Текст книги "Ты (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

                 – Лёнечка, я сочту за счастье, если вы не оттолкнёте меня совсем и позволите быть вам другом. И простите меня за всё лишнее.

                 Улыбка получилась вялой: губы пересохли.

                 – Ладно... Мир и дружба.

                 Боль в растянутой щиколотке оказалась даже кстати: она помогала не засыпать. Вот уж действительно, нет худа без добра... Дома было пусто и тихо, и я первым делом залезла под прохладный душ, чтобы взбодриться и освежиться. Спать пока нельзя, сначала надо хоть что-нибудь приготовить на скорую руку...

                 Я заглянула в холодильник. Куриное филе, сливки, горошек... Половина упаковки риса в шкафчике. Всё необходимое для быстро готовящегося и сытного блюда было в наличии, оставалось только нарезать, пожарить, отварить и смешать.

                 Семнадцать пятьдесят. Ты должна была прийти с минуты на минуту, но сил ждать у меня уже не осталось. Полная сковородка курицы с рисом стояла на плите, и я со спокойной душой плюхнулась на кровать... И снова оказалась лицом к лицу с дышащей бездной.

                 И вдруг...

                 – Лёня!

                 С бешено колотящимся сердцем я села на кровати. Это был твой голос, ты будто бы окликнула меня.

                 – Утёнок? – дрогнувшим голосом позвала я.

                 В ответ – пустота и молчание, на часах – уже полвосьмого вечера. Пошатываясь от слабости и цепляясь плечами за все косяки, я обошла квартиру, заглянула даже в ванную и в туалет. Никого... Твоя студия тоже была пуста. Во дворе слышались вопли играющих ребятишек, белый тюль покачивался от движения воздуха, проникавшего в приоткрытую балконную дверь. Ничего себе я вздремнула... Но где же ты? И где мой мобильный? Ах да, сумочка.

                 На экране телефона пульсировал значок "поиск сети". Никуда дозвониться было вообще невозможно. Ледяное дыхание бездны коснулось моих лопаток...

                 Я набрала твой номер с домашнего.

                 "Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети".

                 Что же это?..

 20. Августовская тишина

                Августовская тишина мало чем отличается от июльской или сентябрьской. Тишина она и есть тишина... В ней есть, конечно, некоторые звуки, например, за окном – далёкий шум улицы, приглушённый стеклопакетом, тиканье часов на кухне...

                 Хотя нет. Различия у неё есть. Июльская тишина – тёплая, как кошка, она полна ожидания и уюта, а августовская – пустая и холодная. Ибо ждать больше некого.

                 Я открываю дверь и вхожу в твою "святая святых". Трогаю инструменты, пульт, монитор, примеряю наушники. Всё хранит тепло твоих рук, твой запах, твою ауру. Сажусь за компьютер.

                 При запуске включается голосовая программа для незрячих, и я закрываю её, чтоб не мешала. Твои рабочие файлы и программы мне нет смысла трогать: всё равно я в этом не разбираюсь. А вот интернет-браузер запускаю, и открываются все вкладки предыдущей сессии. Форум гитаристов... Специальные музыкальные сайты. Твоя почта. Пароль сохранён в браузере, авторизация на этом компьютере – постоянная.

                 Да, читать чужие письма – непорядочно, но я тянусь к ним, потому что в них ещё живёт частичка тебя, излучая тепло и улыбаясь мне незримо. Всё плывёт перед глазами от слёз; прозрачная солёная капелька остаётся на костяшке пальца, которым я провела по нижнему веку. Пять новых писем... Два, судя по отображённой в списке входящих первой строчке – явно по работе, а вот три остальных – от какого-то Солныша. В сердце вонзается нежданная иголочка недоумения и тревоги... Дрожащий палец кликает по самому последнему письму, а всё нутро словно ошпаривает струя кипятка.

                 «Ежонок мой, привет! Куда ты запропастился? Уже неделю не отвечаешь((( Я беспокоюсь! Ты что, дуешься? Твой Солныш».

