Текст книги "Посредине пути"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
6
Я уже скучал по Черному озеру, а так и не был еще на своем Променаде Серьезных и Глубоких Размышлений и не видел Зайчиного Дерева с тремя колдовскими знаками. Разгуливать по городу было крайне неприятно, одолевали мысли о мести, хотя в глубине души я понимал, насколько это глупо и даже необъективно. После недолгих и даже неглубоких размышлений стало казаться, что я догадался о причине нападения на меня. Что ж тут сложного: я сам вызвал огонь на себя. Ведь кое-что я помню, а именно: что вел себя несколько несдержанно, показывая свое превосходство, а это раздражает кого угодно, даже не пьяного. Все эти экс-люди не имеют уже каких-либо перспектив в жизни, они их пропили давно и не жалеют как будто, а если жалеют, об этом не говорят. Но теперь они люди второго сорта и сами это прекрасно понимают. Я же хвастался своей свободой, которой на самом деле нет, и перспективами – также сомнительными. Но тем не менее между ними и мной какая-то разница существует. Мы не можем стать друзьями, даже если бы я этого хотел, потому что они во мне как бы чувствуют хищника, старого, беззубого, но все же… Я не их человек, не свой, а рассказываю о своей жизни так, словно я хозяин жизни и все мне доступно.
Может, и не так все было, как я пытаюсь вспомнить, но могло и быть. Во всяком случае ясно одно: я держался как личность. А это тоже раздражительно для тех, кто работает сторожами, судомойками в столовых или на других не соответствующих ни их возрасту, ни даже образованию объектах.
Скажем так: доктору со мной о чем угодно поговорить приятно, ему ничто не обидно, потому что он, как хороший специалист, человек действительно интеллигентный – сам личность, и что-либо необычное в другом его не раздражает. У него ко мне интерес познавательный. У людей же в бункере интерес ко мне потребительский. И я их раздражаю уже тем, что у меня другие заботы, не те, что связаны лишь с добычей, реализацией радующей их прозрачной влаги.
Утром я заявил Таймо, что поеду на хутор Вапаталу. Она приняла это заявление как будто равнодушно – такая у нее манера. Но я-то знаю, что она пойдет провожать меня на автобус, словно я уезжаю на Северный полюс и неизвестно когда вернусь. И, провожая, она всегда, рано или поздно, произнесет свою традиционную жалобу: «Сегодня и домой-то не хочется идти…»
Однако сейчас она промолчала, этак безразлично поинтересовалась – каким автобусом и все ли купил, что мне надо взять с собой. Так же, когда приезжаю откуда бы то ни было и сколько бы ни отсутствовал – год, месяц, – она не поинтересуется, какие у меня дела в Тарту, а с ходу начинает рассказывать о себе, о брате, о чем он ей писал, кто у них в Канаде еще родился, кто на ком женился. Сперва я обижался, когда обнаружил такое отсутствие интереса к моим делам. Пытался что-то объяснить. Она послушает и, как всегда, неизвестно с чем соглашается: «Ну да, конечно». Вскоре я догадался, что с ее стороны это такой же маневр, как и с моей, когда я, не слушая ее, тем не менее произношу: «Да, да-да…»
Старику надо было купить бутылку – это как традиция, себе – продукты. Скоропортящиеся, вроде колбасы, мне без надобности. Я приобретал крупу, консервы, копченую салаку, чай, сахар и кофе, потому что варить в лесу у озера, на природе, кофе – это роскошь. Его можно пить в кафе или дома, или в гостях, но пить его ежедневно и везде значит не испытывать от него удовольствия, он становится привычным и даже невкусным. А в лесу, утром рано, когда солнце вот-вот покажется, ты сидишь у самодельного камина из собранных вокруг камней (он же и плита) и смакуешь изумительный напиток. Или, приготовив кофе, я ползу на «веранду» своего соснового дома любоваться тихим черным зеркалом озера, восходом солнца и дятлом, ищущим себе завтрак, пробуждением этой неповторимой поэмы – жизни. Вот где кофе по-настоящему ароматен и вкусен!
– Да, Таймо, я уже все закупил и пора уходить, чтобы не натворить что-нибудь, а то меня мстительное настроение одолевает.
Оказывается, провожать не будет: собирается на работу. Надевает темную форменную куртку, на голову красную шапочку с ужасно длинным козырьком, делающим ее похожей на утку.
