Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

– Умри же!

Это Полута навалился сверху, занося над Смилиной кинжал.

– Князь!

Окрик рассёк тишину, как удар меча. Полута обернулся, и следующая стрела выбила из его руки кинжал. Князь осел на песок, глядя в одну точку, словно оглушённый, а Сейрам подошла, подобрала клинок и швырнула его в воду. Видно, она завладела оставленным на песке луком и сделала свой выбор. Но в последний миг что-то заставило её пустить стрелу не в сердце мужа, а лишь в руку, при этом даже не оцарапав его.

– Осторожно, не вынимай стрелу сразу, кровью изойдёшь. – Нежная, но твёрдая рука обломила древко. – Иди… Иди, а моё сердце будет жить, зная, что твоё продолжает биться.

Любоня зажала рукой крик, когда Смилина шатко перешагнула порог. Женщина-кошка завладела её ледяными руками и ласково пожала.

– Ничего, ничего, родная. Всё заживёт.

Дома у Одинца никто не спал, все изнывали в ожидании, взбудораженные ночным наездом князя. Увидев на их лицах следы побоев, женщина-кошка зарычала. Чёрная тьма засасывала сознание, и у Смилины не получилось быть многословной.

– Мне придётся покинуть ваш дом. Боюсь, князь отказал мне в гостеприимстве.

Когда тьма рассеялась, стрела была уже извлечена, а туловище туго перевязано. Смилина лежала на животе, а её руку мочила слезами Любоня.

– Тебе повезло, что вы, кошки, живучи, – устало и хрипло сказал Одинец. – Наконечник пробил лёгкое и почти достиг сердца.

Рана зажила наутро. Пожитков у Смилины почти не было. Хозяйка, обливаясь слезами, набила её узелок пирогами, сунула калач и десятка два блинов. В бледное, полумёртвое лицо Любони было страшно смотреть, и женщина-кошка на прощание сжала её мягкую ручку. Та безвольно выскользнула, когда их разделил порог дома.

«Моё сердце будет жить, зная, что твоё продолжает биться», – под лебединым крылом этих слов Смилина выстояла под ураганом боли. С полюбившейся Свободой не получилось даже попрощаться… Всё, что ей оставалось – это вспоминать о юной княжне, закрывая глаза и воскрешая её темноглазый облик перед мысленным взором.

Когда Смилина переступила порог родительского дома, там многое изменилось. Вдовая родительница Вяченега со старшими дочерьми-кошками всё так же горбатились в рудниках, а сестрица Ласточка, белогорская дева, нашла свою судьбу и вылетела из родного гнезда, став супругой мастерицы-гончара. Две старшие сестры обзавелись супругами и маленькими дочками, и в доме стало тесно. Понимая, что места ей здесь больше нет, Смилина срубила себе деревянную избушку с пристройкой-кузней и зажила одна. Для добротного семейного дома требовался камень, много камня, но работницам каменоломни пришлось бы платить за труд и доставку. У Смилины в карманах не звякало ни гроша. Да и нужен ли был ей, одинокой, такой большой дом?

Работа для неё находилась. Подковы, гвозди, кухонные ножи, лезвия для плугов, лопаты и заступы – всё это требовалось всегда и в больших количествах. Приходилось подрабатывать и в рудниках.

Однажды случился обвал. Огромные глыбы падали сверху, а из земных недр поднимался гневный столб пламени. Он дышал смертью – совсем не страшной, быстрой и милосердной. «Конец», – с каким-то облегчением подумалось Смилине. Но не тут-то было.

Перед ней разверзало пасть огненное чудище. Соскользнув в неё, словно в печь, Смилина очутилась перед ликом огромной девы, чьё тело было будто соткано из пламени. Дева гневалась на людишек, тревоживших её владения и обращавшихся с ними по-хозяйски, и Смилина с трепетом поняла, кто перед нею – владычица земных глубин. Страх взметнулся алым цветком и опал пеплом, и женщина-кошка протянула руку к огненному лицу… Обжигающее прикосновение – и пламенная дева стала живой и плотной, как Сейрам, только во много раз горячее…

Это после Смилина постепенно восстановила в памяти свою встречу в подземном пекле, а пока её искорёженное тело извлекли из-под завала, покрытое струпьями ожогов и пахнувшее, как кусок жареного мяса. Её сочли мёртвой, но жизнь тлела в ней угольком, который она взяла с поцелуем с раскалённых губ Огуни.

