Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)
– Поклоняюсь тебе, – прошептала она, покрывая поцелуями колени возлюбленной. – Ты – моя вторая богиня после Лалады.
Последняя преграда в виде рубашки была сметена, и Лесияра наконец увидела Ждану нагой и беззащитной, открытой для ласки, доверчиво-смущённой. Её тело радовало хорошо сохранившейся упругостью, тут пока мало что требовало существенного омоложения, но сила Лалады ещё никому не вредила, и Лесияра с нежностью вдохнула в пупок Жданы тёплую струйку из ослепительного источника света. Голова Жданы откинулась, открывая шею для поцелуев, и Лесияра не смогла устоять – заскользила губами по тёплой коже, чувствуя быстрое биение жилок под нею. Когда горячий рот Жданы завладел соском княгини, это было как снятие свадебного покрывала с невесты. Паволока целомудрия соскользнула, открывая нерастраченные богатства чувственности, которые Ждана не отдала ни одному из двух мужей – сберегла для Лесияры… Гибкие и озорные пальцы искусной вышивальщицы стремительно осваивали новое полотно для работы, и княгиня, оказавшись снизу, сполна испытала на себе узор наслаждения, который те рисовали на ней. Она отдалась полностью в хитроумную сеть этого узора, позволила себя оплести и изнутри, и снаружи. Колдовство продолжалось, и Лесияра упивалась своей принадлежностью Ждане, впуская её и раскрываясь под ней до самых сокровенных недр души. И вот, их жилы соединились, кровоток стал общим, сердца-половинки прижались друг к другу и слились воедино.
– Как же я жила без тебя все эти годы? – прошептала Лесияра, медленно возвращаясь на поверхность ночной яви из светлых далей этого путешествия. – Не знаю…
– И мне не ведомо, как я жила без тебя, – эхом отозвалась Ждана. – Как во сне, наверное… И только теперь я проснулась.
Трогательно открытое плечо, ямочка под хрупкой ключицей, мягкие очертания чуть приметно вздымающейся груди, волосы, казавшиеся усыпанными золотой мерцающей пылью… Любуясь Жданой, Лесияра готовилась разрешиться от томно ноющего и пускающего по всему телу горячие стрелы вожделения комка под подбородком. Медленно спускаясь поцелуями по животу Жданы, она шепнула, с трудом ворочая языком:
– Ты позволишь, лада?
Колени Жданы раздвинулись под ласковым нажимом рук Лесияры, и рот княгини с голодной жадностью прильнул к входу в лоно. «Не спешить, не спешить», – осаждала себя Лесияра. Сперва насладиться мягкостью этих складочек, чутко слушая отклик тела Жданы, вызывать у неё движение бёдрами и блаженный стон, задев чувствительное местечко и сосредоточив своё внимание на нём… Затем, растягивая удовольствие, проникнуть неглубоко, самым кончиком, далее – пробираться вглубь, ощущая тугой охват горячих стенок и… Ослепительная вспышка света превратила Лесияру в облако, каждая капелька которого пела от счастья. Кто-то светлый, огромный, любящий находился рядом, благословляя это счастье, а потом обратился в искорку, которая мерцала на дне души княгини.
Тихо-тихо, как две снежинки, они спустились из сияющего чертога на землю, очнувшись в объятиях друг друга. Лёгкими крыльями бабочки пальцы Жданы касались лица княгини, вызывая медово-тягучую улыбку.
– Лада, – подставляя лицо этим изучающим прикосновениям, выдохнула Лесияра.
Разморенное, отяжелевшее от тёплой истомы тело не желало двигаться, и она закрыла глаза, касаясь губами волос Жданы над лбом и дыша чарующими струйками дрёмы, которые те источали.
