Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– Ну-ну, понятно всё с тобой, – хмыкнула Вяченега, похлопывая Смилину по плечу. – Влюблена по уши, что тут скажешь. Поглядим, как она в хозяйстве управляться станет. Иль служанок с собою привезёт? А это – рты. Их ведь тоже кормить надобно.

– Не беспокойся, матушка, я всех прокормлю. – Оружейница отправила в рот ложку сладкой кутьи, улыбаясь своим мыслям о любимой. – Достаток у меня есть, ты знаешь.

Доход, который Смилине приносило её ремесло, она использовала с умом: не тратила направо и налево, а в само дело пускала и откладывала в кубышку. Сбережений у неё уже накопилось четыре сундука: два с серебром, два с золотом, которые хранились в подвале под зачарованным замком. Вдобавок Ворон обещал дать за Свободой приличное приданое, но это было неважно. Душу Смилины грела любовь. Каждая мысль об избраннице врывалась в сердце тёплым лучиком и освещала её дни подобно яркому весеннему солнцу.

Зима промелькнула и вправду быстро. Зазвенели ручьи, хрустально засверкали сосульки, а на проталинках пробивались к солнышку подснежники и лиловая сон-трава, цветы и стебли которой серебрились трогательным светлым пушком. Смилина сделала для любимого коня Свободы подковы, наделив их волшбой с тем же действием, что и у кольца; теперь княжна каталась в Белых горах на Бурушке, и весенний ветер румянил ей щёки и трепал косу.

– Закрой глаза, – сказала ей однажды Смилина, беря коня под уздцы.

– И что меня ждёт, когда я их открою? – засмеялась Свобода, озарённая белогорским солнцем.

– А вот увидишь, – загадочно улыбнулась оружейница.

Конь ступил за нею в проход, и они оказались у входа в святилище Лалады в сосновом лесу. Солнечный воздух, напоенный влажной свежестью, тонко перезванивался голосами птиц, а у входа в пещеру раскинулся целый пушистый ковёр из сон-травы.

– Ой, какие чудесные! – Свобода присела и протянула руки к цветам, но не срывая, а лишь нежно касаясь их головок.

А из пещеры звенели голоса дев Лалады. Свобода восхищённо насторожилась, внимая стройному пению, которое струилось сияющим ручейком и до светлых слёз пронзало душу. Две жрицы в белых подпоясанных рубашках, окутанные русыми плащами волос едва ли не до пят, вышли навстречу оружейнице и её невесте, знаками приглашая войти. Влекомая Смилиной за руку, Свобода ступила внутрь озарённой золотым светом пещеры, заворожённая и изумлённая. Из каменной стены журчал сверкающий родник, наполняя каменную купель и струясь далее по желобку в полу. Омочив в тёплой воде Тиши пальцы, Смилина коснулась ими своего лба и лба возлюбленной. А девы Лалады плыли хороводом белых лебёдушек, и ясными хрустальными струйками переплетались их голоса:

Солнце над рекой,

Солнце над рекой,

Ой, солнце над рекой

Подымается.

Лада у ворот,

Лада у ворот,

Ой, лада у ворот

Дожидается.

Ой, лада у ворот

Дожидается.

Вот выносят к ней,

Вот выносят к ней,

Ой, да вот выносят к ней

Злата полны сундуки.

Ой, да вот выносят к ней

Злата полны сундуки.

«Это не моё,

Ой, это не моё,

Ой, это не моё –

Это матушки моей…

Ой, это не моё,

Это матушки моей».

Вот выносят к ней,

Вот выносят к ней,

Ой, да вот выносят к ней

Лук тугой да колчан.

Ой, да вот выносят к ней

Лук тугой да колчан.

«Это не моё,

Это не моё,

Ой, да это не моё –

То сестрицы моей…

Ой, да это не моё –

То сестрицы моей…»

Тут подносят ей,

Тут подносят ей,

Ой, да тут подносят ей

Вострый меч-кладенец.

Ой, да тут подносят ей

Вострый меч-кладенец.

«Это не моё,

Это не моё,

Ой, это не моё –

Это тётушки моей».

Вот выводят к ней,

Вот выводят к ней,

Вот выводят к ней

Красну девицу.

