Текст книги "Посредине пути"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
Откуда и с какой стати такая роскошь?! Божественный напиток обрадовал меня еще больше, когда выяснилось, что дядя не пьет из-за язвы желудка. Я признался, что тоже язвенник, но у меня, к счастью, язва двенадцатиперстной кишки, так что «Солнечный» мне можно. Что же до Ирмы, она, скорее всего, лишь притворялась, что пьет. Возникло подозрение, что меня запланировали напоить, но… я, собственно, ничего против не имел.
Конечно, если откровенно, я немного иначе представлял себе встречу с Ирмой, которая меня когда-то заворожила своими гостеприимными коленками. Тем не менее и в данных условиях встреча проходила в теплой и дружеской обстановке, хотя дядя меня смущал, но главным образом молчаливостью. Мы ели, мне наливали «Солнечного», говорили о жизни. Причем я даже не заметил, как говорить стал преимущественно я один, а Ирма с дядей лишь слушали. Не хочу сказать, будто я болтун, но за столом хоть кто-нибудь должен же о чем-нибудь говорить.
Ирма в беседе участвовала, но повела ее в направлении критическом: все ужасно плохо, ничего не достать, да и дорого из-под прилавка или у спекулянта покупать; она рассказывала, что якобы из надежного источника узнала, будто где-то в Подмосковье судили дирекцию колбасного завода, они-де добавляли в колбасу туалетную бумагу и поэтому, дескать, неудивительно, что колбаса стала никуда не годная, а туалетная бумага дефицит.
Женщины вечно недовольны жизнью, во всяком случае такие, как Ирма. Им бы жить где-нибудь в гареме восточного султана. Но зачем я стал бы портить настроение человеку, который – я знаю – в глупости не превзойден и к тому же угощает коньяком «Солнечный»?
Поэтому я поддержал разговор, соглашаясь с ее версией относительно вареной колбасы и туалетной бумаги, и сообщил, что сам убедился в одном магазине – «Утюг» называется – в необходимости покупать из-за таких махинаторов эту самую дефицитную бумагу в Японии. Но дядя явно скучал.
Потом Ирма стала расспрашивать меня о моем детстве, потом о том, что было дальше, после детства, потом о том, что было потом, и я рассказывал, ел, пил и даже гладил потихоньку ножку Ирмы. А дядя, словно ему неинтересно, усердно обгрызал куриную лапку. Мы интересовались с ним явно разными ножками. Но он был значительно старше меня, так что я подумал – неизвестно, какими ножками буду интересоваться я сам, когда доживу до его лет.
Потом Ирма опять начала волноваться из-за нехватки в магазинах того-другого, и я ее поддерживал весьма успешно, потому что и меня хлебом не корми – дай только покритиковать недостатки, я их действительно ужасно не люблю, да и кто любит, разве только те, кто сам их создает, чтобы в мутной воде легче было рыбу ловить…
Но вообще-то смысл происходящего был мне совершенно не ясен. Мысль о подарке, который мне должны передать, иногда возникала. Но когда на столе «Солнечный»…
Наконец Ирма протянула мне пачку фотографий:
– Посмотри, как живут наши друзья за границей.
На фотографии были действительно знакомые мне люди, но я бы не сказал, что между нами, когда они еще жили в Москве, существовали какие-нибудь исключительно сердечные отношения. Он был работником центральной газеты, даже заведовал в ней отделом, но ему больше нравился стиль работы западных газетоделателей, он жаждал сенсаций, необычностей, броскости, – так мне казалось; со мной познакомился, когда тоже по следам старенькой, очень умной писательницы взял у меня интервью; потом ходили в гости друг к другу, пили чай, иногда гуляли, разговаривали, тоже все критиковали. У него были очень широкие взгляды на жизнь. А критиковать всегда найдется что, и у него наверняка создалась убежденность в моей абсолютной солидарности с ним. Хотя на самом деле это было не так. И я даже пытался было иногда робко вносить ясность, доказывая, что если у меня имеется ироническое отношение, то не к советской действительности, а лишь к инородным явлениям в ней, а это, между прочим, совершенно разные вещи. Но он настолько втянулся в свою критическую критичность, что ослеп и никаких моих аргументов признавать не хотел. Ну а потом со всем семейством уехал в Израиль, и с тех пор я о нем больше не слышал ничего. А теперь…
Он в Тель-Авиве, главный редактор солидного журнала. На фотографиях он, жена с дочерью – в Италии, Америке. Надо полагать, журнал не представлял интересы советско-израильского общества дружбы..
