Текст книги "Посредине пути"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Мы с маленьким Зайцем однажды тоже открыли этот маршрут, он был особенно удачным для нас оттого, что жили мы недалеко от вокзала и, таким образом, без особых трудностей, не будучи зависимыми от городского транспорта, легко и быстро, примерно за час, добирались до Ромашкова на электричке. С тех пор мы почти ежедневно бродили в лесах. Отпала необходимость куда-то ездить летом, скажем, на юг или в Эстонию. У барвихинского пруда под липами мы привязывали гамаки, читали, купались и загорали.
Конечно, путешествовать Зайцу, особенно по Эстонии, хотелось, но жили мы очень скромно: ее зарплата, а позже пенсия не позволяла путешествовать, мои же доходы не стоили доброго слова, хотя себе на одежду и еду зарабатывал. Женщины, которые привыкли определять достоинство мужчины по его способности добывать деньги, меня бы ни во что не ставили. Да, мы встречались и даже подружились с женщинами, которые то и дело делились с Зайчиком своими успехами да заботами, рассказывая, какие наряды им удавалось отхватить тут и там, в «Березке» ли, мужья ли привезли из-за границы, или сами приобрели в туристической поездке за рубеж; Зайчик заинтересованно слушала и добросовестно удивлялась везению и нарядам этих милых женщин, которые и не подозревали, что хвастают перед человеком, который из украшений или драгоценностей имеет всего лишь обручальное кольцо, в то время когда их руки, каждый палец отдельно, страдают от перегруженности металлом и мочки ушей оттянулись, удлинились от тяжести серег; о цепочках, кулонах, крестиках не стоит упоминать.
Одна из них, осуждая чьего-то мужа, приносившего домой триста рублей в месяц, сказала: «Ну что такое на сегодняшний день триста рублей? Это даже не мужчина, если зарабатывает всего лишь триста рублей!»
Я стоял рядом и скромно помалкивал, тем более что и Зайчишка для поддержания разговора согласилась почти так, как обычно Таймо: «Ну муйдуги»… Нет, Заяц не сказала это по-эстонски, но по-русски согласилась, что да, конечно, триста рублей – это пустяк в теперешнее время.
Зайцу, конечно, прогулки были важнее, чем золотые безделушки. Но, спрашивается, возражала бы она, если бы могла иметь наряды и драгоценности? Однажды в Киеве какая-то немолодая женщина купила каракулевую шубу и сказала: «Хорошо, если хоть в шестьдесят можно исполнить мечту, которая зародилась в семнадцать»… Конечно, и у Зайчика должна быть нереализованная мечта… Но она об этом никогда не говорила, никогда не роптала, но то, что имела, вся эта мелочь содержалась в образцовом порядке, каждая вещичка оберегалась тщательно.
Именно у барвихинского «моря», как я шутливо прозвал барвихинский пруд, мы убедились: нам ничего не надо, кроме природы, значит, и из одежды – лишь спортивная, и соответствующая обувь.
Первое время нам казалось, что люди в пригородных поездах и на тропинках в лесу как-то более приветливы, склонны к общению, шутливы и добры, и объясняли это тем, что здесь, на природе, освободившись от городского темпа, от напряженности, от вечной толкотни, очередей повсюду, они расслабились, дали отдохнуть нервной системе и обрели возможность как бы приостановиться в беге жизни, да и к другим людям присмотреться и относиться уже… как к людям, а не как к постоянным конкурентам, которых надо опередить, входя в метро или в тех же очередях, одним словом, «победить», – отсюда и приветливость.
К сожалению, это было не единственное наше ошибочное представление. Правда, в отношении большинства оно остается в силе. Но довольно часто мы наблюдали людей мерзких.
