Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)
«Наше», – угрюмо отрезала Цветанка.
«Только не говори, что это ты её обрюхатила, – съязвила зеленоглазая волчица. – На такие чудеса только дочери Лалады способны, а мы – нет!»
«Это тебя не касается», – рыкнула Цветанка.
Перекинувшись и одевшись, она вырезала ножом лучшие куски с оленьей туши – те, которых не коснулись зубы Серебрицы, а мясо из тех частей, где челюсти той успели поработать, для Нежаны она брать побрезговала. Уходя, она чувствовала спиной насмешливый взгляд зелёных глаз.
На столе потрескивала лучина, которой едва ли было под силу одной бороться с колышущимся, дышащим мраком зимней ночи. Когда она догорала, Цветанка поджигала от огарка новую и вставляла в светец, а после снова ныряла в ласковое облако тепла, окружавшее Нежану. Почти касаясь её щеки своею, но по-прежнему держа от неё подальше когти, воровка смотрела, как та выцарапывала самой большой иголкой буквы на снятой с берёзового полена коре. И снова над головой у Цветанки раскинулся зелёный шатёр, снова она пыталась проникнуть в завораживающую тайну письма, уже чуть-чуть приоткрывшуюся ей, но ещё не до конца изученную. Нежана продолжила прерванный урок с того места, на котором они в прошлый раз остановились.
– Ну-ка, давай повторим буквы. Посмотрим, запомнил ли ты что-нибудь или всё выветрилось у тебя из головы.
Прочесть прощальное письмо Нежаны, а точнее, как бы услышать её голос, проговаривающий написанное, Цветанке когда-то помогло матушкино ожерелье, но сейчас его не было.
– Что тут написано? – спросила Нежана.
Цветанка нахмурилась, вглядываясь в закорючки на берёсте. Как читалась каждая из них, она точно не помнила, но смутно знакомый образ постучался из озарённого солнечными зайчиками прошлого…
– Заяц?
– Правильно, – удивлённо и обрадованно улыбнулась Нежана. – Надо же, помнишь, что мы с тобой учили!
Воровка-оборотень не стала упоминать, что грамотой с нею занималась ещё и Дарёна, не слишком, впрочем, преуспев: науки, требуя усидчивости и терпения, плохо давались порывистой и ветреной Цветанке. Взяв у Нежаны иголку, она неуклюже нацарапала перед словом «Заяц» цветок, похожий на ромашку. Получилось коряво: когти мешали ловко держать иглу. Нежана задумчиво скрыла взгляд под ресницами, от чего на щёки ей упали пушистые тени.
– «Цвезаяц», – усмехнулась она. – Дай-ка…
И она написала новое слово, более длинное. Сердце воровки ёкнуло: кажется, она догадывалась, что это… И не ошиблась.
– Цве-тан-ка, – прочла Нежана, водя иглой.
Игольное острие, блестя, прикалывало к памяти воровки звукообразы букв. Они робкими гостями входили к ней в голову, нерешительно переступая с ноги на ногу и пока не решаясь располагаться там как дома: для этого требовалось время и новые уговоры-повторы. А Цветанка осторожно дышала возле уха Нежаны, не решаясь поцеловать его клыкастым ртом. Та, словно чувствуя её колебание, повернула лицо и потёрлась носом о её нос.
Третья встреча с серебристой волчицей была озарена призрачно-голубым светом луны – волчьего солнца. От охоты Цветанку отвлёк вой: это Серебрица, взобравшись на пригорок и задрав морду к светилу, окутанному мутной дымкой, самозабвенно пела. Нежана боялась волчьего воя по ночам, и Цветанке хотелось оборвать эту песню.
«Что за Калинов мост такой, а? Где он находится, ты не знаешь?» – спросила она первое, что пришло в голову. Это название всплыло из допроса: княгиня Лесияра очень этим интересовалась.
Ей показалось, будто это весь пригорок встал на дыбы белоснежным зверем, а может, среди ночного покоя вдруг поднялся буран. Странно: у бурана были холодные зелёные глаза-щёлочки, пристальные и острые.