Я даже не заметил, как опустошил бутылку, а другой не подавали. Но я обратил внимание на дядю, он кончил терзать курицу и очень даже внимательно ко мне присматривался. Затем Ирма подала мне заклеенный конверт.
– А вот и подарок… – сказала она голосом, каким говорят тети, когда в Новый год раздают детям подарки. – Ему ведь известно, что бы тебе хотелось… Так что купи сам, что захочешь.
Последовали заверения в дружбе, рукопожатия, дядя опять буркнул что-то, и я оказался на улице. В конверте была купюра в сто рублей. Черт с ними, решил я, и мы с Зайчишкой на другой день побежали по магазинам искать ей осенние туфли, в них давно возникла острая необходимость.
21
Я уже забыл о том случае с подарком, когда мне опять позвонила… нет, не Ирма, какая-то дама, и тоже сообщила, что ей поручено передать мне подарок. Но в гости не пригласила, коньяк с закуской, увы, отпадали. Назначила свидание у метро «Маяковская». Дама сразу после встречи со мной собиралась идти в театр. Договорились насчет опознавательных знаков, и, прихватив на всякий случай сумку побольше, я отправился на встречу в превосходном настроении, прикидывая, где бы достать жене приличные зимние сапоги.
Разумеется, я не сомневался – просто так мне подарки делать не будут, их смысл скоро обнаружится. Дамы на месте не оказалось, хотя пришел я точно, ведь мне хотелось установить, с кем она идет в театр. Наконец увидел ее. Она стояла в стороне от входа в метро. Я подошел к ней, отметив, однако, что при ней не было сумки, которая соответствовала бы размерам моей.
Мы отошли дальше от других людей, но я обратил внимание на субъекта в кожаном пальто, который спиною вперед продвинулся вслед за нами, что вынудило меня облегчить ему подслушивание (раз он такой любознательный!), и я заорал как можно громче о том, как я рад, что есть на свете люди, передающие мне подарки, потому что я редко их в жизни получал, в основном люди были ко мне щедры в раздаче тумаков, а то, что у меня в данную минуту дрожат руки и я громко говорю, это не от радости, а оттого, что недавно здорово «поддал» и у меня сейчас похмелье.
Дама была в возрасте моей матери, одета изысканно и, на мой взгляд, очень даже приятная, интеллигентная, так что стало почему-то грустно… Я принялся ей объяснять, по-прежнему громко, что пью давно, что ужасно от этого страдаю… И черт знает какую еще нес околесицу.
А субъект в кожаном пальто все стоял спиной к нам, как будто мне не известно, что и спиной можно не только слышать, но и видеть. Интересно, думалось мне, с ним она в театр собиралась? Но отчего же он стесняется подойти? Ну ладно, не мое дело. Так где же подарок? Опять конверт?
Дама забросала меня вопросами касательно личной жизни: продолжаю ли литературную деятельность и как у меня получается – печатают ли меня охотно или не очень, хорошо ли платят или оставляет желать лучшего, нуждаюсь ли я или как-то свожу концы с концами. Отвечал я примерно в таком же плане: пишу и кое-как получается, но человек я необразованный, к тому же русский язык мне неродной, так что пишу медленно, не расставаясь со словарем Ожегова, печатают тоже… может, и не все так, как мне хочется, но, наверное, так, как хочется, не печатают никого, так что вряд ли явлюсь исключением. Конечно, печатают редко еще, может, и потому, что не умею быть пробивным, я только на бумаге находчив, в жизни же совсем иначе. Свожу ли я концы с концами? Так по-разному бывает…
«Давай подарок, – думаю с нетерпением, – а то в театр опоздаешь»…
Она не спешила. Она еще говорила о том, что человек, который так любезно присылает мне подарки, мог бы оказать материальную помощь более значительную, если бы я ему об этом написал собственноручно. Я слушал ее болтовню, наблюдая кожаную спину, которая по сантиметру в секунду к нам все приближалась. Наконец дама воскликнула:
– Да! Чуть не забыла!..
Она открыла сумочку, достала маленький сверток и вручила мне: «Посмотрите дома». Затем, пожав руки, мы расстались.
Я энергично зашагал прочь. Отдалившись метров на двадцать, повернул обратно и тихонько, скрываясь среди прохожих, возвратился к месту, где ее оставил. На улице было уже темно. И вот я ее увидел, она оживленно разговаривала с тем гражданином в кожаном пальто. В этот момент к ним еще один подошел. Стало ясно, что я все время был под наблюдением каких-то людей, не захотевших почему-то мне показаться.
