Текст книги "Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Смилина мрачнела, не зная, как толком объяснить матушке, не видевшей в своей жизни ничего, кроме тяжкой беспросветной работы, что не создана была Свобода для домашнего очага. Нет, работы княжна не боялась – могла даже коровник почистить, не жалея рук, а за своим Бурушкой ухаживала только сама. Но если взвалить на неё все хлопоты по хозяйству, была бы она счастлива? Сияли бы её глаза, лучились бы радостью, от которой и сама Смилина воспламенялась и работала с удвоенным пылом?

– Матушка, вот представь себе: есть певчие птицы, а есть домашние курочки, – с трудом подбирая слова и внутренне морщась от их неуклюжести, пыталась растолковать Смилина. – Есть благородные скакуны, а есть рабочие быки. Ну, запряги ты скакуна в плуг – и загубишь его. Так и тут.

– Ну, ежели жена тебе нужна только для красоты, я ничего не имею против, – усмехалась в ответ родительница. – Это твоя жизнь, твой выбор. Верю, что любишь её. Ну, что поделать… Живите, как умеете.

– Да нет, матушка, дело не в красоте! – досадливо кривилась Смилина. – Я, наверно, плохо умею объяснять. Словеса… Ну, не моё это. Руками работать – это пожалуйста, а вот речи говорить я как-то не привычна. Она ж не бездельничает. Она учится. Понимаешь, она хочет все Белые горы обмерить да чертёж земельный сделать – где какие вершины, где леса, реки да озёра. Как Тишь под землёй течёт… Ну, эдак вот… объёмно. – Спотыкаясь и безнадёжно запутываясь в словах, Смилина повторяла руками мечтательные движения Свободы в воздухе. – Чтоб всё как настоящее было. Чтоб потрогать можно было.

– Ну и к чему это? – пожала плечами Вяченега. – Да ну, баловство какое-то…

Смилина ушла от родительницы с нывшей под сердцем обидой за Свободу и её занятия, о которых матушка высказалась так неуважительно. Её огорчала та насмешливо-подчёркнутая учтивость и почтительность, с которой Вяченега начинала держаться с её женой, когда они приходили в гости вместе. Сквозила в этой учтивости какая-то отчуждённость. Дескать, уж прости, госпожа пресветлая, что мы такие тёмные да неучёные… Сама Смилина выучилась грамоте поздно – уже после того, как начала собирать своё кузнечное мастерство по крупицам. Читала она плохо, по складам, но всё-таки читала, а родительница и сёстры обходились без грамоты.

Свобода, чувствуя эту натянутость, после семейных встреч замолкала и мрачнела, хотя всеми силами старалась не подавать виду.

– Чую я, суждено мне в твоей семье чужой остаться, – сказала она как-то раз с невесёлой улыбкой.

– Ничего, лада, не тужи, – пыталась утешать её оружейница. – Свыкнутся со временем.

– Ладно, чего уж там… Я и не сундук с золотом, чтоб всем нравиться, – засмеялась супруга, желая обратить всё в шутку. Нежно прильнув к груди женщины-кошки, она потёрлась носом о её щёку. – Насильно мил не будешь.

Но, любя Свободу всеми силами души, Смилина желала, чтоб и все вокруг относились к ней если не с той же любовью, то хотя бы с уважением. С горечью чувствовала оружейница, что понемногу откалывается от родных, что пролегает меж ними – нет, не пропасть, а какая-то пелена недопонимания. Она ловила себя на том, что всё чаще ищет поводы избегать встреч, потому что разговор непременно свернёт в сторону Свободы. «Ну, как там твоя госпожа прекрасная? Не натёрла ли ножки свои белые, гуляючи? Не болит ли у неё головка от наук многотрудных?» – не преминет с усмешкой спросить матушка. Вроде бы добродушно, а всё ж царапнет сердце Смилины коготок досады.

В летнюю страду оружейница работала в кузне только во второй половине дня: кто, кроме неё, уберёт жито – тяжёлое, золотое? С раннего утра уходила она в поле.

– Айда, девушки, помогать станете, – позвала она служанок супруги. – Серп-то хоть в руках держать умеете?

Те, выросшие в селе, умели и серпом орудовать, и снопы вязать. Но сжать – только полдела, потом надобно обмолотить, провеять. Невпроворот работы – до ломоты в теле, но была она Смилине только в радость. Из зёрен этих получится мука, из муки – хлеб, который станет кушать её ненаглядная Свобода.