«Зачем спрашиваешь? – прошипела серебристая буря. – Тебе всё равно не пройти туда! А если и пройдёшь, то оставишь там свой разум и погибнешь… Все твои страхи и беды, всё, что когда-то ранило тебя, что не было тобой решено, всё, в чём ты запуталась и натворила глупостей – всё восстанет против тебя! Кто твой злейший враг, помнишь?»
«Я сама», – вырвался у Цветанки невольный ответ, вбитый ей Серебрицей.
Зеленоглазая буря улеглась и превратилась в волчицу. Цветанка поёжилась от холодка, пробежавшего по спине: она не ожидала, что этот вопрос так взбудоражит Серебрицу.
«Калинов мост – это вход в Навь, нижний мир, созданный Марушей, – уже спокойнее и глуше ответила пепельная волчица. – Она не смогла ужиться в одном мире с сестрой Лаладой – в мире, завещанном им их отцом, уснувшим богом Родом, и создала свой. В Нави живут ночные псы – оборотни из нижнего мира. А мы с тобой – верхние, дневные, из тех, кто живёт здесь, в Яви. Всё началось, когда князь Орелец заключил сделку с Марушей и попросил вернуть его умершую жену к жизни. Ему вернули женщину, с виду как две капли воды похожую на его жену, но это была не она, а её двойник-оборотень. От неё произошли дневные псы и расселились по земле. Дневные и ночные псы – собратья, но живут отдельно. Наши нижние сородичи не очень-то любят пускать к себе гостей, и Калинов мост окружён стеной тысячелетнего морока, который не позволяет пробраться к входу в Навь. Иногда морок ослабевает и даже падает, но на очень короткое время и очень редко, и заранее угадать, когда это случится, нельзя».
Серебрица умолкла, словно мыслеречь отняла у неё все силы, а Цветанку по мере её рассказа охватывала ледяная дрожь, начинавшаяся где-то в кишках. Многого же она не знала! Её вдруг осенило: припадки Серебрицы, её странные «выбросы из тела» – кажется, всё это начало обретать смысл и складываться в ясную картинку…
«Ты пробралась к Калинову мосту?» – не мыслеречью, а, пожалуй, мыслешёпотом спросила Цветанка, заворожённая зловещей печалью, чёрным призраком стоявшей у Серебрицы за плечами.
Глаза пепельной волчицы ожили, замерцав зимне-колкими искорками, и в них отразилась тень прежнего безумия.
«Да, я прошла туда, но вернулась обратно не вся. Клочки моей души и моего разума остались там… Я калека. Не телесно, а в другом смысле… Потому и не ужилась в стае. Я соврала тебе, сказав, что родилась такой. Вошла я туда обыкновенной, такой же, как ты, а вот вышла… через десять лет, седая. И болезнь эта, требующая подпитываться чужими силами, появилась у меня тоже после этого».
«Где? Где он, этот проклятый мост?» – вскочила Цветанка, задрав хвост и вытаращив глаза.
Ядовито-зелёная сумасшедшинка зажглась в зрачках Серебрицы:
«Ты думаешь, я скажу тебе? Приструни своё глупое любопытство – целее будешь, а иначе в Яви станет одним оборотнем-калекой больше… Или, что вероятнее, одним живым оборотнем меньше».
«А в самой Нави ты была? – не унималась воровка-оборотень. – Помнится, во время того припадка ты обмолвилась, будто Навь умирает… Я тогда подумала, что это бред, а теперь…»
«Хватит, – жёстко отрезала Серебрица. – Я больше ничего не скажу тебе».
Снова взбив вихрь, обдавший морду Цветанки облаком холодных снежинок и ослепивший её на несколько мгновений, серебристая волчица умчалась.
– Скоро весна…
Кутаясь в шубу, Нежана шагнула за порог лесной избушки. Опять полетели «белые мухи» – крупные хлопья снега, роившиеся, как туча насекомых. В воздухе уже звенела сладкая тоска, зовущая в небо – дух весны, а на смену щиплющему щёки морозу пришла густая, зябкая влажность. Снег на еловых лапах стал волглым, клоня их ещё больше книзу, а на зимней перине на земле намёрзла крепкая корочка – наст. По нему можно было ступать, не проваливаясь, особенно по утрам, когда подмораживало.
– Да, скоро весна.
Нежана попробовала ногой хрусткий наст: он держал хорошо, продавливался совсем чуть-чуть. Осторожно шагая, она вдыхала тонкий вешний дурман, пробирающую до сердца прохладу, которая обязательно должна была обернуться теплом.