…Лесияра пробиралась по выжженной дочерна земле. Под ногами хрустели какие-то обломки, кости, остовы обугленных деревьев тянули к заслонённому чёрным пологом туч небу скрюченные и застывшие в предсмертной судороге ветви-пальцы, а ветер носил в воздухе горький пепел, и тот скрипел на зубах, забивался в ноздри и глаза. Лесияра не знала своего врага в лицо, но чувствовала его невидимый волчий взгляд…
Какая-то тень скользнула справа, и Лесияра повернулась туда, чтобы встретить опасность лицом к лицу. В угольном сумраке ничего нельзя было толком разглядеть, только очертания человека в плаще померещились княгине во время вспышки молнии. Мертвенный свет выхватил на мгновение из тьмы незнакомца, который бесшумно прыгнул в сторону – только полы плаща взметнулись крыльями летучей мыши. Лесияра хотела обнажить меч, но вынула из ножен лишь обломок клинка. «Не успела Твердяна перековать…» – подумалось княгине, и сердца коснулось холодное дуновение безнадёжного отчаяния.
А опасность леденящей волной толкнула её в грудь: незнакомец стоял прямо перед ней, и его жёлтые волчьи глаза излучали густую и едкую ненависть. Молния озарила черты его гладко выбритого лица, словно выточенные из тёмно-серого гранита – твёрдые, застывшие маской беспощадной, непримиримой враждебности. Ядовитым зубом сверкнул в его руке кинжал.
«Я вырежу твоё сердце из груди», – как ледяное змеиное шипение, вполз в голову Лесияры голос незнакомца.
Лесияра приготовилась обороняться хотя бы обломком меча, но её вдруг выбросило из этого обугленного пространства в тёплую постель, под бок к Ждане. Открыв глаза, она наяву увидела занесённый над собой кинжал – свой собственный, оставленный ею вместе с поясом на лавке.
Она перехватила тонкое мальчишеское запястье и повалила Радятко навзничь. Сев на него верхом и прижав обе его руки к полу, она обездвижила его. Мальчишка мог сколько угодно брыкать и сучить ногами: ни встать, ни повернуться у него не получилось бы всё равно. Мимо охраны он прошмыгнул, используя, по-видимому, кольцо; да и кто мог подумать, что он замыслил такое?
– Ох! – послышался испуганный возглас Жданы. – Радятко… Ты что тут делаешь?
– Ненавижу, ненавижу, – рычал мальчик с перекошенным до неузнаваемости лицом. – Из-за тебя с батюшкой это случилось! Ты украла у него любовь моей матери!
Удерживая его, Лесияра как можно спокойнее сказала Ждане:
– Лада, накинь на себя что-нибудь и дёрни вон за ту верёвку с кисточкой, что на стене возле ложа висит…
Быстро надев рубашку, Ждана дёрнула за верёвку, даже не спросив, зачем: так она была изумлена и напугана поведением сына, у которого возле рта белели клочья пены.
– Радятушка… Тихо, тихо, не надо так, – пыталась она успокоить его.
Тот зыркнул на неё жутко выпученными, обезумевшими глазами и прорычал, пуская пенную слюну:
– И тебя ненавижу… Ты не любила батюшку… Если б любила, он не стал бы Марушиным псом!…
Верёвка с кисточкой была протянута в помещение дворцовой охраны и заканчивалась там колокольчиком. Сразу несколько дружинниц появились из прохода в пространстве, и Лесияра передала им бьющегося и извивающегося Радятко. Руки и ноги мальчика сковали зачарованными кандалами, и княгиня наконец смогла скрыть свою наготу одеждой – прежде ей было не до того. Ждана сидела на постели, натянув на себя одеяло и глядя на сына с ужасом.
– На Прилетинский родник его, – коротко приказала Лесияра дружинницам.
Уже через несколько мгновений Радятко пускал пузыри, погружённый в тёплую воду купели в Прилетинской пещере. Лесияра, засучив рукава рубашки, за волосы окунала его и поднимала, давая глотнуть воздуха, а жрицы Лалады молча, будто прочитав мысли княгини, поднесли большую чашку с отваром яснень-травы, приготовленном на родниковой воде.
– Благодарю вас, очень кстати, – сказала Лесияра.
Купая Радятко, она приметила кусочек сосновой смолы, прилепленный к ногтю на мизинце мальчика. Лесияра раскусила эту хитрость: даже когда Радятко с головы до ног промокал, ноготь его оставался сухим под смолой, и из-за этого очищение его от хмари прошло не полностью.
– Так вот оно что, – процедила княгиня.
Она отскребла смолу и вымыла этот палец в купели. Мальчик вдруг задёргался, жалобно скуля и мотая головой, будто череп его был готов вот-вот расколоться; Лесияре оставалось только удерживать его за плечи и ждать, что будет.
