355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алана Инош » Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы » Текст книги (страница 12)
Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:06

Текст книги "Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы"


Автор книги: Алана Инош



сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Слепота не мешала ей работать: пряжа из-под её узловатых старческих пальцев тянулась тончайшая, льняная нить выходила безупречно ровной. Иногда бабушка отпускала веретено, и оно удивительным образом вращалось само, не падая – лишь покачивалось, волчком кружась на кончике. Пряжа эта была не простой: беззвучное шевеление губ бабушки говорило о том, что в нить вплетается волшебство. За чудесной пряжей приходили издалека и покупали её как спасение от бед: даже небольшой отрезок нити, вплетённый в одежду, берёг здоровье человека, приносил удачу и защищал от врагов.

«Ну, вот и кончик скоро у моей ниточки… Недолго уж теперь вить осталось», – задумчиво сказала бабушка, хотя конца прядению пока не было видно. Смысл её слов зябко прозвенел в утренней тишине, тоскливой иголочкой кольнув душу Цветанки.

В этой тревожной задумчивости воровка бродила по улицам. Проходя мимо знакомого забора, она замедлила шаг, зачем-то проверила доски… Нет, дыра по-прежнему была заделана. Откуда ж ей снова тут взяться? Ведь обитательница сада упорхнула пташкой в чужой дом. Яблоня грустно вздыхала, поникнув ветками, ломившимися от зреющих плодов.

Тихий посвист юркой ящеркой щекотнул Цветанку меж лопаток. На другой стороне улицы стоял смуглолицый Жёлудь, вечно запылённый и всклокоченный, с яркими белками подвижных хитроватых глаз. Возраст его был никому не известен, а лицо напоминало сушёное яблоко. Выглядел этот дядька стариком, но в движениях был молодцевато быстр – направился к Цветанке, размашисто ступая худыми и по-журавлиному голенастыми ногами.

«Эй, Заяц! Всюду тебя ищу, – прошепелявил он сквозь кривые зубы со щербиной в верхнем ряду. – Айда в корчму, Ярилко угощает».

Недоверчивый зверь внутри Цветанки сразу насторожил уши и ощетинился, чуя подвох. Отказаться? Что-то воровке подсказывало, что это будет лишь отсрочкой. Лучше сделать шаг и повернуться лицом к неведомой угрозе сейчас, чем показать тыл и ждать ножа в спину. Что бы это ни было, вечно бегать от этого нельзя.

«С какой стати он так расщедрился? – хмыкнула Цветанка вслух, неохотно следуя за Жёлудем. – У него зимой снега не допросишься, а тут вдруг – угощает!»

Морщинистый прощелыга лишь ухмыльнулся в ответ, что только укрепило Цветанку в недобрых предчувствиях.

В корчме было яблоку негде упасть. Густо-зловонный, спёртый воздух встал в горле Цветанки мерзким комом, а вид одурманенных выпивкой людей вызвал привычное отвращение. Её взгляд невольно задержался на богатырски сложенном, русоволосом и русобородом детине в богато расшитом кафтане и красных сапогах, собравшем за столом вокруг себя многочисленную шатию выпивох. Что бы ни привело доброго молодца в это злачное место, пропойцей он не выглядел, отнюдь – был при средствах и щедро угощал соседей по столу, а те и рады были даровой выпивке. Большие выразительные глаза богатыря не мутнели от хмельного питья, оставаясь ясными и блестящими. При каждом движении ткань тесноватого ему кафтана потрескивала, готовая вот-вот лопнуть по швам на туго налитых силой мускулах. Своей могучей статью и сверкающим, твёрдым и смелым взором он напомнил Цветанке Соколко, торгового гостя.

А между тем её уже манил пальцем Ярилко из-за другого стола. Вся воровская шайка была в сборе и, конечно, изрядно навеселе. Был тут и сивобородый казначей Жига, обзаведшийся золотой серьгой в ухе, и ребята, бывшие с Ярилко на рынке в день стычки из-за Дарёны.

«Что-то давно ты с нами не гулял, Заяц, – недобро поблёскивая глазами, промолвил Ярилко. – Откололся от братства, даже в котёл золотых рыбок не отсыпаешь из своих сетей… Не дело это, братец ты мой».

