Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
«Тихо, тихо! А ну, цыц! – прикрикивала она, суя им большие ломти свежего, ещё тёплого хлеба. – На всех хватит. Не жадничать, друг у дружки не отнимать!»
Рассевшись во дворе прямо на земле, ребята наворачивали калачи за обе щеки. Настала благодатная тишина: рты у всех были заняты жеванием. «Ещё б молочка им, – думала Цветанка сердобольно. – Ладно, в следующий раз куплю». А пока она вынесла ведро колодезной воды, и ребятня запивала ею хлеб, передавая ковшик из рук в руки.
Наевшись, чумазая ватага разбежалась, и только двое – сестра с маленьким братиком – остались.
«Драгаш устал шибко, – сказала девочка. – Нам бы поспать где, хоть в уголочек какой приткнуться».
«Уголок найдётся», – усмехнулась Цветанка, впуская ребят в дом и указывая им на тюки соломы в сенях.
Она укрыла брата и сестру старым бабушкиным тулупом, а сама устроилась на своей лежанке с одеялом из волчьих шкур. Достав из-под подушки письмо Нежаны, она снова принялась всматриваться в буквы. Кое-какие были знакомы. Сверяя их начертание с подписями у картинок, она пыталась угадать некоторые слова, при этом по привычке теребила янтарное ожерелье. Оно стало незаметно нагреваться, а с куска берёсты вдруг послышался знакомый голос:
«Родной мой Зайчик. Прости меня, не увидимся мы больше. Отдают меня замуж за Бажена Островидича, коего я до сего дня даже в лицо не видала. На свадьбе увижу впервые. Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца – в душе моей. Подруга твоя Нежана».
Берёста выпала из пальцев Цветанки и скрутилась трубочкой на волчьем одеяле. А та, как безумная, прижала тёплый янтарь к губам, и из её глаз наконец покатились слёзы. Не пересохли они, просто застряли внутри, а теперь освободились.
«Спасибо тебе, матушка, – шептала она. – Спасибо, что помогла мне снова».
Лето кончилось, настала осень. Цветанка уплатила Жиге четвертину в котёл, отрывая её от сердца: чтоб подкармливать сирот и подавать нищим и калекам, никакие деньги не были лишними. Но, понимая, что с Ярилко лучше жить в мире, Цветанка всё же выполнила уговор.
А на следующий день она столкнулась с козломордым человеком из шайки – тем самым, чей скользкий взгляд напоминал прикосновение слизня. Она уже знала, что звали его Гойником, и был он знаменитым подкидчиком. «Рабочим инструментом» ему служил кошелёк, который он как бы случайно ронял, проходя мимо намеченной жертвы, с которой уже беседовал его сообщник. Сообщник поднимал кошелёк и восклицал: «Вот счастье-то! Сколько золота!» Жертве предлагалась половина найденных денег. В это время возвращался Гойник и, с подозрением глядя на подельника с жертвой, заявлял, что у них находится его утерянное добро. Сообщник, незаметно передав Гойнику кошелёк, предлагал себя обыскать. Разумеется, ничего не обнаруживалось. Потом обыскивали жертву – тоже безрезультатно. Гойник просил прощения и уходил, а следом за ним смывался и его подельник. Облапошенный простак кидался осматривать себя… А всё добро, что было при нём, было уж вытащено искусными пальцами Гойника при обыске.
Цветанку с ним свела обычная жажда: оба подошли к торговцу квасом за кружечкой пенистого напитка. Когда Гойник пил, его кадык ходил ходуном, словно у него в горле билось и рвалось наружу какое-то существо. Цветанка осушила свою кружку и поспешила прочь, но козломордый увязался следом. Моргая светлыми щёточками ресниц, он нагнулся к Цветанке и панибратски приобнял за плечи. Рисуя длинным белым пальцем на её плече каракули, он слащаво прищурился и зашептал:
«Касатик мой, что ж ты от меня бежишь? Али не люб я тебе? А вот ты мне с первой встречи приглянулся. Знаю я твою маленькую тайну: меня не обманешь, глаз у меня намётанный… Ты ведь девка, да?»