Когда они вернулись с поля домой, княжна вынимала из печки пирог с рыбой. На столе стоял земляничный кисель и кувшин молока.

– Яблонька тесто поставила, а оно подошло. Ну, не пропадать же ему! Перекиснет – и куда его потом? – Свобода поклонилась вошедшим труженицам: – Прошу к столу, обедать подано!

– Ох, госпожа, зачем ты хлопотала, мы б и сами, – заохали девушки.

– Когда б вы успели? Вы ж чуть свет в поле ушли! – Свобода разлила молоко по кружкам, согрела Смилину широкой солнечной улыбкой. – Кушайте, кушайте. Заслужили. Не то что я, лентяйка!

– Радость моя, не говори так. – Смилина поцеловала жену, с нежностью приложила ладонь к её животу. – Ты заслуживаешь всего самого прекрасного на свете. – И поправила себя ласковым шёпотом: – ВЫ заслуживаете. Потому что дороже вас у меня нет ничего и никого.

Глаза Свободы влажно замерцали, и она поспешила к столу – разрезать пирог. Смилина взяла у неё нож.

– Я сама, ладушка. Ты отдыхай.

После обеда Смилине ещё надо было в кузню: текущих дел урожайная страда не отменяла. Однако в её сердце скреблась тревога. Глаза у супруги сегодня что-то слишком подозрительно блестели, она то и дело тёрла их, будто соринку пыталась достать. На вопросительные взгляды Смилины она тут же отвечала бодрой улыбкой. Девушки принялись за домашние дела, а оружейница привлекла Свободу к себе и тихонько спросила, заглядывая в глаза:

– Что сегодня с тобою, ягодка? Не ладится что-то?

– Когда у меня что-то не ладится, я злюсь, а не плачу. – Свобода промокнула уголком головного платка глаза и взглянула на женщину-кошку со своей обычной шаловливой лукавинкой. – И думаю над тем, как сделать, чтоб ладилось.

– Ну, так всё-таки – что? – допытывалась оружейница. – Скажи, а то у меня в кузне мысли не о работе будут, а о том, отчего у тебя глаза на мокром месте.

– Работай спокойно, лада. – Свобода чмокнула Смилину в нос. – Так, думы всякие одолевают. А может, просто устала чуточку. Не бери в голову.

– Беда мне с тобою, – вздохнула Смилина.

Дел в кузне было много. Пришла новая ученица, и оружейница проверяла, на что она способна. Та показала себя уже почти готовой мастерицей кузнечного дела, а оставалось ей ни много ни мало – овладеть волшбой. И собой хороша: глаза ясные, пытливые, барвинково-синие, тёмно-русая коса – в руку толщиной, а длиною – ниже пояса. Работала она уверенно, зрело, и в каждом её движении, в каждом ударе молотом была эта спокойная сила и любовь к делу, которая и решала всё. Звали её Радонегой.

– Семейная иль холостая? – спросила Смилина.

– Невеста есть, – ответила молодая соискательница, открыто и белозубо улыбнувшись, а потом смущённо спрятав взор под сенью богатых ресниц. – Этой осенью свадьбу играть собираемся. Я вот колечко ей хотела сделать… Ну, такое, чтоб сквозь проходы ходить.

– Ну, до колечка тебе мастерство ещё набирать и набирать, – сказала Смилина. – А вот на свадьбе ты будешь гулять с новой причёской. Косу расплетай и на колени становись.

Заструились по сильным плечам и спине длинные волнистые пряди, полные здорового лоска. Смилина выбрала пучок на темени, завязала его узлом и отдала конец Радонеге:

– Держи.

Пока она острила нож на точильном круге, Радонега ожидала на коленях. Больно ей было стоять на каменном полу, но ничто не дрогнуло в её лице. Орудуя ножом, как бритвой, Смилина срезала ей волосы как можно ближе к коже, и вскоре весь пол вокруг молодой кошки был ими усыпан. Открылся округлый, изящный и правильный череп. Поднеся к её щеке пылающую ладонь, оружейница наблюдала. Нет, ни одна жилка не забилась нервно под кожей, тонкие ноздри не дрогнули, плечи не напряглись. Одним длинным скольжением огладив голову Радонеги, Смилина очистила её от торчащих пеньков волос. Послушный огонь не обжёг кожу.