«Бражничать не любо мне, – ответила Цветанка, не отказываясь, впрочем, от предложенной ей кружки ола, сдобренного полынью. – Не веселит меня питие, только голову и душу отягощает… А в котёл отсыплю, куда ж я денусь».

С чмоканьем обсасывая жирные от еды пальцы, Ярилко спросил:

«А что это за новая курочка, которую ты щиплешь? Никогда её прежде не видел в наших краях».

Зверь внутри Цветанки, готовый зарычать, ощетинил загривок, но воровка с непроницаемым видом ответила:

«А тебе что за забота? Моя курочка – что хочу, то и делаю».

Ярилко, насмешливо щурясь, затрясся от квохчущего хохотка:

«Что, поди, и топчешь её? А? Потаптываешь, ы? Хе-хе-хе!»

Все за столом тоже зафыркали, захрюкали от пьяненького смеха, а лицо Цветанки застыло мрачной каменной маской.

«А вот это уж точно не твоё дело», – сказала она холодно.

Ярилко мгновенно перестал смеяться, сальную ухмылку с его лица точно корова языком слизнула.

«А вот тут ты неправ, братец. Давно уж в этой каше варишься, должен бы знать обычаи-то… Но ежели ты запамятовал, то я напомню: шмарой своей ты с братьями делиться обязан, если она им приглянется. А со мной – в первую голову. Я б твою курочку… м-м…» – Сладострастно прикрыв глаза, Ярилко чмокнул губами, словно пробовал что-то вкусное.

Каменная маска дала трещину. Угол рта Цветанки дёрнулся от ярости, которая клокотала внутри, живьем варя сердце воровки в своей кипящей гуще.

«А если я не хочу делиться? – процедила она. – Если что, могу желтяками откупиться».

Горло Ярилко издало низкое урчание, губы искривились в усмешке.

«У тебя нет столько златопёрых рыбок, чтобы заварить такую сладкую уху. В одиночку хочешь хвост у этой курочки ерошить? Нехорошо жадничать, это не по-братски».

Цветанка решительно отодвинула свою кружку.

«Нет. Простите, ребята, но этому не бывать».

Она встала, чтобы уйти, вот только просто так её отпускать не собирались. Не так уж Ярилко был и пьян, скорее, притворялся: он вспрыгнул на стол, прошёл по нему, опрокидывая кушанья и проливая напитки, и, ни разу не пошатнувшись, соскочил перед опешившей Цветанкой на пол. В руке у него блеснуло лезвие ножа.

«Не хочешь по-доброму – будет по-худому».

Все, казалось, были на стороне атамана, только умудрённый и бывалый Жига молвил предостерегающе:

«Ярилушко, ты бы, это… поостерёгся с ним связываться-то. Знаешь ведь: Заяц – бабки Чернавы ученик. Кто колдунью либо её подмастерья обидит, тот долго на свете не проживёт».

Но Ярилко не внял его совету. Поигрывая ножом, он надвигался на Цветанку, а та, всегда готовая дать отпор любому врагу, одной рукой выхватила свой засапожник, а другой нащупала ожерелье, прося его о помощи в бою. Красный янтарь откликнулся, потеплев под её ладонью. «…Слепыми очам велено быть», – беззвучно растворились в воздухе слова заговора на отвод глаз. Цветанка юркнула воровскому атаману за спину.

Ярилко растерялся. Он принялся беспорядочно пороть ножом пустоту, кидаясь во все стороны – остальные воры еле успевали уворачиваться, чтоб не наскочить на остриё. Посмеиваясь, Цветанка щёлкала пальцами, свистела, хлопала Ярилко по плечу – словом, от души потешалась над своим противником. Тот оборачивался на звук, но, похоже, не видел Цветанку, а потому просто тыкал ножом наугад. Цветанка, балуясь, разрезала верёвку у него на портках, и те упали к его ногам. Кое-кто из воровской шайки не удержался от смеха, но тут же заткнул себе рот под зверски свирепым взглядом атамана.