Конечно же, у первого фонаря я сверток развернул, надеясь обнаружить пачку бумажек светло-коричневого цвета. Но в нем был… ремень. Обыкновенный брючный ремень. Со злостью сунул его в свою большую сумку и отправился домой, ломая голову над вопросом: что бы это значило? Что же это, если не намек: дескать, придется тебе потуже затянуться, потому что ни шиша больше не получишь, раз такой неблагодарный – ничего не пишешь собственной рукой… А пошел он к черту! Не такой я дурак, чтобы послать ему туда хотя бы строчку.
Когда же я дома еще раз с неприязнью стал осматривать ремень, то заметил на внутренней стороне, на всю длину, едва различимый шов, а в нем тонюсенький капроновый замочек-молнию. Потянув, я открыл потайной карман… пустой. Так вот в чем дело! Ремень-то с секретом…
Ну, а что мог означать сей секрет? Вероятно, здесь должно получиться, стал я размышлять примерно так: я что-нибудь пишу на тонкой папиросной бумаге, складываю, всовываю в потайной карман ремня, звоню даме (телефон она оставила), и мне назначают встречу с кем-нибудь в общественном туалете, где я, зайдя в одну из кабинок, снимаю ремень и передаю поверх перегородки или под ней в другую кабинку, откуда мне, в свою очередь, передается такой же ремень, в потайном кармане которого, вероятно, находится вознаграждение, так называемый гонорар…
На другой день я позвонил даме, и она выразила радость по поводу того, что я вспомнил о ней, что я себя хорошо чувствую, что на улице хорошая погода, а… ремешок, ответила она на мое недоумение, он в некотором роде как бы символичен. Так она именно и выразилась, а что он символизирует – не объяснила. Но символ-то, мягко говоря, попахивал черт знает чем. Так что сто рублей в конверте, догадался я, были мне даны на хлеб, а ремень послужил сигналом, что могу заработать и на масло…
Вроде ничего особенного не произошло. Что из того, что меня вспомнила хорошая знакомая, оказавшаяся знакомой другого знакомого с широкими взглядами на жизнь, проживающего в Тель-Авиве? Но он теперь почему-то нуждается в том, чтобы я ему написал… о своих взглядах. Что же с ним случилось – ему своих не стало хватать? Однако я же не путешествую по Индии, имея возможность любому издателю в мире посылать мои путевые заметки…
Опять же подарки: если их кто-то мне делает – это его личное дело, равно как и мое – принимать или нет. Единственно, подарки, мне кажется, жидковаты. Я не требую, чтобы мне прислали «фольксваген», но и мелочиться все же неприлично как-то, ежели ты занимаешь солидную должность в крупном деле…
Конечно, у нас в стране некоторые «подарки» стали рассматриваться как взятка, а взятка есть стремление подкупить или, проще говоря, купить… Меня до этого случая еще никогда купить не пытались, так что опыта нет. Но если кто-то считает морально оправданным меня купить, то почему?.. Разве я чем-нибудь давал повод? Да, конечно, жизнь моя несколько отличается от жизни Героя Социалистического Труда, но я стремлюсь тоже хоть немного, но делать все-таки полезное. Ведь эту страну для жительства я выбрал добровольно. И об этом не следовало бы забывать. Я мог бы совершенно закономерно уехать в Швецию и не узнать никогда, что Тийю живет в Эстонии. В Швеции моя семья, самые близкие люди. А я сегодня даже не могу сказать, что увижу когда-нибудь мать… Что смогу побыть хотя бы на ее могиле. Вот ведь таковы для меня результаты игры, когда шахматная доска – материки и моря, а в качестве пешек – люди. Мы вместе когда-то что-то критиковали… но по-разному Я чем-то недоволен, но и мною кто-то недоволен. Я кого-то критикую за что-то, но и меня критикуют за то, что я критикую; так и живем – критикуем. Но я же не маленький, умею различать подлость, хитрость, всевозможные гадости, однако о них считаю необходимым высказываться здесь, а не в Тель-Авиве. Оттого, что все хорошее (которое тоже, конечно, констатировать необходимо, – во всяком случае, приятно) должно быть естественным, делать ударение на нем не нахожу необходимости.
