Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
Нерешительность лопнула от этого звука, как до предела натянутая нить. Рослый и широкоплечий, хорошо одетый человек с большими, чуть навыкате глазами и грозным изгибом густых тёмных бровей подал пример, бросившись к мостку. Узорчатые сапоги, расшитая жемчугом и бисером рубашка под богатым синим кафтаном, молодецкие усы, ясные сверкающие глаза – человека смелого и решительного за версту видно.
«А ну, ребятушки, за мной!» – позвал он, взмахнув рукой.
Такой призыв не мог остаться безответным. Один за другим мужчины побежали по мостку к капищу; проскакивая под опасно трещавшими и разваливавшимися воротами, они выбегали обратно, вынося на руках кашлявших и заплаканных девочек. На берегу, освобождённые от пут, те тут же попадали в объятия рыдающих уже от радости матерей.
«Что там? Что делается?» – спрашивала слепая бабушка Чернава.
«Марушин пёс девиц не тронул, зато всех волхвов поубивал, – охрипшим от потрясения голосом ответил Олешко. – Островид уехал… А какой-то смелый человек повёл людей вытаскивать девиц с капища… Горит оно, огнём полыхает!»
«Вон оно что, – промолвила бабушка. – Всех девиц вытащили?»
Сам обладатель лихих усов и сверкающих очей вынес двух последних девочек с капища – по одной на каждой руке, и как раз за его спиной ворота с оглушительным треском и грохотом рухнули: чёрный обгорелый остов развалился, а к небу взвилась туча рыжих искр. Смельчак и бровью не повёл – быстро прошагал стройными ногами по шаткому мостку, доставив свою ношу на берег в целости и сохранности, да и сам не пострадал. Ай да добрый молодец!
«Всех вытащили, бабуля», – сказал Олешко, проводив ясноглазого незнакомца восхищённым взглядом. Ловок, смел, но, несмотря на богатую и красивую одёжу – не спесив: были среди зрителей на берегу и другие зажиточные люди, но в огонь кинулся только он, а остальные предпочли стоять в сторонке и смотреть. Видно, боялись свои долгие рукава опалить…
«Ну, тогда проводите-ка меня на мосток», – сказала бабушка.
Олешко с Цветанкой под руки отвели её туда и помогли встать на него. Эти передвижения привлекли внимание людей, на бабушку настороженно поглядывали с берега. А она, набрав воздуха в слабую старческую грудь, воскликнула:
«Люди добрые, слово моё послушайте!»
Всё больше голов поворачивалось в сторону мостка, всё больше взглядов устремлялось на сгорбленную, сморщенную, изуродованную старостью женщину в тёмной, непонятного землистого цвета одежде. Дым от пожара летел над людьми, стлался горькой завесой, струи горячего воздуха колыхали серые складки бабушкиного балахона.
«Ты кто, бабусь? – спросил кто-то. – И чего нам тебя слушать?»
Другой ему ответил:
«Да это бабушка Чернава! Ведунья и знахарка, али не знаешь?»
«Послушаем! – сказал третий. – Может, какой мудрый совет даст нам бабушка… Что-то ведь делать надо нам со всей этой бедой! Владыка-то наш спину показал – покинул свой народ в лихой час!»
«Да плевал он на народ, – послышался в толпе ещё один голос – раздражённый и злой. – Он только о своей шкуре печётся, стремится побольше богатства нажить! Девчонки-то, которых Маруше в жертву отдать хотели, все из небогатых семейств – не замечаете, а, люди добрые? А говорят, что и на зажиточные дворы воины приходили, оттуда тоже девок брали… А потом всех их поотпускал Островид. А знаете, почему? На лапу ему дали! Откупились. Вон оно как: кругом беда, хворь людей косит, а владыка и тут деньгу гребёт, на горе людском наживается!»
«Это кто там бухтит? – раздалось со стороны добротно одетой части толпы. – Чего напраслину несёшь, смутьян? Выбирал-то девиц не владыка, а волхвы, невзирая на сословие и достаток!»
В толпе все уже вертели головами – пытались углядеть смутьяна, который вёл неприглядные для Островида речи.
«Ты сам не бухти, аль вместо совести у тебя золото звякает – а, Лисовин Лихвеевич? – не унимался неуловимый обличитель. – Что, пришёл поглядеть, как чужие дочки погибают, а свою-то, небось, выкупил?»