– Собери свои волосы и вставай, – приказала оружейница.

Ученица повиновалась, а по знаку руки Смилины все работы в кузне прекратились на время. Подойдя к самой большой печи, Смилина зычно воскликнула в её пышущее жаром нутро:

– Огунь, мать земная! Прими в своё лоно новую дочь, нашу сестру.

Пламя в печи взвилось рыжим зверем, затрещало, захохотало. В середине огненного столба раскрылась широкая пасть, словно требуя пищи.

– Скорми огню твои волосы, – велела Смилина Радонеге.

Та бесстрашно выполнила это. Блестящая русая грива, которая только что украшала её голову, исчезла в брюхе огненного зверя. Взамен он выплюнул на пол тлеющий уголёк, который подкатился к ногам Радонеги.

– Это – твоя сила, – сказала Смилина. Она подобрала уголёк и поднесла к губам молодой кошки. – Ты должна это проглотить. Не бойся, не обожжёшься.

Дар Огуни исчез во рту Радонеги. На миг зажмурившись, она сделала глотательное усилие, а открылись её глаза уже не синими, а огненными. Короткая вспышка – и жаркое сияние сжалось в её зрачках до крошечных точек. Из ноздрей Радонеги вырвались две пламенные струйки, и она даже пошатнулась от изумления с округлившимися глазами.

– Растудыть… твою телегу, – вырвалось у неё.

По кузне пророкотала волна смеха.

– Полегче, – хмыкнула Смилина. – Так и спалить всё вокруг недолго. Ну, пошли – покажу, что с этим можно делать.

За всеми этими делами она отвлеклась от мыслей о мокрых глазах Свободы. Когда настала пора собираться домой, одна из учениц доложила, что у ворот кузни Смилину дожидается какая-то девушка. Тревога ворохнулась в душе косматым зверем, и оружейница направила свои стремительные шаги к калитке.

Её ждала Яблонька. Одного взгляда в её испуганное лицо было достаточно, чтобы зверь-тревога взвился на дыбы.

– Ой… Госпожа Смилина! Иди скорее домой, – скороговоркой зачастила девушка. – Там такое стряслось… Беда!

«Всё это однажды уже было», – мелькнуло в голове ледяной молнией. «Горе у тебя, Смилинушка». И – крошечное тельце на неподвижной груди Любони.

– Что? – разом охрипнув, выдохнула Смилина. – Свобода?.. Что с ней?

– Ой, да нет, нет, что ты! – затараторила, замахала руками Яблонька. – Твоя супруга жива-здорова, хвала богам! Это не с нею беда. Там твоя родительница пришла, сидит сейчас у нас… Грязная вся пришла, в крови, мне аж худо стало…

В один шаг через проход Смилина очутилась дома. Чернокрылая беда раскинулась над крышей, закрыла собою полнеба. Родительница Вяченега, в рабочей одёже, с головы до ног покрытая подземной пылью, сидела на лавке у стола; её лицо застыло сурово-мертвенной маской, бескровные пепельные губы были сжаты в нитку, а взор недвижимо застыл в пустоте. Слева на её лбу блестела глубокая ссадина, потёки крови из неё пропитали бровь и обогнули глаз с двух сторон – по носу и щеке. Полуистлевшая от пота и грязи рубашка алела свежими пятнами. Свобода как раз поставила на стол лоханку и наполнила её из кувшина.

– Вот водичка из Тиши, – приговаривала она заботливо. – Умойся, матушка Вяченега. Сейчас Смилина придёт.

Чудесная вода ласково журчала, разбивая жуткую тишину. Вяченега застыла изваянием, даже не мигая, и Свобода принялась сама умывать её смоченным полотенцем.

– Матушка! – Смилина бросилась к родительнице, а у самой сердце в груди инеем схватилось. – Что стряслось?

Взор Вяченеги обратился на неё – страшный, леденящий. Боль каплями смолы застыла в нём.