Именно у барвихинского «моря», где наши гамаки висели под самыми красивыми липами, я в одно солнечное июльское утро наконец догадался, по какой причине господь бог на самом-то деле прогнал из райских кущ Адама и Еву: дело, конечно, вовсе не в яблоке и змее, как это пытаются объяснять евангелисты, – чепуха. Не потому их выгнали оттуда, что стали они ни с того ни с сего стесняться собственной наготы, а потому, что они без всякого стыда, доставая яблоки, обломали деревья…
Это мне открылось, когда увидел, что было проделано с одной из наших лип: охотясь за липовым цветом, какие-то «культурные» люди обломали почти все ветки. Любопытно, на сколько лет еще хватит барвихинских лесов?.. Но именно там, Тийю, зародилась мысль поселиться на природе, в таком месте, куда не смогут добраться культурные люди, умеющие обращаться с компьютерами и стереомагнитофонами и даже водить машины.
– Но почему ты в таком случае здесь один? – спросила Тийю. – Где же этот Зайчик… или Зайчишка? Ей здесь не понравилось? Или не понравилось там, у твоего Черного озера?
– Это целая история. Чтобы ответить, надо рассказать о многом, о моем отношении к людям, в том числе к женщинам. До сих пор мне как-то не приходилось никому об этом рассказывать, потому что никто особенно и не интересовался. Ибо тем, кого я любил, довольно того-а кого не любил, им незачем было, они сами относились ко мне не лучше, даже если пытались это маскировать; очень трудно прятать за самой распрекрасной улыбкой твою неприязнь к какому-то человеку; симпатии и антипатии я чувствую интуицией, которая еще не обманывала. Мне кажется, то же самое у всех людей, но могу и ошибиться.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
14
Случилось это, Тийю, на Сахалине. Приближался День рыбака. Плавбаза стояла на якоре недалеко от острова Шикотан. К этому обстоятельству все на корабле отнеслись радостно, если учесть, что на плавбазе наряду с мужчинами работали сотни полторы женщин со всех концов страны, и обнаружить среди них землячку удавалось многим. Намечался концерт самодеятельности, кино, а в ларьке в честь праздника отпускали даже кислое вино по бутылке на человеко-единицу. Должны были также привезти почту, и на Шикотан отправили бот. Плыли моторист, кто-то из помощников капитана и два матроса. Я никогда на Шикотане не был, поэтому мне, в виде исключения, разрешили поехать. Отчаливая, услышали с палубы плавбазы окрик капитана: «Если кто-нибудь привезет хоть бутылку, выкину за борт кальмарам!»
Это была не пустая угроза, никто не сомневался. Но что за праздник без спирта, когда на Шикотане его в магазинах полно – шесть рублей пол-литра!.. Видишь ли, Тийю, в этих широтах на море царит сухой закон. Если и были у кого-нибудь запасы, они давно кончились. Поэтому матросы и рабочие совали уезжающим в Крабозаводск купюры пачками, на глазах слезы, на устах мольба… Совали деньги с оглядкой: не заметил бы капитан. Но он относился безразлично, если даже видел, он-то знал: на борт не поднимут, уж он не проворонит.
– Если не привезу, сам нагружусь до носа, – говорил один из матросов. – При подъеме не уроните меня за борт, ради бога…
У всех одна мысль: как провести капитана. Вспоминают, как уже пробовали когда-то, но не помнят, чтоб удавалось. Кальмарам всякий раз доставалось много, вот какие везучие эти кальмары! Что же можно придумать теперь? Во всякого рода плохих делах у меня огромный опыт, и я тут же подумал об одной возможности.
– Закупайте, братцы, протащу как-нибудь с божьей помощью, – объявил я и подумал про себя: не с божьей, а с помощью женщины, если моя улыбка еще что-нибудь значит.
Причалили. Помощник капитана и я – на почту, остальные – по магазинам. Почта оказалась закрытой. Ее начальница – как я и надеялся, женщина – проживала рядом. Подошел я к двери квартиры – котлетами пахнет. Постучал, вошел. Стоит она у плиты, средних лет женщина, в фартуке. Сказав, что пахнет очень вкусно, я попросил котлету. Не отказала. Такие котлеты нельзя было не похвалить…
Я доложил, что приехали за почтой с плавбазы. Обещала выдать, понимает, что люди письма ждут.
– И посылочки…
Конечно, она все отдаст, кому что пришло – и посылки и бандероли.
– Это хорошо, – изобразил я радость, – но мне никто ничего не шлет, вот беда. А хочется…
– То есть? – Она что-то не поняла.