Народ загудел, как улей. Непременно завязался бы беспорядок, но ясноглазый молодец в синем кафтане – тот самый, кто повёл за собой мужиков в огонь – встал рядом с бабушкой Чернавой, поднял руку и звучно воскликнул:
«А ну-ка, люди, уймитесь! Разбираться да личные счёты сводить будете после, а сейчас думать надо, как общую беду унять. Послушаем, что бабуля скажет!»
Чистый и сильный его голос прокатился над головами гулко, как гром, разом освежив воздух и восстановив тишину.
«Ты-то сам кто будешь, человече? – спросили его из толпы. – Ишь, расприказывался тут!»
«Я – Соко́лко, торговый гость, – с поклоном ответил ясноглазый молодец. – По синю морю плавал, чужие страны видал, в город ваш по торговым делам прибыл, да вот из-за хворобы, которая у вас разразилась, задержаться пришлось: никого ж не выпускают…»
«А не тот ли ты самый Соколко, который чудо-рыбу – золотые перья выловил и у морского царя на пиру на гусельцах поигрывал?»
«Я самый, – поклонился Соколко. – Далеко пошла слава обо мне, не ожидал такого… Ну так что, честной народ, выслушаем бабушку?»
«Говори, бабка!» – послышалось наконец.
Бабушка Чернава, терпеливо дожидавшаяся возможности вставить слово, заговорила дребезжащим, одышливым голосом – будто сухое дерево поскрипывало:
«Нет проку в жертвоприношениях, люди добрые… Сорок лет назад – среди вас, наверно, и нет уж таких, кто это помнит – служила я Маруше вместе с Барыкой, а потому знаю, что говорю… Марушина хмарь, дух её чёрный, вашему глазу невидимый – как плодородная почва, на которой произрастает хворь и разносится в воздухе от человека к человеку. Не разогнать её жертвами. Новые смерти только усиливают её, делают гуще – болезнь крепчает. А потому, люди добрые, не питать надо хмарь, не добавлять ей силы, а гнать прочь, рассеивать… А вместе с ней и хвороба рассеется, потому как не на чем ей будет расти-распространяться. Сделать это способна только одна травка, которую по княжескому указу изничтожали-изничтожали, да не всю изничтожили».
Когда последнее слово бабушки стихло в утреннем воздухе, наполненном запахом гари, розовые лучи восходящего солнца брызнули поверх мрачной стены леса, окружавшего озеро. Заря легла на лица людей румянцем, заблестела в прищуренных глазах, заиграла на золотых узорах, которыми был расшит кафтан Соколко.
«Что ты такое говоришь, бабка? – сказал кто-то недоверчиво. – Горе тому, кто против Маруши пойдёт… Барыка, вон, Марушиного пса разгневал – вот и поплатился жизнью своей. А ты предлагаешь её дух рассеивать… Хочешь её совсем рассердить, чтоб она нас всех огнём небесным пожгла? Крамолу говоришь! Совсем из ума выжила, старая?»
Впалый рот бабушки задрожал, морщины на лице сложились в узор печальной улыбки, а невидящие, затянутые бельмами глаза наполнились отсветом то ли пожара, то ли утренней зари.
«Хмарью забиты не только ваши груди, которыми вы дышите, но и головы, которыми думаете, – промолвила она с горечью. – А ум мой сейчас яснее, чем был в то время, когда я начинала служить Маруше. Ну-ка, касатик, – обратилась она к стоявшему рядом торговому гостю Соколко, – дай-ка мне пригоршню водицы, а то мне мои кости старые не согнуть, не дотянуться…»
Сгорбленная и скрюченная под тяжестью своих лет, она была статному молодцу едва по грудь. Тот опустился на колено, нагнулся и зачерпнул широкой, как ковш, ладонью тёмную воду, плескавшуюся совсем близко под низеньким мостком. Вылив её в подставленную старческую пригоршню, Соколко сказал:
«Вот, бабусь… Испить, что ль, хочешь? Грязновата водица-то будет…»
«Нет, не испить, – улыбнулась та. – Старая я стала, сил уж мало: не питает меня больше Маруша, с тех пор как я с капища ушла… Ну да ладно, так и быть – соберу остатки силушки, покажу, кем я была сорок лет назад… Может, тогда над моими словами задумаетесь».
