Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
Дарёне стало обидно за изобретение Светолики до слёз. Княжна тем временем плавно чертила вдоль берега причудливые узоры на льду, заложив руки за спину: тем самым она показывала, как легко кататься на этих коньках – даже равновесие удерживать не нужно.
– А я бы покаталась, – сказала Дарёна решительно. – Покушать – это ещё успеется.
И она, спустившись к кромке льда, приложила один конёк к ноге и попробовала разобраться с креплением, но запуталась в ремешках.
– Позволь, я помогу, – с улыбкой подъехала к ней Светолика.
Она опустилась на колено и подставила Дарёне плечо для опоры, а сама ловко и умело распутала и правильно затянула все ремешки, так что конёк прочно закрепился на ноге девушки.
– Давай второй… Держись за меня.
Когда и второй конёк был надет, Дарёна устремила взгляд в сторону берега: Твердяна ушла, осталась лишь Млада, не спешившая надевать коньки и присоединяться к ним.
– Ну, как? Не шатко? – спросила тем временем Светолика.
Дарёна стояла на коньках на удивление твёрдо. Они будто сами держали за неё нужное равновесие, оставалось только оттолкнуться и заскользить… Что Дарёна и сделала осторожно. Лёгкий холодок волнения обдал её изнутри, и вместе с тем где-то под сердцем зарождалась тёплая, как капля мёда, искорка восторга. Скольжение было немного сродни полёту – особенно если раскинуть руки в стороны…
– Млада, иди к нам! – позвала Дарёна. – Это… Это не описать! Это надо пробовать!
Вокруг все катались на жалких костяных подобиях этого совершенства, отталкиваясь от льда палками с железными наконечниками, и у них не было той свободы и лёгкости, которую давали чудо-коньки. Небольшой наклон туловища – и лезвия с тихим шорохом описывали дугу, оставляя след из ледяной крошки, размах – и начиналось вращение. Но всё это казалось Дарёне жалкими ужимками по сравнению с тем искусством, которое показывала Светолика. Её коньки рисовали на льду цветы, спирали, хитро закрученные клубки линий, какие-то письмена… И всё это – сохраняя изящество позы и улыбку на лице, тогда как все вокруг кряхтели, пыхтели и падали, неуклюже скользя на костях и тыкая лёд палками.
– И правда – легко, – раздался рядом голос Млады.
Она скользила за плечом у Дарёны, и девушка, развернувшись, сплелась и слилась с нею в едином движении – бок о бок, рука об руку, нога к ноге, как человек и его тень.
– Спасибо за поддержку, Дарёнушка, – сказала Светолика с усмешкой, нарезая около них широкие круги. – Ты сама видела… Мастер Твердяна не одобряет такого легкомысленного использования оружейной волшбы и самой лучшей стали, которая идёт на клинки для мечей. Особенно сейчас, когда…
Не договорив, Светолика устремилась вдаль, словно унесённая порывом ветра. Её волосы и плащ развевались, лезвия коньков звучно чертили на льду замысловатые завитки, а потом княжна, набрав достаточный разгон, словно на крыльях взлетела в воздух и крутанулась волчком… Все ахнули, а Дарёна пошатнулась и не упала только благодаря руке Млады, обнимавшей её. А уже в следующий миг Светолика с клыкасто-лучезарной улыбкой приземлилась на лёд, выбив белую крошку.
– Прыжок с переворотом вокруг себя, – возбуждённо дыша, крикнула она. – Когда я «вылавливала» из тумана, в котором плавают все мои «безумные» затеи, образ таких коньков, я видела, как на них будут кататься спустя много, очень много лет… Это будет ещё нескоро, но мы, если захотим, сможем приблизить будущее. Нужно только не бояться нового и не слишком цепляться за старое. Боязнь нового – вот самое большое препятствие, которое сидит в нас!
