Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Ты сама словно камень, лада моя, – шепнула девушка.

– Ну, так ведь сила земной тверди во мне, – объяснила женщина-кошка. – У твоей родительницы – к железу да стали дар, а у меня – к камню. Но и тем, и другим Огунь владеет, оттого и родственны силы наши. – И спросила в свою очередь: – Скажи, горлинка, а что это за нахалка на нас там, на лестнице у кузни, наскочила? Кричала ещё, чтоб я руки от тебя убрала… Она что, ухаживательница твоя?

– Не бери в голову, лада, – засмеялась Вешенка. – Мне многие воздыхательницы проходу не дают, да только я всем отказываю, потому как в моём сердце – лишь ты одна, моя единственная и желанная.

– И их нетрудно понять, – усмехнулась Дунава, нежно скользя пальцами по её подбородку. – Лишь раз тебя увидев, уж не забудешь, и засядешь ты в уме и сердце, как заноза. Ну ничего, с этого дня всякая надежда для них утеряна: я тебя никому не уступлю.

– Это мы ещё поглядим, кто кому уступит! – прогремело вдруг.

Вешенка вздрогнула, невольно прильнув к избраннице и ища у неё защиты. Та нахмурилась, оберегая её в объятиях, а перед ними из прохода показалась Соколинка – легка на помине. Грозно сверля Дунаву враждебным взором, она процедила сквозь белые клыки:

– Ежели ты думаешь, что можно двенадцать лет где-то пропадать, а потом вернуться, и н? тебе – девица твоя, то ты крепко заблуждаешься. Не быть ей твоей! Я её люблю давно и так легко тебе не отдам!

– Соколинка, прости, но не люба ты мне, – холодея в предчувствии беды, сказала Вешенка. – А насильно завладеть сердцем нельзя. Оно ещё задолго до тебя было Дунаве отдано.

– Ты не спеши с решением, милая, – с терпким мёдом в голосе, но с льдисто-стальным блеском в очах молвила Соколинка. – В таких делах спешить нельзя. Оттолкнуть – просто, а ежели потом не вернёшь?.. Наиграется она тобою и бросит – вот тогда-то и пожалеешь обо мне!

– Ты как будто не слышишь, что тебе говорят. – Дунава заслонила плечом Вешенку, закрывая её от Соколинки. – Любви нашей с нею ныне двенадцать лет исполнилось, а твоей – без году седмица. Это вот как раз с тобою неясно, чего ты добиваешься – поиграть хочешь или вправду любишь.

Соколинка мерила соперницу оценивающим, досадливо-злым взором. Видела она, какие чудеса Дунава творила с каменной глыбой: такие руки слабыми быть не могли. Но и себя она хилой не считала: как-никак сама Огунь их обеих вскормила силой своей. Вот только чья сила больше – каменная или стальная?

– Подойди-ка поближе, – поманила она Дунаву. – Дай на тебя поглядеть. Или что, струсила?

Вешенка умоляюще уцепилась за руку избранницы, но Дунава ласково накрыла её задрожавшие пальцы своими:

– Ничего, горлинка.

Соперницы сблизились. Дунава стояла невозмутимо, непоколебимая, как грудь береговых скал под хлёсткими ударами волн, а Соколинка на пружинящих ногах расхаживала кругами – то ли примеривалась для нападения, а то ли не решалась наброситься. Головы обеих сверкали на солнце, но Дунава, в отличие от Соколинки, к маслу не прибегала – это Вешенка изведала на ощупь, когда изучала возлюбленную. Обе были великолепно сложены, высоки ростом, но что окажется прочнее – камень или сталь?

– Ну что, сразимся? – предложила Соколинка, встряхивая кистями и разминая плечи. На её пальцах выросли и загнулись кошачьи когти. – До первой крови. Кто из нас первая окровянится – та и проиграла. А победительнице достаётся девица.

– К чему Вешенку кровью пугать? – Прищур бесстрашных глаз Дунавы был насмешливо-спокоен, мышцы – расслаблены. – Лучше – кто кого на лопатки уложит, раз уж тебе так охота силами помериться. Померимся, изволь. Но девушка всё равно останется с той, кого сама любит. Это я считаю справедливым.