Поднеся к губам сложенные горстью руки, она беззвучно забормотала что-то на воду. Тишина распустилась огромным серебряным цветком, лепестки которого тронул ветер. Крепло его дыхание, трепетали полы одежд, реяли в рассветных струях волосы на головах… Вдруг озёрная гладь вокруг охваченного пламенем островка-капища забурлила, словно вскипев, поднялась светлой пенящейся стеной и скрыла собою пожар. Водяное горло проглотило огромный столб пламени, пенистые «губы» пожевали его несколько мгновений, пока руки бабушки не разомкнулись. Вода расплескалась у её ног лужицей, и тот же миг водяная стена за её спиной шумно упала, омыв собой островок и открыв взглядам людей чёрные обгорелые останки деревянных сооружений на нём.
«О-а-а-о-ох…» – разом выдохнула поражённая толпа.
Бабушка зашаталась, и Цветанка с Соколко одновременно кинулись её подхватить.
«Бабусь… Что с тобой?» – испуганно пролепетала воровка.
«Ничего, касатики мои, – устало улыбнулась она. – Силушки у меня на такие представления уж нету, и с каждым годом её всё меньше. А когда-то я и не такое могла… Но я сама свою дорогу выбрала. И конец свой – тоже… Ладно. Пусти-ка…»
Высвободившись из поддерживавших её рук, она оперлась о перила мостка, устремив невидящий взгляд куда-то в небо, поверх людских голов.
«Я знаю, что говорю! – скрипуче повторила она с нажимом, точно желая впечатать каждое слово в умы слушающих. – И знаю, что делаю. Нужно окурить город дымом яснень-травы, но для этого надо сперва её набрать. Есть одна полянка… Что-то вот тут мне подсказывает, – бабушка дотронулась дрожащими узловатыми пальцами до своей груди, – что травка там ещё растёт, вот только глаза мои уже не видят дорогу. Вот бы кто согласился туда сходить со мной, да набрать травки… Может, ежели её там много, и телега пригодилась бы, да и руки с серпами не помешали бы. Одним пучком ведь целый город не окуришь».
Мгновение нерешительной тишины, и Соколко вновь всколыхнул своим чистым голосом это стоячее болото:
«Ну, чего притихли? Так и будем ждать погибели? Или наконец что-то для своего спасения предпринять решимся, пока весь город не вымер?»
«Вот ты телегу и дай, коли резвый такой, – гнусаво проворчали ему в ответ. – А мы Марушу ещё пуще гневить не хотим! Айда по домам, горожане: тут больше слушать нечего».
«За себя говори! – Из толпы шагнул отец Первуши, ложкарь Стоян Рудый, прозванный так за свою рыжеватую масть. – Люд честной, что травка та и правда целебная – в том я поклясться могу! Почти всю семью мою хвороба сразила: дочек малых, жену да стариков моих. Только я со старшим сынком на ногах остался. А благодаря вот этому пострелёнку, – Стоян тяжело и ласково опустил большую тёплую руку на плечо Цветанки, – мы все живы. Дым травки той болезнь из нашего дома прогнал. Даже батя мой живой, а ведь его, старого, хворь уже к смертному одру подвела. И что? Наказала кого-то Маруша? Ниспослала на чью-то голову огонь? Молоньёй ударила? Нет! Стою я перед вами, живой и здоровый, чего и вам всем желаю. А вот этим двум людям – великая благодарность и поклон от всего моего семейства!»
С этими словами Стоян низко, коснувшись рукою земли, поклонился бабушке и Цветанке.
«И тебе здравия, и всему твоему роду, добрый человек, – сказал Соколко. – Телега у меня есть, даже несколько могу обеспечить, коли понадобятся. Сам с бабушкой поеду. А ты?»
«И я, вестимо, – охотно согласился Стоян. – Да и сынок мой не откажется… Первушка!»
«Тута я, батяня!» – И из-за людских спин резво выскочил здоровёхонький и бодрый Первуша, подмигнув Цветанке.
У той разом посветлело на душе, будто и туда ворвалась утренняя заря, наполнив сердце птичьим гомоном и шёпотом травы. А следом, ободренные этим примером, от толпы отделились ещё несколько человек, готовых помочь с поисками чудо-травы. Все они были из небогатых горожан: обеспеченная верхушка отмалчивалась в сторонке.
«Что, ваша хата с краю? – насмешливо крикнул им Соколко. – Ну-ну… Как будто вам в сём городе дальше не жить».
Те ничего не ответили.