Я не стал крутить, объяснил, что к чему, и попросил два-три старых ящика: если сам себе отправляешь, то чего ради скупиться. Посмотрела женщина строго, так что пришлось улыбнуться. Тогда я еще зубы не растерял.
– Ладно, проказник… Но смотри!
Нашли в сарае три вместительные коробки, я написал на них адрес: Шикотан – мне (мои данные), адрес отправителя: Москва, Матросская тишина, 123. От Абибулина Андрея.
– Когда я упакую, то надо бы обвязать, и сургучную печать, чтобы было как полагается, штемпеля и прочее.
Скоро мужики притащили бутылки, обернули их бумагой, чтоб не звенели, и рядками, как сардины в банке, уложили в ящики. Едем обратно, у всех настроение возвышенное, особенно у меня от сознания, что улыбка – великая вещь.
– Теперь нашему капитану одно спасенье, – рассуждают мужики, – расстрелять наш бот еще в море…
Все шло как по заказу. Сам капитан руководил подъемом почты, которой на весь корабль набралось много, и мы наблюдали, как мои ящики благополучно пропутешествовали в столовую, где проходила раздача почты. Получил и я свои три посылки, и какое кому дело, сколько их получаю! Затем ко мне в кубрик один за другим ныряли мужики, и нате вам, кому сколько: тебе три, тебе четыре, а мне… Конечно, и мне. Все роздал и себя не обидел. Дальше было как по-писаному: митинг, речи (по-моему, говорили неплохо), но бросилось в глаза, что все были не в меру веселы. Потом концерт, затем кино показали, но народу в зале стало уже как будто маловато…
Женщины и охотники «за длинным» рублем присутствовали, а где остальные? В общем, праздник проходил на высоком уровне: кто-то кого-то чуть было не выкинул за борт, у кого-то кишки выворачивало наизнанку, хотя море было тихое, никакой болтанки; кто-то в женской одежде отплясывал босиком цыганочку, один в разделочном цехе угодил в бассейн с рыбой, где плавал со скумбрией вместе… Чего только не было! Ходит капитан и диву дается, как разобрало хлопцев от кислого вина! От одной бутылки на человеко-единицу!..
Следующий день прошел благополучно, были танцы и опять одни женщины, кавалерам не до танцев. Затем я сильно удивился: меня пригласили наверх к капитану. Здесь он и его помощники, вижу на столе три знакомые посылки… набитые пустыми бутылками.
– Задание тебе срочное выпало, – говорит капитан-директор плавбазы, – поскольку ты сообразительный в почтовых делах.
И протягивает мою книжку моряка:
– Расчет получишь в Холмске. Барахлишко твое мы собрали, прости за самоуправство. Не обижайся. Ты в общем-то молодец, но и мы не салаги…
Здесь я обратил внимание на свой чемодан в углу.
Когда спускался на мотобот, на палубе собрались все, трезвые и похмельные, и от хохота судно качалось. Но кое-кто, я обратил внимание, вытирал слезы. Тепло стало от такого сочувствия. Когда же бот отчалил, корабль дал бесконечно долгий гудок, прощальный, словно адмирала провожали. Несмотря на горькую ситуацию, на душе стало приятно. Но опять я ошибся. Гудок действительно был прощальный, но предназначался не мне, а старому рыбмастеру, который проработал на плавбазе больше двадцати лет, а теперь ехал в Корсаков принимать новую плавбазу в качестве ее капитана-директора. Ему-то с палубы и махали платочками, и слезы, которые там вытирали, тоже были пролиты не в мою честь. Меня тут как будто уже и не было, вроде растворился я в этом долгом гудке. Единственно, разве хохот был действительно в мой адрес.
Когда ушли далеко, подошел ко мне рыбмастер за смеялся и сказал:
– Ну, бродяга, приуныл?