– Перестаньте сей же час! – вскричала Вешенка, чувствуя нутром сжимающую и тянущую ледяную лапу страха. – Соколинка, а ты вообще что тут делаешь в рабочее время? Ты в кузне должна быть! Вот и иди, а то всё матушке Смилине расскажу!

– Я отпросилась по семейным делам, – усмехнулась кошка-оружейница.

– Ты ещё и обманщица! – уперев руки в бока, покачала головой девушка.

– Отнюдь, – холодно блеснула очами та, разминаясь и готовясь к поединку. – Вопрос и правда в некотором роде семейный. О том, будет у меня с тобою семья или нет.

– Будет, но не со мной! – топнула ногой Вешенка. – Дунава, и ты не вздумай драться!

– Ты не бойся, горлинка, – мягко молвила её избранница. – Мы же так, в шутку. Побалуемся да и разойдёмся.

Но по льдистым искоркам в очах Соколинки было ясно, что та отнюдь не шутила. Кошки сцепились, как две надвинувшиеся друг на друга горы; каждая давила на соперницу, пытаясь опрокинуть наземь, но обе стояли насмерть. Вешенка металась из стороны в сторону и грызла ногти, хотя ей не впервой было видеть кошачьи бои: она сама зачастую становилась их причиной. Другим девушкам это льстило, но её лишь раздражало, а сейчас и вовсе испугало: холодной дрожью сидело под сердцем ожидание от Соколинки какого-нибудь подвоха.

И точно: зацепив ногу Дунавы своею, молодая оружейница почти одержала верх. Дунава, однако, не завалилась на лопатки, а только припала на одно колено. У Вешенки вырвался крик: коварная Соколинка выхватила из-за голенища сапога нож. Но метила она отнюдь не в горло или сердце своей противницы, а вознамерилась отрезать ей косу, лишив тем самым связи с Огунью и большей части силы. Намотав косу Дунавы на руку, она уже занесла руку…

– Мать родная Огунь, отзовись! – воззвала Дунава. – Твердь земная, расступись!

Вешенка ощутила ногами дрожь земли, которая усиливалась с каждым мигом, пока не превратилась в самую настоящую тряску. Соколинка с криком повисла на краю глубокой трещины, которая в считанные мгновения расползлась раскрывающимся ртом. Оружейница цеплялась за торчащий древесный корень; нож улетел в пропасть, а пальцы её слабели.

– Держись! – Дунава схватила её за руку, чтобы помочь.

Но противница и тут не оставляла своего коварства – попыталась стащить Дунаву с края и сбросить вниз. Они обе повисли на корне, который уже начал опасно трещать.

– Дунавушка! – в ужасе закричала Вешенка, кидаясь к краю.

Дунава светло улыбнулась ей, подмигнув.

– Ничего, моя красавица. Всё будет хорошо.

Корень обломился, и обе кошки полетели вниз. С помертвевшей душой Вешенка осела на траву и сникла… Ледяная пустыня горя свистела метелью вокруг неё.

Но уже в следующий миг в двух шагах от неё открылся проход, из которого шагнули обе противницы, живые и невредимые. Дунава по-кошачьи отряхнулась и опять улыбнулась девушке.

– Я же говорила, что всё будет хорошо, горлинка.

Соколинка, слегка ошеломлённая падением, замешкалась. Тут-то внутри у Вешенки и прорвалось что-то – горячо, яростно, неостановимо. Налетев на оружейницу, она обрушила на неё град ударов – и ладонями, и кулаками. Соколинка не давала сдачи, только уклонялась и закрывалась. А Вешенка выкрикивала, выплёскивала свою ярость, в которой смешалось всё: и испуг, и боль от недавней мысли о том, что возлюбленная разбилась насмерть, и негодование. Это был ослепительный поток гнева, от которого Соколинке не поздоровилось. Её нижняя губа заалела кровью, а на костяшке кулака девушки вспухла жаром царапина от клыка.

– Это тебе за твою подлость! – крикнула Вешенка, чувствуя, как от щёк отливает кровь, оставляя за собой холод обморочных мурашек. – Ты бесчестная, ты недостойна даже дружбы! Чтоб глаза мои тебя больше не видели никогда! Никогда!

– Ну, ну, горлинка. – Дунава обняла её за плечи, поцеловала пораненную руку, слизнула кровь. – Довольно, не рви себе душу. Оно того не стоит.