Вот выводят к ней

Красну девицу…

«Это я возьму,

Это я возьму,

Ой, да это вот возьму –

Это ладушка моя».

Солнце над рекой,

Солнце над рекой,

Солнце над рекой

Подымается.

Лада у ворот,

Лада у ворот,

Ой, лада у ворот

Дожидается…[4]

Очутившись в середине круга, окружённая чистым созвучием голосов, Свобода взволнованно сверкала слезинками на глазах, а её губы шевелились в ошеломлённом «что это?» Сжимая её руку, Смилина приложила палец к губам: «Тсс».

Жрицы плыли в завораживающей пляске, покачивая полными воды чашами. Стройными берёзками склонялись они все как одна, скользили лодочками, а их руки гнулись шеями лебедей: то левая рука перехватывала чашу, то правая; оборот через плечо, поклон, ножка из-под подола длинной сорочки – вперёд носком; длинные волосы вились и колыхались живыми плащами. Над чашами сияли сгусточки золотого света, и девы перебрасывались ими в стройном и зачаровывающем порядке: одна подбросила, другая поймала и перекинула следующей, и сверху это действо сливалось в сияющий рисунок цветка с множеством лепестков. Ни одно движение не выбивалось из общего единства. Лилась песня, то звеня бубенчиками птичьих голосов, то разворачиваясь потоками горного ручья, наполненного солнечным блеском. Её свежесть была чище дыхания ландышей, а нежность – легче пуха. По щекам Свободы катились слёзы, а на губах дрожала счастливая улыбка, и сердце Смилины откликалось пронзительно и горячо.

Но вот пляска с чашами закончилась, и девы замерли вокруг обручаемой пары, окружив влюблённых, как светлый берёзовый лесок обступает тихое озерцо.

– Мать Лалада! – пропел голос главной жрицы святилища, рослой и золотоволосой, с глазами глубокой колокольчиковой синевы. – Пришли к тебе два твоих чада, Смилина и Свобода. Пришли они с любовью в сердцах. Ежели суждены они друг другу, пусть свет твой снизойдёт на главы их!

Её чашеобразно поднятые к потолку руки словно готовились ловить что-то драгоценное. Золотой свет, разлитый в пещере, начал сгущаться в лучистое облачко, которое зависло перед Смилиной и Свободой. Пол пещеры исчез: кто-то незримый держал влюблённую пару на тёплой ладони, глядя на них с ласковой мудростью. А может, это мерещилось Смилине? Это уже не девы Лалады пели, это вся Белогорская земля слилась в благословляющем порыве: сосны звенели, водопады гремели, а луга расстилались постелью на ладонях бархатного низкого гула белоглавых гор.

Грудь Свободы вздымалась, переполняемая восторгом этого погружения в свет, а на щеках блестели влажные ручейки. Голову и плечи ей окутало белое покрывало, а ресницы, затрепетав, опустились, и оружейнице подумалось, что нет на свете никого чище и прекраснее, чем её ладушка.

– Прими, Свобода, сей плат белый – благословение матери Лалады для девушек телом и душою цельных, – ласково прожурчал голос жрицы. – А ты, Смилина, возьми руку своей суженой. Получаешь ты в супруги деву чистую и невинную, как первый снег – сосуд для света Лалады совершенный, без скола, без трещинки. Когда срок свадьбы вашей подойдёт, приходите.

Они шагали по лесной тропинке, и солнечные лучи гладили их по плечам. Белый плат на голове Свободы украшал венок из подснежников. Белизна того и другого одевала девушку сиянием девственной чистоты, тот же свет лучился из очей, наполняя их кротостью, и душа Смилины сладко обмирала от восхищения: сама воплощённая весна шла с нею рядом – свежая, юная, животворная и волшебная.

– Ежели б ты знал, Бурушка, какая я счастливая! – вздохнула девушка, гладя морду коня, которого она вела под уздцы. – Как будто свадьба уже свершилась…

Бурушка кивал, словно бы всё понимая, и смех Свободы прыгал по сердцу Смилины золотым бубенчиком.