– Отец говорил, что месть сладка, но сладостями легко испортить пищеварение. – Таймо заливается смехом. Затем следуют разъяснения насчет еды, как будто я сам не знаю, где что у нее находится. – Если хочешь почитать последнее письмо из Канады, ищи в оранжевой коробке.
И она потопала вниз. А где оранжевая коробка? Здесь целая пирамида коробок из картона: она их смастерила, когда была переплетчицей. Розовые, зеленые, коричневые, желтые… Я не дальтоник, но найти оранжевую коробку не в состоянии.
Сидя в автобусе, я думал только о том, что в этот раз так и не побывал у Зайчиного Дерева, не увидел, на сколько оно выросло. Да и в парилку не сходил, но это не столь важно. Зайчиное Дерево я представлял таким, каким оно было, когда я его посадил – совсем маленькое – на том месте, где маленький Заяц когда-то, сидя на корточках, проливал кровь… Сентиментально, конечно, в наш современный век, встретив эстонца на чужбине, раскрыв объятья, кидаться к нему, но гораздо разумнее – если это какой-нибудь молодой человек – держаться на отдалении, чтобы он тебя как-нибудь не облапошил; а если он в возрасте, то сам от тебя убежит, едва только заговоришь по-эстонски, или же будет с нетерпением ждать (он все-таки хорошо воспитан), когда ты, наконец, удалишься.
Однажды в Москве я услышал родную речь и остановился: две дамы стояли посреди Столешникова переулка и громко делились какими-то соображениями. Я подошел и сказал: «Терэ». И удивился: обе дамы исчезли. Словно сговорившись, они разбежались в разные стороны. Да я же не хотел занять у них три рубля и попросить ночлега…
Мой автобус проехал поселок поздно вечером, когда тот спал. Я единственный сошел на остановке и с тяжелым рюкзаком за спиной зашагал в сторону хутора. Спали даже собаки, и пьяных не было видно. Здесь ночью – это не Тарту – спокойнее. Если и пьют где-нибудь, то не шляются по поселку, по хуторам. Где пьют, там и спят, там и похмеляются.
У нас на хуторе собаки нет, хотя я бы не возражал. Однажды завел со стариком разговор о собаках (он их почему-то не любит), рассказывал интересные истории о них, какие вычитал в книгах или слышал, и про своего знакомого пинчера с его дамой, – о многих симпатичных собаках, которых знал или выдумал, чтобы склонить старика завести хотя бы щенка, на хуторе собаке была бы распрекрасная жизнь. Старик даже поддержал разговор: «Да, я как-то знавал одну суку аж целый год… Ох, и дорого же она мне обошлась…» Я понял, что он повернул на свою любимую тему – о приключениях с женщинами, и продолжать не стал. Но до чего же он злобен к женщинам, отчего бы? Я тоже, грешным делом, знавал их, однако у меня сохранились только добрые и нежные воспоминания даже о тех, которые ко мне, может, не очень благородно относились. И ведь старушка какая-то с ним жила и судьбу его разделяла, пока не умерла…
Хутор, казалось, тоже спал, но старики рано не ложатся, они рано встают. Когда я открыл наружную дверь в коридор, то услышал из большой кухни его кашель. Он любил устраиваться у окна и сидеть в темноте, а сейчас было лишь сумрачно, скоро ведь белые ночи. Приближается июнь.
У Таймо в квартире рядом тоже живет такого типа старикашка восьмидесяти девяти лет (тот самый, который все пытается увидеть меня). Он, рассказывала Таймо, в свое время за ней ухаживал, не ради женитьбы, а просто хотел при наличии своей Салме завести с родственницей нежные отношения. Салме для Таймо троюродная тетка, очень неприятного нрава – злоязычна, любит совать нос в чужие дела и сплетничать. Теперь ей около восьмидесяти и бог наказал ее самым чувствительным образом: у нее был инсульт, в результате она все видит (только не меня), все слышит, но… язык отнялся.
– Привет! – говорю старику. Он сидит у окна за столом, как я и думал. – Не спится?