– Ай… а-а-ай! – в муках кричал Радятко.
Из его уха и внутреннего уголка глаза выбежали ему на лицо с гадким писком две паукообразных твари, и Лесияра передёрнулась от омерзения. Таких тварей не водилось не только в Белых горах, но и в озаряемом солнцем мире. Родом гады могли быть лишь из Нави: густой, убийственной хмарью веяло от них. До сей поры не изгнанная капелька тьмы, благодаря которой они и жили в Радятко, исчезла, и им стало нечем «дышать».
– Ага, мрази, не нравится вам этак-то? – торжествующе прошипела княгиня.
Просто прихлопнуть их, как обычных пауков, Лесияра опасалась, а потому плеснула на них отваром яснень-травы. Помогло: «пауки» с шипением и дымком испарились.
Радятко затих и только мелко дрожал, сидя в воде подземной реки Тишь, изливавшейся на поверхность в Прилетинской пещере. Когда Лесияра поднесла к его рту отвар, он выпил, не сопротивляясь. Его ещё немного покоробило, он половил ртом воздух, блуждая по пещере затуманенным взглядом, но постепенно его глаза прояснились, холодящее кровь бешенство ушло из них. Наставал тот миг отрешённого просветления и успокоения страстей, когда человек готов ответить на все вопросы и понять умом и сердцем всё, что ему говорят. Миг этот не следовало упускать.
– Зачем ты хотел это сделать, Радятко? – спросила Лесияра.
– Батюшка… сказал, что если он съест твоё сердце и выпьет твою кровь, он сможет снова стать человеком, – пробормотал мальчик. – Я хотел… ему помочь. Вынуть твоё сердце и отнести ему.
– И как бы ты отнёс ему моё сердце? – усмехнулась Лесияра. – Ты знаешь, что кольцо не перенесёт тебя через западную границу Белых гор? В ту сторону оно не работает, мой дорогой.
– Я… не знал этого, – мелко и часто моргая ресницами, ответил Радятко.
– Что это были за паучки? – продолжила Лесияра допрос.
– Их подсадил мне батюшка… – Радятко слегка передёрнулся, как от воспоминания о чём-то гадком. – С их помощью он мог видеть и слышать всё, что вижу и слышу я.
– Ты, верно, очень скучаешь по нему? – проникаясь тоской мальчика по отцу, проронила Лесияра.
– Да… Я хочу быть с ним, – сказал Радятко. – И он хочет вернуться ко мне, снова став человеком.
Лесияра вздохнула.
– Радятко, дитя моё, быть может, я скажу тебе жестокую вещь, но это правда. Услышь и прими её как есть. Того отца, которого ты любишь, больше нет. Добродан умер в тот миг, когда он принял новое имя – Вук. А Вук – уже не твой отец, его душа поглощена хмарью, в ней не осталось ничего человеческого. Он не умеет любить: любовь – это свет, а им владеют лишь тёмные страсти. Он солгал тебе: обратного пути нет, Марушин пёс никогда не сможет снова стать человеком. Вук обманул и использовал тебя для своих целей.
– Я не верю, – вздрогнул Радятко. – Батюшка не мог меня обмануть…
– Батюшка не мог, – печально кивнула княгиня. – А Вук – запросто. Пойми ты, твоего отца звали Доброданом, а тот, кто внушил тебе ложь и подсадил паучков – совсем не он. Его зовут Вуком, а Вук и Добродан – это вовсе не один и тот же человек! Он помнит свою прошлую жизнь, когда он ещё не был Марушиным псом, и это всё, что у него осталось общего с твоим отцом. Душа у него уже не та… Она выродилась в сгусток хмари. Он помнит людей, которых когда-то любил, но любить их по-прежнему, по-человечески, больше не умеет. Он может лишь притворяться, будто испытывает прежние чувства. И при надобности он убьёт тех, кого любил, не моргнув и глазом.
– Нет… нет…
Радятко всхлипывал. Особое состояние душевной тишины и восприимчивости проходило, улёгшиеся чувства снова оживали и овладевали им, но уже не столь бурно. Бешенство сменилось горькими слезами, и Лесияра погладила мальчика по мокрым волосам.