– Завалило нас, Смилина, – чуть слышно проронила она. – Твоя сестра Милата мертва. Лучше б я… Лучше б меня вместо неё…

Речь её перестала быть слышной – только серые губы шевелились. Смилина прижала её к голову к своей груди и закрыла глаза. За время своей работы в рудниках она была непосредственной свидетельницей нескольких обвалов, а уж о скольких слышала – не счесть. Она хорошо помнила этот грохочущий ужас и смертельный удушающий мрак. Зазеваешься, не успеешь мгновенно открыть проход – и о Тихой Роще можно не мечтать. Кучку искорёженной мёртвой плоти чудо-сосна уже не примет.

– Её тело достали, – сипло и безжизненно выдохнула Вяченега. – Оно уже там, дома… Драгоила его сама отнесла. А я – к тебе с вестью. Ты в последнее время у нас редкая гостья, но сейчас уж как-нибудь выберись – приди на погребение. Сестрица всё-таки твоя родная…

Невыносимая горечь поднялась за грудиной, как злая изжога. Будь она проклята, эта пелена недопонимания. Уже не повернуть время вспять, не исправить ошибок, не стереть горьких слов, не обнять, не подарить недоданного тепла.

– Сейчас уж поздно каяться, матушка, – сев рядом и уткнувшись лбом в лоб родительницы, вздохнула Смилина. – Но ты прости, что мы с вами редко встречаемся. Отдалились мы как-то друг от друга… Я прямо сейчас пойду с тобой. Помогу, чем смогу.

– Я с вами, – без колебаний заявила Свобода.

– Ладушка, тебе лучше остаться дома, – с усталой лаской ответила оружейница.

– Я хочу быть рядом с тобой, – настаивала та мягко, но решительно. – Делить с тобой и радость, и горе – мой долг.

– Пресветлая княжна, Смилина права. Не надо тебе туда сейчас… – Вяченега поднялась с лавки, обтёрла мокрым полотенцем грязные и окровавленные руки.

– Матушка Вяченега, ну хватит уже меня величать, – с горечью молвила Свобода. – Я ведь не чужая тебе. Зови меня дочерью… Конечно, ежели я, по твоему разумению, достойна зваться таковою. Я не хочу оставаться в стороне от вашей беды. Ваше горе – моё горе тоже. А вместе эту ношу нести легче.

Набрякшие усталостью и болью веки Вяченеги дрогнули.

– Милая, – проговорила она со всей мягкостью, на которую был сейчас способен её измученный голос. – Мы ж не гоним тебя, просто поберечь хотим. На это лучше не смотреть, поверь мне. Тяжело это… А ты – с дитятком во чреве. Тебе сейчас рядом со смертью ходить не надо. Лучше завтра на тризну приходи, коли желаешь.

Свобода обняла Вяченегу, с высоты своего роста склонив голову на её плечо.

– Матушка, я не боюсь смерти. Я сама была на её пороге и победила.

– О дитятке думай, родимая. – Поцеловав её в лоб, Вяченега окинула её бесслёзным, но смягчившимся взором. – Ему это совсем ни к чему.

– Всё, всё, ягодка, – вмешалась Смилина, обнимая жену за плечи и быстро чмокая её в висок. – Ложись спать, уже поздно. А завтра я кого-нибудь пришлю за тобой.

– Да какой мне сон, о чём ты? – покачала головой Свобода.

– Ну, хотя бы просто приляг. Давай, давай, на бочок. А нам пора. – Смилина ещё раз поцеловала тёплую бьющуюся жилку на виске супруги – уже крепче и нежнее.

Переступая порог родительского дома, Смилина окунулась в плотную, гнетущую и вязкую, как холодная топь, пучину горя. Звон плача сразу врезался острыми краями ей в сердце. Драгоила, ещё не успевшая помыться и переодеться, с порога обняла Смилину.

– Ох, сестрёнка, – только и прошептала она.

Крепко сжав её в объятиях, Смилина застыла взором на окровавленной льняной простыне, под которой проступали очертания лежавшего на лавке тела. Озарённая скупым отсветом масляной плошки, эта простыня безмолвно кричала бело-красным страшным пятном – не спрячешь глаза, никуда не денешь взгляд. Вдова Милаты, золотоволосая Таволга, тонкая, как тростинка, сидела на полу у изголовья покойной. Её серые глаза таяли весенними льдинками, а плач струился тихо и надломленно. Старшая дочка, кошка-подросток, устроилась на корточках рядом с нею и обнимала за плечи. Уже сейчас суровая и сдержанная – вся в бабушку Вяченегу, – она казалась совсем взрослой, хотя телесно подрасти ей ещё предстояло. Младшая девочка, белогорская дева, безмолвно роняла слёзы, не сводя потерянного и полного ужаса взгляда с самого большого кровавого пятна на простыне – прямо напротив лица. Очертания головы под тканью смертного савана Смилине показались странными – слишком плоскими, точно череп был сплющен в лепёшку.