Соколинка, бледная, с горькими искорками в зрачках, отступила назад.

– Хорошо, воля твоя. Больше ты меня не увидишь. Сегодня же я покидаю кузню.

– Сестрица, да полно тебе, – молвила Дунава примирительно. – Кузня-то чем провинилась? Работай.

– Без Вешенки мне нет смысла оставаться, – глухо проговорила Соколинка. И, поклонившись девушке, сказала со сдержанной печалью: – Вешенка, ежели я тебе столь ненавистна, не стану гневить тебя своим присутствием. Прощай.

Она исчезла в проходе, а Вешенка, закрыв лицо ладонями, побрела наугад. Её била жаркая, изматывающая и опустошающая дрожь. Нога уже зависла в пустоте, но Дунава вовремя поймала девушку и оттащила от края трещины.

– Так, надо это закрыть, чтоб никто не падал, – сказала она. – Сейчас ещё чуть-чуть потрясёт, моя родная. Иди ко мне и ничего не бойся.

Снова ощутив ногами сотрясение земли, Вешенка прильнула к груди избранницы. Та, прижимая её к себе и тепло щекоча губами висок, успокоительно шептала:

– Сейчас, сейчас всё утихнет.

Щель сомкнулась так же быстро, как появилась. Там, где только что зияла пропасть, снова безмятежно зеленела трава, и не осталось даже намёка на раскол земной поверхности. Вешенка взирала на избранницу почти со страхом перед её удивительной силой: того, что та сейчас проделала, даже матушка Смилина не могла. А Дунава щекотала поцелуями её лицо, быстро чмокая то в лоб, но в нос, то в щёки.

– Ну, вот и всё. Прости, горлинка, что пришлось тебя немножко напугать.

– Ничего себе «немножко», – пробормотала девушка, ёжась и ощущая во всём теле гадкую, тягучую слабость и пустоту: гнев и страх ушли, душевно измотав её и выжав досуха.

– Ну прости, прости, – тихонько засмеялась Дунава.

Губы Вешенки накрыл глубокий, полновесный и тёплый поцелуй, проникший до самого сердца и изгнавший из него остатки усталости и испуга.

…Светлая грусть вечернего неба таяла над облачно-белыми кронами яблонь. Сегодня Смилина наложила ещё один слой волшбы на заготовки – девятый по счёту. Почувствовав усталость, она ушла с работы пораньше, доверив закрытие кузни старшим дочерям: ворота на ночь запечатывались засовом с волшбой. Дойдя до яблони, оружейница опустилась на чурбак и закрыла глаза. Голова гудела, в ушах эхом отдавался кузнечный грохот. Нет, она по-прежнему любила свою работу, но усталость подкрадывалась под конец дня такая, что хоть на пол ложись прямо у наковальни. Всё чаще в снах шелестела Тихая Роща: чудо-сосны, открывая глаза, манили её своими ветвями-руками. «К нам, к нам, сестра, – шептали они. – На покой, на покой». Душа стремилась туда, в вечное лето, пить корнями воду Тиши… В зимний День поминовения Смилина даже присмотрела себе местечко – полянку с земляникой; там росла старая, широкая сосна, предыдущая обитательница которой уже растворилась в ней полностью. «Да, это дерево свободно, – подтвердила жрица Тихорощенской общины, понимающе посмотрев на седую оружейницу. – Ежели оно тебе по нраву, мы можем закрепить его за тобой, чтоб его никто не занял». Смилина только подошла к сосне и успела лишь подумать первую мысль, а эта ясноглазая дева уже знала, зачем она здесь… «Да, ежели можно, то закрепите», – кивнула Смилина. И перед сосной встал закупоренный кувшин с водой из Тиши – в знак того, что дерево уже выбрано.

Вместе с яблоневыми лепестками тихо облетали лепестки её души. Но она просила сосны, шелестевшие в её снах: «Погодите, сестрицы, дайте мне ещё немного времени. Я хочу посмотреть на счастье моей дочки. И хотя бы ещё чуть-чуть поработать над Мечом».