Она неслась на Дарёну со скоростью снежного обвала, сияя на солнце синим хрусталём глаз. Крылья ветра, раскинувшиеся у неё за спиной, налетели и подхватили девушку, а Млада осталась далеко… Небо и землю заполнило собой безумное скольжение, вливая в кровь жгучую страсть скорости, холодящий восторг полёта, окрыляющее стремление стать стрелой, выпущенной из лука. Лёд и воздух, живые и дышащие, поющие в ушах, сами подсказывали телу всё, что нужно, сами лепили из него то, что требовалось для безупречного полёта, а по ногам от коньков струилось тепло… Оно тоже было живым и обнимало голени, обвивая их горячими змейками, требовавшими: «Быстрее, быстрее! Ещё… Ещё… Скорость! Вперёд!» Сердце, оперённое и заострённое в полёте, то радовалось, то холодело, то рвалось из груди, опережая скользящее тело…
Небо низвергалось стремительным водопадом: это руки княжны Светолики держали Дарёну под спину, и она катилась на одной согнутой ноге – лицом к солнцу, макушкой вперёд. Впрочем, она уже не понимала, где верх, где низ, где правая и левая сторона: пространство свистело серебристой струёй, обтекая тело. Рывок – и небо снова нависло сверху, а лёд оказался снизу. Оторвавшись от руки Светолики, как выпущенный из пращи камень, Дарёна мчалась с широко распахнутыми глазами и не знала, как остановиться… Но лёд подсказал: наклон, вынести ногу в сторону – и скольжение плавно завершилось красивым широким завитком.
– Великолепно! У тебя всё получается! – догнал её смех Светолики.
Сама княжна разгонялась для чего-то очень красивого и опасного до холода под коленями… Вжик! Она взметнулась в воздух голубиным вожаком, ослепительно сверкнув коньками на солнце, но лёд подвёл её, подставив ей стеклянно-прозрачный, тонкий свой участок, сквозь который виднелась тёмная вода. Крак! От конька побежала во все стороны сетка трещин, и Светолика провалилась по шею. Она тут же попыталась опереться на кромку льда, но тот трескался и ломался под её руками: кристально-прозрачные льдины вставали в полынье дыбом. Раздались «ахи» и «охи», катающиеся шарахнулись в стороны от опасного места, а Дарёну от необдуманного порыва кинуться на помощь удержала рука Млады.
– Дарёнка! Не вздумай лезть – провалишься.
– Но она же… – пыхтела, вырываясь, Дарёна.
– Не бойся, княжна выберется.
А со стороны берега послышался бодрый окрик:
– Дарёнушка, всё хорошо! Спасать меня не надо, я уже здесь!
Ещё мгновение назад Светолика барахталась в воде, а сейчас, мокрая до нитки, но улыбающаяся, сидела на снегу и расстёгивала крепления коньков. «Проход», – дошло до испуганной Дарёны: иного способа оказаться на твёрдой земле, не прибегая к посторонней помощи, у княжны быть не могло. Облегчённо выдохнув, девушка устремилась на берег, где Светолика, поднявшись на ноги, уже выжимала полы плаща.
– Я – вечная жертва собственных изобретений, – посмеиваясь и зябко поводя плечами, сказала княжна.
– Провалиться мог кто угодно, – возразила девушка, пытаясь совладать с взволнованным дыханием. – Это не коньки виноваты, просто лёд тонкий…
– Пожалуй, ты права, – улыбнулась Светолика.
Не сводя сияющих глаз с Дарёны, она как будто и не замечала, что только что побывала в ледяной воде, а её мокрую одежду обдувал морозный ветер.
– Тебе надо переодеться, княжна, – чувствуя щеками жар смущения, пробормотала Дарёна.
– И опять ты права, – белозубо засмеялась наследница белогорского престола. И добавила, озираясь: – Что-то государыни нигде нет… Я хотела, чтобы она тоже взглянула на коньки.
– Может, она в доме, за столом? – предположила Дарёна.
– Вполне возможно, – вздохнула Светолика. – Ладно, я сбегаю к себе, переоденусь, а вы с Младой смотрите – осторожнее на льду. Он с виду крепкий, но могут попадаться тонкие места.
Мал махнул Любиме рукой, дружелюбно поблёскивая улыбкой:
– Иди к нам!
В выстланных соломой салазках братьев было ещё полно места – запросто могла бы поместиться пара взрослых. Солнце превращало снег и лёд в холодный сияющий соблазн, высота горки кружила голову, а протянувшаяся перед княжной ледяная полоса напоминала горбатую спину какого-то чудища. А Радятко, сажая вперёд маленького Яра, буркнул:
– Вот ещё… Девчонок нам тут только не хватало.