Они с мотористом долго и заразительно смеялись:
– Что вытворил – все судно напоил до усов. Когда они теперь очухаются…
Когда они там на плавбазе очухались, мне узнать не довелось. Сам я в Крабозаводске очнулся на третий день после приплытия в гостеприимном доме недалеко от почты (тогда на загул уходило всего лишь три дня) и попутным траулером отправился в Холмск, где предстояло получить топливо, то есть деньги, потом разработать курс дальнейшего «плавания», хотя разрабатывать, собственно говоря, было нечего, во всем мире меня ни одна собака уже как будто не ждала. Единственно, в Тарту я мог приехать в любое время года и суток, поскольку в моем кармане звенели ключи от квартиры Таймо на улице Пуйестее.
Поселившись в Доме моряка, я в ожидании выплаты денег шлялся по городу, нанося визиты случайным знакомым. Естественно, везде отдавали должное продукции нашей и зарубежной винопромышленности. На Сахалине если пьют, так не оглядываются. Люди здесь зарабатывают прилично, и тот, кто сюда приехал не для того, чтобы разбогатеть и уехать, кто сюда жить приехал, не очень экономит, обожает жить с размахом.
Случайно встретил в столовой Николая – шофер, родом из Читы. Этот мужичок тридцати лет, с усиками, сидел за столом, ел что-то и писал одновременно. Когда мы с ним познакомились, он писал; потом, где бы я его ни встретил, – то же самое. Я было подумал, что он писатель. Но выяснилось, что строчит он в Читу, Ниночке. Она – жена главного инженера шахты и любит Николая, он любит ее. Раньше он служил в ГАИ, но бросил: Нине не нравилась эта работа. Устроился шофером при управлении шахты, стал возить главного инженера, то есть мужа Нины. Когда их любовь продолжалась уже с полгода, они решили, что он поедет на Сахалин, устроится, потом она возьмет дочку, четырехлетнюю Милочку, и приедет к нему. И вот он здесь.
Обещают машину, если он ее сам отремонтирует Но эту машину, оказывается, надо сделать почти заново. Он сделает. Лишь бы Нина приехала. Квартиры у него пока нет, обещают. А пока сочиняет ей длинные письма, Николай этот, – волосы торчком, как у ежа, бакенбарды, но, главное, с усами человек. Естественно, он стал читать мне вслух каждое полученное от нее письмо. Там было, на мой взгляд, слишком много лобзаний, и это настроило меня на грустный лад: несерьезными показались эти письма, какой-то игрой. Было похоже, что она, когда парень ей надоел, умеючи спровадила дурачка на Сахалин. Но я не стал об этом говорить, ведь я мог и ошибаться. Мы быстро подружились с этим открытым парнем с наивным сердцем. Он всегда бегал по магазинам, покупал детские вещи для Милочки – они в Чите дефицит – и тут же отправлял Ниночке.
Сначала я жил в Доме моряка один в комнате на шесть персон. Потом поселился некий боцман Гриша, ему предстояло скоро в море. Затем из рейса прибыл толстый, веселый капитан, и мы не скучали. В карты резались ночи напролет. Проигрывал всегда толстяк, ибо Гришка-боцман оказался продувной личностью. Однажды он поспорил с капитаном из-за зебры… на сто рублей. Он, этак между прочим, тасуя карты, словно проговорился, что в Холмск кто-то зебру завез. У капитана челюсть отвисла: зебра в Холмске! Быть такого не может! Поспорили. На следующее утро Гришка-боцман обещал толстому представить зебру.
А днем приходит ко мне Николай и показывает ладони: «Что бы такое с ними сделать?» Ладони сплошь покрыты кровавыми мозолями: он ночью в порту разгрузил четыре платформы угля, а на предстоящую ночь подписал договор еще на четыре… Кроме того, он ничего не ел, последние деньги ушли на посылку в Читу. Но с такими ладонями немыслимо работать. Вечером я отправился с ним на угольный склад, там уже стояли четыре платформы. Пришлось мне вкалывать до полуночи из-за того, что этот доверчивый дурак своей Ниночке гоняет посылки. За платформу ему платили пятнадцать рублей, значит, за восемь – сто двадцать. Вот он и пожадничал. Пока я работал, он сидел под фонарем и… царапал письмо Ниночке.
В Дом моряка, едва я пришел, даже помыться не успел, заявился Гришка-боцман. Капитан смачно храпел. Гришка звал с собой на подмогу. Мне в ту ночь только и оставалось – всем помогать.