Цветанка застыла. Хотелось сбросить с себя руку Гойника, но на неё вдруг накатила мерзкая, вязкая, как слюна, слабость. Она чувствовала себя как в кошмарном сне – когда не получается убежать от надвигающейся опасности, потому что ноги внезапно отказались слушаться. А Гойник страстно дышал ей в ухо луковым запахом и вонью от гниющих зубов:
«Оладушка ты моя медовая, синеглазенькая! Промеж нас с тобой всё очень ладно может быть, уж поверь мне! Давай так: за то, что я твою тайну сохраню, ты мне позволишь быть у тебя первым… Ты ведь ещё ни с кем, нет?… По глазам вижу – ни с кем, чистая, как голубка. Ну, так вот… Как тебе такая сделка?»
Цветанку затошнило от его луково-квасного смрада. Всё в нём вызывало отвращение: и его затянутый белой плёнкой глаз, постоянно скошенный в сторону, и подвижная «тварь» внутри его шеи, и неряшливая бородёнка ржавого цвета, в которой дневали и ночевали крошки и объедки, словно он вымел ею поганый пол корчмы. То, что он при этом был непревзойдённым вором с волшебными руками, ничуть не прибавляло уважения к нему.
«Проваливай, – прошипела Цветанка, сбрасывая его руку со своего плеча. – И не прикасайся ко мне! Ты – грязнее свиньи».
Тот аж поперхнулся. Выпрямившись, он недобро сощурился.
«Вот ты как запела, пташечка, – загнусавил он. – Недотрога нашлась! Ну ничего, ничего, мы из тебя покладистую шмару сделаем. Сегодня же все узнают, кто такой Заяц на самом деле! Пойдёшь по рукам, красавица, все будут тобой пользоваться, как подстилкой… А за то, что ты обманом в братство проникла, мужской облик опоганила, об тебя все ноги вытирать будут, это я тебе обещаю! Не бывать бабе в нашем братстве!»
Цветанка отпрянула, как обожжённая. Мысленно она душила Гойника, яростно стискивая его пупырчатое, как у ощипанного петуха, горло, но от воплощения этого её отделяли ледяные глыбы отчаяния, стиснувшие её со всех сторон. Зажатая, обездвиженная, она слушала стук и писк загнанного в ловушку сердца. Всё кончено… Её тайна вышла наружу, эти ворюги не потерпят в своём братстве девчонку, не примут её на равных; всё, на что она могла рассчитывать – это то, что пообещал Гойник. В сжатых кулаках стучал жар, горло отчаянно ловило воздух, а перед застывшим взглядом Цветанки смыкалась коричневая пелена. Сквозь маленький круглый просвет просачивалось холодящее, бешено бьющееся осознание: любой ценой не допустить, чтобы Гойник проболтался всем. Любой. В противном случае дорога одна – прочь из города. А куда она подастся с больной слепой бабушкой? Бабуля лечила других, а вот себе помочь отчего-то не могла. Может, просто не знала средства от нарастающей слепоты, а может, такова была плата за знания.
Нет, ничего не кончено! Не успел Гойник моргнуть своими козлиными ресницами, а решение у Цветанки созрело. Она знала, что делать, но на её лице, застывшем известняковой маской, не отразилось ничего.
«Хорошо, – проронила она, еле шевеля побелевшими губами. – Я согласна стать твоей. Приходи сегодня в полночь на реку, только сохрани всё в тайне, молю тебя. Буду тебе покорной, только не позорь меня перед всеми».
«Вот, то-то же, – хмыкнул Гойник, подбочениваясь с видом победителя. – А куда ж ты денешься-то, голубушка моя? Будешь покорной, ещё как будешь. Сама подумай: лучше один я, чем все хором!»
«Так оно, конечно, – слетело с губ Цветанки. – Противиться не стану: чему быть – того не миновать. Когда придёшь на реку, покричи филином – я и выйду».
На том они и расстались. Гойник ушёл довольный, поглаживая и пощипывая бородёнку, а занемевшие ноги Цветанки постепенно оттаивали, оживали в беге. Завидев её белое лицо с ожесточённо сжатым ртом, привычно толпившиеся у домика сироты притихли, а Цветанка выдавила улыбку и ласково взлохматила вихры мальчишкам. Плохо гнущимися пальцами она разламывала хлеб, черпала ковшиком комковатую простоквашу, а потом забралась в угол, под полки с бабушкиными снадобьями.