– А чего? – вскинул брови «домиком» Мал. – Места много, всем хватит и ещё останется!
Любима нерешительно стояла, не зная, принимают её или нет, а сзади уже напирала толпа:
– Быстрее, ребятки, скатывайтесь! Чего встали?
– Айда, – решительно мигнул Мал.
Любима положила на солому красную подушечку, на которой она каталась. Радятко только хмыкнул, а няньки внизу подпрыгивали толстыми наседками, квохтали:
– Осторожнее, княжна, держись крепче! Не выпади из салазок-то… Ох, что за забава глупая!
Дружинница Ясна, скрестив руки на груди, взирала на всё это с кажущимся ленивым спокойствием. Любима весело помахала ей рукой с горки, и губы Ясны смягчились сдержанной улыбкой, а взгляд потеплел. Сколько княжна себя помнила, Ясна всегда была рядом – поднимала её с земли, дула на ушибленные коленки, катала Любиму на лодочке по пруду в дворцовом саду. Кто приходил на помощь, когда озорница залезала слишком высоко на дерево и боялась слезть? Глупые няньки могли только охать внизу, талдыча, что маленькие княжны не должны лазать по деревьям, а спасительницей неизменно оказывалась Ясна. Волшебное кольцо для перемещений у Любимы было, но хранилось под замком, и пользоваться им она могла пока только под присмотром и с разрешения взрослых… Впрочем, и без кольца Любима умудрялась попадать в переплёты и забираться в такие места, откуда её потом приходилось спасать Ясне. Княжна привыкла обнимать её сильные плечи, ей нравилась её короткая шапочка прямых солнечно-льняных волос с чёлкой треугольным клинышком, а прозрачно-серые, как весенний ледок, глаза внушали спокойствие. Сдержанная до суровой холодности, только княжне Ясна иногда улыбалась…
Радятко толкнул салазки и быстро запрыгнул сам позади Любимы.
– Ух! Поехали! – закричал Мал, а Яр весело и заливисто завизжал.
У Любимы перехватило дыхание. Леденящая скорость спуска прочно запечатала ей губы, и она не смогла даже пискнуть, только шея напряглась до боли. Салазки не были переполнены, а потому с самого начала катились устойчиво и благополучно доехали бы так до самой остановки, но какая-то сила их почему-то накренила, и Любима даже успела догадаться, чья именно… Рывок шёл сзади – это Радятко дёрнулся и свесился в сторону всем телом. Салазки несколько мгновений ехали на одном полозе в жутковато-шатком равновесии, и в горле Любимы что-то лопнуло, освободив визг… Ей показалось, что это лёгкое сотрясение воздуха и решило участь салазок – они завалились набок. Яр, тепло укутанный в кучу одёжек, упал мягко и не ушибся, Мал, распластавшись по-лягушачьи, улетел далеко в снег, а Любима больно стукнулась об лёд локтем. Не сдержав стона, она схватила Радятко за шею сзади:
– Ты зачем нас уронил?!
От нянек и Ясны их заслонила весёлая кучка катающихся, со смехом вылезавших из раздолбанных старых салазок, которые только что перевернулись рядом.
– Пусти ты, дура, – зло оскалился Радятко, зыркнув на княжну яростно-светлыми, холодными глазами.
Отпихивая Любиму от себя, он угодил ей локтем по носу – в переносице что-то хрустнуло, а голова отдалась колокольным гулом. Княжна, впечатавшись боком в снег, увидела на нём перед собою алые и круглые, как клюква, капли, а по губам текло что-то тёплое и солёное… Любима провела пальцем под носом – кровь.
– Дур-рак! – сквозь сцепленные зубы прорычала она со слезами, что было сил стукнув Радятко кулаком в плечо.
Ответный удар в грудь не заставил себя ждать и повалил девочку на спину… Рёбра Любимы застряли на выдохе, солнце кололо глаза и хлопало её по щекам лучами-ладонями, а рот немо, по-рыбьи, открывался, но ничего не мог вдохнуть. Она видела краем глаза, как Ясна, распихав в стороны замешкавшихся у перевёрнутых салазок людей, подскочила к заносящему кулак для нового удара Радятко, схватила его за шиворот и подняла одной рукой. Её всегда спокойное лицо исказилось в жутковатом клыкастом оскале, а светлые глаза стали хищно-кошачьими.