А из дома слышалась песня:

Ива-ивушка моя,

Поклонись ты за меня

Матушке-водице,

Что течёт-струится…

Сильный, чистый, как горный водопад, голос летел над садом на широких крыльях, и на губах Смилины проступила грустная улыбка. А по дорожке к ней шли двое влюблённых: счастливая, сияющая Вешенка и спокойная, уверенная Дунава. У обеих красовались на головах венки из горных цветов, а молодая каменщица обнимала невесту за плечи. Остановившись перед оружейницей, они поклонились ей в ноги.

– Благослови нас, матушка Смилина, – попросила дочка.

Рука в мерцающей «перчатке» легла на её шелковистую чёрную головку, потом переместилась на гладкий череп Дунавы.

– Будьте счастливы, детушки мои.

Тёплые губки Вешенки защекотали одну руку Смилины, а вторую почтительно облобызала Дунава. А песня лилась из открытого окна, и Вешенка встрепенулась:

– Матушке Горлинке лучше?

Смилина кивнула.

– Сама слышишь… Коли пташка зачирикала – значит, полегчало. Иди, познакомь её со своей избранницей. Пусть тоже благословит вас.

Вешенка проворно вскочила, взяла Дунаву за руку и повлекла в дом:

– Пошли, ладушка… Моя вторая матушка – лучшая певица Белогорской земли!

Лепестки падали, устилая землю у ног Смилины, ложились в раскрытые ладони, а вечерняя заря сочувственно заглядывала в покрытое серой бледностью лицо оружейницы. Шелест Тихой Рощи дышал ей в сердце, но оно ещё отсчитывало удары – медленно, устало, как поднимающийся в гору измученный путник.

«Ещё немного, сестрицы. Ещё чуть-чуть подожди меня, моя сосенка. Я приду, но не сейчас».

Завтра – на работу.

Часть 5. Яблоня любви. Названные сёстры

Коса Смилины очень долго оставалась чёрной, ни одного серебряного волоска не блестело в ней, даже когда на встрече в День поминовения к ней подвели правнучек. Разрослось семейство, как могучее дерево, шелестя раскидистыми ветвями… У Владуши – четверо дочерей и пять внучек, а Доброта обошла старшую сестру: шестерых дочек они с супругой родили, а те им принесли восемь внучек. Ярутка с супругой дали жизнь трём дочкам, и у каждой из них уже было по собственному дитятку. Земята, служа в войске, всё ещё оставалась холостой: служба стала для неё и женой, и семьёй. Пять, восемь да три – шестнадцать правнучек обступили прабабушку Смилину галдящей кучкой – кто постарше, кто помладше. Самые маленькие просились к ней на руки, пищали и прыгали, а она смеялась, окружённая малышнёй. Раскинув свои огромные, длинные руки, она сгребла эту ораву в объятия; старшенькие льнули к её плечам, трогали косу и разглядывали шрам на голове. Маленькие девочки-кошки мурчали, ластясь.

– Ах вы, мои котятки, – мурлыкнула оружейница, целуя пушистые детские головки, все как одна чёрненькие. Почти у всех детишек были её собственные незабудковые глаза, лишь у двоих – зелёные, а у одной малышки – янтарно-карие.

Семнадцатая правнучка тоже присутствовала на семейном торжестве, но пока пряталась в материнской утробе. А ещё была сестра Драгоила со своим семейством, тоже не маленьким… Но все поколения вместил дом Смилины – просторный, хорошо сохраняющий тепло зимой и дарящий прохладу летом. А Смородинка, их со Свободой долгожданная дочка-последышек, явилась на семейное собрание с округлившимся животиком, опираясь на руку супруги – княжеской Старшей Сестры; высоко залетел их последний птенчик, расправивший крылышки, породнив оружейницу с одной из самых знатных и сильных княжеских дружинниц. Овдовевшая Вышеслава, тоскуя, искала себе в утешение новую супругу, и выбор её пал на милую молодую Смородинку, которая сразу пленила её сердце своей красой и кротостью. Свобода на этом обеде в честь Дня предков была радушной хозяйкой, любящей матерью всего огромного семейства. Всех одаривали тёплым светом её степные глаза – в последний раз.