Гуляя меж елей, она вдруг приметила на снегу проталинку, на которой лежало ожерелье из красного янтаря, а внутри него образовался островок весны – пробились хрупкие стебельки с туго свёрнутыми белыми бутонами подснежников. Нежана хотела нагнуться, чтобы рассмотреть это чудо поближе, но из-за живота было трудно, и она кое-как опустилась на колени.
– Ах вы, маленькие, – с нежностью касаясь пальцами шелковистых прохладных лепестков, прошептала девушка.
Снег вокруг них был уже не белым, а прозрачно-водянистым, как слой мелко битых осколков хрусталя, и кое-где сквозь него уже чернела земля. А янтарь согрел ладонь Нежаны живым теплом, и она поняла, почему образовалась проталинка. Наверно, это было то самое чудесное ожерелье, о котором рассказывала ей Цветанка… Надо же, вернулось.
Раскатисто-гортанный рык, раздавшись за спиной, заставил её обмереть от страха, и тысячи острых льдинок порезали ей сердце до крови. Огромный серебристо-серый зверь с бледно-зелёными, высветленными яростью глазами медленно надвигался на неё, роняя с оскаленных клыков слюну… Медленно, защищая руками живот, Нежана поднялась.
– Тише… – сказала она, слыша свой осипший голос как бы со стороны. – Хороший пёсик… Не надо… Заинька, это ты?
Она никогда не видела Цветанку в облике зверя: та перекидывалась на некотором расстоянии от избушки, чтоб не пугать её. Сквозь онемение страха проклюнулась мертвящая догадка: перед ней – не Цветанка. Глаза были чужие, зелёные, а не васильково-синие. Внутри толкнулся ребёнок, и Нежана, охнув, уронила ожерелье и попятилась. Взгляд серебристого зверя тут же устремился на него, будто не Нежана была ему нужна, а именно бусы из красного янтаря.
– Бери, бери, – пробормотала Нежана, продолжая пятиться. – Если хочешь, бери…
Но подобрать ожерелье оборотень не успел: откуда-то справа из леса выскочил другой Марушин пёс, тёмно-серый. Разъярённой синеглазой молнией он прыгнул на серебристого и впился клыкастой пастью ему в шею. Предвесенний снежный хрусталь обагрился кровью.
Нежана побежала, поддерживая обеими руками живот, будто боялась расплескаться. Она убегала от крови, от страшного рыка, рвавшегося из звериных горл, и устремлялась навстречу весне. Внутри что-то рвалось, по ногам текли тёплые струйки, и она уже не могла это остановить…
Она поскользнулась и скатилась в ложбинку, ударившись копчиком. Скольжение вниз показалось ей нескончаемым, а деревья над ней качались и гудели колокольным звоном… Наконец её остановил куст, и вместе с тем она чувствовала, что какая-то часть уже отделилась от неё. С этой частью она жила девять месяцев, а теперь та существовала отдельно, копошась у неё под подолом. Слабость завоёвывала тело Нежаны, распространяясь быстрее пожара, только пожар этот был холодный.
Немеющими пальцами она подобрала подол и взяла на руки скользкий, красно-синюшный комочек. Из неё что-то текло, она лежала в луже, только не могла понять, вода это или кровь: слишком широко разметались полы одежды, закрыв всё. Комочек с припухлыми глазками-щёлочками не кричал, пуповина ещё пульсировала, и Нежана, с треском наваливаясь на куст, пригрела дитя у себя на груди под шубой. Лёгкость и быстрота, с которой всё случилось, приятно изумили её… Её готовили к тому, что мучиться она будет, скорее всего, полдня, а то и целый день, но ребёнок просто выскочил из неё на бегу – без схваток и почти без боли. О том, что бывают и стремительные роды – что называется, «на ходу» – она слышала от матери; наверно, у неё был как раз такой случай.