Дни стояли сырые, как все последние зимы, падал снег, транспорт больше стоял, чем двигался, на остановках скопище пассажиров, всем надо ехать, но у городских властей, говорят, нет средств, а у жителей энтузиазма для очистки улиц от снега, в результате задерживаются или вовсе не поступают нужные производствам грузы, опаздывают или вовсе не добираются до станков рабочие. А мне с кем бы поделиться мыслями? Конечно, у нас масса эрудитов со степенями даже, но многие из них, мне кажется, озабочены именно своими степенями, чтобы блеснуть в печати, рассказать что-нибудь умное с экрана телевизора. Они десятилетиями заседают на конференциях, меняются лишь направления словосочетаний, но проблемы остаются и усугубляются, а речи, как бумеранг, возвращаются, обернувшись во вред. Правда, с экрана на нас часто смотрят и действительно толковые люди, честные, искренние, но как я их вне телевизора найду, вот прямо сейчас?
Меня хотели купить на том основании, что я чем-то недоволен. Но всем довольны могут быть лишь казнокрады, которых пока еще не поймали. Я не люблю, в частности, надоевшую до смерти болтовню, создающую у людей привычку слушать не слыша. Хотя эта разговорня часто ведется под знаком идеологической работы, мне она представляется идеологической диверсией, сеющей безразличие, уничтожающей остатки былого энтузиазма.
Я недоволен тем, что при всех наших трудностях мы тем не менее твердим: сегодня всего больше, чем было вчера. Представим себе ярославского или челябинского рабочего, которому говорят с экрана, что он здорово живет, у него всего навалом. Он бежит в магазин и, кроме водки и рыбных консервов, ничего не находит…
Революцию люди делали босые и голодные и справились благодаря тому, что знали: вопрос в том, быть или не быть. И сейчас надо не хвастать, а признавать честно, что живем трудно, но жить нетрудно не можем: наша идеология противоположна другой идеологии, борьба идет за конечный результат. Он каждой идеологии по-разному видится, следовательно, все грамотные люди должны понять, что борьба ведется не на жизнь, а на смерть. Неужели какой-нибудь чудак может допустить мысль, что капиталисты мирно расстанутся с тем, что для них является основой жизни? В сосуществование двух систем они, конечно, не верят, они знают, что мирное – на самом деле мирное! – сосуществование для них гибель: от них один за другим откалываются народы и приходится, хочешь не хочешь, медленно сдаваться. Наплевать им на прогресс и человечество, в их понимании человечество – это они. И уж если им суждено погибнуть, так пусть весь свет летит в тартарары: «Не будет нас, пусть же не будет никого». Поэтому нас со всех сторон стараются окружить всевозможными базами, блоками, союзами, пактами, актами. А из тех, кто с нами, не все сильны. Многие только вчера приобрели свободу; им не помочь – тогда и нам не выдержать. И вот мы помогаем, и наша победа заключается в сохранении мира.
А теперь я уже размышляю не в глобальном масштабе. Я думаю конкретно о нас – о потомках тех, кто совершил революцию, пусть сам я к ним не отношусь, к сожалению. Если бы я мог похвастать хоть каким-нибудь троюродным дедом, который сам видел живого Ленина!..
Мы недовольны, что прилавки не ломятся от деликатесов, что наша жизнь становится утомительной; мы говорим, что устали от бесконечной толкотни, от неорганизованности, от бесхозяйственности; что раньше люди были не такие злые, не такие жадные, жили беднее, но дружнее. Конечно, есть позади и разные плохие периоды – война, культ личности; одна из причин безразличия: «…Кому это надо?.. Да никому не надо…» Народ, отдававший все силы строительству социализма и получивший за это однажды по шее, становится недоверчивым.
Так вот, культ личности и меня давно стал волновать – культ личности каждого отдельного человека. Разве не в этом заключается ответ на все предыдущие недовольства?
Нижеследующий текст никак не относится к тем людям, благодаря кому мы все же сыты и одеты, но отражает многие наблюдения. Итак…
Работать хотим как можно меньше, получать, естественно, больше. Работой не дорожим: ее у нас на всех хватает. А потому мы и придумали жить так, чтобы нам было удобнее. К доверенным нам государственным объектам относимся как к своей собственности: хочу – обслужу, не хочу – к черту пошлю. Дашь пятерку – повезу, нет – пешком ходи; дашь десятку – место в гостинице получишь, в ресторан без очереди пустят; дашь тысячу – место в лучшей клинике добудешь, дашь две – место на кладбище можешь заранее купить. Те, кому дают, работают только ради тех, кто дает. А мы, кто дает, откуда берем? Мы берем у тех, кто дает нам, и тоже делаем все хорошо, но только для тех, кто дает нам…
Какой парадокс: там, где правит капитал, люди готовы на любую работу, они рвутся к ней, пусть даже не по специальности; мой брат, например, не знает, где бы пристроить сына-инженера, который покамест красит заборы, и то спасибо. В Москве все могут найти работу по специальности и получают ее, но работать не хотят, хитрят, комбинируют, организовывают; в двери квартир врезают глазки, ставят сигнализацию, строят двойные двери… Пролетариат! От кого же прячется пролетариат? От соседей или собственных детей? От воров?