Жена оставшейся в живых сестры, коренастая, с тяжёлой грудью и большими чувственными губами, тоже подошла к оружейнице обняться.

– Здравствуй, Смилинушка. Ох, беда-то какая…

– И ты будь здрава, Дворята. – Смилина низко склонилась и поцеловала родственницу в яблочно-круглую щёку. – А ваши дочурки где?

– Я их в постель отправила, нечего им тут делать, – ответила женщина.

– Не до сна им, должно быть, – вздохнула Смилина.

Сердце велело ей присесть около младшей племянницы, сиротливо ёжившейся и вздрагивавшей плечами. Матушку Таволгу обнимала и поддерживала её сестрица-кошка, а вот её саму бросили один на один с её ужасом и горем.

– Здравствуй, Росянка, – шепнула Смилина, осторожно смахивая со щёк девочки слёзы.

Та подняла на неё большие жалобные глаза и спросила шёпотом:

– Что у матушки Милаты с лицом? Почему нельзя на него смотреть?

Смилина замешкалась с ответом. Как сказать ребёнку, что там и лица-то нет? На помощь пришла Вяченега. Погладив внучку по голове, она вполголоса молвила:

– Оно изранено, моя родненькая.

– Это не матушка Милата, – прошептала Росянка. – Пока я не увижу её лица, я не поверю…

В недвижимо раскрытых глазах девочки росла и ширилась какая-то мысль. Быстрым движением, так что никто не успел её остановить, она сдёрнула с лица родительницы кровавый саван…

Догадка Смилины оказалась верной: череп был раздавлен, как яблоко-гнилушка, на которое наступили. Ни глаз, ни носа, только размозжённое месиво из крови и чёрных волос. И зубы в свёрнутых на сторону и сплюснутых челюстях. Голова вдовы безжизненно запрокинулась, и она повалилась без чувств – юная кошка еле успела подхватить её.

– Это не она! Не она! – пронзительно закричала Росянка.

Вяченега быстро схватила внучку на руки и вынесла прочь из горницы, приговаривая:

– Дитятко… Ну что ж ты делаешь… Ну разве так можно…

Смилина поспешно поправила простыню и бросилась на помощь к старшей племяннице, еле державшей мать на весу.

– Давай-ка матушку мне, Чемеря.

Она отнесла Таволгу к дальней стене и опустила на лавку, предоставив её заботам подскочившей Дворяты. Лицо Чемери покрыла зеленовато-землистая бледность, и оружейница, опасаясь, как бы сейчас не пришлось ловить и её, поспешила усадить племянницу на лавку.

– Драгунь, а ну-ка, водички нам, – обратилась она к сестре.

– Сейчас, – отозвалась Драгоила.

Она вернулась быстро. Приняв у неё из рук чашку с тёплой водой из Тиши, Смилина напоила Чемерю, а остатками умыла ей лицо.

– Иди, помойся, что ли, – сказала она сестре.

– Успею ещё, – устало отозвалась та.

– Цела хоть? – запоздало спросила оружейница.

– Пара царапин. – Драгоила в изнеможении опустилась на лавку, навалилась затылком на стену и закрыла глаза. – А вот сестрёнке нашей не повезло. Замешкалась, видать. – И она провела широкой ладонью по вытянувшемуся, бледному под слоем пыли лицу.

Ночь плыла густым чёрным маревом вдовьей тоски. Лучше всех сохраняли присутствие духа и были наиболее способными к действию Драгоила и её супруга; матушка Вяченега неотлучно находилась с внучкой, и на её помощь рассчитывать не приходилось.

– Ну, пригляди тут за матушкой Таволгой, – наказала Смилина Чемере. И спросила, озабоченно всмотревшись в ещё бледоватое лицо племянницы: – Ты как? Ничего?

Та кивнула.

– Ну, вот и молодец. – Смилина потрепала юную кошку по плечу.