Чёрная коса Смилины стала серебряной за одну-единственную ночь – прекрасную, весеннюю, полную яблоневого цветения, но холодную. В дни, когда всё распускалось буйным цветом, нередко случались заморозки. Так было и в этот раз. Вернувшись со своих дневных дел и положив в мастерской чертёжные и измерительные орудия, Свобода нежно коснулась щеки оружейницы и молвила с задумчивой, глубокой вечностью в очах:

– Ну, вот и всё. Пора мне на отдых.

– Ты разве не будешь ужинать? – не поняв сперва, что жена имела в виду, спросила Смилина.

– Нет, ладушка, пища мне больше не нужна, – ответила Свобода с далёкой и звёздной, уже неземной ночной мудростью во взгляде.

Смысл её слов разверзнулся под ногами Смилины холодящей бездной, и пол качнулся под ними. Брови Свободы дрогнули, глаза замерцали нежным состраданием.

– Ну-ну… Родная моя, – проговорила она с поцелуем, приобняв Смилину и поддержав её. – Никто не вечен, и я не исключение. Жизнь моя была долгой и насыщенной – благодаря твоей любви и силе Лалады, которой ты со мною делилась столь щедро. Без тебя я бы никогда не сделала всего того, что успела сделать. И я благодарю тебя за всё, что ты дала мне, любовь моя. Прошу тебя, ради меня обуздай своё горе, не плачь, отнесись к этому со свойственной тебе мудростью. Я хочу унести с собою твой облик, не омрачённый сокрушением и печалью.

Она попросила устроить ей постель под яблоней – той самой, которую они вместе сажали, ожидая рождения первой дочери.

– Я хочу уснуть под нею, – сказала Свобода. – Постелите мне в саду.

Боль подступившей к порогу разлуки захлестнула Смилину высокой ледяной волной, но оружейница, внимая просьбе супруги, волевой рукой сжала этому зверю горло, чтоб не рычал и не заглушал звука последних нежных слов, которыми им предстояло обменяться.

Яблоня была не только жива – она цвела пышно, как никогда. Её душистый наряд сиял торжествующей песнью во славу весне, и закатные лучи венчали её с высоким небом светлыми узами жизни и любви.

– Яблонька наша, – ласково молвила Свобода, гладя её морщинистый ствол, немного искривившийся с годами, но могучий и полный сил. – Сколько вёсен мы под нею встретили! Она ещё будет жить, ладушка, поверь мне.

Лежанку поставили под деревом, застелили мягкой периной и пышным, как сугроб, пуховым одеялом, а в изголовье положили белоснежные подушки. Свобода, облачившись в тонкую, богато вышитую праздничную сорочку, босая прошла по дорожке к своему последнему ложу и села, осматриваясь с прощальной нежностью. Всё ей здесь было знакомо, всё любимо ею. Она распустила из сеточки косы, и они упали ей на грудь, подёрнутые паутинкой благородного серебра прожитых лет.

– Дайте мне мой свадебный венец, – попросила она.

Смилина сама поднесла жене золотой обруч с зубцами, усыпанными светло-голубыми яхонтами и прозрачным, как слеза, горным хрусталём. Солёная влага предательски защипала оружейнице глаза, и Свобода, заметив это, улыбнулась и опустила руку ей на плечо.

– Ну-ну, ладушка… Не надо. Отпусти меня не с горем, но с любовью. Так будет легче и тебе, и мне.

Она водрузила себе на голову эту сверкающую светлую корону и снова стала невестой – уже не Смилины, но самой Лалады, к которой уходила её душа. Ложась, она говорила:

– Много у Лалады жён и дочерей, и на всех хватает её бесконечной, нетленной и живительной любви. Каждая из них любима Лаладой, как первая и единственная, каждой она раскрывает объятия и дарит нежный поцелуй. Ожидает меня моя пресветлая и блистательная избранница в ослепительном наряде, сотканном из солнечных лучей, а ежели ослабеют мои ноги, подымаясь к ней по ступеням, то подхватят меня её сильные объятия и понесут, точно на крыльях. Не хмурься, ладушка, не ревнуй, – ласково добавила Свобода, мягко касаясь рук Смилины, укрывавших её одеялом. – И тебя Лалада любит, и тебя ждёт, но позже. Мы сольёмся в её Свете, снова став частицами её великой души, из которой мы и были рождены для земной жизни.