Снег падал всё гуще, задумчивый и чистый, повисая на её ресницах и мехе воротника. Вместе со слабостью на Нежану наползал купол жужжания и звона, и она не могла даже отвернуть одежду, чтобы посмотреть, что из неё текло, впитываясь в снег. Все силы уходили на то, чтобы поддерживать и греть ребёнка на груди. Вон какое брюхо большое было – наверно, вытекало то, что там скопилось. Пусть течёт… Пуповина между тем перестала биться и побелела, и ребёнок, задышав глубже, издал какую-то смесь писка и мяуканья. Наверно, ему было больно дышать… В первый раз всегда больно.
Чем больше из неё текло, тем сильнее ей хотелось пить. Немного помогал снег, который она ела, но от него ломило зубы, когда он попадал на них. Хватит уже зимы, хватит снега… Когда же откроются окошки небесной синевы и на землю хлынет солнечный свет?
– Матушка… сыра… земля, – шевелились бескровные губы Нежаны. – Прими всё, что исходит из меня… Проснись… Солнышко, выйди… Согрей теплом мир. Весна… зову тебя.
Она поила землю собою, давала ей глотки своего тепла, чтобы пробудить тепло земное. Скоро потечёт сок в деревьях, верба выпустит свои мохнатки, раскроются лиловые колокольчики сон-травы, покрытые серебристым пухом. Зазвенит птичья перекличка, а когда весна воцарится окончательно, журавлиные клинья принесут на своих крыльях свет и радость…
Снег под Серебрицей пропитался кровью. Она хрипела, кося зелёным глазом, сражённая смертельной хваткой за горло, которой сама же и обучила Цветанку.
«Припадок… Ожерелье… я потеряла…» – донеслось до Цветанки слабое мыслеэхо.
До воровки-оборотня сквозь стук крови в висках начало доходить… Ей издали показалось, будто Серебрица собирается напасть на Нежану, а потому она не стала медлить ни мгновения с выбором, кому жить, а кому умереть. Нежана и ребёнок должны жить – таков был её выбор, и если это означало смерть Серебрицы – быть посему.
«Я где-то обронила, – прошелестел мыслевздох. – Припадок… Я искала… Оно здесь».
Значит, это действительно Серебрица ошивалась тут… Нежана жаловалась, что в отсутствие Цветанки вокруг избушки ночами кто-то бродит, но никаких подозрительных следов воровка не нашла, лишь призрак знакомого присутствия таял в пространстве.
Янтарное ожерелье лежало на снегу поодаль от места схватки, Цветанка носом чуяла тепло, исходившее от него. Осторожно подобрав его, она положила тёплый янтарь на пропитанную кровью шерсть Серебрицы и устремилась мыслями в чертог вечернего света, где жила Любовь.
«Матушка, – всей душой попросила воровка. – Помоги… Исцели, если можешь».
Если бы на месте Серебрицы была добыча, ей бы пришёл конец сразу. Но Марушиного пса не так-то просто убить, и зеленоглазая волчица лежала на кровавом снегу, борясь и дыша. Её бок вздымался, глаза заволакивала пелена близости к смертельной грани, но душа не спешила покидать тело, чтобы взлететь над верхушками притихшего леса. Сколько крови из неё вытекло? Цветанке казалось, что вся… Но жизнь в ней упрямо теплилась, цеплялась за снежно-кровавый холодный смертный одр, хотя исход этой схватки был ещё не ясен. А Цветанка, прежде чем отправиться искать убежавшую в лес Нежану, перекинулась в человека и оделась – не хотела представать перед ней в зверином обличье. Она не слишком беспокоилась: та убегала целой и невредимой, Серебрица не успела её тронуть – впрочем, как видно, и не собиралась… Наверно, дрожит сейчас от испуга где-то поблизости – далеко в своём положении она вряд ли смогла бы убежать.
Следы девушки отпечатались на снегу чётко, и идти по ним было легко, а вскоре к ним прибавился запах… Что-то лилось из неё на бегу. Цветанка ощутила подъём волнения: неужели роды начались? Ни крика, ни зова на помощь она не слышала. С быстрого шага воровка перешла на бег, и вскоре следы привели её к краю ложбинки, спуск в которую с обеих сторон огораживали деревья-стражи. Внизу, навалившись спиной на кусты, полулежала Нежана, а на груди у неё кто-то попискивал и мяукал, прикрытый шубой. Цветанку поразили огромные, широко раскрытые и спокойные глаза Нежаны, устремлённые к небу; несмело пробиваясь между стволами, её пушистых ресниц касался лучик проглянувшего сквозь снежные тучи солнца и зажигал на них озорную рыжинку. Одна рука Нежаны обнимала малыша, головка которого с прилипшими к ней тёмными волосами виднелась из-под шубы, а вторая была откинута в сторону.