Подснежниковая свежесть дня сменилась пронзительно-прохладной синевой вечера. В ней не было зимней остроты или осенней тоски, а звучала в нём крылатая песня духа весны – сладкая, щемящая, сотканная из тающего снега, сока просыпающихся деревьев и нежности первоцветов. В печи трещал огонь, бросая янтарные отблески в кубок с мёдом, на котором сплелись руки Смилины и Свободы. Они почти не пили: им хватало своего хмеля, жарко струившегося в крови от счастья. Но этот кубок объединял их, становясь чашей любви.

– Мне не хочется уходить домой, – потупившись, молвила Свобода.

Но под её скромно опустившимися ресницами горел такой огонь, такое ожидание сверкало там, что у Смилины во рту пересохло.

– Ты здесь дома, ягодка. Всё моё – твоё. – Оружейница коснулась бархатной щёчки любимой: та пламенела малиновой зарёй и была горячей, как печной бок. – Отчего ты так горишь, горлинка?

– Сама не ведаю, – еле слышно проронила та, и её пальцы задрожали под рукой Смилины.

Струнка звенела меж ними, и по ней бежал от сердца к сердцу жар. Руки соединились, а следом за ними и губы. В широко распахнутые очи Свободы можно было прыгнуть, как в ночные окна, в которых мерцали звёзды. Прильнув к Смилине, она ждала – всем своим колотящимся, как у пташки, сердцем, приоткрытыми вишнёвыми губами, плитами румянца и быстрым дыханием. И тут уж бездействовать было преступно, а потому женщина-кошка подхватила возлюбленную на руки.

Пламя масляных ламп-плошек колыхалось, отбрасывая мечущиеся по стенам тени. Вот тень Смилины развязала кушак и скинула кафтан с рубашкой, а тень Свободы смотрела на неё зачарованно. Выскользнув из портов, тень оружейницы притянула тень девушки к себе.

Кафтан с рубашкой на полу приняли в объятия своих рукавов вышитую сорочку, плетёный поясок и синие шароварчки в золотой цветочек. Две пары сапогов стояли рядом – большие, черные с золотыми кисточками, и поменьше – серые, с жемчужным узором. Большие накрыли своими голенищами маленькие, а те страстно под ними прогнулись.

Тени между тем сплелись: одна – с круглой головой и косой, вторая – тонкая и гибкая, окутанная плащом волос. Тень с косой склонилась над своей возлюбленной, и её могучая спина заняла собою полстены и часть потолка. Они отделились от своих хозяек и закружились в исступлённом вихре взаимных ласк, а потом превратились в больших птиц и устремились к звёздному небу.

*

Всегда много работы было в кузне на Горе. Ученицы, освоившие волшбу, рассеялись по Белогорской земле и основали свои мастерские, но кузня Смилины по праву считалась самой большой и лучшей. Нередко бывали здесь и правительницы женщин-кошек: сначала княгиня Краса, а потом её дочь Изяслава. В одно из посещений Краса вручила Смилине благодарственную грамоту. Она и до сих пор висела на стене, начертанная на большом листе телячьей кожи. В обрамлении золотых узоров чернели крупные и чёткие письмена, выполненные твёрдой рукой обученного писца: «Мастерице Смилине от княгини Красы великая благодарность за труд неустанный и заслуги в деле кузнечном и оружейном, кои, без сомнения, сослужили земле Белогорской службу выдающуюся и блистательную». Уж давно висела грамота – закоптилась немного, потускнело золото и чуть поплыли буквы, а подпись княгини почти выцвела.

Не только грамота стала знаком признания её заслуг: к ней Смилина получила от белогорской повелительницы награду – десять сундуков золота. Один оружейница оставила на текущие нужды – свои и кузни, а остальные девять спрятала в подземной пещере. Вход в пещеру и её стены она снабдила стальными пластинками с волшбой, которая не позволяла пробиться внутрь посредством грубой силы каменотёсных орудий. На вход она повесила зачарованный замок, к которому не прилагалось ключа. Клад она завещала тому из своих потомков либо последовательниц, кто исхитрится этот ключик сделать – такой, чтоб волшба с его помощью размыкалась.

– Кто овладеет мастерством в должной для этого степени, тот и достоин будет сего наследства, – сказала оружейница.