*

Рана на голове Смилины зажила, обратившись в шрам, который она носила без стыда и обиды. С болью и покаянными слезами в очах Свобода покрывала его поцелуями, а оружейница успокаивала её:

– Не тужи, ладушка, не казни себя. Ты не виновата ни в чём. Это я провинилась перед тобою. Я заслужила это.

Поиск Тиши продолжился и шёл ещё десять лет; для ускорения работы к землемерному отряду Изяславы присоединились ещё несколько дружин. На главной карте, что висела на стене в мастерской, раскинулись подземные русла, оплетавшие Белые горы так же густо, как жилки охватывают древесный листок, питая его соками. Когда стало ясно, что ещё полнее и подробнее карту уже не сделать, настала пора воплощать в жизнь замысел княгини.

– На этой ступени я попрошу о помощи тебя, мастерица Смилина, – сказала Краса, посетившая дом оружейницы и внимательно изучившая карту. – Ты лучшая в своём деле, и тебя я прошу оценить, сколько для изваяния потребуется золота и каменьев. Сколько ты скажешь, столько и будет отпущено без скупости.

Сами горы, по задумке белогорской правительницы, должны были сиять золотой поверхностью, покрытой зелёными смарагдами лесов, а реки и озёра следовало выполнить из синих яхонтов. Снежные шапки надлежало сделать из посаженной на смолу толчёной смеси белого мрамора и горного хрусталя – для блеска. А Тишь Свобода предложила отобразить следующим способом: Белые горы поднимались на винтовых столбах, а под ними открывалась гладкая плита из прозрачной и бесцветной смолы тихорощенских сосен. Русла подземной реки отображались бы ветвистыми полостями внутри этой плиты, заполненными настоящей водой из Тиши. Конечно, для добычи драгоценной смолы никто не собирался наносить раны чудесным соснам – о таком кощунстве и речи не шло; в Тихой Роще стояло немало «плачущих» деревьев – только успевай собирать живицу в сосуды. Будучи подогретой, она становилась водянисто-текучей, и ей можно было придать любые, самые сложные очертания. Всё изваяние предполагало протянуться не на шесть аршин, как ранее задумывали, а на семь с половиной [6].

Изготовление должно было проходить прямо в белогорской столице, недалеко от княжеского дворца: переноска столь длинного и тяжёлого изделия через проход не представлялась возможной, таким способом перемещались лишь небольшие грузы. Не везти же такую глыбу на повозках из кузни через все Белые горы! Для этого в короткие сроки построили мастерскую прямо на месте; день и ночь, пока шла работа, её охраняли отряды дружинниц.

Сей труд был кропотливым и долгим. Как сделать лес? Недостаточно было просто внедрить зелёные камни в золотые склоны; из смарагдов вытачивали крошечные условные деревца, которые сажали на золото вплотную, пока горы не ощетинились сверкающей драгоценной зеленью. Синие яхонты подгоняли друг к другу в углублениях-руслах без зазоров, а поверхность «воды» сглаживали до зеркального блеска – так получались реки и озёра. Горные вершины покрыли мраморно-хрустальной крошкой, которая мерцала при освещении, как настоящий снег.

Свобода рвалась в мастерскую. Её волновало всё: правильно ли отобразятся в золоте очертания гор и долин, будут ли они точно соответствовать карте, верно ли нанесут работницы зелёный покров лесов, на своих ли местах окажутся водоёмы, не потеряются ли города. Это был и её труд, потому она имела право всё знать. Конечно, мастерицы работали с помощью волшбы, и допустить Свободу в помещение в течение дня Смилина не могла, зато вечером, когда все расходились, она открывала жене двери, подводила к изваянию, всё показывала и давала подробный отчёт.

– Вот, ладушка, смотри. Ежели что не так, ты скажи, не стесняйся! Мы тотчас переделаем.

Кое-что переделывать иногда приходилось – как же без этого. Княжна Победа, избравшая своим главным правилом совершенство, требовала такого же подхода к делу и от прочих. Иногда между супругами возникали рабочие споры: Свобода горячилась, а Смилина мягко, с любовью остужала её пыл. В том, что касалось её детища, княжна могла проявлять властность и упрямство; иногда оружейница подчинялась ей сразу, а порой, дав супруге остыть, снова исподволь гнула своё, и та, взглянув на вопрос более хладнокровно и рассудительно, зачастую признавала правоту Смилины.