– Ты – маленький засранец, ты знаешь это? – прорычала она. – Не советую больше приближаться к княжне, иначе будешь иметь дело со мной!
Отшвырнув Радятко, она склонилась над Любимой и подняла её на руки. В её посветлевших глазах сияло столько тревоги и нежности, а в осторожных прикосновениях было столько ласки, что сведённую странной каменной судорогой грудь княжны тут же отпустило, и внутрь ворвался хриплый вдох. Череп тупо ныл распирающей изнутри болью, за грудиной рождался противный, тепловатый вихрь тошноты.
– Княжна… Ах ты, солнышко моё ясное… – щекотно согрел ей висок шёпот телохранительницы. – Ну всё, всё… Домой. Надо посмотреть твой носик.
Она открыла проход и шагнула в водянистую прохладу с Любимой на руках. Привычно обнимая плечи Ясны, княжна всхлипывала до боли в рёбрах и роняла на плотную ткань плаща капельки крови из ноздрей. Уличный мороз сменился домашним теплом, которое кошачьей лаской окутало Любиму, и слёзы, оттаяв, потекли уже неостановимым горько-солёным ручьём. Все смешалось в душераздирающий клубок боли: нежный взгляд государыни, устремлённый на Ждану; злой, какой-то волчий оскал Радятко; тошнотворное бормотание нянек; ласковый, но строгий голос Правды и её пересечённые шрамом губы, произносящие: «Себялюбивая ты». В голове звенело на разные лады, будто череп наполнился бубенцами.
Она позволила заботливым рукам себя раздеть, умыть и уложить в постель. Выгнав бесполезных нянек, рядом с ней села Ясна с миской снега в руках. Её пальцы осторожно ощупали переносицу Любимы, легонько нажимая.
– Ай, – вскрикнула княжна от боли.
– Сломан носик, – покачала головой дружинница. – Ну ничего, ничего, всё заживёт, всё пройдёт, как не бывало. Снежку приложить надо… Легче?
Снег, охладив переносицу и лоб, немного отвлёк от боли, притупил её, но тошнота заворачивалась внутри всё круче.
– Ясна… Мне ху… худо, – простонала Любима, свешиваясь с края постели. – Меня сейчас… вырвет…
– Ах ты, моя яблонька, – промолвила Ясна, сострадательно подставляя ей ночной горшок.
Всё съеденное выплеснулось розовато-жёлтой струёй. В горшке можно было разглядеть прожилки плохо прожёванного мяса – самого вкусного, срезанного Правдой с жарившейся на костре туши…
– Ясна… Почему мне так… худо? – откидываясь на подушку, измученно спросила Любима.
– Вестимо, от удара, яблонька моя… Бывает так, ежели по голове попадёт, – нежно вороша волосы над лбом княжны, ответила Ясна. – И это тоже пройдёт, не горюй.
– А почему ты меня… так зовёшь? «Яблонька»… – Это слово, тёплое, весеннее и душистое, даже как будто отбило мерзкий привкус рвоты во рту Любимы.
Ясна улыбнулась с далёкой, непонятной грустью в глазах.
– Потому что люблю тебя, княжна, больше жизни. Ты со своей матушкой покойной, госпожой Златоцветой – одно лицо… Она мне дороже всех на свете была. Только нельзя мне было признаться ей в этом, да и зачем? Покоя её только лишать… А ты – кровинка её, её продолжение. Не государыня, а ты – моя госпожа, всё для тебя сделаю, умру за тебя, всю кровь до последней капли отдам. Ну, как? Полегче тебе?
– Немножко полегчало… Голова только болит.
Приподнявшись на локте, Любима обняла за шею склонившуюся над нею Ясну, и та, бережно прижав княжну к себе, выпрямилась с нею в объятиях. Гладя пальцами коротенькую щетину на выстриженном затылке верной охранницы и вдыхая её знакомый с младенчества запах, она прошептала:
– И я тебя люблю, Ясна. Хочешь, когда я вырасту, я стану твоей женой?
– Ох, госпожа милая, что ты такое говоришь! – тихонько засмеялась та. – Я – слуга тебе, ты – моя повелительница. Не бывать тебе у меня в супругах.