А пока она достала тридцать шесть пластинок, три года назад замурованных в защитные слои ткани, воска, глины и смолы. Сердцем она чувствовала дремлющую под «скорлупой» волшбу, нужно было её разбудить. Поднося увесистые туески к губам, Смилина тихонько мычала без слов, пока пластинка внутри не отзывалась в её голове «песней». Дальше мастерица продолжала «петь» про себя. Ощутив дрожь защитного кожуха, она ставила его на наковальню: близился миг вскрытия. Из глубин своего сердца она направляла к пластинке толчок силы, который исторгался из её груди с выдохом:

– Ха…

Хруп! Кожух трескался, и оставалось только разнять половинки и извлечь обёрнутую промасленной тряпицей пластинку. Когда таким способом были освобождены все пластинки, настала пора для второго слоя волшбы. Его сетка имела большую густоту, чем у первого, и более сложный рисунок. Так пойдут все последующие слои – по нарастающей. Двенадцать слоёв – двенадцать уровней сложности. У каждого – своя «песня», свой оттенок цвета и теплота. Чем выше слой, тем он горячее.

– Мастерица Смилина! Там юная красавица пришла, тебя требует, – со смехом сообщила одна из учениц.

– Кхм, – прочистила горло оружейница, откладывая тридцатую пластинку и выпрямляясь. – Прямо-таки требует? Старовата я уж для юных красавиц, ну да ладно.

Она пересекла внешний двор на площадке перед пещерой и открыла калитку в воротах. В кожаном переднике, пропотевшей рабочей рубашке и грубых сапогах, она с улыбкой склонилась над юной черноволосой гостьей с незабудковыми очами.

– Ну, и что моей красавице надобно?

Семилетняя дочка Вешенка протягивала ей корзинку со съестным.

– Матушка Смилина, ты обед пропустила! Вот, тут тебе покушать.

– Моя ж ты родная! – Смилина присела на корточки, погладила своей переливающейся «перчаткой» чернявую головку девочки. – И правда, заработалась совсем. Благодарю тебя, умница моя.

Она взяла корзинку, а любопытная дочурка попыталась прошмыгнуть через калитку внутрь, но оружейница поймала её и подхватила одной своей огромной рукой.

– А вот туда тебе нельзя, – строго насупила она седеющие брови. – Там – волшба оружейная, с нею шутки плохи.

– Ну, одним глазочком, матушка! – заныла девочка.

– Ни одним глазочком, ни вполглазочка, – сурово отрезала Смилина. И склонила голову, показывая длинный шрам на гладком черепе: – Видала? Это волшба отскочила. Хорошо хоть, что не в глаза. Хочешь такими же отметинами обзавестись?

Вешенка замотала головой. Смилина чмокнула её в носик и поставила наземь.

– Ну, тогда беги домой, козочка.

Дочка убежала, а женщина-кошка заглянула в корзинку. Ещё тёплые пирожки с грибами, блинчики с солёной сёмгой, творожные ватрушки и крынка взвара из сушёных яблок, груш, вишен и смородины, подслащённого мёдом. Смилина вдохнула вкусный запах, улыбнулась. Подумалось о тёплых руках хозяюшки, которая всё это испекла и сварила. Пожалуй, можно и перекусить.

Отведав всего понемногу, остатками Смилина угостила учениц. Те ели и хвалили:

– Хороша у твоей супруги стряпня…

А Смилина вернулась к работе. Оставшиеся шесть пластинок она покрыла вторым слоем волшбы, а потом принялась уже известным способом запечатывать их на следующие три года.

И снова – весенний вечер, розовые лучи заката на душистом наряде яблонь. Горьковатый дымок из трубы оттенял сладостный дух яблоневого цвета, и Смилина села на своё излюбленное место – на чурбаке под самым большим и раскидистым деревом. О любви шелестели яблони, любовью пахли их лепестки, но всё это тягучее томление в крови и ожидание волнующих судьбоносных встреч было для молодых. Смилина откинула за спину седую косу и погладила голову. Шрам бугрился под пальцами.

«Лада, ладушка», – слышалось во вздохах сада, и на сердце женщины-кошки наваливалась вечерняя грусть, высокая и светлая, как небо над её головой.