Старик сопит, молчит. Может и не ответить. А что ты хочешь, человеку восемьдесят три, на голове детский пушок, бороденка жиденькая, глаза, правда, ясные, хотя и не очень дружелюбно смотрят на мир божий. Конечно, ему можно ни с кем не считаться на пороге грядущей вечности, а со мной тем более. Я и сам удивляюсь, что он меня сюда пустил; думаю, поскольку собак он не любит, то именно вместо собаки и взял – все-таки не один. Только вряд ли он боится одиночества, а пятнадцать рублей ему погоды не сделают. Другое дело, живи он где-нибудь у моря, тогда бы он с меня содрал все сто. А тут… До Черного озера по дикому лесу три-четыре часа добираться, никаких дорог и озеро только с одного боку доступно – кому такое удовольствие нужно?
Старик молчит. Я уже направляюсь к двери, ведущей на лестницу, когда он подает голос. Но и этот маневр мне известен, ведь я знаю, что он знает, что я ему принес… Ведь это уже традиция.
– Ах, да…
Я словно теперь только об этом вспомнил. Старик хрипло хихикает, он-то знает, что я вспомнил не теперь.
– Давай, давай… Доставай. Наверх еще успеешь, тебя там никто не ждет. Да ты бы себе завел, что ли, кого-нибудь, мне все равно, я не против… кх, кх, кх…
Значит, и мне разрешается с ним за компанию посидеть. Так не всегда бывает. Снимаю рюкзак, развязываю, достаю бутылку. На дореволюционном буфете стоят пятидесятиграммовые граненые стаканчики, беру пару, ах да… у меня еще сыр есть, из вежливости и его выставил.
– Огурцы… огурцы были в чулане, – хрипит старик, – на сковородке там грибы жареные… Прихвати. Хлеб…
Все принес, все расставил, водку разлил, стукнулись, выпили, за грибы взялись молча. Со стариком мы пьем каждый из своего стаканчика. Вообще-то у эстонцев принято иначе: соберутся человек пять-шесть или больше – бутылок много, а стакан один. Дурацкое это дело, должен сказать. Нальют, один кто-нибудь выпьет, опять нальют – другому дают, а тот что-нибудь «травит», и все ждут, слюнки глотают, пока он наконец соизволит освободить стакан; ну вот, нальют третьему, теперь этот о чем-нибудь калякает, а последнему в кругу – тому, что рядом с первым, – прямо не сидится… Иногда одну-единственную бутылку таким образом на полдня растянут.
А бывают и курьезы. Пришел я к одним – их шесть человек, они как раз распечатали поллитровку, стоит стакан граненый, нормальный стакан, налили дополна и протянули мне первому. Вообще-то я не хотел, но раз предлагают, чтобы не обидеть… Я привык к тому, как это делается в России, и выпил честно до дна. У всех глаза на лоб полезли. Отчего? Оказывается, это была их единственная и последняя бутылочка, до магазина восемнадцать километров, а ехать не на чем, мы были в лесу. Я же залпом уничтожил третью часть того, что они – шестеро – плюс еще я, должны были смаковать как можно дольше. Не знаю, как и жив остался…
У нас со стариком у каждого отдельный стаканчик и вместо «прозит», как здесь принято, мы чокаемся.
Культура! Правда, наверху меня ждет книга Джека Лондона «Джон Ячменное Зерно», и там, кажется, я остановился на главе о белой логике. Но у нас со стариком до этого не дойдет, надеюсь. Я ему ведь не скажу, что у меня «три пулемета и танк в кустах», то есть еще три бутылки в мешке – их я с собой в лес унесу, иногда и там хочется поддаться соблазну.
– Что-то ко мне, кх, кх, стали тут дамочки в последнее время заглядывать, – говорит старик. – К чему бы?
Старик повел разговор в привычном для него русле, как мне показалось.
– Кх, кх, но не ради же меня они сюда заезжают. Вода им, видите ли, понадобилась прямо из моего колодца… их «Жигули» на другой воде не ходят, отказываются…
Откуда ветер? К чему этот старый женоненавистник клонит? Я молчу. Пусть гонит гусей дальше.
– Одна тут говорила, будто тебя знает, что вроде вы с ней где-то уже встречались. Вот я к чему.
Сколько ей лет? – Мне как будто уже интересно. Но решаюсь пока разыгрывать из себя благоразумного. – Роберт, мне в июне исполнится пятьдесят пять, уже могу быть дедом.