Выезды из города больше не охранялись, словно Островид махнул на всё рукой. Пять телег, дюжина серпов и столько же кос – о таком Цветанка даже и не мечтала вчера, когда в её голове только зародилась мысль о поиске яснень-травы. Она думала, что соберёт своих ребят – тех, кто получше себя чувствует, и они с бабушкой потихоньку поплетутся по загородным окрестностям. Но судьба послала им помощника в лице Соколко – богатого, но не зачерствевшего сердцем гостя.
«Я не всегда богатым был, – сказал он, покачиваясь на телеге между Цветанкой и Олешко. – Случалось мне и под открытым небом ночевать когда-то. Начинал я простым гусляром, потешал своей игрой знатных людей на княжеских пирах. Хорошо играл – мёд-пиво пил, как говорится… А потом что-то перестали меня звать на пиры, и пошёл я на берег моря, стал от нечего делать струны пощипывать… И тут воды как вспучатся! Появился сам владыка морской да и говорит, мол, игра ему моя по сердцу пришлась. Захотел он меня наградить. “Ты с купцами побейся об заклад, – говорит он мне, – что из моря чудо-рыбу златопёрую выудишь”. Так я и сделал. Рыбку-то владыка морской мне подбросил – вот так и выиграл я спор, пришлось купцам раскошелиться. Завелись у меня деньжата, сам стал торговать, разбогател, но тех времён, когда у меня даже своего крова над головой не было, я не позабуду».
«А морской владыка – он какой?» – тараща глаза от любопытства, спросил Олешко.
«У-у, – улыбнулся Соколко, шутливо хмуря брови. – Чуден владыка! Ростом он как два обычных человека, бородища у него – один волосок серебряный, другой золотой, кольцами вьётся, а длиною, поди, аршина три! Усы как у сома, а на голове венец из полипов, звёзд морских да ракушек. Весь в чешуе перламутровой, меж пальцев у него на руках и на ногах перепонки, как у лягухи, а лицом зеленоват, как лягуха же. Дочек у него аж целых девять сотен, и все – красавицы писаные. Ох и расфуфыренные девицы! Шеи ожерельями обмотаны на много рядов, на головах уборы чудные, пальцы перстнями унизаны…»
Возница описывал бабушке всё, что видел, а та подсказывала дорогу; поднявшееся солнце уже щедро припекало, и Соколко, сняв шапку, утёр вспотевший лоб и пробежал пальцами по густым золотисто-русым волосам, лежавшим крупными завитками. Слушая вполуха его рассказ, Цветанка вяло боролась с дрёмой. Спать всю последнюю седмицу приходилось лишь урывками, краткий и неглубокий сон приносил мучение и разбитость вместо отдыха; усталость то и дело подкарауливала и норовила подкосить измученные ноги, а голову обносило искрящимся обморочным колпаком. Впрочем, боль как будто прошла – наверно, поняв, что на неё не обращают внимания.
«Притомился, дружок? – ласково прогудело над ухом. – Вздремни, покуда едем».
Цветанка, обнимаемая сильной рукой Соколко, была бы и рада нырнуть в желанные чары сна, привалившись к его боку, но тревога засела занозой в мозгу. Она почему-то боялась засыпать: а вдруг в это время что-нибудь случится? Что, если она закроет глаза, а смерть хорьком подкрадётся сзади и снова утащит кого-то? Но мерное покачивание и скрип телеги, успокоительный запах сена и греющее покалывание солнца на коже неумолимо убаюкивали Цветанку, а присутствие Соколко заставляло поверить в добрый исход. Рядом с ним хотелось расслабленно вытянуться, из комка нервов превратившись в лужицу киселя: поддерживаемая его тёплой силой, Цветанка покачивалась, как поплавок из рыбьего пузыря, на поверхности светлой яви, оставив тёмный и страшный её слой далеко внизу, под ногами.