Ночь струилась чёрными складками и шептала: «Что ты делаешь? Что ты делаешь?» Шикнув на неё, Цветанка крепче прижала к себе узелок. Луна, серебристая рябь воды, прохладные объятия ветра, длинные космы плакучих ив – в такую ночь встречаться бы с Нежаной, согревая её пальцы дыханием, но уханье филина вернуло Цветанку из чертога мечтаний в пропитанную болью явь. Крик этот прозвучал не совсем естественно: его, без сомнения, издало людское горло, а не птичье. Мда, филин из Гойника – неважный. Как, впрочем, и человек.
Цветанка зашуршала кустами и изобразила ночную птицу намного искуснее. Тёмная худощавая фигура обернулась, в лунном свете алчно блеснул здоровый глаз.
«А, вот ты где! Что не выходишь?» – подал голос Гойник.
«Иди сам сюда, – позвала Цветанка. – Луна яркая, мне под её очами стыдно».
«Ишь ты, какая стыдливая, – ворчал Гойник, с треском ломясь сквозь кусты. – Одёжу мужескую не стыдно было надевать, людей обманывать тоже не стыдно, а тут – на-ка, поди-ка – устыдилась!»
Когда он добрался до заросшего травой маленького пятачка среди кустов, его ждала расстеленная на земле скатёрка с угощением: Цветанка выставила кувшин с ягодно-медовой брагой и пироги.
«Откушай сперва, бражка знатная, забористая, – суховато-глухим голосом промолвила она. – Пироги с яблоками, сама пекла».
«Ну вот, так-то оно лучше будет, – одобрил Гойник, усаживаясь на траву. – Девкой-то тебе – самое то быть. Против природы не попрёшь: сколько ни рядись, а мужиком тебе никогда не стать, только себя опозорить, осмеянной быть».
Ледяные глыбы, прежде сдавливавшие Цветанку, потихоньку таяли. Лунный свет струился меж листвы серебристым холодным ядом, а её ладонь, сжимавшая горлышко кувшина, вспотела…
«Коль ты такая добрая хозяйка, откушай вместе со мной, – сказал между тем Гойник, разламывая пирожок и половинку протягивая Цветанке. – Не то чтобы я тебе не доверял, но так оно как-то спокойнее».
Зубы Цветанки вонзились в тесто, откусили. Челюсти мерно двигались, жуя. Прищуренный козлиный глаз Гойника блеснул искрой-иголочкой, и вор поднял кувшин с брагой к губам девочки. Она приникла ртом к краешку, сглотнула несколько раз. Капелька стекла по подбородку. Только после всего этого хитрый вор решился притронуться к угощению без опаски. Пока он жевал пирожки, обильно прихлёбывая брагу, Цветанка сидела, плотно обхватив худые колени. С обеих сторон её щекотно обнимали кусты, а перед глазами темнела жующая мужская фигура.
«М-м, а что это такое на зубах похрустывает?» – с набитым ртом поинтересовался Гойник.
«Это семена маковые, – чуть слышно ответила девочка. – С ними начинка вкуснее».
«Выдумщица, – усмехнулся Гойник. – Ну что ж, поглядим теперича, какова ты в своём бабьем назначении».
«Ты отдохни сперва, перевари кушанье, – посоветовала Цветанка. – А я пока пойду, искупаюсь – шибко окунуться охота».
«Слинять норовишь? – недовольно прогнусавил вор. – Не выйдет, шмакодявка».
«Ну, пойдём вместе купаться, – миролюбиво согласилась Цветанка. – Ты, поди, быстрее меня плаваешь, где уж мне уйти».
«Плаваю я, как щука, – заявил Гойник, отпивая несколько больших жадных глотков и отставляя кувшин в сторону. И прибавил, с чмоканьем удаляя языком застрявшие кусочки еды из дыр в насквозь гнилых зубах: – Ты, это… меня не дурачь! Я тебе не мальчишка!»
Цветанка вёрткой лисой выскользнула из кустов, отбежала и обернулась, дразня Гойника. Скинув рубаху, она сверкнула в лунном свете маленькой девчоночьей грудью, ещё не налившейся и совсем незаметной под одеждой. Вор, рыча, выбрался из кустов на простор речного берега и рванул за Цветанкой по колышущемуся морю высокой травы.