Заслышав топот резвых ножек по дорожке, Смилина встрепенулась и выпрямилась, отпустила на волю тёплую улыбку. Дочка бежала к ней со всех ног, сияя радостными глазёнками. И вдруг – споткнулась, шлёпнулась, ушибла коленку. Не заревела: большая уж – семь годков как-никак. Но зашипела от боли и скривилась.

– Ну что ж ты, доченька, под ноги-то не смотришь!

Смилина подхватила Вешенку и усадила к себе на колени, поглаживая ей ушибленное место и тихонько вливая в него свет Лалады. Завтра даже синяка не останется.

– Ну, ну, – приговаривала она, покачивая дочку. – У зайки боли, у волка боли, у нашей девочки заживи! Ягодка моя сладкая, птенчик мой пушистенький…

Она на ходу придумывала ласковые прозвания, а дочка помогала ей в этом:

– Я – твоя белочка. Цветочек. Грибочек. Молоточек.

– Почему молоточек? – рассмеялась Смилина.

Ответ был рассудителен:

– Ну, ты же любишь молоты. Ты ими в кузне работаешь. Только они большие, а я – поменьше.

Чёрная косичка с голубой ленточкой, крошечные серёжки с синими яхонтами, а очи – что толчёная бирюза… То была юная белогорская дева, ручки которой уже сейчас умели исцелять деревья в саду и оживлять увянувшие цветы.

– Тебя я люблю, моя ладушка-оладушка, больше молотов.

Дочка уютно прильнула к груди оружейницы.

– А расскажи сказку, матушка.

– Которую? – Смилина потёрлась носом об ушко девочки, подышала, мурлыкнула.

– Про прекрасную Сейрам, – попросила Вешенка.

Ветер вздохнул в цветущих кронах, и позёмка опадающих лепестков завилась по дорожкам.

– Ну, слушай. Жила-была прекрасная Сейрам. Очи у неё были чёрные, как ночное небо, и сверкали ярче самых ярких звёзд, уста – как спелые вишни, а косы – точно вороново крыло. Была она смелой охотницей, била из лука на полном скаку зверя и птицу без промаха…

Сказка текла, грустная и светлая, как догорающий закат. Услышав сонное сопение дочки, Смилина тихонько поднялась с нею на руках. Чернявая головка, склонённая ей на плечо, была почти невесома, но оружейница несла её, как самый ценный груз на свете.

Уже уложенная в постель, Вешенка сонно приоткрыла глаза и, увидев склонившуюся над нею Смилину, пробормотала:

– Вот я и вернулась к тебе, матушка. Я так долго ждала…

Слова эти приплыли из туманных далей, из-за края земли, из иного, незримого мира. Что они означали? Непосвящённому они ни о чём бы не сказали, но сердце оружейницы сразу обо всём догадалось, всё почувствовало и молчаливо ахнуло: «Ты… Ты – первая моя, потерянная? Та, ради кого я училась улыбаться сквозь боль? Ловко пошутила жизнь: тебе, первой, суждено стать и последней…»

– Но почему только сейчас? – слетело с уст Смилины. Она вглядывалась с острой нежностью и узнаванием в глаза дочки и видела: да. Это она…

– А чтоб ты любила меня больше всех, – промурлыкала Вешенка, снова смыкая ресницы и погружаясь в чистый и тёплый, как парное молоко, сон.

Будет ли она помнить о словах своей собственной души, когда проснётся? Может, будет, а может, и нет. Не всё ли равно? Весенний вечер перетекал в ночь, а думы кружились над головой Смилины звёздным хороводом, переворачивая страницы памяти.

*

Земля впитывала весеннее солнце каждым камушком, каждой травинкой. Голуби целовались на крыше, а Смилина работала то заступом, то лопатой, копая ямку для молодой яблоньки. Свобода нашла покинутый дом и заброшенный сад в горах; старые яблони в нём раскинулись дико и величаво, и она непременно хотела взять себе частичку этого великолепия. Она срезала черенок, прикопала в саду, и он укоренился. Теперь её пальчик властно показал Смилине место: «Копай вот тут». И женщина-кошка выполняла сие повеление.

Сама княжна в ожидании прогуливалась по дорожкам. Под её одеждой круглился уже заметный животик – вместилище драгоценной новой жизни. Смилина выпрямилась и отёрла пот со лба.