Дурной пример заразителен: драка, подобно пожару, перекинулась на соседей. Зачем, почему, откуда сыр-бор – никто не знал, но в мордобой вовлеклись все посетители корчмы, одурманенные и разгорячённые выпитым. Бух, бух, бух – сыпались удары кулаков; на пол летели выбитые зубы и поверженные бойцы. Богатырь в красивом, но тесном кафтане долго сидел за столом, не желая втягиваться в это месиво, но кто-то запальчиво врезал ему по спине. Богатырю этот удар был как коню – укус слепня. Добрый молодец грозно засопел, как разъярённый бык, и начал подниматься на ноги. Ударивший его мужичок уже пожалел о содеянном и попятился на полусогнутых ногах, но – слишком поздно. Крякнув, богатырь подхватил тяжёлую дубовую лавку и – понеслось!… Как пели гусляры об удалых древних героях: «Где махнёт он – врагов поляжет улица, где отмахнётся – переулочек», – так и от этого лавочного лихачества народ полетел в разные стороны, ложась, как скошенная трава. Цветанке то и дело приходилось пригибаться: лавка свистела в воздухе в опасной близости от её головы. Доставалось всем, кто не успел увернуться.

«Ы-ы-эх, где наша не пр-ропадала! – потряс богатырь корчму могучим рыком, замахиваясь в очередной раз. – Получай, голь синюшная! Кто не спрятался – я не виноват!»

Все, кто ещё держался на ногах, шарахнулись в стороны. Получив от кого-то в суматохе толчок, Цветанка полетела в одну сторону, а янтарное ожерелье – в другую, под ноги дерущимся. Подцепленное чьим-то сапогом, оно отлетело ещё дальше, под соседний стол. Заговору отвода глаз пришёл конец: чары действовали, пока оберег висел на поясе Цветанки или был в её руке.

«А-а, вот ты где, зараза!» – тут же послышался торжествующий крик Ярилко.

Воровской атаман «прозрел», коршуном кинулся на Цветанку, занося нож, как вдруг – хрясь! – получил лавкой от раздухарившегося богатыря. Удар пришёлся плашмя сиденьем по животу Ярилко, и тот отлетел, но приземлился на мягкое, сбив собою несколько человек. Образовалась куча мала, сбитые вором люди накинулись на него с кулаками; из копошащегося клубка тел торчали только дрыгающиеся сапоги Ярилко, и Цветанка скорее поползла за своим сокровищем, увёртываясь от топчущихся вокруг ног, получая пинки и лягаясь в ответ. Ожерелье лежало среди объедков, костей, чёрствых хлебных корок и черепков разбитой в драке посуды, оставалось только протянуть руку, чтоб его достать, но Цветанку опередил какой-то сизоносый выпивоха. Уползая на четвереньках подальше от всеобщей свалки, он увидел ожерелье, воскликнул: «О! Бусики! Будет чем жёнку задобрить!» – протянул к нему свою трясущуюся загребущую лапу и цап! – утащил оберег прямо из-под носа у его законной владелицы.

«Отдай! Это моё!» – взревела Цветанка в ярости. Потеря оберега грозила обернуться страшной бедой, ледяное дыхание которой погнало вдоль спины воровки табуны мурашек, а нутро её тряслось, как холодец.

Пьянчуга, однако, не собирался так просто отдавать найденное. Выдохнув Цветанке в лицо сногсшибательное облако зловония, он пополз прочь.

«А ну, стой, синерожий!» – Цветанка уцепилась за первое, что попалось под руку – портки завсегдатая корчмы, пытаясь его удержать, но тот, извиваясь дождевым червём, вывернулся из них. Сверкнув голым задом, он выбрался из-под стола и неосторожно выпрямился во весь рост… Хрясь! – удар лавкой отправил его в полёт через всю корчму – вместе с ожерельем.

«Да едрёно коромысло!» – выругалась Цветанка, устремляясь за ним.

«Не так быстро, Зайчик», – загородил ей дорогу Ярилко.

Воровской атаман, закалённый в драках, оказался крепок – удар лавкой не вышиб из него дух вон; в куче ему намяли бока, но он выбрался почти невредимым – только пары зубов не хватало. Нож он, правда, потерял, но и от его голых рук Цветанке могло не поздоровиться.

«Ты девицу не получишь», – прошипела она.

«Кто кого на лопатки положит – того и девица будет», – с кровавым плевком сквозь свежую щербину в зубах ответил Ярилко.

Среди всеобщей заварухи они сцепились, стараясь повалить друг друга на пол. Ярилко был выше, сильнее и тяжелее, но Цветанка – более юркой и увёртливой. Стиснутая противником до удушья, она всеми силами старалась не коснуться спиной пола – завязалась на Ярилко узлом, обхватив его руками и ногами, а когда тот хотел с размаху придавить её собой в намеренном падении, она уцепилась за чей-то воротник. Одежда с треском порвалась, и Цветанка с Ярилко упали не на пол, а на людей.