Неподалеку расположен лесопильный завод. На его территории стоял сарай, никем не охраняемый – не «Жигули» же в нем держали, а жил здесь старый мерин. Он служил для перевозки опилок и прочего мусора. К нему-то и пожаловали ночные гости, таща в руках ведро с желтой малярной краской, раздобытой где-то Гришкой. За десять минут мерина было не узнать…
В семь утра Гришка разбудил крепко спавшего капитана, мы потащили его, беспрерывно ругавшегося (поспать не дали!), в сарай. И Гришка-боцман спросил.
– Кто здесь стоит перед тобой, старина? Если это не зебра, тогда кто?
Я подумал, толстый умрет: он так ржал, что даже перержал испуганного мерина.
– Сукины дети. – Он хватался за живот. – Ладно! Но давайте удирать, пока сюда не пришли. Кто же его теперь отмоет?..
И мы исчезли, как тени.
В аэропорт ехали вдвоем с Николаем, он захотел меня проводить. Я летел до Хабаровска. Оттуда предстояло поездом до Москвы и другим – до Тарту. Говорили о Нине, вернее, говорил Николай, а я слушал да соглашался. Можно было, конечно, высказать, что я о ней думаю: мало похоже, будто она согласится поменять шикарную квартиру в Чите и персональную машину мужа на комнатенку в старом деревянном доме без удобств на Сахалине. Но я промолчал. Блажен, кто верует. Если человеку хочется во что-то верить, то, пытаясь его разубедить, можно нажить себе врага. Зачем? Я ему пожелал счастья, и все.
Разгуливая по улицам, паркам и набережным Хабаровска, я предавался воспоминаниям об одной маленького росточка темноволосой красавице, с которой, вероятно, связал бы когда-то давно свою жизнь, если бы она мне не изменила, а точнее – предала, к моему несчастью или счастью: она оказалась довольно эгоистичной и к тому же болезненно ревнивой… Здесь, в Хабаровске, прошло ее детство. Еще школьницей она жаждала, чтобы в нее влюблялись… Дочь генерала…
Впрочем, в романе «Улыбка Фортуны» я ее вывел под именем Киры, работницы аптеки в Киеве. Так сделать мне посоветовали в редакции.
15
В поезде со мной в одном купе ехали две женщины и стройный светловолосый юноша с мечтательными серыми глазами на тонком, почти нежном лице. Я не отказываюсь от знакомств, если находятся желающие поговорить. В пути это неизбежно, хотя бывает и утомительно. Встречаются такие, которые стремятся пленить всех присутствующих, едва устроившись в купе; хочешь не хочешь, а узнаешь о том, как он метко стреляет, какие повидал страны, как его обожают женщины, какой он везучий или наоборот.
Женщины, слава богу, нашли общий язык и не уделяли внимания нам. Парень с мечтательными глазами стоял все время в коридоре и смотрел в окно, за которым было темно и решительно ничего не видно, кроме мелькавших время от времени каких-то огней. Потом он и вовсе пропал. Я отправился ужинать в вагон-ресторан. Здесь за одним из столиков увидел паренька. Он мрачно уставился в недопитый стакан с вином. Заказав ужин, я увлекся едой. Парень же, допив вино, ушел. Я встретился с ним опять в тамбуре нашего вагона.
Он курил, прислонясь к двери, и, похоже, чувствовал себя невесело. Захотелось с ним заговорить. Я обратился с просьбой одолжить сигарету. Он протянул пачку «Примы». Я достал одну, прикурил от его сигареты и спросил, отчего он такой невеселый. Ему могло быть не больше двадцати трех. Потом узнал, что возраст угадал правильно. Он мне не ответил, и я отошел к противоположной двери, чтобы тоже прислониться. Но я лишь прислонился, а не курил, поскольку давно бросил. Парень почему-то вздохнул тяжко и заругался матом неизвестно в чей адрес. В то же время было заметно, что он меня исподтишка изучает.
– Далеко?
– В Москву, – ответил я. – Ты тоже?
Я обращался на «ты» исключительно с учетом разницы наших возрастов, к тому же в подобных ситуациях «ты» как-то более уместно, даже сближает.