Опять же, найдут ли они траву? Этот вопрос колол острым шипом, также не давая ей сонно растечься. У них столько телег, столько рабочих рук и серпов – целое поле выкосить можно, а если там только маленький клочок, а то и вовсе ничего нет? Это всегда так: когда возьмёшь с собой большущую корзину, грибов-то наберёшь всего ничего – только дно закрыть, а если с маленькой пойдёшь, грибов столько будет, что только о большой корзине и будешь мечтать – жалеть, что не взял. Вот если бы они пошли сами, без помощников, только Цветанка, бабуля и ребята – вот тогда по этому закону можно было бы не сомневаться, что травы будет море… А морской владыка будет плавать там, загребая своими перепончатыми руками и ногами, подставляя круглое лягушачье брюхо солнышку, а дочурки станут расчёсывать ему бороду – один волосок золотой, другой серебряный…
Бррр, что за бред! Цветанку тряхнуло, и она открыла глаза. Кажется, сон её всё-таки сморил. Покачивание между тем прекратилось: они стояли на опушке леса, а солнце садилось в багровом зареве. Бабушка давеча говорила – два дня пешего пути… Ну, на телеге оно наверняка быстрее вышло: не два дня, а один. Цветанка потянулась, хрустнув затёкшими суставами, села. Недурно же она вздремнула! За всю эту безумную седмицу, похоже, отоспалась. Олешко с Первушей и Прядуном тоже посапывали, зарывшись в духовитое сено, а Соколко вольно раскинулся рядом, смежив глаза и заложив руки за голову.
«Ась? М-м? – зашевелился он, когда Цветанка легонько потрепала его по ноге. – А что стоим? Эй, бабусь! Приехали уже, что ли?»
«Всё, дальше на телеге не проехать, – ответила бабушка. – К полянке той через чащобу пробираться придётся своими ногами – иначе никак. Ну, да недалече тут ужо».
Растолкав ребят, Цветанка соскочила на землю. Из леса слышались птичьи голоса, багровое солнце отбрасывало длинные тени, ветерок обнимал плечи с вечерней свежестью.
«Эх, хорошо-то как! – озвучил её мысли Соколко, разминаясь и вдыхая полной грудью. – Однако на дорожку закусить не помешало бы. Не знаю, как у вас, а у меня уж брюхо подвело от голода. Привал, ребятки!»
Все расселись прямо на траве, среди колышущихся полевых цветов. Из узелков появилась добротная и обильная еда: пироги, каша с мясом, жареная птица, пшеничный хлеб – белый и мягкий, как сдобное, изнеженное тело богатой красавицы. Всё это, как и телеги с лошадьми, предоставил Соколко, богатый гость… И откуда только он такое раздобыл в обескровленном и обездвиженном городе! Все ели, нахваливали и благодарили его за щедрость и заботу.
Подкрепив силы, мужчины поднялись на ноги и вскинули на плечи косы, взяли серпы. Соколко спросил:
«Ну что, как теперь пойдём? Веди нас, бабуля. Сможешь?»
Бабушка задумчиво стояла, опираясь на свою клюку и подняв незрячее лицо к верхушкам деревьев, и как будто вслушивалась. Цветанка не представляла себе, как она, слепая, отыщет в лесу полянку с яснень-травой. Это и для зрячего человека непростая задача – вспомнить дорожку, по которой ходил много лет назад. Лес меняется, одни деревья умирают, растут новые… Но, как оказалось, бабушке не нужны были глаза.
«Пироги положите где-нибудь под деревом, – велела она. – Это – старичку-лесовичку подношение, чтоб он нас в свои владения пустил и благополучно выпустил».
Пироги нашлись у мальчишек: вечно голодные, те натолкали их себе за пазуху про запас, чтоб идти по лесу да пожёвывать. Они расстроились было, подумав, что лесовичку придётся отдать всё, но бабушка успокоила:
«Много не надо. В знак уважения и одного-двух пирожков довольно».
Мальчишки тут же повеселели, и Цветанка едва не рассмеялась, наблюдая со стороны за живым изменением выражений на их мордашках. Пирожки были оставлены на замшелом пеньке, а бабушка зашептала:
«Лес-батюшка, откройся, тропинки свои покажи… Яснень-траву найти помоги».
Шёпот растаял в вечернем шелесте, переплетённом с густо-рыжими закатными лучами солнца. Лес задышал, ожил, словно разбуженный великан, наполнил ветром грудь, закачал многочисленными руками-ветками и стряхнул с них стайку листьев, которая запорхала вокруг бабушки зелёными бабочками. Совсем рядом раздался отчётливый птичий щебет – говорливый, сложно сплетённый, как звонкое летнее кружево. Бабушка насторожилась с морщинистой полуулыбкой на лице, подняла палец.
«Слышите? Вот и наш провожатый!»
Щебет раздался вновь, и все одновременно устремили взгляды в его сторону. Цветанка разглядела на низко свесившейся ветке рябины серую пташку, с виду совсем невзрачную, не больше воробья, в черной «шапочке». То была лесная славка-черноголовка.