Не знала Свобода, что девятнадцать дней Смилина качалась на грани жизни и смерти, чуть заметно дыша под ожоговой коркой. Обмотанная примочками с водой из Тиши, она маленькими глотками принимала в себя живительную влагу.

Не знала Любоня, что на двадцатый день корки сошли, открыв под собой здоровую кожу без единого шрама. Опалённые брови и ресницы отросли гуще прежних, а вот от дивной чёрной гривы осталась единственная прядь. Под ладонью Смилины был гладкий, как яйцо, череп.

Встав с одра болезни, осунувшаяся и исхудавшая Смилина глянула на своё отражение в чашке с водой. Мрачные брови не дрогнули, посуровевшие губы не скривились. Как только восстановились силы, она сразу вернулась к работе.

Новые способности открылись случайно: расплавленная сталь брызнула ей на руку, не причинив ни боли, ни ожога.

– А ну-ка… – пробормотала Смилина, озарённая догадкой.

Она сунула руку в раскалённый горн – и ничего. Пышущие жаром угли дышали алым огнём в её горсти, и из груди Смилины вырвался смешок.

Чудеса продолжались. В работу она всегда вкладывала душу, а сейчас с кончиков её пальцев тянулись светящиеся нити, которые сплетались в узор. Рисунок менялся от малейшего мысленного повеления, оплетая клинок ножа, который Смилина ковала. Узор пел, будто сотни юных девушек серебристо тянули высокое, чистое «а-а-а».

С нежностью думая о Свободе, она ковала колечко. Волшебные пальцы тянули тончайшую скань, превращая её в золотое кружево, а тёплый мерцающий узор сам укладывал эту проволоку в рисунок. Синий яхонт из грубого, необработанного самородка превращался в каплю чистого света: душа камня сама нашёптывала, какая ему нужна огранка. И вот – на жаропрочной ладони Смилины лежал прелестный перстенёк, по размеру – как раз на девичий пальчик. Найти бы ту, с мыслями о которой он делался, прижать к груди, сесть рядом на песок и долго-долго смотреть на догорающий над лесом закат…

«Моё сердце будет жить, зная, что твоё продолжает биться». И эту боль лечили волшебные узоры, звеня инеем и заплетаясь в серебряное кружево серёжек. Пьянящие губы стали капельками, выточенными из сердолика, степные скулы увековечил на скалах ветер, а голос звенел в утренней песне птиц.

Смилине хотелось повидать семью Одинца, ставшую ей почти родной. Соскучилась она и по самому мастеру, давшему ей так много, и по его супруге-хлопотунье, и по мальчишкам… С нежной грустью вспоминала она Любоню, гадала: оправилась ли девушка от своей кручины, нашла ли другую любовь? Миновало уж три года, многое могло измениться.

Сделала Смилина колечко – скромное, с тремя маленькими медовыми яхонтами. Почему она выбрала эти солнечные камушки? Такой ей виделась Любоня – олицетворение тёплого летнего денька. И в волосах её горела озорная рыжинка, и в улыбке мягко золотилось простое, земное тепло. Обрадуется ли она подарку, улыбнётся ли? А может, швырнёт в лицо?..

Одинец был в кузне с сыновьями, а хозяйка пекла пироги. Увидев Смилину, она всплеснула белыми от муки руками и осела на лавку.

– Ты ли?.. Родненькая ты наша!

Смилина не ждала, что её встретят, как с войны, и в груди разлилось приятное тепло. Когда она сняла шапку, заблестев гладкой головой с чёрной косой на темени, младшие девочки вытаращили глаза, хозяйка тоже смутилась, но спрашивать постеснялась.

– Вид у тебя… цветущий, родимая, – только и молвила она, вытирая слёзы радости. – Хорошо дела идут?

Одета Смилина была теперь не в пример лучше, чем прежде: тёмно-синий вышитый кафтан, алый кушак с кистями, вместо чуней с онучами – сапоги. Работа начала окупаться и кормить её, по земле пошла добрая слава, и к ней потянулись ученицы, мечтавшие заполучить такой же волшебный дар. Вместо деревянной избушки Смилина выстроила каменный дом. Впору было задуматься о ладушке и детках…

– Не жалуюсь, матушка, – сдержанно улыбнулась оружейница. – А ваши дела как?