– А матушка твоя ни в чём не виновата, – добавила она. – В жёны твоему отцу её отдали против воли. Добродан был хорошим человеком, и она пыталась его полюбить, но не смогла. Нельзя неволить сердце, и ничего с этим не поделаешь.
Возвращение во дворец было тихим. Лесияра отвела Радятко в отдельную комнату и велела снять и просушить на печке мокрую одежду.
– Волшебное кольцо для перемещений придётся у тебя на время забрать, – сказала она. – Давай его сюда.
С мокрого, притихшего и подавленного Радятко слетела вся его дерзость – он понуро снял кольцо и положил его на ладонь княгини. У двери Лесияра поставила пару дружинниц и отдала им приказ не выпускать мальчика из комнаты без сопровождения.
Когда она вернулась в покои Жданы, та сразу же с тревогой бросилась к ней:
– Государыня!… Что с Радятко? Что на него вдруг накатило? Где он сейчас?
Унимая этот взволнованный град вопросов, Лесияра устало поцеловала Ждану в лоб.
– Всё благополучно, не беспокойся, лада. Я почистила его на роднике и поговорила с ним, сейчас он здесь, сидит под стражей… Что накатило? Вук постарался. Настроил его против нас с тобой, обманул и использовал как своего соглядатая. Но теперь этому безобразию, я думаю, настал конец.
В глазах Жданы, ставших огромными от тревоги, тёмными волнами плескался страх.
– И что теперь с ним будет? Ведь он покушался на тебя… Ты бросишь его в темницу? Казнишь?
Лесияра ласково скользнула пальцами по её волосам.
– Ну что ты… Он был обманут, ладушка, – сказала она. – Возможно, действовал не по своей воле, а исполнял чужую… Он сам – не злоумышленник, ему просто заморочили голову. Вода из Тиши, полагаю, прочистила ему и ум, и душу от этого наваждения.
– Так мы же все чистились ею и отваром яснень-травы, когда только прибыли в Белые горы, – удивилась Ждана.
– А он не до конца был очищен, – пояснила Лесияра. – Налепил себе на палец смолу, вот и остался не омытый кусочек, который и сохранил в нём малую, почти незаметную каплю хмари, нужную Вуку. Сам Радятко до такого додуматься не мог, наверняка Вук его надоумил. Свободу его пришлось пока ограничить… Понаблюдаем за ним. Если станет видно, что он чист от хмари, не связан с Вуком и снова в своём уме – выпустим.
– Так вот почему мне мерещилось, будто Вук смотрит из глаз Радятко, – пробормотала Ждана, прижимаясь к груди княгини.
– Не мерещилось, – вздохнула Лесияра. – Он и правда смотрел.
Остаток этой беспокойной ночи прошёл бессонным. В сумерках раннего зимнего утра Лесияра отправилась к покоям Любимы. Ясна доложила:
– Полночи не спала, плакала. Уснула под утро, а когда встала, кушать отказалась.
Княгиня подавила в себе отчаянное желание пойти к дочке, немедленно обнять и успокоить её. Проступок Любимы был тяжким, и она должна была понять, что не всё ей будет сходить с рук просто так.
День выдался полным дел и забот. Лесияра посетила пограничные городки-крепости, проверяя их готовность к обороне, встретилась с несколькими оружейницами – владелицами крупных кузнечных мастерских, убедилась, что работа уже идёт полным ходом. Беседовала она также с градоначальницами, да и просто гуляла по улицам, вот уже в который раз проверяя настроения среди своего народа. Жизнь в Белых горах пока шла своим обычным чередом, хотя тревожность звенела невидимой стрункой в воздухе…
Вернувшись домой, за обедом она встретилась со Старшими Сёстрами, выслушала доклады, рассмотрела прошения – словом, работала обычным образом. Маленькой печальной тучкой на небосклоне её мыслей всё время маячила Любима, и ближе к вечеру, разделавшись с основным объёмом дневных забот, она справилась у Ясны о княжне и услышала невесёлые новости: Любима не обедала, не играла, весь день сидела у окна или лежала на постели, пребывая в подавленном настроении. С одной стороны, дочь так и должна была себя чувствовать, совершив столь прискорбный и вопиющий проступок, а с другой… С другой – Лесияра была бы намного счастливее и спокойнее, видя свою любимицу оживлённой, радостной и сияющей, как сгусток солнечного света. Любима плакала – и всё вокруг тускнело, солнце заболевало и куталось в одеяло туч, печально умолкали птицы, а ветер заводил заунывно-тревожные песни в дымоходах.
Посетила Лесияра и взятого под стражу Радятко. Когда она вошла в комнату, с мальчиком сидела Ждана, и тот плакал, уткнувшись матери в грудь.
– Он боится, что ты велишь заключить его в тюрьму или казнишь, – шепнула Ждана.
Радятко не смел посмотреть Лесияре в глаза, пряча лицо на плече у матери, и княгиня мягко повернула его к себе за подбородок. Его взгляд хоть и был затуманен слезами, но посветлел, в нём растаяли холод и волчья угрюмость – одним словом, Радятко стал совсем другим человеком.
– Я учитываю то, что ты был под чужим влиянием и не вполне чист от хмари, – сказала Лесияра. – Принимая это во внимание, я никак не стану наказывать тебя, но волшебное кольцо смогу вернуть тебе лишь через некоторое время, когда окончательно удостоверюсь, что ты освободился от власти Вука и не исполняешь никакие его просьбы или поручения. Предписываю тебе ежедневный приём отвара яснень-травы в течение месяца – он будет очищать тебя изнутри. Лада, – обратилась она к Ждане, – ты проследишь за этим?
– Да, государыня, непременно, – с готовностью ответила та. – Будем поить его отваром столько, сколько потребуется.
Её глаза засияли и потеплели от огромного облегчения, когда она услышала, что Радятко не будут наказывать.
– Хорошо, – кивнула Лесияра. И добавила: – Не хочешь ли ты, Радосвет, попросить прощения у княжны Любимы? Ты был груб с ней на ледяной горке и сломал ей нос.
Радятко смущённо шмыгал носом и вытирал его рукавом, позабыв о приличиях. Вопросительно поглядев на Ждану, он увидел поощрительный кивок и неуверенно поднялся на ноги.
– Идём. – Лесияра взяла мальчика за руку.
Любима лежала на постели одетая, свернувшись сиротливым клубочком: внушения нянек, что ложиться разрешается только когда пора спать, не имели действия. Завидев Лесияру, она села и устремила на неё вопросительно-печальный взгляд огромных влажных глаз, но, заметив также Радятко и Ждану, сразу насупилась.
– Радятко пришёл, чтобы попросить прощения, – сказала Лесияра, с сердечным трепетом наблюдая за живой игрой чувств на личике дочери.
Радятко мялся, не решаясь подойти к княжне и мучительно подбирая слова. Попросить прощения оказалось для него делом чрезвычайной трудности – проще было снова преодолеть путь от Зимграда до Белых гор.
– Я… Это… На горке стукнул тебя, – пробормотал он. – Я… не ведал, что творил. Сильно твой нос болит?
– Было больно, – очаровательно дуя губки, но уже с лучиком оживления в глазах сказала Любима. – Но всё уже зажило.
– Прости меня, ладно? – выдал наконец Радятко самые тяжёлые слова.
Права была Ждана, сказавшая, что сердце у Любимы не злое и светлое. Неуверенно и чуть хмуро улыбнувшись, девочка ответила:
– Ладно…
– Обнимитесь и поцелуйтесь в знак мира, – подсказала Лесияра.
Радятко, ещё ни разу в жизни не целовавший девочек, засопел и маково зарделся, став сам как красна девица. Губы Жданы подрагивали от еле сдерживаемой улыбки, Лесияре тоже стало весело от этого зрелища. Сопя и пыхтя, Радятко быстро чмокнул княжну и отвернулся, смутившись почти до слёз. Румянец выступал на его щеках яркими лихорадочными плитами.
– Ну, вот и славно, – молвила Лесияра, кивнув Ждане, чтобы та проводила сына в его комнату.