«Славка-славушка, покажи нам дорогу», – обратилась к птичке бабушка. Видно, она узнала её по песне.
Птичка чирикнула и перепорхнула на соседнее дерево, кося на людей глазом-бусинкой и вертя головкой.
«За славкой ступайте, – прошептала бабушка. – Она нас к яснень-траве отведёт».
Затаив дыхание и стараясь двигаться плавно и мягко, чтоб не испугать птичку, все направились за нею.
«Кудесница ты, бабуся», – с улыбкой шепнул Соколко, неслышно ступая по траве.
Долго ли, коротко ли шли они – а солнце между тем уж совсем село, темнеть стало в лесу. Бабушка снова пошептала, взмахнула рукой – и из-за деревьев к путникам начали слетаться светящиеся жучки. Их собралось так много, что и никакого огня не требовалось. Цветанка прекрасно видела лица ребят, улыбку Соколко под лихо подкрученными усами и каждую складку бабушкиной одежды. Трое мужиков вели под уздцы отпряжённых коней, взятых на случай, если травы окажется много.
«Под ноги глянь», – шепнул вдруг Первуша.
Цветанка глянула… Оказалось, что шли они по колено в серебристо мерцающей траве с зеленовато-серыми узкими листочками и знакомыми жёлтыми цветами, похожими на очень мелкие одуванчики. Стебли и листья густо переливались колдовскими искорками, будто схваченные инеем, а в нос Цветанке лился запах, который она не спутала бы ни с каким другим – запах горького мёда.
«Бабуся! – взволнованно воскликнула она. – Яснень-трава!»
Бабушка улыбалась.
«Есть, значит, травушка… Сколько её?»
Цветанка огляделась со сладостным замиранием души: чудо-трава росла всюду, куда только достигал взгляд. Много было её под деревьями, а впереди раскинулась обширная поляна, озарённая светом взошедшей луны. Она вся сплошь инеевато мерцала, а бледно-жёлтые цветки, по-видимому, ночные, лениво кивали головками в едва ощутимых струях сонного воздуха.
«Охо-хо, охохонюшки, – подивился Первушин отец, сдвинув шапку и почесав в затылке. – Да тут косить – не перекосить, жать – не пережать! Как же мы всё это до телег-то дотащим? Топать-то всё ж таки далеконько…»
«Разберёмся, – сказал Соколко, решительно сбрасывая кафтан и засучивая рукава рубашки. – А ну, ребята, дружно взялись за косы! Мелюзга, – обратился он к Цветанке и мальчишкам, – и вы не отставайте, серпами орудуйте!»
И началась работа… «Вжик, вжик!» – свистели косы, и мерцающая трава ложилась с каждым взмахом. Мужчины косили на поляне, а Цветанка с Олешко, Прядуном и Первушей управлялась под деревьями, где с косой не очень размахнёшься, а серп – самое то. Разогнув ноющую поясницу для краткого отдыха, Цветанка поискала глазами бабушку… И что же? Окружённая свитой светящихся жучков, возле тёмных лап раскидистой ели стояла стройная, молодая и светлоликая кудесница – в травянисто-зелёном плаще с наголовьем, в серёжках из ольховых шишечек и с толстой косой цвета тёмного золота, перевитой ромашками и васильками. Глаза её, прозрачные, как роса, лунно мерцали мудрой улыбкой, а в изящной и по-девичьи нежной ладони желтела горстка пшена. Славка-проводница клевала угощение, сидя на большом пальце прекрасной девы.
Что это было? Может, Цветанка надышалась густым, горьковато-медовым дурманом чудо-травы, от которой на ладонях оставалось переливчато-зимнее мерцание? Протерев кулаками глаза, она усиленно поморгала, и наваждение исчезло: вместо лесной кудесницы славку кормила бабушка. Цветанка охотно поверила бы в то, что ей всё померещилось, если бы не глаза бабули, которые несколько мгновений оставались такими же прозрачно-росистыми и лунно-мудрыми, как у той девы. Впрочем, скоро и это исчезло.
«Бабуля! – кинулась к ней потрясённая этой таинственной сказкой Цветанка. – Ба…»
Вспугнутая птичка вспорхнула на ветку, а бабушка отвесила Цветанке сердитый шлепок.
«Вот голова дубовая! Зачем так шуметь-то? Славушку мне напугала…»
«Бабусь, я…» – заморгала Цветанка растерянно.