– Нет, – сказал он угрюмо, – в Киров. Слыхали про такой?
Естественно, я слышал про такой город и бывал в нем.
– Век бы мне его не видеть, – сказал парень, зло выругавшись.
– А ты не мог бы без междометий? – Я ударился в воспитание.
– Можно и без, – согласился он смутившись – привычка, знаете ли…
– А что, собственно, тебе там не нравится? – пристал я теперь уже законно и признался: – Бывал я там красивый город.
Он задумался на мгновение, затем предложил:
– Отец… Давайте выпьем с вами немного, а? Чтоб говорить было проще. – И спросил: – Вы по какой линии работаете?
– Геолог. Сейчас в отпуске. Приезжал друзей навестить, – соврал я неизвестно зачем, ведь для меня соврать, что воды напиться.
Он отнесся к этому равнодушно, только спросил, нравится ли мне моя профессия. И, конечно, я начал расхваливать распрекрасную жизнь изыскателя, даже принялся ему объяснять разницу между геологией полевой и камерной…
– Может, пойдем?
Стало быть, обратно в ресторан? Я отказался, бросил сигарету и отправился в купе. Он остался со своими думами, которые его, очевидно, здорово занимали. Вскоре и он приплелся в купе, затем вышел в коридор, опять стал всматриваться в темноту за окном, потом, просунув голову в купе, попросил меня на минутку.
– Пожалуйста, пойдемте! – сказал он умоляюще. – Я угощаю, у меня деньги есть, я же моряк…
Видно, он решил, будто я не хочу тратиться. Что он моряк, я уже в тамбуре догадался, – наверное, потому и представился геологом. Надоела травля «бывалых» мореманов…
– Понимаете…
Он замялся, и можно было лишь догадываться, что ему нужно выговориться. Такая необходимость мне знакома. Особенно удобны для этого именно случайные люди которых вряд ли когда-нибудь еще встретишь.
– Ладно, – согласился я после недолгого колебания, – пойдем.
Он просветлел, и мы направились в вагон-ресторан.
– Меня зовут Василий, – представился он, когда устроились за столиком.
Я назвал свое имя. Ему этого было мало: неудобно, мол, обращаться к старшему просто по имени. Я назвал отчество. Новый приятель подозвал официантку и заказал в этакой великосветской манере бутылку коньяка со всем к нему подходящим: кофе, бутерброды, салат, сыр, конфеты, – а я заслужил презрительный взгляд официантки, решившей, что я из тех прохиндеев, кто не прочь вылакать за чужой счет а тут паренек подвыпивший подвернулся…
– Хотите, расскажу о своей жизни? – спросил Василий, когда было опрокинуто по первой за знакомство.
– Для чего же я сюда пришел?
– Я – мореман, – начал он. – Рыбачил на траулере. Там друзей первоклассных оставил – люди! Один за всех, все за одного. Жалко. Девчонка хорошая осталась. Из-за отца уехал. Письмо получил от матери – он к другой ушел, которая помоложе… А ведь они с матерью двадцать пять лет прожили. И сестренок ему не жалко, они еще ничего не смыслят: одиннадцать и девять лет. Предатель! Отмантужить не мешало бы идиота старого! Но я, собственно, не о том…
Я раньше был не таким, как теперь, – хуже, намного хуже! Только не понимал этого. Как бы это сказать… стилягой вроде. Девчонка красивая со мной ходила, еще в школе. Кореши были такие же, как я сам. Или, вернее, я был таким же, как они. Ну да все равно. Нет, мы ничего плохого не делали – я лично. Но были у нас «жиганы», воображали себя этакими «черными котами»… Слыхали про банду «Черная кошка»? Такие у нас в атаманах хаживали. Мы всегда вместе держались – на танцах, везде. Даже одевались одинаково. Но главное – дрались. Жестоко дрались, кастетами, ремневыми пряжками били, знаете. Бывали тяжелые случаи, кое-кто в больнице месяцами валялся. Некоторые и в тюрьму попадали – все было. На весь город гремели и ужасно этим гордились. Понимаете? Солидарность была в том смысле, чтобы к нашим девчонкам кто-нибудь посмел подойти – боже упаси!