«Ах ты выпороток гнидопаскудный, чтоб тебе…» – далее последовал такой многоэтажный загиб, что даже у слыхавшей многое Цветанки зазвенело в ушах, а потом – хряп! – от удара рожа вора сотряслась, как холодец, и сплющилась гармошкой. Обладатель кулака в пылу драки не разглядел и решил, видимо, что это Ярилко порвал ему рубаху.

Цветанка высвободилась и скорее бросилась на поиски ожерелья. Как бы с ним в этой суматохе не случилось чего… Если нить порвётся, бусины раскатятся – ищи-свищи потом. Уже почти привычно пригибаясь под взмахами лавки, она рыскала и высматривала того пьянчужку на полу: судя по силе доставшегося ему удара, он должен был сейчас где-то лежать. И точно – вот он, голубчик сизоносый, валялся кверху голым задом поперёк тел других поверженных драчунов. Ожерелье уютно свернулось, огороженное чьей-то согнутой в колене ногой; один шаг – и вот оно, родимое, но опять Цветанку опередили: ожерелье подобрал Жига. В драке он лишился серьги, из порванного уха сочилась кровь, пятная рубашку.

«Отдай, Жига, – глухим, замогильным голосом промолвила Цветанка. – Ты сам знаешь: я подмастерье бабки Чернавы, со мной лучше не связываться. Отдай… Чем дольше ты его держишь, тем короче становится твоя жизнь».

Хранитель котла с перекошенным лицом попятился, чуть не упал, запнувшись о лежащих, и швырнул оберег Цветанке. Наконец-то! Ощутив тёплый янтарь в руке, Цветанка улыбнулась и прицепила ожерелье на место. Новый заговор отвода глаз она сотворить не успела: сзади на неё обрушился кто-то тяжёлый и прижал к полу – к счастью, не спиной, а животом.

«Не-ет, не уйдёшь, Зайчик!» – горячо дохнул ей в ухо Ярилко.

Зря он прыгнул на спину зверю внутри Цветанки: призрачная тварь вздыбила шерсть и оскалила клыки… Кисло-солоноватый вкус кожи, тёплая кровь во рту и вопль Ярилко:

«А-а, крысёныш, кусаться?»

Удар локтем пришёлся вору в скулу. Ярилко упал на бок, и тут-то Цветанка на него и навалилась, стараясь прижать лопатками к полу. Тот пыхтел, упирался, елозил ногами, смрадно дыша Цветанке в лицо. «Помоги…» – направила она мысленный взгляд в янтарно-солнечный чертог, где обитала оберегающая её любовь. Ответ коснулся её макушки, как ласковая ладонь, горсть горячих мурашек прыгнула ей за воротник, и Ярилко лёг сначала на одну лопатку, а потом и до второй дело дошло.

«Девицу не трогай, играть и петь ей не мешай, – прошипела Цветанка сквозь оскаленные от напряжения зубы. – А не послушаешь меня – ну, так у меня ведь тоже ножик есть. И резать им я умею».

Ярилко обмяк, лёжа на спине. Цветанка поднялась с него, отряхнулась и перевела дух. Заварушка между тем затухала: драчуны выдохлись и потянулись к своим столам. Ни одного не расквашенного лица не осталось вокруг, никто не мог похвастаться целыми зубами. Богатырь, окинув взглядом усеянное телами «поле битвы», крякнул и опустил лавку.

«Ну, будет с вас».

Кто-то спросил:

«Как звать-то тебя, добрый молодец?»

Тот огладил лихие усы, ответил:

«Звать меня Колываном Мстиславичем. На княжеской службе состою, дань с покорённых земель собираю. Собрал дань за двенадцать лет с лесных северян, да вот толкнул меня кто-то в ребро в корчму заглянуть, бражечки испить… Ну вас к лешему! Домой мне пора, отдохнуть от службы надобно. – И в свою очередь молодец спросил: – А чего передрались-то все, я не понял?»

«А… пёс его знает!» – махнул рукой изрядно потрёпанный мужик с синяком в пол-лица и окровавленным ртом.