«Чего – ты? – проворчала та. – Иди давай, травку собирай. Время не терпит!»
Ещё долго перед глазами Цветанки стояла лесная колдунья… Решив обязательно расспросить бабушку позже, воровка снова принялась за дело – забирала яснень-траву в пучок и подсекала серпом у корня. Её ладони, густо покрытые липковатым соком растения, диковинно переливались искорками.
Скошенную траву стянули верёвками в большие, увесистые вязанки. Каждый мужчина взвалил на плечи по одной, на коней навьючили по три – столько уместилось на их спинах, но всё равно добрая половина всех вязанок ещё осталась. Как быть? Возвращаться за ними – долго, а за один раз всё унести не получалось.
«Надо было всех коней взять, – посетовал Соколко. – Но кто ж знал, что травы будет такая прорва? Эге-ге… Придётся-таки возвращаться».
Цветанка и мальчишки тоже не шли порожняком: соорудив из длинных веток что-то вроде носилок, Олешко с Первушей тащили вдвоём одну вязанку, а Цветанка с Прядуном волокли две. Одна бабушка ничего не несла, но ей доверили вести коней. Мужики сомневались сперва: справится ли старая женщина? Но бабуля погладила животных, пошептала что-то, угостила хлебом с солью из потёртой котомки – и те стали шёлковыми. Их даже погонять и направлять не требовалось – сами шагали за Чернавой.
Так вышло, что на обратном пути им случилось проходить мимо того самого пня, на котором они оставили подарок лесовику. Соколко негромко рассмеялся:
«Гляди-ка… А пирожков-то – тю-тю! Выходит, принял наш дар лесовичок!»
Лес сонно прошелестел что-то, а у Цветанки пробежал по лопаткам холодок. Пенёк был пуст.
Когда траву сгрузили на телеги, Соколко предложил немного передохнуть и утолить жажду. Тяжело опустившись на землю и привалившись спиной к колесу, бабушка устало проговорила:
«Притомилась я, касатики мои… Старость – не в радость, плохой из меня ходок нынче… Скрипят мои косточки, ноги не шевелятся. За остальной травкой ступайте-ка вы сами, а я туточки вас подожду. Пташка-славка вам тропку укажет, не заплутаете».
Так и пришлось сделать. Бабушка протянула Соколко руку, на которой сидела славка, и тот с величайшей осторожностью принял у неё птичку. Славка перепорхнула ему на палец, а с пальца – на ветку, когда они двинулись в обратный путь за остатками травы.
Восточный край неба пожелтел в предчувствии зари, когда они вернулись к телегам снова. Бабушка похрапывала на вязанках яснень-травы, и её не стали будить. Отпустив птичку, Соколко низко поклонился:
«Благодарим тебя, пташка-славка, за помощь… И тебе, лес-батюшка, благодарность великая!»
Все пять телег были полны – вот как много яснень-травы уберёг лес от княжеских слуг, повсеместно истреблявших её. Вдыхая запах горького мёда, Цветанка измученно покачивалась на вязанках, а Соколко сидел рядом со Стояном, правившим лошадьми. Мальчишки снова дремали, а Цветанке не спалось – от счастья, что столько чудо-травы им удалось добыть.
А Соколко с отцом Первуши, думая, что все ребята уснули, шёпотом переговаривались.
«Как этого пострелёнка звать?» – спросил торговый гость.
«Которого?» – уточнил Стоян.
«Да вот этого, синеглазого…»
«Зайцем кличут… Он бабки Чернавы внук и ученик, ведьмачок юный. Может то парнем, то девкой становиться, если вздумает. А что?»
«Да так… Напоминает он мне кое-кого». – Из груди Соколко вырвался печальный вздох.
«Ежели груз тайный тебя гнетёт – поделись, облегчи сердце, – сочувственно предложил Стоян. – Клятвенно заверяю, что ни одна душа от меня ничего не узнает!… В могилу с собою унесу».
Цветанка застыла, вжавшись животом и щекой в благоухающую вязанку травы. В рассветной тишине поскрипывали колёса, и сердце воровки сжалось от грусти: что за горе-кручину носит в себе этот удалой молодец, смелый и добрый, к чужой беде отзывчивый и богатством не испорченный?