– Ягодка, готово! – позвала она.

Та показалась на дорожке, неторопливо шагая с юным саженцем в руках. Солнце искрилось в её очах, атласным блеском лежало на ресницах и обнимало её пополневший стан.

– А вода из Тиши? – спохватилась она.

– Уже набрана, радость моя. – Смилина поставила рядом с ямкой ведро.

– Ну, тогда сажаем. Иди сюда, помогай.

Невдомёк было крошечному деревцу, отчего так ласково вспыхивали искорки в глубине глаз Свободы, когда её руки встречались с руками Смилины. Его полили тёплой водой из священной реки, а потом оно стало свидетелем поцелуя.

– Пока ты помнишь и любишь меня, эта яблоня будет жить, цвести и плодоносить, – сказала Свобода. – Даже когда меня не станет – пока твоя любовь жива, будет жива и она. Даже когда не станет и тебя – любовь не уйдёт вместе с тобой, она останется в этой земле, горах, траве и семенах. В этих соснах и ветре. Она вечна.

Смилина не умела слагать любовных песен. Всё, что горело в её сердце, она вкладывала в волшбу, и уже та свивалась в поющий узор.

«Твои руки – в моих руках, – звенел он. – И пока они соединены, моё сердце живёт и бьётся».

«Останься вечно цветущей яблонькой, – молил он. – Я обниму твой ствол и укроюсь под твоей кроной. Чего я могу страшиться, когда ты простираешь свои ветви надо мной?»

«Будь моим солнцем, – просил он. – И тогда в самую тёмную ночь я не потеряюсь, не утрачу сил и стойкости под самым жестоким снегопадом. Зачем мне бояться холода, когда твоё тепло – в моей груди вечно?»

Пальцы оружейницы тянули тончайшую проволоку, свивая её в кружевной узор. В необработанных самородках они открывали сияющие грани, достойные быть оправленными этой любовной песней серебра. Серёжки и ожерелье с алыми лалами – вот над чем она трудилась в кузне. И настал день, когда она поднесла их любимой.

– Я вложила в них свою любовь, ягодка, – сказала она. – Пусть она бережёт тебя, если я буду далеко.

Свобода постоянно искала себе какое-нибудь дело. Ещё не будучи беременной, она принялась неутомимо исследовать Белые горы, стремилась побывать в каждом их уголке.

– Эту землю за всю жизнь не оглядишь! – восхищалась она, возвращаясь вечерами со своих вылазок-прогулок. – Она открывает всё новые и новые чудесные уголки, удивляет и чарует! Я хочу увидеть всё, что здесь есть прекрасного, но боюсь, что моего веку на это не хватит.

Возвращалась она не с пустыми руками – с пойманной рыбой или подстреленной дичью, а иногда с пучком высокогорных цветов. Домашние дела она доверила своей любимой служанке Яблоньке, которую взяла с собой из родительского дома, а также двум другим девушкам, служившим ей ещё в девичьей жизни. Княжна всегда лично проверяла, ладно ли всё сделано: приготовлен ли ужин к возвращению Смилины с работы, убрано ли в доме, в порядке ли грядки. Если ей что-либо не нравилось, она никогда не кричала на девушек, просто закатывала рукава и принималась за дело сама – без единого слова, личным примером показывая, что и как те должны были сделать. Девушки при виде госпожи, ползающей по огороду в битве с не выполотыми сорняками или самолично вытирающей пыль в пропущенных ими уголках, не могли не устыдиться. Яблонька лишь не всегда могла помочь на кухне: она не переносила вида крови, и в сторону свежедобытой дичи или только что забитой скотины даже смотреть боялась – не то что разделывать. Крыжанка с Ганюшкой могли управиться с птицей и рыбой, а крупные туши разделывала сама Смилина. Однажды Свобода добыла оленя, и оружейнице пришлось на своём горбу тащить его домой. Ей было под силу поднять его целиком, и свежевать на месте добычу супруги она не стала. Яблонька упала в обморок при виде «кровищи», которую женщина-кошка с княжной развели во дворе.

– Какие мы нежные, – хмыкнула Свобода, уводя её в дом. – Иди, иди. Тебя никто не заставляет смотреть.