Плод их со Свободой совместных усилий получился поистине ошеломителен в своей роскоши и красоте. Подъёмное устройство открывало взгляду зрителя образ подземной реки; вода, заполнявшая разветвлённые полые жилы в смоляной плите, была взята из тихорощенского ключа и золотисто светилась в темноте, представляя собой завораживающее и благоговейное зрелище. Для драгоценного изваяния Белых гор во дворце княгини отвели отдельную палату, в которую потекли нескончаемым потоком гости, чтобы полюбоваться на сие диво дивное, чудо чудное. Прибывали люди и из других краёв и стран, восхищались и прославляли богатство и величие Белогорской земли, а также умелые руки мастериц, выполнивших эту ни с чем не сравнимую работу. При этом мало кто знал имя настоящей родительницы этого творения – неугомонной княжны Победы, без упорного и самоотверженного труда которой мастерицы и не смогли бы ничего сделать. Впрочем, та и не стремилась купаться в лучах славы. Она получила от княгини Красы золотую пластину с высеченной на ней благодарственной грамотой. Вручая награду, повелительница женщин-кошек с почтением облобызала руки Свободы, что было знаком небывалого, исключительного признания заслуг. Смилина стояла рядом и видела, как губы жены задрожали, а глаза наполнились слезами. Княжна Изяслава подошла и последовала примеру своей родительницы: низко склонившись, покрыла руки Свободы поцелуями – пожалуй, более пылкими, чем долженствовало по случаю.

– Государыня, твою дочь Изяславу тоже следовало бы наградить, – со смущением проговорила Свобода. – Она внесла огромный вклад в появление этого изваяния. Ежели б не её помощь, неизвестно, сколько бы ещё лет я искала Тишь и составляла её чертёж…

– Она свою награду получит, поверь мне, – улыбнулась княгиня.

Все мастерицы, трудившиеся над драгоценным изображением Белых гор, получили щедрую плату, а Смилину внесли в Золотой свиток – список выдающихся личностей, знаменитых белогорских деятельниц. Туда же, разумеется, попало и имя Свободы. Свиток представлял собою золотые скрижали, на которых высекались имена и краткое описание заслуг, за кои эти деятельницы удостоились сей великой чести.

Совместная работа ещё крепче сблизила Свободу и Смилину. Объединились два их жизненных дела, и на их перекрестье родилось нечто новое, сияющее и прекрасное, уже не подвластное никаким сомнениям и размолвкам. Над их головами воздвигся огромный, непоколебимый дворец любви, который не под силу было пошатнуть ни бурям, ни даже землетрясениям. И это было не только слияние сердец и душ: Свобода ощутила в себе зарождение новой жизни.

– Лада, у нас будет дитятко, – взирая на Смилину серьёзно и испытующе, сообщила она.

Она боялась за «пуповину любви», поняла оружейница. Боль от той потери хоть и притихла под толщей лет, но осталась эхом пронзительного вопля, который огласил сад в тот приснопамятный день. До сих пор душа Смилины вздрагивала, и её посещала мысль: а ведь это был не только крик Свободы. Это кричала и дочка – её душа. Она кричала, поняв, что её не любят и не ждут… И снова вина просыпалась и ворочалась, зверем вгрызаясь в сердце, и солёный призрак слёз жёг глаза, но ничего исправить было уже нельзя – только жить с этой виной.

Свобода смотрела на неё и ждала ответа, а Смилине мерещилось, что из глаз жены на неё вопросительно смотрит душа их дитятка. Может быть, даже та самая душа, которой не удалось воплотиться в прошлый раз… И сейчас она снова пришла и спрашивала: «Матушка! Ты меня любишь?» Прижав Свободу к себе и прильнув к её устам тёплым, крепким поцелуем, Смилина обнимала и дочурку в ней, почти телесно ощущая в себе биение этой светлой «пуповины», которая тянулась от её сердца к утробе супруги. «Люблю, люблю, люблю», – горячо, всей душой отвечала оружейница на немой вопрос, и чудилось ей, будто в ответ на это в грудь котёнком толкался всплеск чьей-то радости.