Солнце – боль в глазах: от этой закономерности Цветанка мучительно щурилась, видя Нежану в неземном, радужно-ярком ореоле весеннего света. Остро пахло кровью, которой оказалось очень много – так много, что даже не вся она впиталась в мокрый снег, и из-под шитого золотом края платья Нежаны змеился алый ручеёк. Цветанка поскользнулась и съехала в ложбинку на бедре, кое-как успев развернуться, чтобы не врезаться в Нежану.
Пушистые, солнечно-рыжеватые щёточки ресниц дрогнули, с посеревших губ сорвался короткий хрип. Жива! Цветанка склонилась над Нежаной, дрожащими пальцами гладя её холодные бескровные щёки:
– Ладушка моя… Родная, жива! Ну, ничего, ничего… Меня смерть выплюнула, а тебя я ей подавно не отдам! Тебе дитё вот растить надо… – Цветанка, дрогнув в улыбке губами, дотронулась до влажной детской головки. – Ты держись, держись, я сейчас!
Янтарный свет Любви должен был помочь, Цветанка верила в это всем своим зависшим над бездной смертельного холода сердцем. В каждом толчке её ног билась эта вера, в каждом стремительном вдохе, в горечи на губах, в свисте ветра в ушах…
– Прости, Нежане оно сейчас нужнее, – выдохнула она, склоняясь над Серебрицей и беря ожерелье, лежавшее на ранах от зубов.
Та только приоткрыла затуманенные зелёной лесной болью глаза и скользнула по Цветанке нездешним взглядом.
– Ты тоже будешь жить! – сказала воровка, погладив волчицу и почесав ей за ухом. – Не вздумай тут скопытиться. Если вы обе… не знаю, как я буду…
Вспомнила Цветанка и про отвар яснень-травы. Обратный путь к Нежане был бегом на выживание: Цветанка бросала вызов небу, земле, снегу, деревьям, солнцу… Даже светлоокой весне, смотревшей на всё это издалека, из недосягаемых краёв с тёплыми реками и вечнозелёными лесами. Когда воровка, стискивая в руке янтарное ожерелье, соскользнула в ложбинку, Нежана смотрела уже осмысленно, бледными пальцами поглаживая головку кричащего младенца. Согретая радостной надеждой, Цветанка вложила ей в свободную руку ожерелье и мысленно обратилась к матушке:
«Помоги ей…»
После этого она поднесла Нежане баклажку с отваром и дала выпить несколько глотков. Та лишь улыбалась грустно и ласково. Её обескровленные губы шевельнулись:
– Пуповину… отрежь…
– Да, да… сейчас, – засуетилась воровка. – А перевязывать чем-то надо?
Нежана не знала. Выдернув из вышивки на рубашке нить, Цветанка на всякий случай перевязала пуповину и отрезала её ножом. Пока она занималась этим, свет улыбки на лице Нежаны померк, и Цветанка до дрожи глубоко утонула в её потемневших глазах.
– Ничего, Зайчик… – прошелестел еле слышный, неузнаваемый шёпот. – Ничего, что я ухожу… Зато весна пришла. Я её разбудила. Это мой подарок тебе и нашему дитятку…
– Нет, нет, Нежана, не смей! – затормошила её Цветанка.
Ожерелье выскользнуло на снег из безжизненно повисшей руки Нежаны, а весна в плаще из солнечного света ласково склонилась над ними. Раскинула один рукав – полетел в воздухе птичий гомон, взмахнула вторым – подул тёплый ветер, принося запахи цветов. Дохнула – и ожили сонные деревья…
Ребёнок поместился в корзинке, которую Цветанка поставила около тёплой печки, завернув кроху в свою старую рубашку, а Нежану она перенесла из ложбинки и опустила на лавку, сложив ей руки на груди. Долго всматривалась: не всколыхнётся ли грудь? Нет, она оставалась тихой и неподвижной, и спокойно белели руки на ней…
Солнечный свет заливал всё вокруг, и блеск снега выжигал Цветанке глаза. Серебрица отползла в тень домика, и воровка видела, как тонкие струйки хмари втекают ей в раны, заполняя собой сосуды и заменяя потерянную кровь – точно так же, как когда-то пузырь «соплерадуги» заменил Цветанке под водой воздух.