Тело следовало предать огню, чтобы душу приняла в своё лоно Огунь. В доме оказалось мало дров для погребального костра, и пришлось заготавливать их в берёзовом леске. Пока Смилина с сестрой искали упавшие деревья, пилили их на чурбаки и раскалывали на поленья, Дворята занималась поминальным обедом. Крепкая и деловитая, она сама зарезала двух баранов и варила мясо в большом котле во дворе.

К рассвету дровяная куча для костра была готова. Поверх берёзовых поленьев, по обычаю, постелили можжевеловые ветки.

– Много гостей звать не будем: кормить-поить нечем, – вздохнула Дворята. – Всего-то пять голов овечьих было, двух зарезала – три остались… В погребе всего один бочонок с пивом полынным.

– Сестрицу надобно проводить достойно, – сказала Смилина. – Насчёт угощения не беспокойся, я всё устрою.

Поспать им этой ночью не довелось. Смилина даже не присела ни разу – всё сновала туда-сюда, таская съестное. Не раз она пыталась помогать семье, но гордая матушка Вяченега не принимала ни денег, ни снеди, говоря, что всяк должен жить своим достатком, а долги суть зло. Коли станешь брать – уж не выберешься из этой ямы, поэтому лучше и не начинать. После свадьбы оружейница хотела отдать им часть богатого приданого Свободы, но родительница и его отвергла: «То – вам, молодым, на жизнь дано, вы и живите». А теперь уж стало не до гордости. Смилина притащила мешок пшеницы свежего урожая, три корзины свежих ягод, орехов и кадушку липового мёда для кутьи; полдюжины гусей для запекания и похлёбки из потрохов; две большие двуручные корзины с яблоками и грушами для взвара; пять бочонков хмельного мёда-вишняка. Кому же всё это печь-варить? Пока она раздумывала, как быть, в кухне уже хлопотали Яблонька с Крыжанкой и Ганюшкой, а Свобода отдавала распоряжения. Девушки чистили плоды для взвара, а она щипала и потрошила гусей. Смилина, не зная, то ли корить её, то ли благодарить, просто подошла и поцеловала её сзади в шею – туда, где росли непокорные пушистые волоски, выбивавшиеся из-под платка.

– Я кому сказала дома отдыхать? – Строгость не получилась, Смилина мурлыкнула и ткнулась носом в ушко супруги.

– Вы этак совсем ничего не успеете, – был ответ.

Дело пошло быстрее. Дворята приободрилась: угощений вышло столько, что не стыдно было и всех соседей позвать. Осталось самое тяжёлое: обмыть и облачить тело.

– Ой, я мёртвых боюсь, – поёжилась Яблонька. – И крови…

– Ступай, моя хорошая, ты и так славно потрудилась, – мягко молвила Смилина.

Это нелёгкое дело она взяла на себя, а Драгоила ей помогала. Баню осквернять не стали: там, где мыли мёртвое тело, живым уж нельзя было мыться, а потому вынесли лавку с телом на задний двор, предварительно наказав супругам не совать туда нос и последить за детьми, чтоб случайно не забежали.

Голову Милаты, а точнее, то, что от неё осталось, пришлось обложить соломой и обернуть холстиной. Когда одетое тело водрузили на можжевеловое ложе, из дома вышла бледная до болезненности Таволга.

– Голубушка, пошла бы ты ещё отдохнула, м? – ласково сказала ей Смилина. – Ещё рано.

– Нет, я буду с ней, – проронила вдова, поднимаясь по приставной лесенке к телу.

Она пошатнулась, и оружейница подхватила её под локоть.

– Тихонько, родная.

Женщина устремила к ней свои полные тихой скорби глаза.

– Благодарю тебя за всё, сестрица. Ежели б не ты…

Обняв одной рукой Смилину за шею, она потянулась к ней губами. Оружейница сдержанно поцеловала их.

– Не за что, голубка.

Соседи были уже оповещены и понемногу подтягивались с соболезнованиями. Пришла и Ласточка со своей супругой и дочками, обняла сестёр и родительницу. Расставляли столы и лавки. Между тем показалась уже переодевшаяся Вяченега со спящей Росянкой на руках; оглядев всё, она одобрительно кивнула, но потом заметила хлопотавшую у столов Свободу и нахмурилась:

– Пришла бы попозже, милая… Когда костёр отгорит.