«Врёшь, не уйдёшь! Куда побёгла?! Догоню – узнаешь у меня! Вжарю во все дыры!»
Но не зря Цветанку прозвали Зайцем. Едва касаясь ногами земли, она стрелой долетела до тёмной водной глади, сбросила порты и, тонкая и лёгонькая, с негромким коротким плеском прыгнула и поплыла. Острый осенний холод пронзил её тело, и зубы невольно начали отстукивать дробь.
«Иди сюда, окунись! – звала она между тем, озорно махая рукой Гойнику, который путался в одежде на берегу. – Водичка – пуховая!»
«Вот дрянь! – злобно блеял тот. – Не уйдёшь! Вытащу за шкирку!»
Раздевшись до подштанников и вскрикивая от холода, он полез в воду.
«Паршивка! Какая ж она пуховая? Это ж чистый лёд! Но я тебя всё равно достану!»
«Попробуй, достань… Если сможешь!» – звонким хлыстом вспорол речную тишину смех Цветанки.
Не весёлый это был смех: девочку трясло от холода и ужаса, который взъерошенным зверем вцепился в плечи, мешая плыть. Что есть сил баламутя воду ногами, она боролась, рвалась сквозь воду, а сзади наступал Гойник, загребая длинными худыми ручищами. Только отчаянный жар в груди спасал её, лишь он был источником сил в закоченевшем теле.
«Ну как, хорька своего похотливого поостудил?» – издевательски крикнула она сквозь зубную дробь.
«Ах ты… поганка! – фыркал и отплёвывался Гойник. – Так ты меня надуть вздумала? Заманила, распалила, а потом – серпом по яйцам? Нет, милушка моя… Тебе это с рук не сойдёт! Этим же утром все знать будут, что ты – девка… А более того… я всем расскажу, как сегодня ночью пялил тебя немилосердно, как шмару последнюю!»
«Ничего… и никому… ты уже не расскажешь!» – крикнула Цветанка, направляясь к берегу.
«Ещё ка… ка-а-ак расска… расскажу! – Гойник начал выбиваться из сил, шумно пыхтел и неуклюже бился в воде, словно в один миг потеряв все навыки плавания. – Опозорю на весь город… Пущу дурную славу! Ты со стыда удавишься, дрянь маленькая…»
Его глаза бешено выпучились, лицо неузнаваемо перекосилось. Дёргаясь и хрипя, заглатывая воду, он беспомощно бился, старался выплыть, но телом его овладели судороги. Цветанка тем временем уже выбралась на берег, скрюченная в баранку от холода. Посиневшими руками она нашарила свои портки, натянула их, схватила чуни и рубаху. Нечеловеческие, пронзительно-высокие вопли, похожие на лошадиное ржание, заставили её обернуться. Гойник шёл ко дну: тело не слушалось его, сведённая судорогами грудь не могла дышать. Дёрнувшись ещё пару раз, он скрылся под водой.
Вспомнив, что забыла шапку в кустах, Цветанка вернулась за ней. Надавив на корень языка, она вызвала рвоту. Вышло из неё немного: она просто перестраховывалась, ибо от пирожка откусывала лишь тесто, не трогая начинку, а в брагу только окунула губы, для внешней достоверности сделав несколько пустых глотательных движений. Выплеснув остатки напитка и закопав не съеденные пирожки, она рванула домой.