Потом в армию забрали. Ребята, которые из армии пришли, в Монголию уехали, вернулись на собственных мотоциклах, с деньгами. А меня в Монголию не взяли из-за татуировки. По глупости змею наколол на животе, вот и не взяли… Но дело не в этом…
Однажды… Я слесарил в то время на фабрике. Работа не нравилась, но платили ничего. Так вот, однажды бродил по городу и пришел к магазину «Охотник». Стал я рассматривать ружье на витрине. Мечта была заиметь такое, собаку хорошую, и айда в тайгу… Ну, стою, смотрю – и вдруг вижу в витрине отражение… Какой-то мужик рядом стоит, тоже на ружье нацеливается…
И я уже не на ружье – на него стал смотреть. Он мне вдруг понравился. Чем? Даже затрудняюсь сказать. Понимаете, он был не такой, как все другие, кого я знал. Он был… Если бы просто на улице встретился, я бы не заметил даже, но теперь, когда стояли так вот рядом… Я смотрел на витрину, на стекло, и картина была обалденная: рядом с ним я себе показался мартышкой, ей-богу! Вот вам смешно… А ничего смешного нет!
Понимаете, красивеньких девчат я всегда примечал, а красивый мужик, знаете, я о том даже думать не думал, каким он должен быть… У меня отец в этом отношении ого какой хват! Да, он не промах, умеет франтить, во всяком случае, я всегда считал, что мой старик – самый видный мужик. Мать рядом с ним – серая мышь… А отец у меня на той же фабрике работал, в плановом отделе, интеллигент, знаете. Куда там! Даже прическу молодежную себе сделал, как у меня была, волосы длиннющие. И я этим даже гордился, вроде не отстает старик от моды, признает. А то некоторые старики на наши волосы ополчились, чуть ли не анархистами нас считали, а мой сам с нас пример брал – приятно было. Конечно, не шла она ему совсем, эта прическа. Ну абсолютно не шла, а все равно я считал, что молодец старик.
А вообще-то он у меня… Знаете, у него всегда что-то свое на уме, о машине мечтал, деньги зашибал, где только мог, экономил до жадности. И купил «Москвича». Оттого и ушел теперь к этой… Да я-то ее, эту, не знаю. Он ее в машине катал, ну и докатались, и пошло у них: в лес и все такое. Это мать писала, сам-то я не видел.
Так вот, стоял я рядом с тем мужиком и как-то сам себе не нравился. Вижу, из-под белой рубашки у него – летом это было – тельняшка выглядывает. Значит, моряк. Волосы прямые, как у меня сейчас, аккуратно подстрижены. Лицо обыкновенное, только суровое, волосы седые, на лбу шрам. Ясно, что шрам не от драки, такой за здорово живешь в драку не полезет. Немолодой, примерно вашего возраста. Одним словом, красивый был мужик.
Я стоял рядом, смотрел на наши отражения, и было такое чувство, будто я и не человек, а какое-то недоразумение… Отцу никогда не хотелось подражать ни в чем, хотя и был он вроде хоть куда. Тут же совсем чужой человек, а мне захотелось быть таким, как он. Он ушел, а я поплелся за ним, как девчонка. Потом стал всех людей по-новому рассматривать: как одеты, как держатся, и все мне теперь показалось совсем по-иному.
Встречаю людей и определяю: этот – настоящий, а этот – чижик. Пошел в парикмахерскую, подстригся, стильные шмотки бросил. Не сразу, правда. Одним словом… Сами понимаете. Кореши, конечно, на смех подняли, поиздевались, по мне на них наплевать было. Разве поймут! А вот что Людка отвернулась, с ними осталась, этого я понять не мог. Само собой, от ребят отошел, не клеилась больше компания, ведь они ни в чем от прежнего меня не отличались, все разыгрывали из себя «черных кошек», – надоело. Тоскливо стало.