Княжна поцеловала сначала её, а потом спавшую у неё на руках девочку.

– Ничего, матушка. Хлопот было много, вам бы самим не справиться.

И вот зажжённый светоч коснулся можжевеловых веток. Вдова задержалась на лесенке, не в силах оторваться от тела. Огонь угрожал ей, и Смилине пришлось снять её оттуда, как ребёнка, и унести на руках прочь. Таволга слабо противилась, рвалась назад, к охваченной пламенем супруге, но оружейница прижала её к себе железной хваткой.

– Ну, ну… Всё уж теперь… Нельзя туда, родная, отпусти её, – бормотала она, гладя женщину по голове.

Пламя было не простое: его Смилина высекла на светоч из своих пальцев, мысленно прося Огунь принять душу сестры. Полыхало сильно, и ждать пришлось недолго.

За обедом Вяченега тихо проронила Смилине:

– Ты уж прости, что твою супругу высмеивала. Славная она, хоть и не во всём мне понятная. Но сердце у неё доброе.

– Пусть всё дурное рассыплется прахом. Что сказано – ушло, быльём поросло, – молвила оружейница в ответ, и они выпили – молча и до дна.

Остывший пепел она собрала в корзину, чтобы отнести в кузню и высыпать в главную печь. Сытые и пьяные гости разошлись, столы разобрали, и девушки-служанки принялись за уборку.

– Треклятые рудники жрут и жрут наши жизни, как ненасытные чудовища, – мрачно промолвила Вяченега, отяжелевшая от выпитого. – Когда они только набьют свои бездонные утробы?

– Никогда, – сурово ответила Смилина. – Рудокопы не перестанут гибнуть, пока не начнут входить во владения земной матери Огуни с должным почтением и не признают себя её дочерьми.

– И что же мы должны для этого сделать? – не сводя с неё пристального взора, спросила Вяченега.

– Я расскажу, как это сделали мы, а вы – решайте сами. – Смилина скользнула ладонью по своему зеркально гладкому черепу. – Эта коса – наша связь с Огунью, пуповина. А чистая голова – чистые помыслы и покорность земной матери. Ну, а при всяком проникновении в недра следует произносить благодарственные слова к Огуни за её щедрые дары. Ежели рудокопы станут всегда придерживаться этих двух нехитрых правил, они останутся целы и невредимы, и уже не придётся входить в рудник с мыслью, что обратно можешь уже не выйти. Вот и всё.

Вяченега выпила ещё кубок и долго сидела, зажмурившись и уткнувшись в тыльную сторону сжатой в кулак руки.

– Моя жизнь не настолько ценна, чтобы я за неё цеплялась ради себя самой, – проговорила она наконец. – Но я хочу увидеть, как родится моя внучка, которую вы с княжной… – Вяченега осеклась и бросила виновато-ласковый взгляд на Свободу. – Прости, доченька, по привычке с языка сорвалось… Так вот, я хочу увидеть ваше дитятко. Я хочу увидеть, как все мои внучки вырастут и найдут свою судьбу. И я хочу, чтобы вот это всё – то, что было сегодня – никогда не повторилось с другой моей дочерью.

С этими словами она медленно стащила с устало поникшей головы барашковую шапку и склонилась перед Смилиной.

– Скобли. Счищай с моей головы всё, что считаешь лишним.

Смилина поднялась и опустила ладонь на темя родительницы.

– Я рада, матушка, что ты приняла верное решение. Я помогу тебе.

Нож был при ней, но его следовало подточить ещё немного для пущей верности. Осколок точильного камня в доме нашёлся, но на большом вращающемся круге точить было удобнее, и Смилина отправилась в кузню. Дела там шли своим чередом, Радонега отрабатывала свои первые уроки. Смилина похвалила её и вручила нож:

– Заточи-ка его для меня, будь добра.

Пока ученица исполняла поручение, Смилина беспокоилась: не сморило ли там матушку Вяченегу? Всё-таки ночь бессонная выдалась, да и выпила та изрядно. Её саму уж пошатывало от усталости, а в теле звенела неприятная дрожь. Ещё бы: вкалывала вчера в поле, не разгибая спины, потом – кузня, а после ещё и похоронные дела… А работницы подходили с соболезнованиями: все уже знали о случившемся.