– Ты мне не слуга, ты мне как родная, – сказала Любима, утыкаясь в плечо Ясны кровоточащим носом.
– Так… А ну-ка, звёздочка, ложись, – вдруг посуровела дружинница, мягко отрывая княжну от себя и укладывая на подушку. – Кровь надобно остановить. Запрокинь головку. – Она снова налепила ей на переносицу уже подтаявшего снега и зажала ноздри. – Зажми вот так сама и держи, дыши ртом, снег тоже прикладывай, а мне надо государыне доложить о случившемся… Ежели, конечно, ей уже не доложили.
Поднявшись на ноги, она отворила дверь и позвала:
– Эй, мамки! Побудьте с княжной. Снег прикладывайте, нос зажимайте. Да смотрите – только ноздри, а на переносицу не давите: сломана она.
– Думается мне, наше отсутствие уже заметили, государыня, – улыбаясь, пятилась Ждана. – Сегодня у Дарёны с Младой праздник – обручение, надобно нам быть с ними…
– Ничего, впереди ещё один, более важный праздник – свадьба, – надвигаясь на неё, ответила Лесияра. – Вот уж на нём-то мы с тобою не пропустим ничего, обещаю.
В растопленной печи трещал огонь, но воздух в лесном домике-зимовье ещё не прогрелся достаточно, чтобы можно было раздеться. Прислонившись спиной к бревенчатой стене, Ждана закусила губу, и лукавый блеск в её глазах дразнил и распалял Лесияру. Желание ужалило её ещё там, в горах, во время поцелуя на виду у Ирмаэля, Сугума и Нярины; сердце и тело требовали продолжения, а осознание того, что их в любой момент могут побеспокоить, обостряло все чувства ещё больше. Подойдя к Ждане вплотную и заключив её между собою и стеной в капкан рук, Лесияра ловила губами взволнованное дыхание с её губ.
– Попалась, – пожирая её пристальным, немигающим взором, промолвила она. – Теперь уж ты никуда не денешься, никуда не исчезнешь… Двадцать лет, Ждана… Нам столько надобно наверстать!
Под подбородком набух, пульсируя, комок, а язык покалывало от желания погрузиться им в ждущую, скользкую плоть – до взрыва, до небесного беспамятства, до отделения души от тела… Одновременно «тетива» натягивалась и внизу: у княгини всегда срабатывали оба очага телесного наслаждения, на каком бы из них ни сосредотачивались ласки. Взгляд Лесияры утонул в янтарном тепле глаз Жданы, осенённых по-девичьи невинными и пушистыми ресницами, а язык проскользнул в приоткрытые губы и сладко нырнул в горячую глубину рта. Дыхание Жданы стало ещё более взволнованным, она подалась вперёд и прильнула к Лесияре вздымающейся грудью, отвечая на поцелуй с голодным исступлением. Княгиня еле сдерживала себя, чтобы тотчас же не излиться ей в рот: это было бы досадной преждевременной концовкой. Долгожданному соединению следовало быть полным и настоящим, когда стоны любимой доносились бы сверху, а губы Лесияры охватывали бы жадным поцелуем розовый влажный цветок, в горячую серединку которого, распрямившись во всю длину, проникнет язык… Всё, чего у них не было во время далёких встреч в снах, подступило совсем близко, готовое вот-вот сбыться, и в этом участвовали не только тела, но также сердца и души. Сжимая живую, настоящую, а не снящуюся Ждану в объятиях, душой Лесияра и рыдала, и смеялась от счастья: «Моя… со мной… во мне… лада…» Она окутывала Ждану собой, грела, оберегала, наслаждалась её близостью и не могла этим насытиться.
Стук в дверь заставил раскалённый клинок страсти спрятаться в ножны до поры до времени. Лесияра испустила долгий разочарованный выдох, а Ждана сильно вздрогнула в её объятиях, и отзвук её испуга кольнул княгине сердце.
– У тебя когда-то были причины бояться стука в дверь, милая? – спросила Лесияра.
Ждана закрыла глаза, прислонившись к стене затылком. «Видимо, были», – сделала вывод Лесияра. А вслух сказала:
– Не пугайся так, лада. Ты в Белых горах, и пока я управляю ими, тебе здесь бояться нечего. Ты дома.
Коснувшись многообещающим поцелуем её лба и губ, княгиня отворила дверь. Дневная белизна снега после полумрака домика с маленьким окошком сразу резанула по глазам, заставив Лесияру на миг прищуриться. На пороге стояла гридинка Ясна, которую Лесияра приставила к своей младшей дочке в качестве личной охраны. Дружинница ещё не открыла рот, а ноздри княгини дрогнули, учуяв свежую кровь, и всё её нутро окаменело, готовое к дурным вестям. Привыкшие к свету глаза разглядели на плаще Ясны несколько пятен.
– На тебе кровь, Ясна. Ты ранена? Что произошло? – спросила Лесияра, удивляясь тому, как ровно прозвучал её собственный голос. Пока ещё ровно.
– Это не моя кровь, это кровь княжны Любимы, государыня, – ледяным клинком вонзился ей в сердце страшный ответ. – Она…
– Что?! – взревела княгиня, не дослушав.
Забыв обо всём и обо всех на свете, она чёрной горестной тенью ринулась в проход, и пространство испуганно расступилось перед родительницей, спешащей к своему ребёнку. Кровь… Кровь Любимы! Лесияре доводилось видеть её, но каплями, когда дочка, играя и шаля, получала ссадины, а на плаще Ясны были просто огромные пятна… Что, что могло случиться?! Бескрайняя, затмевающая глаза и сердце чернота накрыла её: если дочь погибла – виновнику не жить. Если ранена – тоже. Нет, нет, нет! Смерть и Любима – что может быть нелепее этого сочетания? Мудрые и прожившие жизнь (сказать «старые» не поворачивался язык) дочери Лалады уходили в Тихую Рощу, это было естественно. Но такая малышка и уход из мира живых – нет и ещё раз нет. Лесияра утопила бы в крови и ниспровергла бы в огненную бездну весь мир, если бы он допустил такое нелепое и ужасное стечение обстоятельств…
В развевающемся плаще она стремительными шагами мчалась к двери в комнату дочки. Если проход вывел сюда, значит, она здесь… Снова запах крови! Проклятье!
– Любима! Доченька!
Распахнув дверь, княгиня застыла на пороге. Любима лежала в постели – живая, бледная, с синяком во всю переносицу, а вокруг неё хлопотали няньки, накладывая снег на свёрнутую вдвое тряпицу, покрывавшую лоб княжны. На полу валялось окровавленное полотенце и стояла миска с розоватой от крови водой.
В первые мгновения облегчение было таким внезапным и мощным, что едва не оставило Лесияру без сил – пошатнувшись, княгиня ухватилась за дверной косяк. Любима открыла глаза, окружённые голубыми тенями, разомкнула бледные губы и прошептала:
– Государыня…
– Любима… Ох, Любима, как же ты меня напугала!
Отстранив нянек, Лесияра склонилась и крепко расцеловала дочку в щёки, в глаза, в губы, в тряпицу со снегом… К носу девочки она не решилась притронуться. А няньки уже наперебой рассказывали, что случилось, и из их захлёбывающегося и сбивчивого, одновременного лепета княгиня с трудом сумела понять суть: Любима каталась с горки с сыновьями Жданы, салазки опрокинулись, ребята принялись дурачиться, барахтаться и бороться, и старший из мальчиков попал княжне по носу. На горке была толпа народу, которая окружила их, вот Ясне и не удалось сразу к ним пробиться и пресечь всё в зародыше.
– Сломал он княжне носик, сломал, безобразник окаянный! – причитали няньки. – Кровищи-то было… ох, ох! И стошнило её, сердешную, и головка у неё болит!
Присев на край постели, Лесияра очень осторожно кончиками пальцев ощупала нос дочери. Любима застонала, и княгиня, вздрогнув, отдёрнула руку.