– Да всё по-старому, – ответила хозяйка.

Смилина наконец решилась затронуть то, что её больше всего волновало:

– Здорова ли Любоня?

Губы хозяйки задрожали, на глазах набрякли слёзы, и Смилина помертвела, ожидая услышать страшное. Сердце холодным камнем повисло под рёбрами.

– Беда нам с нею, – прошептала хозяйка. – Тает и сохнет, как деревце подрубленное… Не радуется ничему, сидит только в светёлке своей, шьёт… Мастерица стала знатная, но окромя работы этой ничего в её жизни нету. Кто сватался к ней – всем отказала. А теперь уж и не заезжают сваты вовсе, позабыли к нам дорожку. Так и стоит сундучок с приданым нетронутый.

Заледеневшее сердце оттаяло, горестное окаменение отступило, Смилина тихонько выдохнула. Главное – жива.

– По тебе её сердечко изболелось, по тебе одной тоска её неизбывная, – уткнувшись Смилине в плечо, опять размокла супруга Одинца. – Нет ей жизни без тебя! Вот, вот, посмотри!

Она проворно куда-то сбегала, поседевшая, но ещё подвижная и живая, а вернулась с платком в руках. Лёгкая, полувоздушная ткань раскинулась на столе, и с неё на Смилину глянуло её собственное лицо – как отражение. Оторопь наползла жужжащим колпаком, в обоих ушах будто комарьё запело.

– Твой облик, узнаёшь? – всхлипнула хозяйка. – Как живая ты вышла! Мастерица она, что тут скажешь…

Тяжкая грусть повисла на плечах. Сдвинув брови, долго Смилина смотрела на удивительную вышивку, а где-то далеко шептались белогорские сосны, укоризненно качая кудрявыми макушками.

– Где она? – глухо спросила женщина-кошка, поднимаясь.

– Так в светёлке своей, – засуетилась хозяйка. – Ты с ней повидаться хочешь? Иди, иди, родимая, она тебе ох как обрадуется!

Она засеменила следом за Смилиной, но та у двери тихо сказала:

– Матушка, дозволь мне с нею наедине увидеться.

– Ступай, ступай, – подтолкнула та.

Притолоки в доме были как раз по росту Смилины: чтоб она не нагибалась при входе в каждую комнату, Одинец когда-то все их переделал, подняв выше. Но потолка она макушкой всё-таки почти касалась. Войдя, Смилина застыла: вместо крепенькой, как репка, Любони за вышивальным столиком сидело полупрозрачное существо, тоненькое, как былинка. Стежок за стежком, стежок за стежком – неустанно трудились пальчики, и на праздничной скатерти расцветали алые маки, переплетаясь с пупавками и колосьями пшеницы. Сердце горячо облилось солёной смесью крови и слёз, и Смилина окликнула едва слышно:

– Любонюшка…

Если б не глазищи, не узнать было б Любоню. Воткнув иголку в ткань, она медленно поднялась, не сводя этого леденящего, осенне-грустного и исполненного далёкой нежности взгляда. Она будто не верила, что Смилина стояла перед нею живая и настоящая, а потому улыбалась гостье, как сну, как прекрасному видению, посетившему её средь бела дня.

– Здравствуй. – Женщина-кошка шагнула к ней, и половица скрипнула под её тяжёлой ногой, обутой в чёрный, расшитый жемчугом сапог. Еле держал её этот ветхий пол.

– Ты?.. – Любоня то хмурилась, то снова улыбалась. – Ты здесь? Ты вернулась?

– Да, моя голубка, это я. – Смилина подхватила её и поставила на лавку, чтоб смотреть прямо в глаза, а не сверху вниз.

Сердце сжалось: будто не живую девушку руки подняли, а куклу соломенную. Никакого весу… И вместе с тем, как ни странно, эта худоба, болезненность и воздушность красили её, делая тоньше, нежнее, одухотворённее. Смилина с горько-солёным, тёплым комком смешанных чувств любовалась ею. Уж не репка, а цветочек на хрупком стебельке, который хотелось беречь от мороза и ветра.

– Тебя не узнать, моя хорошая. – Голос осип, Смилина сама себя едва слышала.

Ресницы Любони опустились, защекотав пушистыми тенями втянувшиеся щёки, на которых едва виднелись поблёкшие конопушки, а потом вскинулись опять.

– Что, сильно я подурнела?