Тело разгорелось на бегу, дыхание сбилось, ноги подкосились, и Цветанка упала в траву. Тут же вскочив, она продолжила бег. На пустынных улицах спящего города только перегавкивались собаки, будто разнося новость: Гойник утоп, а помогла ему в этом она, Цветанка. И её счастье, что люди не понимали собачьего языка…
Помогая слепой бабушке готовить снадобья, она хорошо знала, что где лежит. Днём, пока сироты ели розданный ею хлеб с простоквашей и играли во дворе, Цветанка отыскала кувшинчик с настойкой белены и берестяной коробок с её семенами. В малых количествах эта трава лечила, а в больших – могла быть ядом, вызывавшим бешенство, судороги и бред, а в худшем случае останавливающим сердце. Она испекла пирожки с яблоками, подобранными ею на улице: кто-то выбросил подпорченные плоды, но Цветанка решила, что добру пропадать не следует. Гниль она срезала, а хорошую мякоть мелко порубила и смешала с семенами белены, внешне похожими на маковые. Отлив бабушкиной браги в кувшин, она добавила туда всю настойку, что была в сосудце – чтобы уж наверняка подействовало. Связав пирожки в узелок, Цветанка стала ждать ночи…
Заманить Гойника в воду, чтобы действие яда настигло его там и привело к утоплению, пришло ей в голову уже на месте. Изначально она лишь надеялась, что огромное количество белены в угощении само приведёт к смертельному исходу, но зловещая луна, погладив серебряным лучом ей голову, видоизменила замысел. А что, если белена не подействует? Или подействует, но не смертельно? Эти мысли бродили в голове Цветанки, пока она в кустах дожидалась своего «любовника». Душа застыла куском льда, в котором не нашлось места ни жалости, ни страху, ни раскаянию.
Подходя к дому, Цветанка замедлила шаг, чтобы перевести дух. Бабуля сонно заворочалась на печке, забормотала, чмокая:
«Это ты, Цветик?»
«Я, бабусь, – отозвалась та, изо всех сил стараясь не выдать, насколько она запыхалась. – Спи».
Она подала ей чарку бражки, и бабушка, выпив, повернулась на другой бок и опять уснула. Привычные звуки храпа, колышущееся пламя в плошке, уютные тенёта сумрака, удушливый запах волчьего одеяла – всё это окутало Цветанку домашним теплом, отгоняя от неё ледяные призраки ночи. Блеск луны на воде остался далеко позади, бульканье и вопли тонущего Гойника казались страшным сном. Сжавшись комочком в постели, Цветанка закрыла глаза. Спасительная чернота накрыла её с головой.
Ночь миновала, как одно мгновение. Опавшие листья с шуршанием кружились под ногами, гонимые ветром, погожий денёк отвлекал от дурных мыслей, солнце медово-жёлтым яблоком висело в небе… Беспечно щурясь в его лучах, Цветанка снова наслаждалась жизнью: больше никто не угрожал ей, всё встало на свои места, беда рассеялась. О Гойнике думать не хотелось. Хоть он и утонул на её глазах, но сам миг его смерти остался скрыт под тёмной толщей воды, и всё произошедшее теперь казалось каким-то ненастоящим, пригрезившимся во сне. Покров ночи ещё больше убеждал в этом, подёргивая события дымкой мнимости.
Нащупав привычную тропинку жизни, Цветанка несколько дней провела в почти полной безмятежности, занимаясь обычными делами: хлопотала по дому, подавала бабушке нужные снадобья, кормила своих сироток и забывалась в беготне и играх с ними. Зимой в воздухе ещё не пахло, но она, глядя на их чёрные от грязи босые ноги, задумывалась о том, переживут ли ребята студёные месяцы. Им была нужна обувка и тёплая одёжа.
Погружённая в эти заботы, она как-то забыла о Гойнике, но однажды ночью её разбудил волчий вой. Волк – в городе? Может, собака? Застыв под одеялом от тягучей и холодной, звенящей, как лунная струна, тоски, Цветанка ждала повторения звука. И вот снова: «У-у-ууу…» Решив не обращать внимания, она повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть, но не тут-то было. Казалось, выла сама ночь, оплакивая кого-то или призывая, и что-то внутри Цветанки откликалось на этот зов. Душа-зверь потеряла покой, рвалась под тёмное небо, клацала зубами и вертелась волчком – как тут улежишь в постели?
Откинув одеяло, Цветанка встала и обулась. Перешагивая через сопящих на полу ребят, пробралась к двери, подчиняясь звериному зову ночи. Холодные ладони ветра погладили её по лицу, а звёзды глядели сверху выжидательно и пристально, будто чьи-то далёкие глаза. Цветанка почему-то не узнавала своей улицы: бедные домишки обернулись живыми, дышащими существами. Будто огромные дремлющие медведи, они возвышались с обеих сторон, мохнатые и тёмные. «У-у-у-ууу…» – слышался далёкий плач, пробуждая в Цветанке тревожную горечь.