– Благодарю вас на добром слове, родимые, – поклонилась Смилина. – Не знаю, буду ли я ещё сегодня здесь. Возможно, с семьёй останусь, так что давайте тут без меня.

Матушку Вяченегу она нашла на кухне за столом. Та из последних сил держалась и дожидалась её, хотя голова её то и дело измученно клонилась на грудь. Свобода сидела рядом, мягко касаясь её руки всякий раз, когда глаза Вяченеги закрывались.

– Ну, матушка, готова? – Смилина склонилась к родительнице, опустила руки ей на плечи.

Вяченега встрепенулась, открыла отяжелевшие веки, обвела кухню усталым, мутным взором.

– Давай, – выдохнула она.

Волосы Вяченега, как многие женщины-кошки того далёкого времени, носила в длинной косе. Смилина бережно расплела её, расправила вороные с проблесками серебра пряди по плечам родительницы и выбрала пучок на темени, как ещё совсем недавно делала Радонеге. Затянув узел у корня, она передала прядь подошедшей Драгоиле:

– Подержи.

В тишине потрескивали только огонь в печке да нож, срезавший волосы. В каждое движение Смилина вкладывала всё своё тепло, всю любовь и щемящее сострадание. Об одном она только беспокоилась: как бы не дрогнула рука. Родительница доверилась ей, и порезать её было нельзя ни в коем случае. Оружейница гнала прочь накатывавшую мягкими сонными волнами одуряющую усталость.

Свобода завладела лежавшей на столе рукой Вяченеги и ободряюще накрыла её своими ладонями. Сердце Смилины сжалось от пронзительно-грустного желания поцеловать жену, прижать к себе и унести на руках домой: та вместе со всеми не смыкала глаз всю ночь и хлопотала. Без сомнений, она тоже смертельно устала, и женщине-кошке хотелось поскорее отправить её отдыхать. А Вяченега поднесла руку Свободы к губам и поцеловала, смутив её до розовых пятнышек на кангельских скулах. Наверно, ей передался тот порыв нежности, который накатил на оружейницу: они слились в одно целое, соединённые мостиком бреющего ножа. То, что Смилина сейчас делала для неё, было глубже, теплее и сокровеннее, чем близость. Лезвие, как мысленное продолжение её губ, целовало голову родительницы.

Срезав последний волосок, Смилина разогнула гудевшую от напряжения спину. Оставшуюся прядь она заплела в косицу, украсив нитью бисера и закрепив на конце маленьким серебряным накосником с подвесками из бирюзы. Высекла щелчком пламя из пальцев и завершающим движением провела огненной ладонью по голове родительницы, очищая её до блеска. Задремавшая Вяченега вздрогнула и пробудилась.

– Не пугайся, – сказала ей Смилина. – Этим я соединяю тебя с Огунью.

Пламя в печке, до этого мгновения горевшее тихо и сонно, вдруг вскинулось таким же рыжим зверем, каким оно приветствовало новую ученицу в кузне.

– Ох, – испуганно вырвалось у Свободы.

– Это Огунь, – улыбнулась оружейница. – Она здесь и слышит нас. – И добавила, обращаясь к огню: – Земная мать, прими в своё лоно новую дочь и храни её жизнь, которую я вверяю тебе.

С этими словами она бросила в печь срезанные волосы родительницы, скормив их косматому пламени. А Свобода, роняя блестящие светлые капельки с ресниц, зашептала жарко, с сердечной мольбой:

– Матушка Огунь… Прошу, не забирай больше ничьи жизни. Не гневайся на тех, кто трудится в твоих недрах.

Прижав руки к груди, она смотрела на огонь с залитой слезами улыбкой, и Смилина сделала то, чего уже давно жаждала – поцеловала её в губы. А Вяченега задумчиво скользила ладонью по голове.

– Как будто легче стало, – проговорила она. – Свежее, что ли… Какие там слова надо говорить Огуни?

– Примерно такие: «Земная мать Огунь, мы пришли к тебе с почтением и благодарностью. Впусти нас без гнева в свои владения и дай частицу твоих несметных богатств, а потом выпусти нас невредимыми во славу твоего светлого имени», – сказала Смилина. И спросила с улыбкой: – Запомнишь?

– Не уверена. В голове шумит маленько. – Вяченега устало сомкнула веки. – Вон, Драгуня запомнит, ежели что.

Смилина взглянула на сестру, та кивнула.