– Кх, кх, щенок ты. В твои годы я такое…
Возможно, действительно в мои годы этот старик мог еще делать то, что делал я, когда мне было тридцать пять, и неизвестно, дотяну ли я до его возраста. Но люди ведь неодинаковы, хотя сделаны из одинакового материала. Черт его знает, какая у меня наследственность. Отец мой пил очень умеренно, все равно что не пил. Хотя когда я совершил свой первый дурной поступок? Когда сломал заднюю стенку отцовского шкафа, чтобы добраться до бутылки, которую от меня тщательно прятали и запирали. Достав ее, я, естественно, попробовал на вкус эту светлую жидкость и был глубоко разочарован – такой горькой гадости не ожидал. Стоило ли прятать? Ведь керосин не прячут. Было мне в то время лет девять. Разве это называется пить, если у отца бутылка стояла в шкафу!.. И дед мой не пил, он был верующим. Насчет прадеда и его предков я, конечно, не знаю: может, кто-нибудь из них был непревзойденным алкоголиком, потому что один дядя мой не пьет и тоже верует в бога, но два других…
– Она спрашивала, не был ли ты в детстве в Германии, где-то там в Шлезвиг-Гольштейнском районе. Она тебя здесь видела, когда ты в автобус садился, кх, кх.
– Она не сказала, как ее зовут и кто она?
В детстве… в Германии… Какое это было, к черту, детство! Не было его. Когда война – детству хана. Я был не только в Шлезвиг-Гольштейне, но и у черта на куличках. Кто бы это мог быть? Мне же тогда не было пятнадцати, и чтоб теперь меня узнать… сорок лет прошло. В Тырва с 1949 года живет один человек, приехал якобы из Франции. Он мне когда-то прислал письмо, нащупывающее, с намеками, что если я – действительно я, то, может, надо бы встретиться. О себе он сообщил лишь, что был со мной в Клинберге, что я его там прихватил на одно дело, и мы ограбили склад с одеждой, «прибарахлились» – так он изволил выразиться. Еще он напоминал, что при повторной попытке «навести в этом складе свой порядок» я был накрыт. Значит, ему неизвестно, что мне удалось удрать, неизвестно потому, что наши пути больше не пересекались, хотя могли бы, ведь я в 1954 году в Тырва находился в одной из четырех камер КПЗ. Тревожное было время, хотя война кончилась. Теперь там опорный пункт милиции и камеры пусты. А в бывшем районном суде теперь детский сад. Тырва уже давно не районный центр.
На письмо этого человека я ответил вполне искренне и признался, что я – действительно я, что когда буду на родине, то разыщу его, и попросил написать о себе: кто он теперь, есть ли жена, дети, кем трудится, пьет ли, и если пьет, то сколько. Он не ответил.
Ну вот, а теперь еще какая-то женщина раскатывает на «Жигулях» в непосредственной близости от моего временного жилища и интересуется…
Когда мы выпили со стариком Робертом по третьему стаканчику, я с ним расстался. Пошел читать белую логику. Но что там белая логика! Старику восемьдесят три года, а он еще пьет водку. А я? Три рюмки мне ничего не дают – не заведусь даже. После седьмой – сколько ни давай, все мало, такая у меня конституция. А потом три дня бьет колотун, десять дней из жизни вон, ровно столько надо времени, чтобы более или менее восстановиться. Вот и вся логика.
– Кх, кх, слушай, друг, – крикнул мне старик вслед, – помоги мне завтра штабель спустить, одному тяжело..
Пожалуй, лучше мне с этой дамой не встречаться, решил я, берясь за «Джона Ячменное Зерно». И вообще я давно пришел к заключению: нужно опасаться новых знакомств, если ты в себе не уверен, но и старых надо на всякий случай избегать, как, например, того фрукта из Тырва – он не ответил на мои вопросы, значит, ему угодно быть в тени, на позиции выжидания. Ну и хрен с тобой, выжидай.
7
Я помню одного скользкого типа в Москве, который норовил прийти ко мне в гости под предлогом, что, мол, очень надо поговорить, а разговор «не телефонный». Ну какие могут быть такие разговоры, что нельзя по телефону? Подслушают? Значит, преступление? Банк ограбить? Или заговор против кого-нибудь? Может, предложит организовать восстание против Гослитиздата? Не хочу заговоров даже против Гослитиздата. Но и я, как японец, не люблю слова «нет», тем более, что сам его только и слышу от разных издательств. В то же время переговоры с издательствами меня многому научили – например, как не сказать «да», когда не хочешь сказать «нет». Поэтому я ответил тому заговорщику, чтобы позвонил через неделю.