Земля плыла под ногами Цветанки, когда она вышла на свежий воздух. Очень хотелось пить – язык стал сухим и шершавым, в горле царапало. Напившись колодезной воды, воровка пошла побродить по улицам, заглянула на рынок: ноги сами туда привели, и не зря – там медовым ручейком лился знакомый голосок под задушевный звон домры. Уже не таясь в толпе, Цветанка слушала Дарёну и чувствовала невнятный шёпот сердца. Что оно там бормотало, разобрать было невозможно – наверно, какие-то соловьиные глупости… Но улыбка сама собой щекотала уголки рта, как не дающий спать солнечный зайчик.

Вернувшись домой поздно вечером, Цветанка с порога учуяла вкусный запах пирогов. Он наполнял домишко плотным и хлебно-уютным теплом, а звон домры и голос Дарёны словно оплетали пространство золотыми узорами. Ребята, теснясь за столом, жевали пироги и заворожённо слушали песню-сказку про Чудо-юдо морское, а бабушка в полумраке печной лежанки задумчиво улыбалась, поглаживая свернувшегося пушистым чёрным шариком Уголька. Медно-янтарный отблеск лучины лежал на волосах Дарёны, распущенных по плечам: рыжевато-русая коса превратилась в пышную волнистую гриву, охваченную через лоб очельем. Весь свет сосредотачивался на её фигуре, как будто певица притягивала его, и воровка застыла, осенённая лёгким крылом сладкой тоски… Ещё никогда возвращение домой не было таким чудесным. Нет, их с бабулей хибарка не превратилась в княжеские хоромы, но тихое сияние, наполнившее дом с приходом Дарёны, казалось прекраснее, чем блеск самых роскошных богатств.

Завидев Цветанку, Дарёна прервала игру, согнала Олешко с большого берёзового чурбака, служившего сиденьем во главе стола, и с поклоном пригласила:

«Садись, откушай, чем мы сегодня богаты…»

Перед Цветанкой оказалось блюдо с пирогами, творожные ватрушки и чашка земляничного киселя. Вроде бы ничего особенного – самая простая повседневная еда, но Цветанка, обхаживаемая столь угодливой, приветливой и милой хозяюшкой, как будто попала на богатый пир.

«Тётя Дарёна, сыграй ещё», – попросил кто-то из ребят.

Улыбнувшись, та снова взяла домру и поплыла лебёдушкой вокруг стола, а очарованные ребята, приплясывая, пошли за нею гуськом. Кто-то пристукивал на ложках, кто-то брякал по пустому горшку, а Цветанка забывала жевать и глотать: её рот сам растягивался в широкую улыбку. Одна Берёзка не плясала – с нарочито скучающим видом сидела за столом, подпирая рукой голову. А Цветанке чудилось, будто это утреннее солнце в девичьем облике плыло вокруг неё в берёзово-белой рубашке, шелестя янтарными прядями – руки-ветви, волосы-крона. А алый узор вышивки – как жарко стучащая в жилах кровь лета…

Ночью Цветанка боялась дышать, чтобы не спугнуть это чудо, посапывавшее рядом под волчьим одеялом. Колдун-месяц, усмехаясь в мутное окошко, ворожил на волосах спящей Дарёны, и Цветанка, боясь её разбудить, позволяла себе ласкать их лишь взглядом. В низу живота набухал и стучал в такт сердцу жаркий ком сладкого напряжения, но Цветанка не знала, чем его разрешить, как дать ему выход.

Утром она посоветовала:

«Надень одёжку поскромнее. И лицо делай попроще, когда на рынке играешь, если хочешь, чтоб тебе подавали… А то госпожой выглядишь».

«В самом деле?» – удивлённо повела бровью Дарёна.

«Ты себя со стороны не видишь, а я вижу, как оно смотрится, – уверенно ответила воровка. – Держишься ты чересчур горделиво, как княжна в изгнании, вот народ и недоумевает. Проще будь – и подавать станут охотнее».

Дарёна последовала её совету. В узелке у неё была сменная рубашка, вышитая более скромно, а вместо своего богатого плаща она соорудила себе накидку из распоротого мешка из-под муки.

«Ну, как?» – спросила она.

«Сапоги, – сказала Цветанка. – Шибко хорошие».

Разувшись, Дарёна озадаченно рассматривала свои сапоги, украшенные бисерной вышивкой и жемчугом.