От вопрошающего взгляда Любимы сердце Лесияры болело, будто пронзённое сотней шипов. Девочка замерла, не зная, то ли броситься к родительнице с объятиями, то ли оставаться на месте, но её глаза так и кричали: «Ты прощаешь меня? Ты больше не уйдёшь?» Наверно, вот такой же светлой и открытой была Златоцвета в детстве…
– Я прощаю тебя, доченька, – сказала Лесияра. – Но чтобы такое было в первый и последний раз. Прошу тебя впредь не забываться, потому что ежели ты не уважаешь и не чтишь меня, твою родительницу, ты ведёшь себя недостойно, бесчестя и себя, и меня. Не думай, что всё и всегда тебе будет прощаться. Люди не глупы и не слепы, они всё видят – вздорных, буйных и невоспитанных никто не любит, их сторонятся. Коли ты не научишься обуздывать свой нрав, терпения не хватит даже у самых близких, и ты растеряешь их дружбу, оставшись одна на целом свете. Ну всё, дитя моё… Время ложиться спать. Добрых тебе снов, Любима.
Поцеловав дочь, Лесияра ограничилась этим серьёзным и сдержанным разговором, оставив нежности и сказки на потом. Любима была разочарована до слёз, когда княгиня уходила, но… Урок должен был закрепиться.
Княжна Добронега извивалась и царапалась бешеной кошкой, не давая Вуку себя поцеловать. Блестящая чёрная коса в руку толщиной, перевитая бисерными нитями, гордые чёрные брови вразлёт, большие карие глаза, точёный носик – дочь Вранокрыла была весьма недурна собою, и это привлекло Вука с первого взгляда, ещё когда он мельком увидел княжну в своё первое посещение дворца. Сопроводив князя до входа в Навь, он вернулся в Зимград, чтобы стать его наместником в Воронецких землях. Свою новую семью он собирался переправить из Нави чуть позднее.
– Ну, ну, голубка, не бей крылышками, – рычаще посмеивался Вук, заламывая девушке руки. – Всё равно ведь доберусь до твоих сладких уст!…
Добронега жила затворницей и была весьма скромной девицей, и он ожидал от неё испуга и покорности, но не тут то было. В тихом омуте водились такие бесенята, что диву можно было даться. Вук зашипел: на его щеке взбухли красные полоски от ногтей.
– М-м, кошечка умеет выпускать коготки, – хмыкнул он.
Хоть и велик был соблазн потешиться с неиспорченной красоткой, но Вук понимал и риск. Вранокрыл, узнав, что сотворили с его дочкой, мог бы и выйти из повиновения. Конечно, его снова быстро приструнили бы, но это стоило бы лишних хлопот.
Старая нянька княжны, мамка Любава, набросилась на него и заколотила кулаками по спине:
– Ах ты, супостат проклятый, вражина бритомордый! А ну, убери от неё свои поганые руки!
Удары сухих старческих кулачков были Вуку не чувствительней стрельбы вишнёвыми зёрнышками. Он отпихнул няньку, и та упала, тяжко заохав, а княжна, колюче сверкая глазами, бросилась ей на помощь. Ах, что за очи! Тёмные омуты с отражением ночных звёзд… Однако Вук обуздал свои желания и покинул светлицу.
Его шаги гулко отдавались в пустоте и неуютной тишине княжеского дворца. Свой чёрный плащ он не снимал даже в помещении: так он казался себе более внушительным и властным. Пышная русая грива волос падала ему на плечи, пряди на висках были заплетены в две тонкие косички, в правом ухе покачивалась и холодно блестела серёжка из чёрного, как слёзы непроглядной ночи, смоляного камня [33] в форме капли.
Устроившись на Вранокрыловом троне, он самодовольно усмехнулся. Хлопнул в ладоши, и едва стихло хлёсткое эхо хлопка, как к нему подбежал тощий ключник Кощей, начальник над дворцовой челядью – сам, на полусогнутых от раболепия и страха ногах, как последний холоп.
– Чего изволишь, господин?
Вук сам пока не знал, чего он изволит. Подумав, он велел:
– А пусть-ка мне принесут из княжеских погребов самого что ни на есть выдержанного мёда, самого лучшего и хмельного, какой только сыщется.
Кощей низко поклонился:
– Будет сделано, господин!