Он позвонил. Я сказал – у меня ремонт позвоните через неделю.
Он опять позвонил… через неделю. Я сказал, что ремонт не окончен.
Он еще раз позвонил через неделю. Я сказал, что ремонт окончен, но жена лежит дома больная, так что можем встретиться в стенах Дома литераторов.
Он сказал, что это не то – какой, мол, может состояться серьезный разговор в таких стенах. Тогда я попросил позвонить через неделю.
Он позвонил. Я сказал, что жена выздоровела, но я сам заболел (покашлял в телефонную трубку для убедительности), и было бы хорошо, если бы он мог позвонить через неделю.
Он, наверное, до сих пор еще звонит, но меня уже три года нет в Москве. О да, меня многому научили московские издательства, секретарши и заместители всевозможных заместителей. Так и с этим гражданином из Парижа, который теперь в Тырва живет, – ждет, что я к нему побегу смотреть на его длинный нос (я этот нос отлично помню). Наверное, у него есть какие-нибудь темные мыслишки, как деньги раздобыть…
Дудки! Мне деньги не нужны. Вернее, сколько надо, чтоб я мог жить, будучи никому не должен, стольким я так или иначе себя обеспечиваю: еще нет-нет да где-нибудь издаются мои тощенькие книжки, переводятся на другие языки, так что даже в «Березку» иногда сую свой нос, когда, скажем, не во что обуться. Однажды даже попробовал сделать бизнес (тогда я еще в Москве жил): решил продать чеки за двести рублей. Сколько раз, когда я заходил в «Березку», ко мне подходили люди, преимущественно с темноватой кожей, и тихонько спрашивали: «Чеки есть?» Это и есть покупатели. Однажды молодой человек с сильным кавказским акцентом распахнул передо мною бумажник с толстенной пачкой денег и тоже спросил: «Чеки есть?» Ему необходимо было срочно купить японский телевизор за тысячу семьсот рублей, а чеков не хватало.
Я решил попробовать. Сунув в карман сторублевый чек, отправился на Пятницкую. Было лето. Хожу, гуляю вокруг обувного магазина «Березка». Подходит ко мне парень – то, что надо: лицо темное, под носом усы, акцент восточный. Спрашивает: «Чеки есть?» – «Есть». Он хочет за полтора, я говорю – за два. Он предлагает за один восемьдесят. Я говорю, не стоит из-за двадцати копеек мелочиться. Наконец он согласен. Идем в скверик. Он лезет в карман, достает деньги, но… приближается милиционер. Я отворачиваюсь, он начинает насвистывать мелодию: дескать, Сильва, ты меня не любишь. Милиционер, обращаясь к нему, произносит: «Опять здесь? Ведь предупреждал…» Молодой человек что-то объясняет, в это время от меня требуют документы. Показываю. «У вас чеки?» – спрашивает милиционер. Отрицаю и ухожу не оглядываясь.
Вскоре усатик меня догоняет: «Покажи чек, печать на нем есть?» Печать есть. Он сует мне пачку купюр: «Пересчитайте». Я считаю. Так и есть – двадцать рублей не хватает. Обращаюсь к нему с молчаливым укором. «Что? Не хватает?» Он берет у меня свои сто восемьдесят, пересчитывает и соглашается: действительно не хватает, добавляет еще два целковых и дает деньги мне. Я их в карман, ему чек, разбегаемся, желая друг другу долго жить. По дороге, выходя из метро на станции «Динамо», я на всякий случай стал еще раз пересчитывать деньги, прикидывая, сколько на лишнюю сотню можно купить, и обнаруживаю, что в пачке вместо двухсот всего… сто. От злости я расхохотался. Когда и как этот иллюзионист меня надул, так и не понял. Черт бы меня побрал! Надо было взять его сто восемьдесят, и все бы ничего, а теперь, выходит, я ему любезно поменял чек рубль за рубль… Считай, даром отдал. Не идиот ли?