Внешне я, конечно, стал немного на него похожим. А он, знаете, сильно напоминал мне Овода. Читали? Я понимал, что дело не в том только, как он выглядел внешне, что-то еще было в нем… объяснить не могу, – прочность или, может быть, уверенность в себе. Но и наши чижики бывали в себе уверены, куда там! Здесь другое… Я потому вспомнил Овода, что именно таким он мог быть. Отец, например, относился ко мне нормально, но такого настоящего, мужского, я в нем никогда не видел. Он всегда все рассчитывал: с кем общаться, кого в гости пригласить, к кому пойти – все с учетом чего-нибудь. И стало мне все неинтересно дома, решил уехать, на море податься. Так два года назад я приехал в Хабаровск. Повезло, на корабль взяли. Потом с девчонкой познакомился. Но дело не в этом, это уже другой разговор. Хотя здорово она на пианино играет. Обалденная девчонка! Серьезная. Подружились мы с ней крепко. А теперь еду домой…
Отца нет, девчонки ничего не смыслят, мать одна кувыркается… Она у меня медсестра. Зарабатывает немного. Раньше кое-что откладывали, но отец все на машину ухлопал. Матери теперь трудно, надо взять все в свои руки. Так что… еду «вахту стоять». А думаете, легко было мне из Хабаровска вырваться? Три раза брал билет и… не уезжал. Ребята уговорили: «Ехать надо, Вася». Нелька то же самое говорила: «Ты же мужчина, надо ехать».
– А прежние кореши не привяжутся?
– От них отделаюсь, другие найдутся, не все же такие, а может, и из них кто-то уже поумнел, может, они не на всю жизнь дураки…
– А девчонка из Хабаровска?
– Приедет. Если настоящая, приедет. Вот море не приедет. Жалко. И ребята… один за всех, все за одного. Жаль! Но ничего. Везде простор есть, если правильно присмотреться. Раньше я не умел, но на море побываешь – научишься видеть не только до горизонта, а дальше.
– Отца-то… «отмантуживать», наверное, не следует, – высказал я осторожно.
– Это я сгоряча брякнул, – отмахнулся Вася. – Знаю, тот мужик… он бы тоже так не поступил, и Овод… сами понимаете. Вот вы старше меня. Наверное, много в жизни видели, но разве вы сразу все стали понимать? Жизнь постепенно узнаешь. Растешь, если умеешь сопоставлять. Мать, конечно, немолодая уже и одевается немодно, но она же моя мать! Вообще… Разве отец когда-нибудь думал о том, что маме некогда марафетом заниматься? Все ее время уходило на нас: стирка, готовка, штопать-латать, с работы на базар, с базара к плите, от плиты к стирке. Спать ложилась после всех. Телевизор смотреть было некогда, а папа на машине раскатывал. Обидно ведь, правда?
Вот как Тийю. Я действительно черт знает что в жизни видел и даже сумел об этом написать пару книг. Но меня прогнали с корабля, и теперь совсем молодой парень, только начинающий жить, объяснял мне, как познается жизнь… «Если умеешь сопоставлять»… Парень, конечно, сентиментален, но ведь его отец действительно прохиндей, который кормил сына до зрелого возраста, но примером для него стать не сумел. А сентиментальность, это исчезающее свойство, оно и мне было присуще в двадцать три года… Но Тийю, когда мне было двадцать три, я не умел видеть даже до горизонта. Я был избит жизнью и людьми и не мог осмыслить происходящего; я ненавидел и жаждал мстить… Всем людям.
– Ну, а к морю я еще вернусь, – убеждал себя Василий, – надо получиться. Что ж, всю жизнь в матросах? А то из армии – на работу, ученье побоку, дружки, выпивки, драки, и пошло… Горизонт был мал, дальше носа не видел. Подрастут девчонки, матери станет легче, и подамся в мореходку. Правда ведь?
Конечно, правда. Да что там говорить! В сущности, от меня требовалось лишь соглашаться. Мы с ним встретились в дороге: один направляется в жизнь, другой – уже на обратном пути. Как раз самый момент, чтобы передать другому то, что ты уже знаешь, а ему пригодится. Но что я могу дать тому, кто уже научился сопоставлять, кого наверняка с корабля не прогонят, потому что для него море – содержание жизни, в то время как я мечтаю укрыться где-нибудь в тишине. Он полон энергии, я же свою куда-то растратил. И не просто растратил…