Кубок ему подали на золотом, украшенном драгоценными камнями подносе. Отпив глоток, Вук признал: мёд хорош, а вот кубок подкачал – могли бы и более достойную посуду выбрать. Кощей повалился на пол, держась за голову, по которой Вук съездил пришедшимся ему не по нраву кубком.
– Ойййй… господин, не изволь гневаться-я-ааа, – гнусаво заканючил он. – Самый лучший кубок, какой только есть, тебе подали… Самый лучший после Вранокрылова… Государев кубок взять не посмели…
– А вот зря, потому что я теперь вам вместо государя! – рыкнул Вук. – Я вам теперь и за мать, и за отца, людишки несчастные!…
Та пора, когда он был здесь княжеским ловчим, канула в чёрную реку прошлого. Время в Нави текло по-иному, чем в Яви: там каждый «верхний» год шёл за три.
Выгнав всех, Вук остался один на троне. Настало время проверить, что творилось в Белых горах, и он закрыл глаза, настраиваясь на Радятко, мысленно вызывая его и соединяя его зрение и слух со своими. Он продолжал чувствовать своё тело сидящим на троне, но мысленно склонялся над Лесиярой, в объятиях которой спала Ждана. Обе лежали нагими – судя по всему, отдыхали после близости. Вук ощутил не то чтобы ревность, а просто ядовитое презрение к ним обеим. Задушить бы их во сне, вот так взять Ждану за нежное горлышко и удавить… А Лесияре вырезать сердце из груди и поднять его, ещё трепещущее, окровавленной рукой… Нет, сначала вырезать княгине сердце на глазах у Жданы, чтобы бывшая жена смотрела, как её дорогая Лесияра умирает, а после убить и её. А это что? Кожаный пояс с кинжалом в ножнах. Рука Радятко ощупала рукоять, вынула кинжал из ножен. «Рано! Рано, мальчишка! Куда! У тебя не достанет ни сил, ни ловкости!» – едва не вскричал Вук, но воспрепятствовать не мог. Связь у них ещё недостаточно окрепла, Вук не владел до конца волей Радятко, только отголоски его настроения и холодная злоба передавались мальчику и заставляли его вести себя странно для окружающих.
Удар не состоялся. Обнажённая Лесияра сидела верхом на Радятко и стискивала руками его запястья с железной силой кандалов… Вук немного ошалел от зрелища нагой женщины-кошки: подобное тело он видел лишь у своей тёщи Северги – с тем отличием, что на коже Лесияры не было шрамов. У Вука закружилась голова: Радятко куда-то поволокли. Вода… Пузыри, зелёная глубь, снова поверхность. Похоже, Радятко окунали с головой, а потом вытаскивали, давая подышать.
Вук с воплем упал с трона: глаза горели, словно в них плеснули кипятком. Ослепнув и оглохнув, он катался по полу, но никто не спешил на помощь: все боялись.
– Воды… Воды! – пытался звать Вук, сам себя не слыша.
Наконец кто-то удосужился принести тазик воды. Вук нащупал его и стал усиленно и обильно промывать себе глаза, стараясь унять это жжение. Похоже, паучкам настал конец. Кусочек смолы на ногте Радятко… Наверно, его сняли, и белогорская вода оказала своё убийственное действие на тот маленький запас хмари, которого было достаточно паучкам, чтобы жить.
Когда гул в ушах стих, а звёздчатая пелена перед глазами расступилась, Вук вскарабкался на трон, тяжко дыша и роняя капли воды с пальцев и подбородка. Холодное лицо как будто таяло, истекая этими ручейками, и на нём медленно проступала, словно выходя из-под ледяной корки, ухмылка. Пара паучков, которых носил Радятко, были самцом и самкой: в глазу сидел он, а в ухе – она. А глубоко в сердце мальчика – так, что не достанет никакая зачарованная вода – притаилась кладка яиц. Родители их погибли, но яйца были выносливее живых пауков и выдерживали без подпитки хмарью очень долго, находясь в «спячке». Сколько она продлится, нельзя было сказать наверняка, но рано или поздно тысячи крошечных паучков вылупятся, вместе с кровотоком будут разнесены по всему телу, и тогда… Руки Радятко станут руками Вука, ноги – его ногами, а тело приобретёт силу, равную силе самого Вука.
Пусть они думают, что избавились от него. Его время ещё настанет.