Когда стемнело, в небе заплясали ядовито-зелёные сполохи.
– Надо же, и сюда зорники добрались, – послышался настоящий, а не мысленный голос Серебрицы.
В полузверином облике – всё ещё покрытая серебристой шерстью, но уже с руками и ногами вместо лап и лицом вместо морды, она смотрела в полыхающее зелёным огнём небо, и её глаза сливались цветом с танцующими вихрями света.
– Если уж они к югу спустились, значит, родился тут кто-то великий, – проговорила она. – Ну что ж… Оклемалась я маленько, пора мне. Гнать меня взашей тебе не придётся, я сама не хочу оставаться.
– Ты прости меня, – пробормотала Цветанка. – Я думала, что ты хотела её убить…
Серебрица помолчала, скользя взглядом по переплетению тёмных веток.
– С дитём-то что делать будешь? – спросила она. – Без молока материнского как станешь его кормить?
– Это уж моя забота, – проронила воровка.
– Ну… как знаешь.
Зачем она спросила о ребёнке? Зачем лишний раз напомнила Цветанке, что без кормилицы младенцу не выжить? Сердце воровки и без того лежало в груди горсткой осколков – раскололось по той старой трещинке, не выдержав такого прихода весны…
Устав кричать, ребёнок уснул. Цветанка, осторожно отвернув рубашку, разглядела: девочка. Вглядываясь в черты крошечного личика, она хмурилась, высматривая сходство с Баженом, но пока непонятно было, на кого малышка похожа.
Ночной ветер засвистел в её ушах: горькой тенью она неслась между деревьев, прижимая к себе под заячьим плащом тёплый свёрток. Когда восточный край неба тронула рассветная желтизна, воровка кралась по улочкам просыпавшейся деревни. Никем не замечаемая, она заглядывала в окна. В одном из них она увидела молодую, статную и темнобровую женщину, кормившую грудью ребёнка. Волосы её были скрыты под повойником и платком, а из прорези на вышитой красными нитками рубашке весомо круглилась большая, сливочно-белая грудь, полная молока. Женщина чуть устало и сонно улыбалась (наверно, ночные вставания к ребёнку утомили), и на её щеке, обращённой к Цветанке, виднелась добрая ямочка. За плечом у матери стояли две девочки лет пяти-шести, наблюдая за кормлением, а по полу ползал годовалый карапуз со светло-русой кудрявой головкой.
Хорошая семья, подумалось Цветанке. Мать, несмотря на кучу детей и домашних забот, красивая, сильная и неунывающая; ухоженные, сытые детки, чисто убранный дом, все стены – в вышитых рушниках… Здесь кроху не обидят.
Положив свёрток на крыльцо, Цветанка громко постучала в дверь, а сама юркнула за угол.
– Кого это в такую рань принесло? – послышался мужской голос. Видимо, вышел муж женщины.
Малышка закричала: наверно, замёрзла сразу без заячьего плаща-то… А может, голодна была.
– Охти, а это кто тут? – удивился хозяин. – Эй, Медвяна! Подь-ка сюды! Тут подкидышек… Подкидышка нам оставили!
Возвращалась Цветанка уже с пустотой и под плащом на груди, и внутри. Лес встречал её печальной синевой утра, и в молчании каждого дерева угадывался укор, но губы воровки оставались сжатыми в бледную нить. Нечем стало плакать: осколки своего сердца Цветанка хоронила вместе с Нежаной.
Она решила положить её рядом с дедушкой. Когда она пришла в рассветной тишине на то место, её ждало светлое чудо: дедушкин могильный холмик весь ощетинился пронзившими снежный покров острыми зелёными листиками, среди которых поднимали свои белые головки подснежники. Вбитый в землю посох, раньше казавшийся сухой, мёртвой палкой, выпустил почки, готовые раскрыть навстречу солнцу маленькие клейкие листочки. Цветанка опустилась, вдавив коленями мокрый снег, и молча слушала душой это чудо.