«Не идти же мне босиком…»

Без лишних разговоров Цветанка взяла их у неё и отрезала ножом расшитый верх голенищ – Дарёна только ахнула, да было поздно.

«Всего-то делов – украшательства убрать, – хмыкнула воровка, вручая ошарашенной Дарёне получившиеся чёботы. – На, щеголяй!»

Первое время Цветанка неприметно присматривала за ней, пока та пела на рынке: мало ли, кто пристанет! Когда появился Ярилко со следами синяков на злющей роже, оставшимися от той драки в корчме, воровка насторожилась, готовая снова вступиться за Дарёну, но воровской атаман прошёл мимо, даже не глянув на певицу. Значит, усвоил урок.

Местные скоморохи прозвали Дарёну Княгиней – за горделивую осанку и лёгкий налёт сословной спеси; впрочем, то, что они считали спесью, Цветанке казалось вполне естественным чувством собственного достоинства. Наладить дружбу с другими певцами и плясунами у Дарёны не сразу получилось, долгое время она держалась особняком, не давая себя, впрочем, в обиду. «Весёлые люди» тоже не с первого дня приняли её: слишком Дарёна от них отличалась – и исполнительскими качествами, и манерой держаться. Подаяние она принимала величественно, как нечто само собой разумеющееся и законно причитающееся ей, не пресмыкалась, не низкопоклонничала перед слушателем и пела как будто для собственной забавы, а не ради заработка. Скоморохи, если им плохо подавали, сворачивали выступление, а для Дарёны деньги, казалось, совсем не имели значения, и эти её отличительные особенности в конце концов начали привлекать к ней слушателей. Она была непривычной, иной, а значит – интересной. Даже, пожалуй, диковиннее медведя, выученного плясать под скоморошью дуду.

Насмешники и злопыхатели, впрочем, находились. Однажды Дарёну закидали грязью и навозом, при этом дразнясь высунутыми языками и показывая пальцем:

«Княгиня – на спине горбина! Мякиной набита, соломой подпоясана!»

Сделали это какие-то совершенно незнакомые Цветанке люди, среди которых были и мужички в возрасте, и молодые хлопцы. Воровка не исключала, что за всем этим мог стоять злопамятный Ярилко, а потому набросилась на них зверем, раздавая тумаки направо и налево, и ожерелье придавало ей сил и быстроты. Насмешники не ожидали нападения – кто-то бросился наутёк, кто-то попытался дать отпор, но испугался внушительного Цветанкиного ножа. Выкрики «княгиня – на спине горбина» ещё продолжались, когда вдруг повеяло ужасом… Толпа шарахнулась в стороны от чёрного всадника на вороном коне.

«Кто тут порочит княжеское звание?» – грозой прокатился холодный голос.

Засвистел кнут – и на лицах, на руках людей взбухли кровавые полосы: в конец кнута были вплетены шипы. Досталось и насмешникам, и ни в чём не повинным зевакам. Это был княжеский соглядатай, следивший за порядком и высматривавший запрещенные вышивки с «солнечными знаками». В последнее время такие люди появлялись редко, и тем страшнее казался каждый их набег – как гром среди ясного неба. Они были великолепными наездниками, головы умели рубить прямо с седла, обладая полномочиями без суда и следствия казнить провинившихся. Следом за свистом кнута сверкнул меч, и под ноги Цветанке подкатилась белобрысая голова молодого парня, особенно усердно кричавшего дразнилку. Застывшая маска смерти, кровоточащий срез шеи… Тошнотворно-тёплая волна дурноты подступила к горлу Цветанки, но она, с усилием проглотив мерзкий ком ужаса, поспешила вытащить несчастную, закиданную грязью и навозом Дарёну из центра переполоха, пока её не затоптала толпа и не заметил чёрный каратель.

Дарёне потребовалось несколько дней, чтобы оправиться – то ли от унижения, то ли от устрашающего вида чёрного всадника и пролитой им крови. Прозвище «Княгиня» после этого случая кануло в небытие: люди опасались возмездия властей. Цветанка так и не смогла выяснить, кто стоял за этим гряземетанием – может, скоморохи-соперники, а может, и Ярилко тех насмешников науськал. С него такое вполне могло статься.