От оленины Яблонька отказалась, хотя Свобода зажарила её на углях так, что пальчики оближешь. Простые походные блюда она умела готовить превосходно, а вот с чем-то более хлопотным предоставляла возиться девушкам.

Они со Смилиной были отъявленными мясоедками: оружейница – в силу своей кошачьей природы, а Свобода просто любила мясные блюда с детства. Но однажды зимой, когда Смилина рубила кухонным топориком поросятину на удобные для готовки кусочки, молодая супруга вдруг зажала себе рот и поспешно покинула кухню. Смилина нашла её в холодной кладовке: та пила пригоршнями рассол из бочки с квашеной капустой.

– Что с тобой, ягодка? – встревоженно склонилась над нею женщина-кошка.

Свобода плеснула ещё капустного сока себе в рот, утёрла губы и страдальчески зажмурилась. Её брови изогнулись домиком, она отдувалась и тяжко дышала.

– Не знаю, родная, замутило что-то, – прошептала она. – Даже смотреть на мясо не могу…

– Чего это ты? Прямо как наша Яблонька, – усмехнулась Смилина.

Не было рядом с княжной матушки, чтобы подсказать, отчего так бывает. Впрочем, когда Свободе вдруг захотелось глины, тут уж и Смилина догадалась, в чём дело. Вспомнилось ей, как Любоня крошила себе в миску листья одуванчика, смешивала с солёными опятами и корнем лопуха, заливала квасом и хлебала.

– Похоже, тут кто-то поселился. – Смилина с улыбкой приложила ладонь к ещё плоскому животу Свободы и нежно чмокнула её в кисло кривившийся рот.

С этого дня о поездках верхом Свободе пришлось забыть, но Бурушку она каждый день выводила побегать без седла, чтоб не застоялся. Вот взмахнула белыми крыльями птица-зима и снялась с насиженного места; ласковое дыхание Лалады растопило снег и выманило наружу цветы. Когда у Смилины выдавался свободный день, они пускались в пешие прогулки по красивым белогорским местам. Им открывались уединённые лесные полянки, покрытые цветочным ковром, зеркальные озёра, в которых отражались подрумяненные зарёй снежные шапки гор, поросшие ельником зелёные склоны и сверкающие на солнце порожистые реки. Они встречали рассветы, дыша медовым простором разноцветья, слушали птичью перекличку в просыпающемся лесу, ловили сердцем приветствие царственных сосен.

– А существуют ли где-нибудь чертежи Белогорской земли? – размышляла Свобода вслух.

– Чего не ведаю, того не ведаю, – призналась Смилина. – Есть, должно быть. У государыни, наверно. У градоначальниц… Землемеры этим занимаются. А тебе для чего?

– Знаешь, мне тут приснилось давеча… А ежели по чертежу вылепить местность в объёме? Ну, как изваяние. – Руки Свободы порхали в воздухе, словно гладя ладонями незримые горы и холмы, а её глаза мечтательно всматривались в светлую даль. – Чтоб всё как настоящее было, только маленькое. Горы, долины, реки.

Она сама ещё толком не представляла себе, как осуществить привидевшееся, но мысль сия горела в её очах, отражаясь далёкой звездой, манящей и прекрасной, как мечта. Также её пытливый ум привлекало подземное расположение Тиши, о котором можно было лишь приблизительно судить по выходящим на поверхность источникам. Но как русла ветвились под землёй?

– Говорят, что на Тишь указывает цветочек особый, который только у нас растёт – синевница продырявленная, – вспомнила Смилина. – Растёт он там, где под землёй Тишь протекает. А вообще, ежели про воду подземную говорить, то смотреть надо по щавелю и смородине. Они воду любят. Берёзки ещё к водичке корнями тянутся. Ольха, ива подсказать могут. А ежель берёзка, ива, ольха да клён склонились в одну сторону – то точно поблизости жила водная есть. Коли мошкара где-то столбом вьётся после захода солнца – место водное.

– А покажи мне эту синевницу, – попросила Свобода, взор которой зажёгся любопытством.

Шаг в проход – и Смилина присела около низко стелющихся и ковром опутывающих траву плетей с ярко-синими цветочками. Их лепестки размером с ноготь были словно иголкой проколоты.