Рядом с дедушкиной могилой тоже проклёвывались подснежники, и воровка, жалея их, осторожно их выкапывала с корнями и откладывала в сторонку. Верхний тонкий слой земли уже оттаял, напитался влагой, а глубже она ещё льдисто звенела от ударов лопатой. Выкопав яму глубиной с вытянутую руку, она воткнула лопату в землю и направилась к домику.
…Густо-янтарный свет утра уже заглядывал в окошко, а Цветанка всё сидела у стола, не в силах проститься. Перед ней лежал свежий кусок берёсты, а в руке до онемения кожи был зажат нож. Отложив его, она встала.
Солнце снова причиняло боль, и она шла почти вслепую, с хрустом проваливаясь в снег. Прослойка из хмари была сейчас лишней, Цветанка хотела чувствовать ногами землю, пусть и трудно было по ней идти. Каждый вязкий шаг отдавался содроганием в опустевшей груди, а та, что прежде была легче пташки, стала тяжким и горьким грузом на её руках. Но деревья шептали: «Это твой долг. Ты должна донести». И она не могла не донести Нежану до места её последнего упокоения.
Выкопанные цветы не завяли, как будто всё понимали и ждали своего часа. Чтобы опустить тело в яму, Цветанке пришлось встать в неё. Места хватило бы им обеим, но… Кто тогда посадит обратно подснежники?
Воровка запоминала пальцами все знакомые и любимые чёрточки, в последний раз касаясь лица Нежаны. И сама собой из неё вместо слёз полилась песня:
Ой, соловушка,
Не буди ты на заре,
Сладкой песенкой в сад не зови…
Вот и вся тризна, которую она могла справить, но большего и не требовалось. Цветанка прикрыла лицо Нежаны берёстой с надписью: «Нежана, моя ладушка». И подпись: «Заяц». Уроков грамоты, которые она успела получить, хватило, чтобы написать это.
На холмике она посадила подснежники. Здесь они росли, здесь им и место.
Три ночи подряд в небе не могли успокоиться зелёные огни, и столько же времени Цветанка ничего не брала в рот – ни мяса, ни рыбы, ни хлеба, испечённого Нежаной за день до смерти. Выходя из избушки, она набирала в руку плотные комки снега и откусывала, как лакомство.
Погода изменилась: потеплело ещё ощутимее, солнце засияло невыносимо ярко на расчистившемся, высоком небе, с крыши зачастила капель, затараторила, словно что-то сбивчиво рассказывая, и края крыши обросли бахромой из сосулек. «Это мой подарок вам…» – отзывалось в этой весенней дроби тающее эхо. Можно было подумать, будто это и правда Нежана, напоив своей кровью землю и разбудив её, достучалась до весны… А ночами в небе над лесом извивались зелёные змеи, возвещая: «Великий… великий… великий…»
Голод не уважал горя Цветанки и выгнал её на охоту, однако это был странный голод, гнездившийся не в животе, а где-то в груди, ближе к сердцу. Что-то повело её в этот раз не на привычную травоядную добычу, а на матёрого кабана, из нижних клыков которого, если их заточить и оправить в рукоятку, вышли бы огромные кривые ножи – больше, чем её засапожник. Это был свирепый старый секач-одиночка с вздыбленной бурой гривой на спине, а калкан [26] на его лопатках, плечах и боках задержал бы и стрелу – кусать и бить его в эти места было бесполезно. «Толстокожий» – это о кабане в самом прямом смысле этого слова.
Цветанка сама не знала, почему решила схватиться именно с ним. Если бы ей просто захотелось мяса дикой свиньи, она выбрала бы более молодого зверя: у молодняка и кожа потоньше, и клыки покороче, и нрав не такой злобный, да и мясо мягче и вкуснее. Огромный секач по своим размерам был почти сравним с Марушиным псом и среди своих сородичей мог считаться великаном, а из его пасти торчали поистине сабли, а не клыки! А Цветанке ещё и вздумалось поохотиться в человеческом облике… Из оружия у неё были только её верный нож и рогатина: это охотничье копьё с мощным удлинённым наконечником, кем-то оброненное или забытое, она подобрала в лесу. Запах крови и смерти, исходивший от него, и зажёг в ней это похожее на приступ ярости желание с кем-нибудь сразиться.