Даже в простой одежде Дарёна оставалась собой. Скромную рубашку она носила, как княжеское одеяние, а с коромыслом от колодца шествовала неспешно, как с прогулки: вода в двух вёдрах лишь сонно колыхалась, а через край не падало ни капли. Цветанка неизменно ловила ртом воздух от накатывавшего сердцебиения, предвкушая увидеть дома светлую и спокойную, всегда приветливую хозяйку, которой Дарёна исподволь становилась, взяв на себя почти все домашние хлопоты. По какому-то неписаному закону Цветанке всегда доставалось место во главе стола, да и обходилась с нею Дарёна как с главой семейства – уважительно и ласково, безмолвно благодаря каждым движением, каждым взглядом за предоставленный кров и защиту.

Деля с ней лежанку с волчьим одеялом, Цветанка всё более ощущала телесное волнение. Внутри всё неистово стискивалось, а губы пересыхали от жадного желания прильнуть к голубой жилке, бившейся на шее Дарёны. Они тянулись к ней, как к ковшику со студёной ключевой водой в жаркий день, но Цветанка обуздывала эти порывы, памятуя о трещинке на сердце, которая, казалось, никогда не затянется.

Когда по земле с сухим шелестом понеслись первые жёлтые листья, гонимые ветром, в дом постучался ложкарь Стоян Рудый, отец Первуши – Цветанкиного соседа и друга детства. Все сидели в это время за ужином, а в окошко заглядывал, завистливо облизываясь, синий вечерний сумрак. Сняв шапку, Стоян поклонился и поздоровался.

«Хлеб-соль вам, хозяева», – промолвил он.

«Садись и ты с нами, дядя Стоян», – пригласила Цветанка.

«Благодарствую, – пробурчал в рыжеватую бороду тот, степенно усаживаясь и утирая со лба капельки пота, хотя вечер стоял вовсе не жаркий – осенняя зябкость и печаль уже чувствовалась в воздухе. – Я к вам по делу, соседи».

«Сперва откушай да выпей, а потом и дело говори, – ответила бабушка Чернава, улыбчиво глядя куда-то поверх его головы слепыми бельмами глаз. – Дело не волк – не убежит».

Дарёне не нужно было намекать – она принялась обхаживать гостя с обычной своей молчаливой приветливостью. Стоян невольно вскинул быстрый взгляд на девушку, огладил усы с бородой, но потом принялся за кашу, пироги и кисель. Был он мастером отнюдь не захудалым, посуду деревянную делал как простую, так и богатую, с искусной резьбой и красочной, затейливой росписью: ложки, блюда, кубки, чарки, чаши, ендовы, братины, ковши. Изделия его постоянно пользовались спросом, а особо красивую и изысканную утварь не брезговали покупать и знатные люди: не всё ж с золота да серебра кушать. Старое доброе дерево, да ещё так мастерски обточенное и расписанное, было куда уютнее, теплее и приятнее в пользовании.

«Благодарствую на угощении, – чинно поклонился Стоян, отряхивая с колен крошки. – А дело-то вот какое у меня: у вас товар – у нас купец. Лебёдушка без лебедя не может, пара ей нужна, и берёзка к дубку веточками тянется, и уточка с селезнем бок о бок плывёт… А когда время-пора настаёт, ловить его надобно, как пору урожая – точно в срок, дабы и не перезрело, и в самом соку было».

«Ты без обиняков да околичностей говори: кого сватаешь-то?» – усмехнулась бабушка.

У Цветанки ёкнуло под ложечкой – закралась шальная мысль, от которой её кулак сжался, стискивая ложку, так что даже костяшки побелели… Неужто за Дарёной пришёл Стоян?

«Дык… Я ж про деревья-то, кумушка моя Чернава, не зря говорил, – ответил ложкарь. – Дубок – это сын мой Первуша, преемник моего ремесла, а берёзка – девица одноимённая, что у вас под крышей живёт. Сиротка она, вы ей заместо родителей, – Стоян кивнул Цветанке и бабушке, – вот у вас и прошу её руки для сынка своего. Он в самую пору для женитьбы уж вошёл – пятнадцать годков ему стукнуло, работник он добрый, парень смышлёный и дело моё продолжит справно».

Берёзка, заслышав слова сватовства, лицом стала под цвет коры дерева, имя которого она носила. Позади дома был закопан сундук с кладом, который они нашли в лесной пещере – её приданое. Таким сокровищем не каждая знатная невеста могла похвастаться, а досталось оно ей, нищей сироте.