Оставалось только отряхнуть прах вины со своих стоп и делать всё, чтобы такого больше не повторялось никогда. С нежностью наблюдая, как растёт живот жены, Смилина всё время тянулась, чтобы ласкать его ладонями, целовать и радоваться толчкам изнутри. Когда Смородинка родилась, оружейница и её зацеловывала, не спускала с рук, а когда Свобода сильно уставала, сама подкармливала кроху. Нежности от родительницы-кошки Смородинка в детстве получала столько, сколько не доставалось её старшим сёстрам за всю жизнь. И это было поистине сладкое искупление вины: отдавая любовь и заботу, Смилина получала столь же горячую привязанность в ответ. Дочка тянулась к ней даже больше, чем к выносившей и родившей её Свободе, всегда радостно встречала с работы и висла на шее оружейницы. Глядя в её сияющие радостью глазки, Смилина оттаивала сердцем, и боль зарастала травой, заносилась песком в её душе.

Чем предстояло заняться Свободе теперь, когда дело её жизни осуществилось? Ощущение пустоты на некоторое время заглушила работа над большой цветной картой Белых гор, которую княгиня Краса заказала ей. Владычица хотела повесить карту в престольной палате, а потому надлежало выполнить её как можно более точно, красочно и качественно. Краса имела возможность наблюдать за созданием своего заказа: размеры полотна не позволяли повесить его в мастерской в доме Смилины, и Свобода вдохновенно работала прямо во дворце, где потолки были не в пример выше, а стены – просторнее. Труд занял у неё четыре месяца. Для придания карте долговечности она разработала состав прозрачного покрытия, в который входила смола тихорощенских сосен – по сути своей, вечных деревьев. Покрытие она нанесла на обе стороны полотна карты, дабы полностью предохранить его от тления.

Сидеть без дела Свобода не привыкла. Сперва она вернулась к живописи, но Смилина чувствовала, что одних картин жене уже мало. Её непоседливый нрав требовал выхода на следующий уровень, и вскоре супруга нашла очередную область для приложения своей неуёмной душевной силы и трудолюбия – зодчество. Как и в случае с составлением карт, всё началось с учёбы. Свобода обладала поистине редким даром – в совершенстве усваивать знания с небывалой быстротой, и дар этот с годами только развивался. Её ум представлял собою могучее, пышущее жаром устройство, работавшее на высоких оборотах, которому для процветания требовалась постоянная «пища» – познание новых областей и решение новых задач. Свобода поглощала всё, что могла найти в книгах, а также проходила обучение у работающих зодчих. На сём поприще судьба опять свела её с Изяславой. Так совпало, что та тоже занялась строительством и зодчеством: это было частью её подготовки к будущему правлению. Наследница престола вникала во все дела и отрасли, дабы потом ведать и хозяйствовать всем, что творилось в её земле.

Годы летели журавлями, от возведения зданий Свобода перешла к разработке и постройке новых городов. Она могла всё: выбрать место с учётом внутреннего строения земли и протекания вод, просчитать и начертить расположение будущей застройки, а также руководить самими строительными работами. Для своего удобства она сменила юбку на порты, а на ногах носила сапоги собственноручно разработанного покроя – высокие, прикрывающие раструбами колени и часть бёдер. Сделанные из плотной кожи, с толстой подошвой, а также с просмоленными швами и ремешками, затягивавшимися под коленом, они отлично защищали ноги от промокания и холода. Облик Свободы приближался к дочерям Лалады; вместо шапочки-повойника с платком вне дома она часто надевала чёрную барашковую шапку, а косы убирала в сеточку. Шаг её был широк и размашист, и за нею едва поспевала помощница, носившая свитки проклеенного полотна и чертёжно-измерительные принадлежности, многие из которых Свобода сама изобрела или усовершенствовала. Черты её лица приобрели твёрдость, даже некоторую жёсткость и упрямство, а в очах светился неутомимый, проницательный ум, стремившийся охватить всё на свете, во всё проникнуть, всё изведать и постичь. Вместе с Изяславой, обутой в такие же сапоги, они лазали по Белым горам, исследуя их на предмет мест для будущего строительства. Население росло, требовалось новое жильё, а между тем ещё далеко не все уголки Белогорского края были освоены. Много земель лежали девственными, нетронутыми, лишь дикие звери рыскали там, да леса шумели, да высились седые хребты…