– Хвала Лаладе, ты жива, – пробормотала она на выдохе. – А то пока я бежала, уже такого себе напредставляла…
Хвала Лаладе, это оказались последствия обычных детских шалостей, а не что-то пострашнее. Впрочем, как и всегда: эта маленькая егоза то и дело чудила и безобразничала, нередко это кончалось царапинами и синяками, но до перелома дошло, признаться, впервые. Нос девочки, к счастью, не был свёрнут на сторону – значит, лицо не будет изуродовано, а излечить перелом тоненькой детской косточки для Лесияры не представляло затруднений. Она выдохнула и стряхнула с себя остатки страшного напряжения, овладевшего ею в тот миг, когда она увидела пятна крови на плаще Ясны… И устыдилась кровожадных мыслей о казнях и возмездии. Всё-таки Маруша и Лалада – сёстры, и в каждом живом создании присутствовала частичка света и частичка тьмы. Вопрос был только в том, как развивать в себе свет и подавлять тьму. А порой Лесияра приходила к странной мысли, что разделения на Тьму и Свет вообще не существует. Всё дело в том, под каким углом и с какой стороны смотреть.
А Любима вдруг сказала:
– Ежели бы я умерла, ты бы, наверно, даже не уронила и слезинки обо мне, государыня…
Удивление? Нет. Эти слова, произнесённые родным и любимым голоском дочери, поразили Лесияру в самое сердце… Как стрела, прилетевшая оттуда, откуда её не ждали.
– Что ты такое говоришь, милая? – устало и печально промолвила княгиня. – Я чуть с ума не сошла, когда Ясна предстала передо мною в плаще, запятнанном твоей кровью! Не возводи на меня такой жестокой напраслины, жизнь моя. Ты знаешь, как я люблю тебя.
– Не любишь, – тихо и сипло всхлипнула девочка, плаксиво кривя личико, остававшееся хорошеньким, даже несмотря на синяк. – С тех пор как приехала эта твоя… Ждана, – Любима произнесла это имя с неприязненным усилием, – ты обо мне почти не вспоминаешь… Ты спешишь по вечерам к ней, а со мной почти не бываешь…
На несколько мгновений Лесияра озадаченно онемела. Она никак не думала, что воссоединение с любимой женщиной ударит по её отношениям со столь же любимой младшей дочкой… Хотя, впрочем, ревность Любимы была вполне понятна и естественна: с рождения маленькая княжна привыкла быть единственной хозяйкой сердца своей родительницы, а потому сочла Ждану своей соперницей. В этом было и что-то от чисто женской ревности, а не только дочерней. Лесияра вздохнула: кажется, Любима росла заядлой собственницей. Какие же муки будет причинять ей любовь, когда она вырастет!
– Дитя моё, со Жданой я не виделась много лет и очень по ней соскучилась, – сказала княгиня мягко. – Вот и не могу с нею наговориться всласть… Прости меня, родная. Ежели тебе показалось, что я забыла тебя, то это не так, поверь! Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя покинутой… Я постараюсь всё исправить.
Любима, хмурясь и постанывая, отвернулась на бок и уткнулась в уголок подушки.
– Ничего уже не исправишь, государыня, – пробурчала она. – Всё пошло не так… Всё испортилось. Этот Радятко… злой. Он нарочно опрокинул салазки, чтобы я упала и ушиблась, а когда я его спросила, зачем он это сделал, он меня стукнул по носу… А потом ещё раз ударил – в грудь, я аж дышать не смогла. И снова хотел бить, но Ясна ему не дала… Он плохой, государыня, а значит, и Ждана такая же, а ты не видишь этого!
Лесияра насторожилась. Сгущала ли Любима краски нарочно, или же с Радятко действительно было что-то не так? Неладное мерещилось княгине смутно, и она не могла понять, что же именно не нравилось ей в старшем сыне Жданы. Какой-то он был замкнутый, угрюмый, резкий, дерзкий, нервный. Но мало ли тому могло найтись причин? Потеря отца, обратившегося в Марушиного пса, беременность матери от Вранокрыла и её замужество (при мысли о владыке западных земель Лесияра снова содрогнулась, яростно стиснув зубы и кулаки), ужасы, которые мальчику довелось увидеть во время путешествия в Белые горы (жестокость Северги могла потрясти не только ребёнка, но и взрослого)… В конце концов, ему могло быть здесь просто не по себе. Лесияра даже была готова допустить, что он боялся её или женщин-кошек вообще. С другой стороны, Мал вёл себя совершенно иначе, не дичился и держался молодцом, хотя перенёс всё то же, что и Радятко… Он казался добрым, чутким и открытым мальчиком, а вот Радятко – с чудинкой. Разгадать бы её, эту чудинку, пока не поздно…
– Радятко, наверно, просто ещё не оправился после всего, что ему довелось пережить, – сказала Лесияра, склоняясь и пытаясь заглянуть дочери в личико. – Может быть, он напуган чем-то, или ему у нас не нравится… Не торопись думать о нём плохо. Мы обязательно разберёмся, что с ним такое. Обещаю тебе, он тебя больше не тронет.