                 С первого взгляда меня больше всего поражают эти местоимения – «мой» и «твой». Хм, «Ежонок». Я-то думала, что я – единственная, кому позволено называть тебя ласкательными именами, но, как выяснилось, такие же права имеет и ещё кто-то. Для меня это такая невыносимо болезненная неожиданность, что даже дух перехватывает на миг. Будто под дых ударили. Рука тянется открыть другие письма, в том числе и твои ответы...

                 Часы тикают, отсчитывая секунду за секундой – моё время без тебя. За окном – августовские сумерки, а передо мной развёрнута переписка. Всматриваюсь в аватарку этого Солныша... Кого-то эта девушка мне смутно напоминает, будто я где-то видела её. Блондиночка с маленькими серёжками в розовых ушках. В своих письмах она упоминает детали, из которых становится понятно, что работает она медсестрой в офтальмологическом отделении. Из твоих ответов я узнаю её имя – Юля. Ну конечно! Та сестричка, которая сидела возле тебя после операции и рассказывала анекдоты... Тебе удалили глаз и часть зрительного нерва из-за опухоли, выписали, и я благополучно забыла об этой девушке. Я даже не подозревала, что твоё с ней знакомство продолжилось.

                 Сквозь саднящую и щиплющую боль, будто на открытую рану плеснули йод, я читаю её письма к тебе, пытаясь понять, была ли между вами лишь переписка или же вы встречались и общались лично. На последнее в письмах нет ни намёка: вы нигде не договариваетесь о встрече, не назначаете ни места, ни времени. Но нежность, пропитывающая каждую строчку посланий твоей собеседницы – как мне кажется, непозволительная – невыносимо больно ранит меня.

                 Твои ответы ей – ласковые, но сдержанные. Нежностей, которые допускает Юля, в твоих письмах нет, твой тон – тёплый и дружеский, но нигде нет ни сюсюканья, ни приписок "обнимаю" или "целую". Но ты позволяешь ей слишком много в отношении себя – все эти ласкательные прозвища, интимный тон, притяжательные местоимения. Не пресекаешь, не ставишь её на место.

                 Так, а вот и то, что я искала... Выяснение отношений.

                 «Юля, я понимаю твои чувства. Довольствоваться лишь дружбой тяжело, но другого я не могу тебе дать. Но это не так уж мало, потому что друг (настоящий, конечно, а не просто приятель или знакомый) – это такой же близкий человек, как возлюбленный/ая».

                 Юля соглашается с твоими доводами, плачет, смиряется, но и после этого не оставляет своих нежностей и интимного тона. Она делится с тобой всеми своими переживаниями, проблемами, радостями. Прогулявшись по осеннему парку, она посылает тебе аромат этой прогулки посредством нескольких фраз, а прочитав какую-то книгу, описывает впечатления и мысли. Часто она выражает свои чувства и состояние музыкой: в письмах встречается много ссылок на выложенные в Интернете песни и клипы. Ты тоже шлёшь ей музыку, иногда – стихи. Она также пытается сочинять стишки – корявые и неуклюжие, иногда с уморительнейшими перлами. Ты не критикуешь её любительские творения, ведь они написаны от всей души. Ты даёшь ей советы, успокаиваешь, если она расстроена, а она от письма к письму доверчиво раскрывает тебе свою душу... Ну, и невольно – мне, читающей сейчас без разрешения чужую переписку.

                 Вот только разрешения спросить я не смогу. И теперь уже неважно, встречались ли вы в реале, потому что в окна смотрит августовская ночь, а квартира заполнена такой же тишиной.

 *   *   *

                 «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – ответил чужой женский голос, и мне под диафрагму заполз парализующий холод тревоги.

                 Восемь вечера. Полчаса проползли с убийственной медлительностью, а мой мобильный всё ещё не мог поймать сеть. Где же ты? Я перебирала в голове варианты, стараясь отбросить плохие предчувствия. Возможно, ты встретила друзей – ребят из состава бывшей группы... Или организовались какие-то дополнительные занятия в школе. Хотя нет, ты обычно звонила и предупреждала, если где-то задерживалась. Почему ты не смогла сделать это сейчас? Сломался телефон? Села батарейка?

                 Тревога дрожала пружиной. Курица с рисом почти остыла, я походя сжевала пару ложек, почти не ощутив вкуса. Августовская тишина ватой заложила уши... И вдруг – звонок домашнего телефона вонзился мне в душу, заставив подскочить. Сердце радостно трепыхнулось: ты! Наверно, ты не могла дозвониться на мой заглючивший мобильный.

                 – Лёня, слава Богу, ты дома... Не могу до тебя дозвониться с трёх часов дня! Я даже заезжала, но тебя не было.

                 – Привет, Саш, – пробормотала я. – У меня, похоже, мобильный завис, сеть не ловит. А с трёх до пяти пятнадцати меня действительно не было дома. И Яны что-то до сих пор нет. Не могу до неё дозвониться.

                 Александра на пару секунд замолчала. От этой паузы у меня похолодела спина.

                 – Лёнь... Я сейчас приеду, это не телефонный разговор.

                 – Что случилось? – помертвела я.

                 – Лёнечка... Дождись меня, ладно? Приеду – расскажу.

                 Голос твоей сестры прозвучал устало и измученно, и тревога взвилась к потолку, забилась там раненой птицей. На травмированную ногу было больно наступать, но я не могла усидеть на месте и, хромая, мерила шагами комнату, а потом уселась на кухонный подоконник и стала высматривать знакомую машину. Ожидание колючей проволокой тянулось сквозь душу...

                 Когда джип Александры остановился у дома, от этой "проволоки" остался кровоточащий болезненный след. Соскок с подоконника, боль в ноге, прихожая.

                 Александра перешагнула порог, прикрыла за собой дверь, а я по её лицу пыталась угадать, что случилось. Выглядела твоя сестра, как всегда, элегантно: облегающие светло-серые брюки из стрейч-атласа подчёркивали её изумительные длинные ноги. Что поделаешь: наверно, при любых обстоятельствах мой взгляд будет притягиваться к ним... Даже если настанет конец света, и всё вокруг будет рушиться и взрываться, я буду смотреть на ноги Александры. Впрочем, стоило мне взглянуть ей в глаза, как я застыла ледяной скульптурой.

                 Глаза твоей сестры были настолько безжизненны, что у меня мелькнула мысль: как она вообще доехала? Пустые, как выбитые окна заброшенного дома, они остановились взглядом где-то у меня за плечом, и пару секунд мы стояли неподвижно: я – в леденящем ужасе ожидания, твоя сестра – в этой жуткой заторможенности. Моргнув несколько раз, Александра усилием воли придала взгляду живое человеческое выражение, взяла меня за руку и повела за собой в комнату.

                 – Саш, да что случилось-то? – пролепетала я, чувствуя, как мои ноги слабеют и подкашиваются, словно превращаясь в желе.

                 Прежде чем что-то сказать, Александра, не выпуская моей руки из своей, заставила меня сесть на диван, сама села рядом и обняла за плечи.

                 В то время, когда я ждала Ксению, чтобы отправиться к ней домой переводить статью и, как выяснилось, выслушивать её красноречивые признания, ты со своими учениками и ещё одной преподавательницей стояла на автобусной остановке. У ребят сегодня был ответственный день: они участвовали в детском концерте в городской филармонии. На этом концерте тебе должны были вручить благодарственную грамоту – твою первую педагогическую награду.

                 Роковой август нанёс мне третий удар, вселив в водителя дорогущей, навороченной иномарки какого-то беса... Да что я говорю – "какого-то": это был хорошо всем знакомый "зелёный змий". Машина на большой скорости врезалась в остановку, раскидав стоявших на ней людей, как кегли в боулинге.

                 Злой волей рокового августа тебе пришлось принять на себя основную силу удара: ты стояла ближе всех. Твоя зрячая коллега, с которой вы сопровождали ребят на концерт, была всего лишь преподавателем музыки, а не Бэтменом, а потому реакцией супергероя не обладала. Она не успела ничего сделать – ни отдёрнуть детей в сторону, ни отскочить сама. Иномарка сбила её и ещё трёх человек, двое из которых оказались детьми – мальчиком и девочкой, твоими учениками, а третий пострадавший был мужчиной.

                 Сыграв свою марионеточную роль в руках рокового августа, иномарка сдала назад, вернулась на проезжую часть и скрылась с места ДТП – торопливо, истерично и трусливо. Когда приехала скорая помощь, ты уже не дышала, а твоё сердце не билось. Август забрал тебя у меня, как Якушев забрал у Насти Альбину в "Слепых душах". Твоя коллега умерла в больнице спустя несколько часов, девочка получила серьёзные травмы, а мальчик – каким-то чудом – оказался лишь слегка задетым, отделавшись ушибами и испугом.

                 Иномарку нашли быстро: она обнаружилась в нескольких кварталах от места происшествия – врезавшаяся в фонарный столб. Водителем оказалась девушка. Ответа перед людским судом ей удалось избежать, но лишь по той причине, что с сиденья своей искорёженной машины она попала прямо на Божий суд.

                 Твой телефон разбился при ударе. Потому я и не могла до тебя дозвониться...

                 Я смутно помню, как цеплялась конвульсивно скрюченными пальцами за податливую, «дышащую» хлопковую ткань белого топика Александры и задавала один и тот же вопрос:

                 – Где? Где Яна?

                 Память вспышками показывает мне ковёр, пыль у ножек дивана, а потом глаза Александры, полные нежного сострадания и боли. Такими они становились ещё долгое время при взгляде на меня. Эта амальгама невыплаканных слёз серебристо застыла в них, как утренний ледок на лужах: не таким твоя сестра была человеком, чтобы выть, лёжа на полу. Даже самое страшное горе она встречала, твёрдо стоя на ногах, с закованной в невидимый панцирь грудью.

                 – Лёнечка... Яна в морге. Держись, малыш. Я с тобой.

                 Как ты приняла на себя основную силу удара, так и твоя сестра впитала в себя первый шторм моей боли. Её руки железно стиснули меня.

                 – Почему? Почему она в морге?

                 Я не верила. Эта мысль не укладывалась, не умещалась ни в моём мозгу, ни в сердце. Она многоколенчатым, многоруким монстром билась во мне, разрывая меня изнутри.

                 – Солнышко, Яна погибла... на месте. – Пальцы Александры причёсывали мне волосы, откидывая пряди со лба. – Я ездила на опознание. До тебя дозвониться не получалось... Я, честно говоря, сначала подумала, что ты уже знаешь. Приехала, а дома никого нет... Ох.

                 Вздох Александры тепло защекотал мне ухо. Она решила, что со мной тоже что-то случилось – что я, узнав о твоей смерти, в помрачённом состоянии рассудка пошла куда глаза глядят, попала под машину или с горя бросилась под поезд... Несколько часов она не находила себе места от беспокойства, а я в это время переводила статью, боролась с патологической усталостью от противоаллергических таблеток, а потом, развесив уши, ловила сладкие обольстительные речи с золотого дерева. Пусть в серебрящихся амальгамой боли глазах Александры не было и тени упрёка, но я сама вонзила его себе под дых. Да так, что на глаза упала чёрная пелена...

                 ...Прошу прощения. Автору нужно перевести дух.

                 За окном – октябрьский вечер, холодный и слякотный. Закрываю глаза, и в красновато-коричневом сумраке сомкнутых век плывёт прямоугольный отпечаток монитора. Сейчас я кажусь себе пауком: выцеживаю из себя тонкие нити боли и свиваю из них паутину слов, плету этот текст и сама же вязну в нём. Но прошло два года, и на фоне повседневных забот боль ощущается уже не так страшно и невыносимо, оглушительно и ослепительно, как в первые дни. Для чего же я сейчас воскрешаю её в себе? Для чего мне этот затяжной прыжок в своё прошлое, в который я вовлекла и читателя? Нет, не из любви к мазохизму, как можно подумать.

                 Боль, из которой вьётся паутина этого текста, уходит из меня. Она километрами расходуется на создание словесного кружева, на твой портрет, сплетённый ниточным серебром в вечности. С каждой петлёй, с каждым филигранным завитком я отпускаю тебя. Ты отходишь, занимая своё место в невидимой паутине бытия, законы которого я ещё только начинаю чувствовать.

                 Вот зачем я всё это пишу.

                 Кружка чая с мелиссой греет мне ладони, ароматный напиток горячо ласкается к губам. Такие же горячие и ласковые поцелуи дарит мне мой земной ангел-хранитель, который долго молчал о своих чувствах, только иногда вгоняя меня в смущение задумчиво-нежным взглядом. Он любит называть ангелом меня, но я-то знаю, чьи надёжные крылья были рядом со мной, берегли, ограждали, согревали, не прося ничего взамен.

                 Я читаю отзывы на "Слепые души" и "У сумрака зелёные глаза". Кому-то нравится, кому-то – нет, и это нормально. Кто-то восклицает: "Шедевр!", а кто-то: "Муть!" – и в этом тоже ничего противоестественного я не вижу. Но признаюсь, что в глубине души я радуюсь гораздо больше, когда читатель положительно оценивает именно "Слепые души", потому эта вещь мне намного дороже – по личным причинам. И если читатель дошёл до этого места моих записок, он уже понимает, по каким именно.

 *   *   *

                 Августовская тишина – как тёмная одинокая дорога, в которую мне не дали с собой даже карманного фонарика. Она безжалостна и холодна, в ней нет пульсации живого кровотока, биения сердца и щекотного тепла дыхания. В ней есть только отсвет компьютерного монитора, на котором, повинуясь щелчкам мышью, разворачивается история твоего общения с другой девушкой. Нет, не Другой Девушкой: до заглавных букв в твоём сердце медсестричке Юле далеко, но от всего этого в моей душе будто засела раскалённая заноза.

                 Я вхожу в свою почту и набираю письмо.

                 "Юля, здравствуйте.

                 Я – девушка Яны. Пишу Вам, чтобы сообщить, что Яна больше не сможет отвечать на Ваши письма. Её сбила машина, насмерть. Похороны уже прошли. Я только сейчас включила её компьютер и обнаружила Вашу с ней переписку. Я Вас помню, кстати: Вы ещё мне сказали, что я похожа на бразильскую актрису.

                 Всего Вам хорошего".

                 Щёлкнув по кнопке «отправить», я выхожу из почты. В животе бурчит от голода. Да уж, желудок – тот ещё хам и циник: в каком бы трауре ни находились сердце и душа, он о своих потребностях не забудет.

                 Александра спит в гостиной на раздвинутом диване, прикрывшись до пояса простынёй. В течение всех этих невыносимых дней она делит со мной боль, неотступно находясь рядом. Стараясь не разбудить её, я крадусь на цыпочках в кухню, отрезаю там горбушку ржаного хлеба, наливаю кружку йогурта и, уставившись в ночную темноту за окном, принимаюсь машинально жевать. Жара кончилась: августовская ночная чернота наполнена шорохом дождя. Йогурт холодный, из форточки тянет прохладой, и я непроизвольно покрываюсь "гусиной кожей". На сон мне осталось пять часов: отпуск кончился, завтра на работу... а точнее, уже сегодня. На душу ложится невыносимая тошнотворная тяжесть. Как же мне всё осточертело! Хозяйка, покупатели, даже ступеньки торгового центра. Тоска смертная.

                 Господи, как же хочется обнять тебя, вороша пальцами твои короткие волосы, вдохнуть твой родной запах... Кольцо на моём пальце поблёскивает в свете длинной трубчатой лампы над кухонной мойкой, а из груди рвётся вой.

                 Нет. Зубы сжимают дрожащую нижнюю губу, и у меня вырывается только тихий стон. А что, если ты видишь и слышишь меня? Если твоя душа ещё не покинула землю, и моя тоска и слёзы только причинят тебе боль? Нельзя, нельзя плакать... И Александру разбужу.

                 " – Куда! – кричит за моей спиной Костя. – Стой, Настя! Сейчас бензобак рванёт!

                 Мне плевать на это, я бегом спускаюсь по склону, спотыкаясь и оступаясь, к распростёртому телу в белом костюме, испачканном кровью и грязью.

                  – Настя! – надрывается крик Кости там, наверху.

                 У меня подворачивается нога, и я падаю прямо на тело, и подо мной слышится стон. Она жива, трепыхается сердце, Аля жива! Я переворачиваю её, а у неё вместо лица – кровавое месиво. Лица практически нет, но это её волосы и её руки, её говорящие часы для незрячих на запястье. Я нечаянно нажимаю кнопку, и приятный женский голос чётко говорит:

                  – Пять часов тридцать три минуты".

                 В моей руке – твои часы, точно такие же, как у Альбины. Каким-то чудом они уцелели. Телефон сломался, а часы – нет.

                 Я написала это. Смерть от машины. Было ли это предвидение или наоборот – написанное мной материализовалось? Сначала – отец, теперь – ты. Что же это такое?!

                 Совпадение, просто совпадение. Я ищу мистику там, где её нет... Это просто моё больное воображение.

 *   *   *

                 – Я убью этого гада! – кричала я, царапая ногтями ковёр. – Я ему кишки выпущу, и плевать, что со мной потом будет...

                 Это кричала моя боль. Она выла, драла на себе волосы и была готова уничтожить всех и всё, что помешает разорвать на части того, кто оборвал твою жизнь. Я вырывалась из рук Александры, которая пыталась поднять меня с пола. Оставив попытки, твоя сестра села на диван, устало свесив кисти рук между колен, обтянутых серым стрейч-атласом брюк.

                 – Солнышко, в этом нет необходимости. Он уже мёртв... вернее, она.

                 – Уже? Значит, есть Бог, есть... – рычала боль, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. – Пусть же горит в аду...

                 На самом деле я не верила в ад, просто моя боль насылала самые страшные проклятия на душу твоей убийцы. Уверена, она чувствовала это даже там, за гранью, и моя ненависть настигала и пронзала её, как тысячи мечей. Прощать, подставлять другую щёку? Все заповеди были перечёркнуты и посланы к чёрту сумасшедшей болью, рвущей на себе вдовью шаль.

                 – Эта дура проехала ещё два километра и со всего разгона влетела в столб, – сказала Александра глухо. – Или совсем бухая была, или... не знаю.

                 Экспертиза выявила нечто странное. Перед тем как врезаться в столб, иномарка не виляла, не крутилась, не пыталась тормозить, как обычно происходит, когда не справляющийся с управлением водитель старается куда-то вырулить, чтоб спастись. Слова очевидцев тоже подтверждали, что машину не заносило, не мотало по асфальту из стороны в сторону, она мчалась прямо и целенаправленно... Создавалось такое впечатление, что эта горе-водительница, разогнавшись, сознательно направила машину чётко в столб, в объятия верной подруги-смерти. В крови девицы обнаружили алкоголь.

                 Теперь можно только гадать, почему она врезалась. Быть может, увидев, что натворила, она тут же, не раздумывая, сама себя наказала? Отсутствие тормозного пути и слова очевидцев наводят на такую версию, хотя я не уверена, обладают ли совестью люди, садящиеся за руль в заведомо нетрезвом состоянии... Но маленький шанс, с игольное ушко, должен быть у каждого.

 *   *   *

                 – Лёня, это что такое? Зачем? Тебя пример твоего отца ничему не научил?

                 Я лежу, свернувшись в позе зародыша, а Александра собирает в пакет алюминиевые банки из-под слабоалкогольной шипучки, бутылки из-под мохито, вермута. Встав на четвереньки, она вылавливает "улики" из-под кровати, и мне даже становится жутковато – сколько их там накопилось за три дня. Водку и другое зелье с серьёзными градусами я просто не могу брать в рот: для меня это слишком "тяжёлая артиллерия".

                 – Уфф... И зачем я только уехала... Надо было бросить все дела к чёртовой бабушке, – сокрушается Александра, вытирая лоб и со звяканьем бросая полный пакет перед собой. – Ты – важнее... Ох, Лёня, Лёня... Тебе же нельзя пить, понимаешь ты?..

                 Твоей сестре пришлось срочно уехать из города по делам, и вот, пожалуйста – я такое отчебучила. Тупо забила на работу, за пять лет уже сидевшую у меня в печёнках, и до розовых слоников нагружалась "лёгким" пойлом, не перенося вышеупомянутую водку на дух. Я пыталась упиться до отупения, чтобы хоть на какое-то время вырваться из-под власти экзальтированной вдовы в чёрной шали – моей боли.

                 – Так, а это что? Ну, ни хрена себе! – Александра извлекает из недр подкроватного пространства литровую водочную бутылку. Пустую, как и всё ранее выловленное.

                 – Это не моё, – вырывается у меня хриплый стон. – Это Илья с Иваном пили.

                 Глаза Александры грозно блестят знакомой амальгамой боли.

                 – Так это с ними ты тут квасила? – хмурится она. – Ну, я этих алконавтов по стенке размажу...

                 ... ... ...

                 "У-у... Да ты тут уже полным ходом, – невесело усмехнулся Илья. – Как хоть твоё самочувствие-то? Позволяет?"

                 Ощущая себя на палубе корабля в жестокую качку, я прислонилась к дверному косяку.

                 "Да пох* моё самочувствие... Пох* всё. Лишь бы эта вдова надо мной не истерила..."

                 Илья переглянулся с Иваном.

                 "Лёнь, тебе уже э-э... хватит. Никаких вдов тут вроде нет".

                 "Это я так называю боль, – усмехнулась я. – Поэтесса хренова..."

                 "А-а..."

                 Иван стал похож на сбежавшего из концлагеря узника – живой скелет. Изжелта-бледный, с тёмными кругами под глазами, он почёсывал потемневшим от никотина пальцем хрящеватый нос, выступавший на худом лице, как птичий клюв. Во мне шевельнулась тревога – проснулась и глухо заворчала, как старый пёс-засоня.

                 "Вань, ты чего, сорвался опять? Что-то выглядишь хреново".

                 Он хмыкнул, шмыгнул своим клювом.

                 "Не. Я в завязке. Так, просто худой чё-то". – А на туго обтянутом кожей черепе – редкие всклокоченные вихры с первыми проблесками седины...

                 ... ... ...

                 Это был второй из трёх дней. Ребята пришли поддержать меня по-дружески... Ну, вот такая у них получилась поддержка.

                 – Не надо никого размазывать, Саш. Они ненадолго зашли. Я всё в основном сама... одна.

                 Вдова в чёрной шали уже не воет и не заламывает рук, она полулежит в кресле – в отключке. Лишь изредка её веки приподнимаются, чтобы явить миру мутный, потусторонне-расфокусированный взгляд. Мда, неплохо я постаралась.

                 Александра с горечью в глазах склоняется надо мной.

                 – Лёнь... С твоим здоровьем вообще алкоголь нельзя. Что ж ты делаешь? – вздохнула она.

                 Вместо ответа я распрямляю сжатое в комок тело, дотягиваюсь до тумбочки и беру тонометр. Надев манжету, нажимаю на кнопку. Через минуту прибор показывает 130/90.

                 – Ну? – хмыкаю я. – Хоть в космос запускай. С моим здоровьем всё не так уж плохо, не драматизируй.

                 Александра качает головой. Бросив водочную бутылку в пакет к остальным "следам преступления", она поднимает его и уносит в прихожую. Вернувшись, останавливается в дверях – высокая, стройная, длинноногая и грустная, с серебристым блеском боли в глазах.

                 – В общем, так. Завтра идёшь на работу. Я сама тебя отвезу и прослежу, чтоб ты вошла в дверь.

 *   *   *

                 Память предоставляет лишь вспышки-отрывки самого страшного дня в моей жизни.

                 Я сижу в кресле, поджав ноги и обняв твой рюкзак, а какие-то чужие женщины моют в квартире пол. Такой обычай – чтоб не родственникам. Хотя я тоже не родственница тебе... Ах, да, совсем забыла, что для соседей я – твоя троюродная сестра.

                 Гроб на двух табуретках во дворе. Я боюсь на него смотреть... Так он и отпечатался в памяти – расплывчато, расфокусированно. Прощаться подходит много народу, и почти никого я не знаю.

                 Две слепые девочки. К гробу их подводит женщина лет сорока с короткими обесцвеченными волосами – наверно, преподавательница из твоей школы.

                 Серое небо, первые жёлтые листья на асфальте – длинные и узкие, ивовые. Я не даю волю своему горю, не позволяю себе упасть на колени и заголосить... Чтобы люди не задались вопросом: а кто я тебе? Моё горе слишком сильно для сестры, и я боюсь, что люди догадаются о моих к тебе чувствах... Хотя не всё ли равно теперь? Но привычка "шифроваться" держит меня в своих удушающих тисках и сейчас.

                 Ваня, тощий, как аист, голенастый и болезненно длинноносый, поёт под гитару твою песню. Ту самую, со строчкой "свет в окне оставить не забудь". Хороший у него голос на самом деле, даже удивительно. От такого хиляка как-то не ждёшь столь мягкого и мужественного вокала. А на крышку гроба падают комки земли, скрывая тебя от меня навсегда. Я изо всех сил стараюсь на людях быть твоей сестрой, а не вдовой.

                 Сидя в кресле, я снова обнимаю твой рюкзак. На нём остались пятна крови... Твоей, чьей же ещё? Дома собрались только самые близкие: Александра, мой брат, Иван с Ильёй. Звенят струны гитары и звучит твоя песня: Ваня – молодец. Он поёт, конечно, по-своему, но что-то от твоей манеры исполнения есть... Боль-вдова стоит с бледным лицом, стиснув руки у груди, готовая запричитать. Я мысленно глажу её по плечам: "Не надо". Поникнув головой, она закрывает полубезумные от горя и выцветшие от слёз глаза. Чёрная кружевная шаль скользит с её седых волос.

                 Я так и не разглядела твоего лица напоследок. Может быть, на нём были ссадины, а может, нет... Слишком страшно мне было в него посмотреть.

 *   *   *

                 До одиннадцати утра рабочий день идёт нормально, а потом приходит хозяйка – стареющая климактерическая особа с гладко зачёсанными со лба волосами и властным блеском в мышиных глазках за стёклами очков. В своём вечном цветастом платке на плечах, сутуловатая и щупленькая, она похожа на учительницу с тридцатилетним стажем. Чем-то она напоминает мне «химичку», из-за которой я химию в школе терпеть не могла.

                 – Пойдём, – коротко бросает она мне, не дав даже дообслужить покупателя, выбиравшего самоучитель по английскому.

                 В служебном помещении, бывшем одновременно и складом, и администраторской комнатой (площадь у нас маленькая), она усаживается в кресло перед компьютером. Заваривая себе вонючий кофе из пакетика, говорит:

                 – Дорогуша, я приняла решение с тобой расстаться. Уффф, – морщится она, помахивая рукой у лица. – Попахивает... Всё с тобой ясно, голубушка. В общем, меня не устраивает твоя работа. Да и здоровьем тебе надо бы заняться, а то уже на ладан дышишь... Гробить себя не стоит, костьми тут ложиться – тоже.