– Ты красавица. – Смилина не кривила душой. Слова вырвались сами, а губы прильнули к дрогнувшим пальцам девушки.

Тёплая ладошка легла на голову Смилины.

– Тебя… тоже не узнать. Я даже… испугалась немножко.

Да, Смилина не ошиблась с выбором камней для колечка. Они сияли ей сейчас, эти медовые яхонты, два летних лучика на погрустневшем и осунувшемся лице.

– Чего же ты испугалась, голубка?

Опять взмах ресниц.

– Себя самой, наверно. Сердца своего.

С задумчивой улыбкой Любоня рассматривала колечко, которое Смилина поднесла ей на ладони.

– Чудесное какое… И лето, и осень в него вплетены. И мёд, и цветы, и листва золотая. И солнышко – не жгучее, доброе. Это ты сделала?

Вместо ответа Смилина надела кольцо на тонкий, гибкий пальчик, весь исколотый швейной иголкой. И с размером угадала: кольцо село не туго, но и не болталось. Наконец в глазах Любони начало что-то проступать – то ли догадка, то ли изумление, всё ещё затуманенное пеленой тоски.

– Это… мне?

Веки Смилины дрогнули: улыбка мотыльком повисла на них, не затронув губ.

– Тебе, родная. Я за тобой вернулась. Станешь моей женой?

Видимо, Любоня решила, что ей послышалось. Её глаза стали совсем круглыми, а губы приоткрылись с привычно опущенными уголками, отчего её ротик походил на месяц рожками вниз. Грудной смешок-мурлыканье вырвался у Смилины, и она поцеловала девушку. Не с пугающей похотью, как в тот раз на земляничной поляне, а ласково и осторожно, чтоб в душу Любони не упало ни одно семечко сомнения в том, что вся нежность Смилины была предназначена ей одной. Вся до капли, с горчинкой, но уж какая есть.

Не выпуская руки девушки, она шагнула в проход, чтобы сообщить хозяйке о своём предложении. Но вот чудо: в горнице она очутилась вместе с ошарашенной таким внезапным перемещением Любоней. Девушка ахнула и захлопала ресницами, а Смилина смекнула, в чём дело…

– А колечко-то непростое, – осенило её.

– Ка-ка-какое колечко? – пролепетала супруга Одинца, вздрогнувшая от неожиданности. И прижала руку к забившемуся сердцу: – Охти мне… Нельзя ж так пугать-то… Ладно – Смилина всегда так ходит, но ты-то, Любоня – ты как тут очутилась?

– А вот так, матушка, – засмеялась оружейница. – Не пугайся, это колечко так действует. Сила Белых гор в него вплетена. И Огуни, матери земной, благословение.

При виде кольца глаза у хозяйки опять угодили на мокрое место. Всплеснув руками, она так и села на лавку:

– Да неужто обручились вы?!

– Ну… – Смилина бросила на Любоню ласковый взгляд. – Я своё слово сказала, а ответ за невестой.

Одинец с сыновьями, вернувшись из кузни, застыли на пороге: мать семейства ревела в три ручья, а Любоня, прильнув к Смилине, закрыла глаза с выражением измученного счастья на лице.

– Чего тут стряслось? – Мастер окинул изумлённым взглядом родных, уставился на гостью. – Смилина, ты, что ль?

– Я, батюшка, – улыбнулась женщина-кошка.

– Не узнал, – хмыкнул тот. – Богатой будешь. Да ты уже, как я погляжу…

Одинец немного сдал. Голова его совсем побелела, а в бороде и усах ещё виднелись тёмные прожилки. Впрочем, крепости в его руках и плечах оставалось ещё немало. Узнав, в чём дело, он поворчал, что всё не по обычаям вышло – без сватов, без сговора, но при виде счастливых глаз дочери растаял.

– Да ещё три года назад девку брать надо было, – сказал он, смахивая что-то с подозрительно заморгавших глаз. – Что ж ты, голубушка моя, так поздно думку свою надумала?

– Мне, батюшка, в силу войти надо было, – не без виноватой дрожи в сердце ответила Смилина. – На ноги встать, достаток накопить. Три-то года назад мне бы даже привести жену было некуда.

Она не стала разузнавать о Сейрам и Свободе: не хотела ворошить былую боль, что пеплом лежала на донышке сердца. Тлели ли под золой угли? Смилина отмела прочь мысли об этом.

В родительский дом она пришла с гостинцами и подарками. Теребя тёмными пальцами уголок отреза полотна на новые рубашки, родительница кинула испытующий взор из-под бровей, таких же бархатно-собольих и мрачных, как у Смилины.

– Чего это ты вдруг?..

Осушив кружку кваса и решительно поставив её на стол, Смилина сказала:

– Женюсь я, матушка Вяченега.

Родительница молчала, словно ждала продолжения. Не спросила она ни имени, ни происхождения будущей невестки, только один вопрос слетел с её жёстких, иссушенных годами тяжёлой работы уст:

– Любишь её?

Смилина на миг прикрыла глаза и – вот оно, родное личико с медовыми яхонтами глаз…

– Да, – ответила она.

– Не умеешь ты врать, – сказала Вяченега мрачно.

Но знакомиться с семьёй невестки она всё-таки пошла. За обедом она держалась нелюдимо, настороженно, всё ловила взгляды, которыми обменивались обручённые. После трапезы, якобы отойдя до ветру, позвала дочь на пару слов. На дворе, взяв Смилину за плечи, она ничего не сказала, лишь молча покачала головой. От её взгляда нутро молодой оружейницы будто инеем подёрнулось.

– Не жить ей без меня, матушка, не жить, – с болью молвила она. – Я сделаю всё, чтоб ей хорошо было. Всё, слышишь?

– Не жалость ей твоя нужна, а любовь, – сказала Вяченега. – А любовью тут и не пахнет. Впрочем, дело твоё. Ты уж из-под крыла родительского давно выпорхнула и в моём благословении не нуждаешься.

– Ты не благословишь нас? – дрогнувшим от огорчения голосом спросила Смилина.

– Не могу я. Неправильно это, доченька. – Руки родительницы соскользнули с плеч женщины-кошки.

– А как? Как правильно, матушка?! – вырвалось у Смилины. – Позволить ей умереть?

Вяченега только тяжко вздохнула. Сдержанно откланявшись и сославшись на усталость, она покинула дом Одинца. Любоня, словно почувствовав что-то неладное, расстроилась до слёз.

– Я не понравилась твоей родительнице, – убитым голосом лепетала она, сидя за рукодельным столиком в светёлке и нервно перематывая ниточку с пальца на палец. – Я дурная и ни на что не годная…

– Не бери это в головку, звёздочка моя ясная, – утешала Смилина, осторожно вытирая её мокрые щёки. – Родительница у меня суровая. Работа у неё тяжёлая, всю жизнь она в рудокопах. Я вот в ковали выбилась, а она так и гнёт спину в рудниках. Устала она просто. Не вини её за это и о плохом не думай. Ты у меня самая светлая… самая родная.

Увенчав утешение нежным поцелуем, Смилина прижала невесту к груди. Та доверчиво жалась к ней – маленький дрожащий комочек горя. Как можно было не любить её, не беречь, не радовать? Были б у Смилины крылья, она бы укутала ими Любоню с головы до ног.

Свадьбу сыграли в конце осени – скромную, без излишеств, но голодным и трезвым никто из гостей не ушёл. Любоня переселилась в дом супруги. Сперва она боялась пользоваться кольцом одна, отваживаясь ступать в проход только за руку со Смилиной, но потом освоилась. Пытаясь постичь природу своих чувств к ней, Смилина поняла: она любила Любоню как младшую сестрёнку, нуждавшуюся в защите и опеке. Это было грустное, нежное и светлое чувство. Не обречённая страсть, как в случае с Сейрам, а именно тихая нежность, тёплая и мягкая, как сама Любоня. Девушка стала такой хрупкой, что Смилина ломала голову, как к ней подступиться на супружеском ложе, чтобы не наставить синяков, не сломать ей что-нибудь ненароком… Впрочем, всё сложилось, и через пару месяцев после свадьбы её жена-«сестрёнка» была уже беременна.

Ученицы, прошедшие посвящение огнём и принесшие волосы в жертву Огуни, обретали тот же дар, но им пока не всё было подвластно. Да и сама Смилина ещё продолжала изучать свои возможности, многое постигая на ощупь, наугад, по наитию. Ей часто поступали заказы на волшебные кольца от соотечественниц-кошек, которые хотели подарить своим супругам удобство и быстроту перемещения через проходы. Это приносило доход. Их с Любоней дом был полной чашей.

Кузня располагалась недалеко от дома, и грохот беспокоил Любоню. Дорожа её покоем, Смилина стала искать выход и нашла: в старой горе, поросшей лесом, имелась природная пещера. Нужно было её только чуть-чуть расширить. Каменотёсная снасть, выкованная с применением волшбы, резала горную породу, будто масло, и работать ею было любо-дорого. Смилина сама трудилась над стенами пещеры, добиваясь плоских поверхностей и прямых углов. В склоне они с ученицами высекли ступеньки. «Бомм-бомм-тили-бомм», – пело нутро горы, когда в пещере шла работа.

В доме уже висела плетёная из ивняка колыбелька, ожидавшая скорого пополнения в семье, а Любоня становилась всё грустнее. Смилина не могла понять, что печалит супругу: ведь она старалась предугадывать и исполнять все желания своей «звёздочки», как она её называла. Как ни выматывалась она на работе, но все домашние дела, требовавшие сильной руки, она выполняла безупречно, а порой помогала беременной супруге в мелочах: почистить и выпотрошить рыбу, развешать выстиранное, натаскать воды, полить и прополоть грядки (работая со сканью и филигранью, Смилина наловчилась, и теперь от её пальцев не уходил даже самый мелкий сорнячок)… Её слова, обращённые к Любонюшке, всегда были полны нежности и ласки. Она делала всё, чтобы та была счастлива и довольна, но эта грусть в глазах жены озадачивала её.

– Что тебя печалит, милая? – спросила Смилина напрямик. – Чего тебе недостаёт?

– Почему ты никогда не зовёшь меня ладой? – ответила та вопросом на вопрос.

– Звёздочка моя! Горлинка, ягодка, капелька, пушинка, радость моя, счастье моё! – со смехом перечислила Смилина. – Разве тебе мало ласковых слов?

– Но лады среди них нет.

Смилина уткнулась своим лбом в лоб жены, потёрлась носом, чмокнула.

– Лада… ладушка. Ты довольна, родная?

Любоня со вздохом подняла на неё бесконечно печальные глаза. От этой тоски у Смилины заныло в груди, зубастая тревога вгрызалась в сердце.

– Нет, Смилинушка. Есть кое-что, что тебе не под силу.

– Что? – расхохоталась оружейница, шутливо вскакивая и показывая себя во всей красе. – Посмотри на меня! Что МНЕ не под силу?!

– Полюбить меня…

Эти тихие слова выбили у Смилины почву из-под ног. Из неё вдруг словно ушла вся радость, вся уверенность и крепость – душевная и телесная. Несколько мгновений она внутренне барахталась в этой беспомощности, будто брошенный в воду котёнок, а потом опустилась на лавку рядом с женой.

– Не говори так, звёздочка, – хрипло пробормотала она. – Я люблю тебя. Я жизнь отдам за тебя и наше дитятко.

– Я не сомневаюсь, что отдашь, – улыбнулась Любоня с этой непостижимой тоской в медовых яхонтах глаз. – Это в твоём духе – отдавать. Но признайся ежели не мне, так хотя бы себе… Мне никогда не стать твоею ладушкой.

Смилина закрыла ей рот поцелуем. Больше ничего она не могла сделать: в душе всё рушилось, падало, разбивалось. Любоня сникла, посерела лицом.

– Я так устала, – прошелестели её губы.

Она тут же была подхвачена на руки и водворена в постель. Все её слабые попытки трепыхаться в сторону кухни Смилина ласково, но твёрдо пресекала.

– Я обед нынче не приготовила, – всхлипнула Любоня.

– Ну и не надо, я сама сготовлю. – Смилина прильнула к её прохладному лбу крепким поцелуем. – Ты хоть кушала сегодня?

Любоня только неопределённо поморщилась.

– Я всё сделаю, голубка, – заботливо заверила Смилина. – Тебе надо кушать.

Всё разваливалось на части, ускользало в туман. Дом рассыпался по кирпичикам, и она не могла его спасти. До головной боли усталая после долгого рабочего дня в кузне, с гудящими натруженными мышцами, Смилина чистила рыбу и раскатывала поставленное женой тесто. Пирог стоял в печке, а она старалась удержать то, что трещало по швам, но руки дрожали. Её всемогущие, сильные, волшебные пальцы – тряслись.

Тазик с тёплой водой встал перед нею, на плечо легло пахнувшее чистотой полотенце. Мягкие губки прильнули к виску.

– Ты чумазая, Смилинушка… Ты как с работы пришла, так и не умылась.

– Попалась, пташка. – Смилина поймала жену и усадила на колени, как ребёнка, прижала к себе. Погладила круглый живот, замурлыкала на ушко.

Любоня намочила полотенце и сама стала протирать Смилине лицо и голову.

– Не слушай меня, родная, – ворковала она виновато. – Сама не знаю, что на меня нашло.

Беда случилась, когда Смилина была на работе. Примчались соседки и наперебой стали тараторить, что ей лучше сейчас бежать домой, потому что – горе. Они так и говорили, причитая:

– Ох, Смилинушка, горе у тебя, горе…

Горе это закрыло чёрными крыльями небо. Оно протянуло свои щупальца к нежному горлышку Любони и выпило её жизнь. Смилина гладила её покрывшийся мертвенной белизной лоб, поцелуями пыталась уловить дыхание, но не понимала. Не улавливала. Это не укладывалось ни в голове, ни в сердце. Крошечное сморщенное тельце, завёрнутое в пелёнку, лежало на неподвижной груди жены.

– Доченька… Дитятко… Дыши… Кричи! – Обезумевшая Смилина пыталась влить в крошку свет Лалады, но откуда-то взялись железные руки родительницы Вяченеги и оттащили её прочь.

– Родная, им уже не помочь. Я не знаю, что случилось. Никто не знает. Просто роды начались до срока и… Ничего не помогло.

«Не спасла. Не уберегла. Обещала дать счастье – и не сдержала слово».

Чёрный кафтан и чёрные сапоги. Цветы на погребальном ложе, целое облако белых цветов. Можжевеловые ветки, зажжённый светоч, ревущее пламя.

Смилина пила, но не пьянела. В первую ночь после похорон родительница и сёстры остались с ней – помочь, поддержать. Получалось у них плохо. Один взгляд на пустую колыбельку – и безумие вставало на дыбы.

– Уберите её, уберите! – зашептала родительница.

Колыбельку куда-то унесли.

Утром Смилина с прахом в туеске отправилась в святилище Лалады. Ветер колыхал полы её чёрного кафтана, а солнце вставало так же, как и тысячи раз до этого. Лесная заря румянила стволы сосен, тихая и торжественная.

– Почему? – только это и смогла оружейница спросить у кроткой сероглазой жрицы.

Ласковые руки вкрадчиво приняли у неё туесок. Ответ пронзил, как удар копья.

– Ты сама всё знаешь. Твоему дитятку просто не хватило любви, чтобы родиться.

– Я погубила их. Это из-за меня. – Глухой голос, как из-под земли. Смилина не узнавала его. А ведь это произнесло её собственное горло.

– Только не вини себя! – В серых глазах мягко сияло сострадание, тёплое, как заря. – Что угодно, только не это. Да, ты вступила не на ту тропинку, но душа твоей доченьки витает рядом с тобой и ждёт своего часа. Она обязательно к тебе вернётся. Не печалься и не лей слёз: оттого, что ты сокрушаешься, сокрушается и она. Лучше дари ей радость и улыбку. Твоя любовь – совсем рядом.

*

– Как жаль, что меня не было с тобой…

За эти десять лет разлуки многое случилось: Смилина успела обрести силу Огуни, жениться, овдоветь и потерять ребёнка. Слова жрицы о том, что душа дочки витает рядом, ожидая воплощения, врезались ей в сердце, и оружейница научилась улыбаться ради неё. Её врождённая влюблённость в жизнь, поседевшая и прихваченная морозом горя, снова расцвела, на сей раз сознательно пестуемая. Может быть, и дочка, видя и впитывая душой эту любовь, научится любить так же, думалось Смилине.

– Матушка ушла от батюшки, – поведала Свобода. – Разорвала пояс в знак развода и вернулась на свою родину, в кангельские степи. Меня с собой забрать батюшка ей не позволил. Через год он снова женился. Новая молодая супруга родила ему сына, о котором он так мечтал. – Девушка щурилась, меж её бровей пролегла горькая складочка. Смилина тихонько поцеловала её в морщинку, и та разгладилась. – Была б я рядом с тобой, я бы подставила своё плечо и помогла тебе нести твою боль.

Они шагали под ярко-осенним шатром солнечного леса, не разнимая рук, и разговаривали – навёрстывали упущенное. Когда с губ Смилины слетали слова о погребальном костре и пустой колыбельке, девушка прильнула к её груди и закрыла глаза, но слёзы просачивались и стекали по щекам.

– Я слышала о твоей свадьбе, – прошептала она. – У меня что-то так больно рвалось внутри… От этой боли я скакала, скакала верхом, не разбирая дороги. Но тебе было больнее!

– Самое страшное позади, моя ладушка. – Смилина вытирала солёные ручейки с её щёк, невольно чувствуя вину за то, что вызвала эти слёзы своим рассказом. – Я соскучилась по тебе… Я ведь тоже вспоминала тебя. Наши рыбалки…

– А давай опять порыбачим? – Свобода улыбалась с ещё не высохшими слезинками – будто озорное солнышко выглянуло во время дождя и раскинуло над землёй радугу. – Как встарь!

– Давай, – засмеялась Смилина, ощущая сердцем пушистый комочек радости. Он прыгал в груди и щекотал рёбра – как тут не засмеёшься! – Только…

– Только – что? – насторожилась Свобода, заглядывая Смилине в глаза – вся олицетворённое любопытство.

Смилина хотела сказать, что дел у неё теперь поболее, чем десять лет назад. Своя кузня, ученицы. Работа – от темна до темна. Один день отдыха, да и то не каждую седмицу. Но разве можно было говорить такие скучные вещи, глядя в эти юные глаза? В них расплескалась степная ночь, замершая в ожидании чудесного рассвета.

– Нет, ничего, – твёрдо сказала Смилина, ласково щекоча нежный девичий подбородок, на котором виднелась решительная и страстная ямочка. – Дел много, но я выберусь. Давай на той седмице?

– М-м, – нахмурилась Свобода с очаровательным недовольством. – Это так долго ждать! Я не выдержу столько… Хочу завтра! – Кулачки нетерпеливо стукнули по плечам Смилины, а губки потянулись к ней ожидающим поцелуя бутончиком. – Нет, я вообще не хочу с тобой расставаться с этого дня ни на миг!

– Какой же ты ещё ребёнок… – Смилина с наслаждением отведала на вкус мягкие лепестки этого «бутончика».

Ночь в степных очах полыхнула отсветом зарницы.

– Я не ребёнок, я женщина! – дохнула Смилине в лицо молодая страсть. – Женщина, которая хочет быть твоей.

Да, этот огонь был погорячее того, который Смилине доводилось укрощать в кузне. Он жёг даже её жаропрочные руки.

– Ты – моя, – шепнула она в раскалённой близости от губ девушки. – Только я проклятую бездну лет не понимала этого. Но лучше поздно, чем никогда.

Руки Свободы – две гибких и тёплых лозы – обвились вокруг её шеи и плеч.

– Ещё совсем не поздно. Наоборот, самое время!

Они договорились встретиться в будущий шесток на берегу их любимого озерца – до рассвета, когда хороший клёв. Кто-то из мудрецов говорил: «Не возвращайся туда, где был счастлив». Прежнее счастье не повторится, а воспоминания оставят лишь сухую горечь на языке. Но обещало ли быть их счастье прежним? Нет, это было что-то совсем новое.

В кузню Смилина возвращалась, шатаясь на ходу. Она не выпила ни капли хмельного, но ноги спотыкались, глупая улыбка растягивала рот, а внутри разливалось солнечное тепло, золотое, как эта осень. Выходного не было три седмицы, и Смилина сегодня всех отпустила, но несколько отставших учениц отрабатывали свои уроки. Наставницей Смилина была строгой: не успеваешь – кровь из носу, а догони. Вот они и старались.

Впрочем, сегодня её нутро размягчилось и подобрело. Она отметила успехи учениц и велела всем выметаться.

– Ладно, дуйте отдыхать. Но завтра чтоб были на месте вовремя и готовыми!

Обрадованных учениц как ветром сдуло, а Смилина положила на наковальню сломанный нож Свободы, склонилась над ним и задумалась. Девушка просила сделать так, чтобы отец ничего не заметил. Опытный глаз оружейницы видел все недостатки работы: нож был красив, но клинок никуда не годился изначально, вот и сломался даже в девичьей руке. Снова поплыли приятные картинки сегодняшней встречи, и Смилина опять заулыбалась.