Под мягким нажимом её руки Любима повернулась к ней лицом и села в постели. Тряпица упала с её головы, и Лесияра, ласково понуждая девочку снова лечь, приложила к её лбу свежего снега.
– Как твоя головка? Сильно болит?
– Сильно, – жалобно скривившись, ответила княжна. – Вытошнило меня… Ясна сказала, это от удара… Государыня, скажи правду: кого ты больше любишь – её или меня?
В этот миг дверь тихонько приоткрылась, и в комнату осторожно скользнула Ждана. Вид у неё был огорчённый и встревоженный, а при виде кровавого полотенца, синяка и снега на лбу у Любимы стал и вовсе испуганным.
– Я Радятко уже отругала, – сказала она. – Негодник такой… Совсем от рук отбился. Он и Яра мог поранить, а ему нельзя ни царапинки! Хорошо хоть укутан был в семь одёжек, это и спасло… Мал, умница, его закутал. Любимушка, маленькая, как ты? Больно тебе, вижу… Ну, ничего, государыня тебя вылечит, она и не такие раны-хвори излечивала.
Лесияре вдруг пришло в голову: а вдруг и Радятко просто-напросто ревнует свою мать, как Любима? А княжна, сморщившись, отвернулась и слезливо потребовала:
– Уходи… Государыня, пусть она уйдёт!
В ответ на растерянный взгляд Жданы Лесияра могла только вздохнуть.
– Ждана, ладушка, выйди на время, – как можно мягче проговорила она. – Сейчас так будет лучше. А о Радятко мы с тобой ещё поговорим.
– Да, государыня, – пробормотала Ждана и выскользнула из комнаты так же тихо, как вошла.
Оставшись наедине с дочерью, Лесияра задумалась. Нелегко будет с детьми… Хоть загадывать наперёд и не следовало, особенно сейчас, когда всё было так шатко и непонятно – мир или война? – но мечталось княгине взять Ждану в жёны, а это значило, что дети любимой станут и её детьми. Мал освоится и приживётся, он парень гибкий, здравомыслящий и жизнерадостный, Ярослав ещё совсем кроха – вырастет и не вспомнит, что жил когда-то на западе… Любима и Радятко – вот основная головная боль.
И одна из этих «болей», драгоценная и нежно обожаемая Лесиярой, снова упрямо села в постели, скинув охлаждающую тряпицу со лба, и потребовала ответ на свой вопрос:
– Государыня, ты так и не сказала… Кого из нас ты больше любишь?
– Счастье моё, – вздохнула княгиня, – у меня духу не хватает тебе врать, поэтому скажу, как есть. Я люблю тебя больше всех на свете… и Ждану люблю так же сильно.
– А как же моя матушка? – спросила Любима, угодив Лесияре в сокровенную боль. – Её ты уже разлюбила?
– Доченька, твою матушку я как любила, так и люблю, – промолвила княгиня, чувствуя, как со дна её души всколыхнулась старая печаль. – И никогда не забуду. Её место в моём сердце не занять никому.
– Я не понимаю… Ежели ты любила мою матушку очень-очень крепко, Ждану ты не могла полюбить так же, – заявила княжна. – Чтобы её полюбить её, ты должна разлюбить матушку… Любить можно только одного человека.
– Да почему же, Любима? – возразила Лесияра, ласково укладывая дочь на подушку и терпеливо восстанавливая на её лбу примочку со снегом. – А ну-ка, ложись, непоседа… Вот так, умница. Так вот, чтобы полюбить кого-то, вовсе не обязательно разлюбить другого. Сердце – оно большое, в нём способно поместиться очень много любви. Может, когда-нибудь ты поймёшь… Когда подрастёшь.
– Почему, чтобы что-нибудь понять, мне надо вырасти? – с какой-то недетской горечью проговорила Любима. – Почему не сейчас?
– Потому что эта истина – из тех, которые даже не все взрослые могут осознать, – сказала княгиня.