«И далась я вам… Дарёну вон сватайте, – встав из-за стола, пролепетала она, напряжённо хмуря брови и еле шевеля вмиг посеревшими губами. – Она и краше меня, и хозяйка из неё лучше, чем из меня… Да и созрела она, сказать по честности, уж давно – не пересидеть бы в девках-то».

Последние её слова – колкие, с язвинкой – Дарёна восприняла безмятежно, лишь чуть-чуть тронула улыбка уголки её спокойно сложенных губ.

«Судьба моя не сегодня в дверь постучала, Берёзонька, – проговорила она загадочно, опустив ресницы. – Чую я, черёд мой замуж идти ещё не настал».

Да даже если б и настал он, её черёд, Цветанка не отдала бы её никакому жениху! Воровка сидела молча, стараясь успокоить ни с того ни с сего расходившееся от волнения дыхание, а тут ещё взгляд Берёзки, полный неизмеримой горечи, вонзился ей под сердце. «Ну что? Сбагриваешь меня замуж, неугодна стала я тебе, опостылела?» – так и кричали затянувшиеся поволокой слёз глаза «сестрёнки», а с другого бока ровный, грустновато-мягкий голос разума нашёптывал: «Такова она, доля девичья… Пора Берёзку пристраивать, не будет же она нищебродствовать всю жизнь, должна рано или поздно стать кому-то женой, а кому-то – невесткой. Небось, не за зверя лесного просят отдать – за друга давнего, Первушу».

Некуда было выйти Берёзке, и обсуждали возможную свадьбу прямо при ней. Ласковыми и мудрыми словами бабушка успокоила её, осушила слёзы, ободрила. Знал ли Стоян о кладе, зарытом позади дома? Пожалуй, мог и знать: от своих лучших друзей Цветанка находку не скрыла, только взяла с них слово молчать о ней. Парни держать язык за зубами в целом умели, но что мешало Первуше намекнуть отцу, что сирота Берёзка – теперь отнюдь не нищая бесприданница, а богатая невеста?

«Дай нам седмицу на раздумье, – ответила бабушка Стояну. – А через седмицу и приходи за ответом. В таких делах спешка – только во вред».

«Будь по-вашему», – поклонился отец Первуши, ещё раз поблагодарил за хлеб-соль и удалился в сумрак, из синего ставший чёрным.

Всю ночь с печки слышались всхлипы Берёзки и ласковое бормотание бабушки, а уже на следующий вечер пришли новые гости – сваты от семьи второго друга Цветанки, Тюри.

«Они что, сговорились все?» – воскликнула Берёзка и спряталась от сватов на печку.

Бабушка приняла и этих гостей, поговорила с ними и отпустила с теми же словами, которые она сказала Стояну:

«Приходите через седмицу за ответом, – и добавила со скрипучим смешком, когда дверь закрылась: – Ну, будем ждать посланцев и от третьего жениха».

Цветанка не знала, как ко всему этому отнестись. Неужто и третий её друг, Ратайка Бздун, посватается? Неужели некрасивая, скромная, как белый клевер, Берёзка, которую приятели Цветанки раньше и не замечали, вдруг стала для них необычайно привлекательной – но не сама по себе, а в отблеске золота? А может, тут проступала воля не самих парней, а их родителей?

Как бы то ни было, бабушка как в воду глядела: ещё через день явился и третий жених – собственной персоной. Жил он с матерью бедно, сватов нанять не мог, а родственников, которые могли бы выступить в роли посредников, не нашлось. Одетый в свою лучшую, а вернее сказать, самую чистую рубаху и тщательно заплатанные и заштопанные портки, Ратайка дико смущался, заикался, не знал, куда деть руки, куда повернуться, кому кланяться. Перед сватовством он вымылся в бане, и от него за версту пахло душистыми травами. Красный, как варёный рак, он сел к столу, выпил чарку бражки, закусил сладкой пареной репой. Слова из него приходилось тянуть едва ли не клещами.

«Чего пожаловал-то, милок?» – добродушно спросила бабушка.

«Дык… это… я… того… ну… вот», – только и смог Ратайка выдать в ответ. И тут же из-под него раздался трескучий бздёж – не зря он носил своё прозвище за неукротимые ветры, бушевавшие у него в животе. Когда Ратайка волновался, они бывали особенно сильными.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю