о девушках смущали её. По-видимому, она начинала думать о той жестокой попрыгунье, которой до неё не было никакого дела, и впадала в печаль.

– Признайся, твоему сердцу уже кто-то мил? – шутливо подначивала оружейница. Юность, первые чувства… Как давно всё это было у неё самой! Далёкое и светлое воспоминание. – Уже есть зазнобушка?

Дунава сердито сдвинула брови и отрицательно мотнула головой. Ей было восемнадцать, и все её достижения лежали впереди. Мастерство, любовь, семья. Глаза Смилины улыбались под седеющими бровями. Она внимательно посмотрела на молодую собеседницу, про себя хмыкнула. Нет, в самом деле, кошечка была хороша собой просто зверски. Желторотая ещё, но чуть подрастёт, заматереет, и девицы при виде её пищать станут от восторга. Сейчас у неё что? Дурошлёпство да мечты. Но если она станет делать себя, строить, высекать, словно изваяние – может, и получится что-то толковое.

– Ладно, доедай, а я пойду. – Оружейница поднялась, отряхнула крошки с колен. – Работать надобно.

– Эшо вшё – мне? – невнятно из-за пирожка в зубах промычала Дунава, округлив глаза. Она была вечно голодной, и оружейница при случае её подкармливала.

– Тебе, тебе, – усмехнулась Смилина. – Ешь.

Настало время для нового слоя волшбы. Ещё не слились заготовки в двенадцать пластин, и тридцать шесть стальных слоёв созревали, как эта юная кошка. Пока оружейница доставала их из кожухов, накладывала волшбу и снова запечатывала, Дунава доела пирожки, подмела лестницу, а вечером пришла, как обычно, убирать в кузне. Смилина уже отпустила всех работниц, но сама ещё задержалась.

– Тут уже – всё? Можно мести? – спросила Дунава.

– Погоди, – молвила оружейница.

– Я тогда там подожду. – Молодая кошка показала в сторону двора и повернулась было, чтоб выйти.

– Нет, оставь свою метлу и иди сюда.

Глаза Дунавы зажглись любопытством. Поставив метлу к стене, она приблизилась. Смилина приподняла её, как куклу, под мышки и усадила на наковальню.

– Ты хочешь силу Огуни, дитя? Я могу тебе её дать, – молвила она, сверля Дунаву испытующим взором. – Но чего ты с её помощью добьёшься, я уже не смогу определить. Моя стезя – кузнечное дело, твоя – каменное. Тебе придётся самой искать себе наставниц и как-то устраиваться в жизни. Тут я ничем не смогу помочь. Тебе придётся покинуть кузню и идти своей дорогой.

Дунава задумалась. В её очах можно было читать, как в раскрытой книге. Конечно, она устремилась мыслями к своей зазнобушке, недосягаемой попрыгунье. Покинуть кузню и больше никогда её не увидеть? Потерять единственную радость – возможность любоваться ею хотя бы издалека? Хотя всё равно ловить тут нечего. Вешенка – дочка самой хозяйки, великой мастерицы Смилины, а та своё сокровище кому попало не отдаст. Губы Дунавы поджались, посуровели, в остывших глазах остро блеснули искорки решимости.

– Пусть будет так, – молвила она. – Я б всё отдала за силу Огуни, только… у меня ничего нет за душой.

– Ничего и не надо, – улыбнулась Смилина, наблюдая за ходом дум юной кошки. – У тебя есть всё, чтобы быть достойной этой силы.

Бритвенно-острый нож срезал волосы покорно стоявшей на коленях Дунавы. Главная печь дышала жаром, словно живое, наблюдающее существо, и отсветы огня отражались в печальных, но решительных глазах будущей мастерицы. Лицо её разом повзрослело, юное легкомыслие в нём уступало место новообретённой твёрдости. Скользящее прикосновение огненной ладони – и её голова заблестела, а на плечо легла косица.

– Встань, – велела Смилина.

Дунава поднялась, не сводя бесстрашных глаз с ревущего пламени, поднявшегося на дыбы в печи и разинувшего голодную пасть в ожидании жертвы. Жертвой стали волосы – целая копна шелковистой красы, которую молодая кошка без сожалений швырнула в огонь.

– Прими, земная мать, новую дочь в своё лоно и даруй ей силу свою!

Уголёк Дунава проглотила со спокойной благодарностью. Вырвавшийся из её ноздрей огонь растаял в воздухе, а в зрачках плясали рыжие искорки.

– Можно, я попрощаюсь с Горой? – спросила она. – Я провела здесь без малого три года и сроднилась с этими местами… Я не задержусь долго, вскорости уйду.

– Прощайся столько, сколько тебе нужно, я тебя не гоню, – кивнула Смилина.

…Ласково шелестел дождик, ступени потемнели и влажно блестели, грустные сумерки пахли мокрой травой и свежестью. Вечерняя тишина окутала Гору: работа закончилась, мастерицы и ученицы разошлись до утра. Сосны дивились: кто тут бродит на ночь глядя? Чего им не спится? Кто днём хорошо поработал, того усталость живо погонит вечером домой. У тружениц нет ни времени, ни желания шататься под дождём без дела; значит, это могла быть только либо влюблённая парочка, либо какие-то лоботряски, которые и молота-то в руках не держали.

– Вешенка… – окликнул мягкий голос.

Дочь Смилины вздрогнула: из-за сосны шагнула молодая кошка с косицей на выбритой голове. Разглядев в ней Дунаву, девушка рассмеялась.

– Ой, я тебя не сразу признала…

– Я получила сегодня силу Огуни. – Дунава подошла ближе, не сводя пристально-нежного, улыбающегося взора с Вешенки, хотя её губы оставались суровыми.

– А можно потрогать твою голову? – Шаловливая улыбка играла на ярких устах юной красавицы.

– Ежели хочешь… – Дунава склонилась перед ней, подставляя голубоватый в сумерках череп мягкой девичьей ладошке.

Это был первый их настоящий разговор. Раньше Вешенка бегала мимо, пока уста Дунавы не решились наконец-то произнести её имя вслух. Это оказалось не так уж трудно. Зря Дунава боялась, что девушка фыркнет презрительно и пройдёт дальше, оставляя её позади с болью в сердце. Остановилась и даже улыбнулась. И погладила по голове! Не чудо ли?

– Ты какая-то новая… В тебе что-то переменилось, – заметила Вешенка, всматриваясь в лицо кошки.

– Не знаю. Мне кажется, я всё та же. – Дунава выпрямилась, снова вперив в девушку пристальный взор. Она словно желала впрок на неё насмотреться, унести с собою в памяти дорогие черты.

– Ты как будто грустная, – нахмурилась Вешенка. – Разве ты не рада, что получила силу?

– Рада, – ответила Дунава. – Но я покидаю эти места.

Теперь и на хорошенькое личико Вешенки набежала тёмная тучка, омрачив его печалью. Губы задрожали, ресницы опустились, взор растерянно блуждал от ствола к стволу, от одной каменной фигуры к другой.

– Вот как?.. Значит, я тебя больше не увижу? – чуть слышно сорвалось с её уст.

А сурово сжатые, затвердевшие от решимости губы Дунавы наконец дрогнули в подобии улыбки.

– Я думала, что ты и не заметила бы моего ухода.

В огорчённых глазах девушки колко блеснули сердитые искорки.

– Ну и глупая ты. Всё бы я заметила!.. Почему ты подошла ко мне только сейчас? Я ведь ждала… Ждала, когда ты первая заговоришь со мною. А теперь… Теперь ты уходишь… И ничего уже не будет… Никогда.

Вот и поди пойми его, девичье сердце. Почему оно всегда заключено в броню неприступности? Почему прячется в крепости, которую надо осаждать? Дунава то хмурилась, то улыбалась; бесхитростная радость то сверкала в её глазах, то тут же гасла от мысли о неизбежности разлуки. На попятную уже не пойдёшь, ничего не исправишь, не отменишь. Всё было бесповоротно решено: уход из кузни, поиск себя, обретение мастерства. Но как искать себя, если сердце осталось позади?

– А можно мне… Можно подержать твою руку? – только и смогла спросить Дунава.

Вешенка порывисто протянула ей сразу обе, и кошка трепетно и бережно, как бы не веря своему счастью, приняла их в свои – большие, рабочие. Они стояли под мелко сеявшимся дождиком – глаза в глаза; вот понемногу пространство меж ними начало уменьшаться, лица сблизились. Пушистые ресницы Вешенки сомкнулись, и приоткрытые губы готовым распуститься бутончиком протянулись к Дунаве. Та, совсем ошалевшая от своего запоздалого успеха, застыла столбом. Вешенка приоткрыла один глаз, потом второй. Увидев перед собой глуповато-влюблённое, замершее в ошеломлении лицо кошки, она досадливо вздохнула:

– Мы поцелуемся, или ты так и будешь стоять?

Дунаву словно плетью огрели. Она вздрогнула, моргнула, а в следующий миг решительно накрыла губы девушки своими. Руки Вешенки гибко поднялись и обвились кольцом объятий вокруг её шеи, а Дунава, несколько мгновений помешкав, обняла её тонкий стан и неуклюже прижала к себе. У обеих это был первый в жизни поцелуй, но вспыхнувшая молодая страсть сама подсказывала, что делать.

– Мне пора домой, уже поздно, – взволнованно дыша, прошептала Вешенка. – А ты… Иди. Счастливого тебе пути.

Со сверкнувшими в глазах слезинками она отвернулась и устремилась по ступеням вниз.

– Вешенка! – окликнула Дунава.

Девушка замерла, ёжась под дождём, но не оборачивалась. Дунава приблизилась, остановилась у неё за плечом.

– Я вернусь, Вешенка. Я должна стать мастерицей. Построить дом. Я сейчас – никто, у меня ничего нет. Твоя родительница не отдаст тебя мне… Но скоро у меня будет всё. И тогда я вернусь за тобой. Только подожди… Дождись. Для тебя я сверну горы и обращу реки вспять… Но только ежели буду знать, что ты меня ждёшь.

В глазах обернувшейся Вешенки сияли ласковые, светлые слезинки, мешаясь с каплями дождя, на улыбающихся губах блестела небесная влага. Её ладони прильнули к щекам Дунавы, гладили её затылок, нежно теребили уши.

– Стань мастерицей не для меня. Для себя. И тогда у тебя будет всё, что ты захочешь. И даже я.

Второй поцелуй расправил тёплые крылья уже более уверенно, окутал ими молодую пару, оплёл их объятиями рук. Дождь хлынул стеной, заплясал шлепками тысяч босых ног на ступенях.

– Ты промокла, Вешенка… Беги домой, – прошептала Дунава. – Я люблю тебя, лада. Своё сердце я оставляю с тобой. Жди…

…И снова яблони роняли лепестки на седую косу Смилины. Руки в мерцающих «перчатках» устало лежали на коленях, но эта усталость – только до завтра. Завтра – новый день, новая работа. Работа никогда не надоест, не опостылеет, потому что она – её кровь, её воздух, её душа.

Лепестки падали в раскрытую ладонь. Пододвигая их друг к другу кончиком пальца, Смилина сложила их в цветок. Под светлым вечерним небом рождался замысел свадебного венца для Вешенки – в виде двух соединённых яблоневых веток. Лепестки можно сделать из молочно-белого лунного камня, серединками золотисто засияют медовые яхонты, а листья будут составлены из травянисто-зелёных смарагдов. Вешенка станет самой красивой невестой, какую только видела Белогорская земля.

А пока эта невеста медленно шагала по садовой дорожке, возвращаясь с гулянья, приуроченного к Лаладиному дню. Венок из горных цветов она несла уже не на голове, а в руке, и его ленточки уныло волочились по земле. Смилина выпрямилась, встречая дочку неизменной тёплой улыбкой.

– Что пригорюнилась, ладушка-оладушка? Неужто скучно нынче было на гулянье? – Смилина протянула к Вешенке руку, и та, как в детстве, присела к ней на колено.

– Ой, да всё как всегда, матушка. – Вешенка обняла оружейницу за плечи, прильнула ласкающимся котёнком.

– Никто тебе не приглянулся? – Смилина приподняла лицо дочки за подбородок, заглянула в грустные глаза, в которых отражался торжественно-тихий и высокий вечерний небосвод.

– Не-а, – мотнула та головой.

– Ну, ещё приглянется, какие твои годы, – улыбнулась Смилина. – Твоя любовь – впереди, радость моя.

Вешенка поморщилась, махнула рукой и стала глядеть в сторону, на заросли мяты под яблоней. С нежной грустью Смилина прощупывала незримый комочек, который дочка прятала от неё глубоко в душе. У неё появилась первая сердечная тайна. В детстве она рассказывала всё без утайки, доверяла родительнице все свои горести и радости, а сейчас в её очах появилась взрослая печаль, которой она со Смилиной делиться не хотела. Впрочем, мастерица и так знала, о ком дочкины думки. Где сейчас была Дунава? Нашла ли наставницу, постигала ли мастерство? Шла ли по тому пути, который избрала для себя? Оставалось только ждать.

Часть 4. Исследовательский дух. Испытание любви. Камень и сталь

Стоя на лесенке-приступке, Смилина любовалась спящей Свободой. Та, вернувшаяся из своего похода, растянулась на печной лежанке, даже не сняв одежды. Устала. Как тут не устанешь, своими ногами исходив Белогорскую землю и обмерив каждую её пядь?

От похода к походу росла и обрастала подробностями карта Белых гор, нарисованная на проклеенном отрезе льна. Черновики Свобода набрасывала на сшитых кусках берёсты, а для большого чертежа придумала особый состав для пропитки ткани: вываренное до обезвоживания льняное масло, рыбий клей и толчёный мел для белизны. После высыхания полотно становилось упруго-жёстким, и на нём можно было рисовать хоть красками, хоть чернилами, хоть углём. Домашнюю мастерскую Смилина теперь уже почти не использовала: её заняла для своих нужд жена. Там эта «клеёнка» с картой и висела на стене. Часами простаивала около неё супруга, перенося добытые в очередном походе сведения с берестяных черновиков на чистовой чертёж.

А на большом верстаке расположилась первичная заготовка объёмного изображения Белых гор. В деревянное основание вбивались стерженьки разной высоты, которые Свобода соединяла соломенным плетением. Поверхность выглядела как рогожка с выступами и углублениями, очень похожими на очертания гор, холмов и долин…

С Тишью всё обстояло сложнее. Нанеся на карту места выхода вод на поверхность, Свобода получила лишь примерный прообраз подземной реки. Мало было соединить эти точки: русла могли проходить как угодно, и следовало искать иные их признаки. Синевница тоже росла не везде, хотя и этот цветок внёс немалый вклад в дело. Но неугомонная и настойчивая Свобода нашла-таки способ: она искала Тишь под землёй с помощью сосуда с водой из этой реки. Ежели под землёй протекало русло, вода в сосуде отзывалась рябью на поверхности, и чем крупнее было русло, тем заметнее рябь.

Смилина склонилась над спящими дочками-кошками – Владушей и Добр?той. Уже почти ничего кангельского не проступало в их чертах, но неуловимая печать степного простора словно простиралась на их челе. Оружейница поцеловала дочек и поправила им одеяло. Когда они были маленькими, Свобода, возвращаясь со своих исследований, приносила им кучу подарков: красивые камушки, кусочки янтаря, деревянные фигурки, выструганные ею самой на досуге. Девочки-кошки росли такими же непоседами, как их родительница, и с самых первых лет проявляли крайнюю степень «шилопопости». Владуша с Добротой стали проситься с матушкой, и Свобода не могла им отказать.