Сначала во тьме проступили жёлтые глаза, а потом – белое пятно, похожее на сгусток тумана. Поначалу бесформенный, постепенно он принимал облик огромного белого зверя. Призрачный, полупрозрачный волк ростом с избу вперил холодный взгляд бледно-жёлтых глаз в Цветанку, которая ощутила себя крошечной букашкой перед ним. Но чудовищные лапы не выглядели состоящими из плоти – следовало ли бояться их удара? Призрачный зверь скорее грозил душе Цветанки: тоска под сердцем приобрела вес и плотность. Этот комок бился, отзываясь на сочившийся из глаз туманного волка мертвенный желтоватый свет. Не чуя собственного тела, Цветанка поняла, что отрывается от земли, поднимаемая неведомой холодящей силой. И вот – глаза волка были прямо напротив неё. Из блекло-жёлтых они медленно превращались в голубые, и Цветанка в бесплотном ужасе обречённо узнала их… Это были её собственные глаза.
Кто-то толкал её в плечо, настойчиво тормошил:
«Заяц… Заяц…»
Волк исчез, а над Цветанкой очутился Олешко – один из ребят, заночевавших сегодня у них с бабушкой. Лунный свет, падавший в окошко над постелью, выхватывал из мрака его белобрысую всклокоченную голову и тревожно блестящие глазищи на худеньком лице с острым подбородком.
«Ты чего стонешь? Худой сон?» – прошептал мальчик.
Цветанка не сразу смогла ответить. Тело ещё какое-то время не слушалось, отяжелевшее и бесчувственное, как бревно. Значит, приснилось… А мальчишка уже вскарабкался на лежанку и забрался под одеяло.
«А почему бабка тебя Цветиком кличет? – спросил он вдруг. – Ты же Заяц».
Душа юной воровки ещё была в плену у глаз призрачного волка, а растревоженный ум уже лихорадочно работал, придумывая очередную небылицу: угроза разоблачения, которую ей временно удалось от себя отвести, снова зависла над ней. А что, если воры что-нибудь узнают от сирот? Маловероятно, конечно, но вдруг?… Городок маленький, а беспризорные ребята частенько помогают ворам в их делах за пару монет. Может, и обмолвится кто-то из них когда-нибудь…
«Бабуля – она… хорошая, но от старости уже немножко не в своём уме, – на ходу начала выдумывать девочка. – Была у неё когда-то внучка, которую звали Цветанкой, но померла она. Меня бабуля взяла на воспитание. Я, как и вы все, сирота. Временами ей кажется, что я – это её покойница-внучка, вот и кличет меня так… А когда я пытаюсь ей объяснить, что Цветанки уж нет, а я – Заяц, она принимается кричать да плакать, даже головой об стену бьётся. Лучше ей не прекословить в этом. Пусть зовёт, как хочет, лишь бы не горевала. Потому, Олешко, прошу тебя: ты с бабулей поосторожнее – не сболтни лишнего, а то расстроишь её… И остальные пусть помалкивают. Ты же не хочешь, чтоб она себе с горя голову расшибла?»
Мальчонка испуганно замотал головой, поверив в этот рассказ. С печки слышался спокойный храп бабушки, и Цветанке стало совестно: до чего же она докатилась! Совсем завралась, уже на единственного близкого человека возвела поклёп ради сохранения своей тайны, которая и не тайна вовсе. Троице, с которой она лазала за яблоками, было известно, что она – девочка. Первуша, Тюря и Ратайка, будучи её ближайшими соседями, выросли вместе с Цветанкой на одной улице и, конечно, всё знали с самого начала, так как в раннем детстве видели её в юбке. Но это было уже очень давно, а друзья умели хранить секреты, не задавая вопросов. Взрослые же соседи хоть и нередко приходили к бабушке Чернаве за лечением, но сплетничать о ней побаивались: а вдруг старая ведунья рассердится и наведёт порчу? Они всерьёз думали, что она читает их мысли и на расстоянии слышит все упоминания своего имени, а потому боялись вымолвить хотя бы одно слово за её спиной, чтобы не навлечь на себя её недовольство. Цветанку они считали юной преемницей Чернавы, обладающей теми же способностями, поэтому благоговейно-настороженно сторонились её, а порой и кланялись, задабривая. Некоторые соседи приписывали ей умение по своему желанию становиться то девочкой, то мальчиком, и Цветанка не спешила их в этом разубеждать. Это было ей на руку.
Весь остаток ночи Цветанка таращила глаза в постепенно светлеющий угол, где домашний паук свил тенёта. Ещё немного – и тонкие нити станут видны… Она опасалась, что если сомкнёт веки, то снова увидит призрачного волка. Что же это за нечисть? Какой-нибудь слуга Маруши? Или, быть может, она сама? Нет, вряд ли сама богиня почтила бы её своим вниманием: слишком мелкой букашкой Цветанка себя считала. Вероятно, это кто-то из её свиты. Но почему у него были глаза, так похожие на её собственные?
Тянущая тревога не покинула её и с первыми лучами солнца. Туманная морда волка стояла перед её мысленным взглядом и по дороге на базар, и не давала ей покоя, когда она раздавала своим сиротам свежие бублики на завтрак. Устав гадать, днём Цветанка решилась спросить бабушку, что значил этот сон. В печке в огромном горшке попыхивала пшённая каша – обед для голодных ртов, обладатели которых бегали сейчас где-то по улицам, а бабушка на завалинке подставляла свои морщины усталому осеннему солнцу, опираясь на свою клюку. Подсев рядом, Цветанка начала:
«Бабусь, я…»
«Вот и накликала ты беду, Цветик, – не дослушав вопроса, прошамкала Чернава. – Душу свою Маруше отписала ты во владение. Сделанного уж не поправить».
«Бабушка, но не из-за отрезанных же волос это, в самом деле?» – ощущая на своих лопатках ледяные пальцы страха, пролепетала Цветанка.
«Нет, ты кое-что похуже сделала, моя родненькая, – вздохнула Чернава. И добавила, подняв к небу почти слепые, выцветшие глаза: – Старая я уж стала, за всем уследить не могу, устала очень. Вот и проглядела тебя… А ты запуталась совсем в путях-дорогах. Ступила ты обеими ногами на стезю, с которой уже не свернуть».
Солнце по-прежнему разбивалось на радуги между ресницами Цветанки, высокая крапива у забора покачивала отяжелевшими от семян верхушками, воробьи дрались из-за оброненного кем-то из ребят кусочка бублика. Ни тёмных туч над головой, ни зловещих молний… Начинающаяся осень мурлыкала рыжей кошкой, но на душе у Цветанки свистели холодные ветра, как перед долгой и трудной дорогой в неизвестность.
«Что же мне делать, бабусь?» – прошептала она.
В уголках мутных глаз бабушки скапливались блестящие капельки. Нельзя было понять, плакала ли она или же её глаза просто слезились от болезни, но в сложном рисунке морщин на её лице проступала глубокая, безнадёжная и очень страшная печаль. Цветанке стало жутко.
«А не знаю, родненькая… Моё время истекает, скоро тебе без меня обходиться придётся. Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени. Имя – это ты сама, твоя суть. Волосы – ладно уж, пёс с ними, а вот имя береги, внученька. Не забывай мои слова. Вспомни их и тогда, когда меня с тобой уже не будет».
«Бабуля, ты что? – со слезами пробормотала Цветанка. – Ты будешь жить ещё долго!»
Её слова беспомощными птенцами упали на землю, а бабушка с грустной улыбкой покачала головой.
«Все мы смертны, милая. Ладно, не тужи… Это ещё не завтра будет, потопчем ещё землю немножко. Так, а про кашу-то мы и забыли за этими разговорами! Подгорела, поди…»
С кряхтением поднявшись, бабушка заковыляла в дом, а ноги Цветанки ещё долго не подчинялись ей. Тяжёлые чувства огромной глыбой навалились на неё, мешая дышать. Она так и не спросила о призрачном волке, но теперь особой надобности в этом знании она не ощущала. Всё было плохо… Беспросветно, безнадёжно и страшно.
Однако прощальное тепло осеннего солнца волшебной пилюлей лечило душу. Деньки стояли чудесные, сухие и ясные, Цветанка много бегала и играла с ребятами, и вот уже тревога и печаль ушли в туман прошлого, как и смерть Гойника. Цветанка совершенно не тяготилась ею, не испытывая угрызений совести, напротив – ей казалось, будто она сделала доброе дело, прихлопнув ядовитую и опасную тварь. А между тем в воровском братстве его уже хватились, и первым вопросом, который ей задал Ярилко, когда она пришла платить взнос в котёл, было:
«Эй, малец, ты Гойника не видел?»
Может быть, где-то уже и выловили из воды вспухшего утопленника в одних подштанниках, вот только опознать, должно быть, не смогли. Возможно, так и похоронили неопознанного, потому как подобные смерти городские власти не расследовали. Коли усопший без ран на теле, туда ему и дорога: либо по нечаянности утонул (винить некого), либо свёл счёты с жизнью (виноват сам). А если тело унесло течением далеко за пределы города, тогда его ещё долго не найдут.
Все эти мысли мелькнули у Цветанки в один миг, не успев отразиться ни во взгляде, ни на лице. С невинным видом она ответила:
«Нет, не видал и не слыхал».
Предположений было два: или Гойник где-то затаился и отсиживается после очередного дела, или его уже нет в живых. Так или иначе, никто по нему особо не скучал, и на его исчезновение махнули рукой: ежели помер – земля ему пухом, а коли жив – всё равно когда-нибудь да объявится.
Середина осени – пора свадеб. То на одной, то на другой улице вспыхивал шумный праздник; то там, то здесь валялся не дошедший до дома пьяный гость – желанная жертва для вора. Тут даже усилий и сноровки прилагать не приходилось – только обыскивай бесчувственное тело да утекай с лёгкой добычей. Цветанка, орудуя на пару с Нетарем, неплохо поживилась в месяце свадебнике или, как его чаще называли, листопаде. Но самая богатая свадьба в городе ударила по её смирившемуся и тихо тосковавшему сердцу.
По улицам катился, рассыпаясь гроздьями, весёлый трезвон: это шёл свадебный поезд посадникова сына – Бажена Островидича. Расписная, раззолоченная повозка, запряжённая серой в яблоках тройкой, была устлана коврами и выложена подушками; при каждом шаге заплетённые конские гривы звякали привязанными к косицам бубенцами, а на дуге коренной лошади болталось семь золотых колокольчиков. На задке повозки красовалась кукла с пуговичными глазами, одетая в искусно сшитое парчовое платье, вся в алых лентах, с нарисованными на тряпичном лице бровями, ресницами и аляповатым ртом. Лошадей под уздцы вели стройные парни в алых кушаках, а за повозкой шагали нарядные девушки в пёстрых платках, нарумяненные и голосистые. Под звуки гудка по городу лилась песня.
Народ высыпал на улицы по ходу поезда, кланялся и кидал под ноги лошадям мелкие монетки. Молодожён в алой с золотом шубе нараспашку вольно откинулся на вышитые полевыми маками подушки. Зелёный шёлк длинной подпоясанной рубашки лоснился, обтягивая его откормленное круглое брюшко, а куний мех воротника лежал на его широченных плечах с княжеской величавостью. Самодовольно подкручивая завитые усы и щеголяя гладким подбородком, этот тридцатилетний добрый молодец сытым боровом развалился в повозке – с широко раскоряченными в стороны коленями, подбоченясь и упиваясь собой. Это была его вторая женитьба: первая супруга умерла при родах, не оставив ему живого потомства.
Сквозь трепетавшую на ветру пелену белой фаты виднелось безжизненное, мраморное лицо юной новобрачной, застывшее в выражении глубокого горя, словно она ехала на собственные похороны. Сердце Цветанки, превратившееся в камень, дало трещину, из которой просочилась капля крови… Она узнала Нежану – всю в парче, золоте и мехах, обречённую на жизнь с этим отъевшимся кабанчиком, далёким от неё и равнодушным. Он выглядел не счастливым влюблённым – какая уж тут любовь! – а скорее торговцем, довольным удачной сделкой. Ещё бы, ведь купец Вышата Скопидом – богатейший в городе, приданое за дочкой он дал ого-го какое… Виновнику торжества не было дела до глаз своей юной супруги, полных тёмной боли, как безрадостная и холодная осенняя ночь.