– Вот она и есть, – молвила женщина-кошка.

Свобода опустилась на колени и упёрлась локтями в землю, близко разглядывая этот плющевидный ползучий цветок. Листья его покрывал пушок, как у мяты, а пахли они, ежели растереть в пальцах, тонко и сладко, точно липовый мёд.

– Вот, значит, ты какой, цветочек, – проговорила княжна.

Вокруг шелестел лиственный лес. Закатные лучи косо касались травы, меж стволов светились паутинки, и в тишине хрустальными каплями падала однообразная птичья песня.

– Я найду тебя, Тишь, – проговорила Свобода, поглаживая ладонями землю, и в глубине её взора мерцала решимость.

«Виной» всему был беспокойный, неутомимый исследовательский дух, сидевший в ней.

А Смилину одолевало беспокойство: не будет ли ребёнок слишком крупным, как она сама когда-то? Смерть матушки Вербы неизгладимой печатью лежала на душе, и опасение грызло её исподтишка. Следя за тем, как растёт и округляется живот Свободы, оружейница то и дело думала: не больше ли он положенных размеров? Впрочем, думы свои она вслух не высказывала, дабы зря не тревожить жену.

Удержать Свободу в четырёх стенах было невозможно. Она и так домоседкой никогда не была, а тут и вовсе начала постоянно рваться под открытое белогорское небо, в объятия лесов и горных просторов. Смилина не могла запрещать ей гулять, лишь беспокоилась о том, не переутомляется ли она.

– Счастье моё, ты только в горы не лезь, – просила она. – А ежели упадёшь? Ты уж побереги и себя, и дитятко!

– Не трясись ты так над нами! – обнимая женщину-кошку за шею и ластясь, смеялась та. – Ничего не случится. Обещаю, что изображать из себя горную козочку не буду.

Тут впору было совсем забросить работу, чтоб ни на шаг не отходить от этой непоседы. Но оставить своё дело Смилина не могла – так и разрывалась каждый день. Вплоть до седьмого месяца Свобода не меняла своих привычек, но потом немного угомонилась: тяжеловато стало лазать по крутым тропинкам с животом. Взамен этого она придумала себе новое занятие – взялась за учёбу.

– И что же за науки ты постигаешь? – полюбопытствовала Смилина, а у самой от сердца отлегло: наконец-то жена нашла дело поспокойнее. Оружейница уж думала, что от постоянной тревоги за эту обладательницу шила в мягком месте она поседеет прежде срока.

Свобода решила учиться на землемера. Мысли о том сне не покидали её, и задумка сделать объёмное уменьшенное изображение Белых гор с подземной картой Тиши горела в сердце неугомонной княжны.

– Не бывает недостижимых целей. Бывают ленивцы с полными карманами отговорок и оправданий для своего ничегонеделания, – сказала Свобода. – Мне просто немножко знаний не хватает. Но батюшка мне поможет.

К её услугам были научные труды, собранные её отцом, и его личные землемеры, кои имели немалый опыт по составлению земельных чертежей. Без расчётов в этом деле также не обходилось, и Свобода засела за труды еладийских математиков.

– Ох, от этих треугольников у меня уже голова пухнет, – шутливо жаловалась она. – Но я разгрызу этот орешек, не будь я княжна Победа!

Смилина сердцем понимала тот горячий порыв, тот внутренний огонёк, который манил супругу, точно путеводная звезда, и не давал успокоиться и погрязнуть в домашнем быте. У неё самой тоже было любимое дело, без которого и руки её омертвели бы за ненадобностью, и жар жизни в душе погас бы, и само дыхание замерло бы в груди. Не беда, что жена не шила ей рубашек и редко готовила сама; главное – глаза Свободы сверкали, полные радости и света мысли. Если в том было её счастье и единственно правильный образ существования её души, то какая разница, кто сошьёт эти рубашки? Отсюда проистекала надобность в девушках-служанках, которую Смилина признавала небезосновательной, а вот её родительница Вяченега смотрела на это не слишком одобрительно.

– И чем занимается твоя жена целыми днями? – хмыкала она. – Свалила всё на прислугу, а сама порхает, как бабочка – без забот и хлопот. Ну что ж, этого следовало ожидать. Так уж её воспитали.