Уворачиваясь от несущегося на неё разъярённого кабана, Цветанка споткнулась и растянулась плашмя. Она успела откатиться в сторону и не попала под копыта этой многопудовой туши, но её бок словно ножом пропороли: зверь зацепил её клыком и проскакал дальше. Останавливая хлеставшую кровь, Цветанка заткнула рану клочком хмари; пузырь «соплерадуги» заполнил дыру в боку, проникая в кровоточащие сосуды своей напряжённой силой и снимая боль прикосновением приятной прохлады. Пара мгновений – и воровка опять была готова к бою. Кабан, однако, не собирался нападать снова, сочтя, видимо, что охотнице досталось вполне крепко и дальнейшая её участь не стоит его внимания. Цветанку это не устраивало. Поднявшись и стиснув древко рогатины, она испустила из горла, клокочущего жаждой боя, волчий рык, который отдался гулом в земле.
Догнав секача, она ткнула его в бок, но, похоже, только разозлила зверя. Острие попало в пресловутый калкан и не нанесло кабану смертельного вреда, зато вынудило его драться по-взрослому. Но Цветанка была к этому готова и желала именно этого. Чувствуя в себе нечеловеческую силу, она жаждала применить её, выпустить своего внутреннего зверя на любого, кто осмелится принять вызов. Ею владела жажда убийства, жажда крови, и неважно, кто попался бы ей на пути – кабан или, быть может, даже медведь – она порвала бы на клочки любого. Эта жажда горела в кончиках пальцев, ныла в корнях клыков, свивалась змеисто-алым клубком на месте разбитого сердца… «Кровавый голод» – так, кажется, назвала это Радимира… Похоже, это было оно самое.
Неповоротливая шея кабана позволяла ему бросаться только вперёд, но не вверх. Цветанка, воспользовавшись ступеньками из хмари, несколько раз увернулась от него, а потом с пронзительным воплем, вспугнувшим птиц, сверху вогнала зверю рогатину в хребет в месте присоединения черепа. Острие вошло полностью, перебив спинной мозг; секач рухнул, хмарь растаяла, и охотница оказалась сидящей верхом на бурой сутулой туше лесного вепря. Выдернув рогатину, она облизала окровавленный наконечник…
– Весьма недурно для новичка, – услышала она низкий и хрипловатый, смутно знакомый голос. – В одиночку на матёрого вепря-отшельника, да ещё в человеческом облике – это сильно.
Прохладная хрипотца этого голоса остудила жар в крови, Цветанка вздрогнула и обернулась. Прислонившись покрытым шерстью плечом к стволу дерева, поблизости стояла черноволосая женщина-оборотень со шрамом на лице. Чистый холод ночи в голубовато-серых глазах, один из которых слегка косил, бунтарски-растрёпанная грива волос, великолепное смуглое тело – всё это Цветанка не забыла бы и через сто лет, потому что она собственноручно сняла заклятие-ошейник, державшее эту волчицу прикованной к Озёрному Капищу, во власти жестокого волхва Барыки.
– Невзора, – напомнила женщина-оборотень своё имя, подходя ближе. – Я ещё в первую нашу встречу, когда ты была человеческой девчонкой, почуяла в тебе что-то наше, волчье. Значит, ты вступила на путь Марушиного пса… Не стану спрашивать, как. Захочешь – сама расскажешь. А пока – может, пригласишь на кабанятину? Не серчай уж на меня за наглость, у меня сынок голодный, а с охотой мне нынче что-то не везёт. Давно не ела, молока мало стало. А сынок у меня – прожорливый сосунок.
Цветанка смогла только изумлённо кивнуть, и Невзора, коротко тявкнув, сделала кому-то знак. Из-за деревьев к ним подбежал волчонок… Впрочем, по размерам он был почти со взрослого обычного волка, но выражение на его морде сияло совершенно щенячье. Он с любопытством запрыгал вокруг кабаньей туши, но потом, встав на задние лапы, ткнулся носом в обнажённую грудь Невзоры.
– Смолко, да погоди ты, – строго, но с нотками нежности, на которые только был способен её хрипловатый голос, сказала Невзора, мягко отстраняя его. – Мы в гости пришли. Ежели матушке твоей мяса сегодня перепадёт – будешь и ты сыт.