Рассказал о случившемся одному приятелю, он долго хохотал: «Ты вроде сам когда-то был жулик первоклассный, как же так?» Пришлось признаться, что дисквалифицируюсь понемножку. Ведь если бы я еще раз эти деньги пересчитал, тогда бы не попался, но все происходило перед моим носом, какие сомнения! А деньги, брат, надо считать. Но я стал очень доверчивым почему-то и за это бесконечно расплачиваюсь. Однажды в Риге услышал в ресторане «Росток» эстонскую речь, обрадовался, рот разинул, побежал искать – кто? Нашел: четверо молодых и красивых, сказали, что они борцы. Приглашаю в гости. Одеваемся, выходим, покупаю четыре бутылки водки, кладу в свой портфель, бросаю на заднее сиденье такси, ребята рассаживаются, едем. Приехали, выхожу и ору: берите портфель, ребята, за мной! Вхожу в калитку, открываю дверь дома, поворачиваюсь, чтобы пропустить милых земляков, но… такси уже далеко. Уехали дорогие эстонские «борцы» вместе с моим портфелем.
Или вот однажды, когда я в Тарасовке работал библиотекарем. Зима, сильный мороз, еду в Пушкино, получаю зарплату и на обратном пути в поезде встречаю красивого парня, который не знает, где переночевать. Поздно, а ему в Электросталь. Пригласил к себе. Пошли в магазин. Я взял бутылку, чтобы веселее было разговоры говорить. Пришли ко мне. В прихожке портфель бросаю, разделся и побежал на кухню яичницу жарить, он же зашел в ванную – руки вымыть. Мыл он минут десять, двадцать – не появляется. Пошел посмотреть, ведь яичница давно на столе. Не оказалось ни парня, ни моего портфеля, а в нем зарплата, паспорт и другие разные вещи…
Теперь уж я стал осторожней, так что в Тырва не еду, а насчет этой дамочки с «Жигулями» – пусть катается, если бензина не жалко. Пойду в лес на Черное озеро, там меня ни одна собака не найдет, даже Таймо, даже старик Роберт – никто не знает, где это. Там мое тайное государство. На зиму переберусь к Таймо, возможно раньше, осенью – когда можно будет стать базарным воробьем. Осенью можно очень хорошо заработать, так что хватит на целый год, если расчетливо тратить.
А лишние деньги мне теперь не помешают, учитывая, что я еще и без зубов остался, без главных атрибутов завоевания человеческого расположения – улыбки. Без зубов улыбка – нуль. Конечно, могут мне сделать зубы и в общем порядке. Но здесь по два месяца (иные год ждут – не Москва) надо в очереди числиться. Сила здесь поможет единственная – деньги. Когда они есть, будут и зубы. Попрошу того доктора, который меня зашивал, кого-нибудь да посоветует. В Москве частники на каждом шагу, должны и здесь быть. Зубы – везде доходное дело.
Базарные воробьи начнут слетаться в Тарту к зданию крытого рынка уже в последних числах августа, в сентябре же их тут полно. Сюда, к рынку, приезжают по утрам автобусы из близрасположенных колхозов и совхозов и набирают поденных рабочих на сбор кормовой свеклы, картошки, капусты, яблок.
В шесть утра ты шагаешь в одежде, соответствующей погоде, с паспортом в кармане к базару, а там они тебя уже ждут. Начинаешь выбирать: какой колхоз, что убирать, сколько платят. Выбрал, скажем, колхоз имени Кингисеппа, садишься в его автобус и ждешь, пока он набьется полный такими же воробьями. Бригадир колхоза, конечно, должен следить, чтобы не залезли такие, которые еще не успели со вчерашнего протрезвиться. Бывает. Затем привезут в поле, появится трактор с прицепом, начинает распахивать поле, а ты в стае «воробьев» ходишь сзади, срезаешь хвосты у свеклы и бросаешь в кузов прицепа. Затем обед. Потом опять – дождь не дождь, собираешь свеклу. Вечером получаешь пятнадцать рублей, садишься в тот или другой автобус и едешь в город.
Десять дней – сто пятьдесят в кармане. Два месяца ездишь, и живи не тужи. К тому же веселья вдоволь. Это главным образом за счет пьяных воробьев, которые уже в обеденный перерыв, а то и раньше (как только откроют местный магазин) начнут пить «бормотуху». Почему и надо признать, что в общем-то правильно говорят: «Воробей и тот пьет»…
Так что сказать, будто мне не нужны деньги, не скажу. Но ради них я не стану ни иллюзионистом, как тот кавказец у «Березки», ни заговорщиком против Гослитиздата. Я довольствуюсь ролью воробья и с голоду не помру: где-нибудь что-нибудь да поклюю. Но потому, что «воробей и тот пьет», иногда захаживаю в бункер с риском получить по зубам! А что!.. Кто не рискует, тот не пьет.