«Давно это было, – промолвил Соколко тихо. – Приезжал я в ваш город по торговым делам, да случилось мне встретить молодку одну – красавицу, каких поискать… Приглянулась она мне так, что хоть завтра жениться был готов без раздумий. Пошёл я свататься, у родителей руки её просить, а мне – от ворот поворот: просватана уж! А по её глазам всё видно: без любви её замуж отдают, по расчёту. У меня аж в голове помутилось, мысли лихие закрутились… Выкрасть её надумал – так она мне в сердце запала. Да и она мне знаки подавала, что по нраву я ей пришёлся. Но родителей своих ослушаться она не смела и меня отвергла. Ну, я неволить её не стал, уехал… Через какое-то время опять выпало мне сюда приехать. И что ты будешь делать! Снова свела нас с нею судьба… Замужем была зазноба моя, но никак дитя зачать не могла: муж староват оказался. Хоть и мог ещё кое-что, да плодов те дела уж не приносили. Не простой человек, знатный, в этом городе известный… Имя называть не стану, не обессудь. Позвал он меня к себе на обед – желал послушать новостей из чужих краёв, дальних стран… Ну, как водится, за столом он меня со своей супругой познакомил – а того не знает, что мы с нею уж знакомы давно. Сидит моя зазнобушка ненаглядная ни жива ни мертва, но в руки себя взяла и виду не подала, что видит меня не в первый раз. Заночевал я в доме того человека, а за полночь слышу: тук-тук… Отворил я дверь, а на пороге – супруга хозяина. Палец – к губам: тише, мол. Да так на шее моей и повисла. Не удержался я… Познал её. А следующий день – уезжать мне. Пока хозяин по делам в город отлучался, я с зазнобой моей в укромном уголке переговорил, второй раз её позвал убежать со мной… И второй раз она мне отказала. Тогда родителям была покорна, теперь в мужнином доме подневольной пташкой жила, но упорхнуть со мной не решилась. «Вкусила я с тобою счастье, – говорит она мне, – хоть и короткое, да видно, столько мне судьбой отмерено, с тем и смирюсь. Езжай, а я вовек тебя помнить буду. Так я решила, не обессудь». Решила она всё… А мне-то каково? Осерчал, уехал, дал зарок больше сюда не возвращаться – ни себе, ни ей сердце не бередить».
Соколко умолк на некоторое время: видно, всколыхнувшиеся воспоминания пробудили боль в старых сердечных шрамах. Слушавший его Стоян сперва не перебивал – ждал, когда тот продолжит, но молчание что-то затянулось.
«Мда, – вымолвил тогда отец Первуши, перекладывая вожжи в одну руку, а освободившейся почёсывая затылок. – Угораздило же тебя, друг, с замужнею бабой связаться… Ничего хорошего в том нет, морока одна…»
Соколко встряхнул русыми кудрями, вскинул лицо к светлеющему небу.
«Эхма, да какая ж она баба? Осьмнадцать годков ей только и было, когда уехал я, думая, что в последний раз мы с ней виделись. Тоненькая, как берёзка, а глазищи синие, будто плошки с водой, бирюзой толчёной посыпанные… Но я не до конца ещё рассказал. Слушай дальше. Зарёкся я сюда возвращаться, да только на два года меня хватило. Веришь ли – сердце не на месте, ноет и ноет… Не стерпел, приехал. Окольными путями разузнал, что нет уж в живых моей ненаглядной. Не ошиблось сердце – как чувствовало, что беда стряслась… – Соколко опять вздохнул, помолчал. – А случилось вот что. Ровно через девять месяцев после моего отъезда родила она дитя. Муж сперва думал – чудо свершилось, на старости лет мужская плодовитость к нему вернулась… А потом нашептал ему кто-то – уж не знаю, кто – что зря он обрадовался: не бывать плоду от засохшего дерева. Ну, он сор из избы сразу выносить не стал, да принялся по-тихому свою жену мучить и изводить. Терпела она, терпела, да однажды и решила вместе с дитём сбежать куда глаза глядят. Не кончилось это добром… Нашли потом в реке два тела… молодой бабёнки и ребёночка. – Голос Соколко задрожал, но тот овладел собой и закончил: – Ну, муж вроде как опознал свою супругу. Схоронили их… Вот так и вышло, что в третий мой приезд сюда мне только на могилку моей лады и моей доченьки удалось поглядеть, живыми их не застал. О том, что случилось, мне её служанка поведала: от чужих-то людей всё скрывали, понятное дело… Об одном только жалею, что силой её тогда не увёз, не выкрал».