Победили царизм, победили фашизм, возможно, справимся с алкоголизмом, если будем стараться. И с ворами. Нельзя же все-таки запираться на все замки после семидесяти лет революции… Писать и говорить об этом стесняемся – защищаем «честь мундира». Но эту честь можно защищать лишь до тех пор, пока еще есть мундир… Оптимист по своей природе, я со временем пришел к заключению, что и скептики весьма нужные люди, потому что «оптимисты», как я смотрю, готовы ринуться бегом в коммунизм… будучи без штанов.
Как при таком положении дел можно со всей отдачей бороться за мир и свободу во всем мире?
Разве мне все это нравится? Нет. Но совсем не в том смысле, как хотелось бы людям с более «передовыми и широкими взглядами» на жизнь.
А потом, мне вообще трудно понять людей, представляющих, что на земном шаре сегодня могут быть страны или государства, где бы все было прекрасно для всех… Везде имеются свои, порою неразрешимые проблемы. Искать идеального места под солнцем означает вечно скитаться, так и не найдя его. Недаром говорят: «Хорошо там, где нас нет». Идеальная страна – это сердце. К чему оно привязано, к каким местам на земле, к каким воспоминаниям – там и есть идеальное место. Париж, наверное, великолепен, но как хорош остров Сааремаа – это знаю только я.
И вот я шел домой, а настроение было отвратительное из-за всего вместе взятого: что же это получается – я хожу по Москве в амплуа вора и убийцы, меня поносят даже публично живые классики, которые сами тем временем являются мелкими жуликами, рядом же жирная Ида пьет водку с ревизором в обнимку; и тут еще появляются дамы с предложением обменяться ремнями… Ставят этим фактом точку всему моему моральному содержанию, полагая, по-видимому, что если я совершу какое-нибудь антиобщественное дело, то с моей стороны это вполне закономерно…
Шагая в таком настроении в тот мартовский вечер, я встретил знакомого. Из бывших воров. Клички он имел разные, но больше его знали как Золотую Челюсть – из-за обилия искусственных зубов. В обществе двух мне менее известных гавриков он наблюдал давку у входа в магазин «Ковры». Для меня она не была занимательной, потому что часто здесь проходил, привык. Летом очереди здесь образовывались с вечера: цыгане, узбеки, армяне, грузины – кто здесь только не встречался. Костры жгли на полянке неподалеку от магазина, вино пили – табор.
Золотую Челюсть давно не видел. «Эти» люди не очень-то и стремятся поддерживать отношения с авантюристами, решившими заняться какой-то писаниной. Они к ней всегда относились скептически, хотя Есенина уважают… На мое появление отреагировали вполне безразлично.
– Ну как? – вопрос вежливости. – Что-нибудь пишешь?
– Пишу, – ответил я вяло, дескать, не стоит и говорить.
– Ну ладно, пиши, – разрешил Золотая Челюсть и повернулся к своим компаньонам, но спохватился: мысль пришла. – Да что толку от твоей писанины? Денег у тебя никогда нет. Уж написал бы так, чтобы отхватить… Сколько ты сорвал за свой роман?
Остальные оживились, уставились на меня.
– Три тысячи… минус налоги. В общем… не очень.
У Золотой Челюсти кислая физиономия, словно я его подло обманул.
– Тьфу! И за это ты ломаешь голову?!
Он разочарован. Мне и самому становится неловко, словно я сам себя и всех других обидел тем, что не отхватил больше.
Решаюсь реабилитироваться, признаюсь, что за предыдущие зато отхватил пятьдесят тысяч…
– Да-а? О-о! – Я снова удостоен внимания. – Прямо сразу отвалили?
– Да нет, не сразу, по частям… в течение десяти лет.
– А сколько же это будет в год? – задумывается Челюсть. – Пятьдесят тысяч на десять… Да нет, надо… Ну да… Получается… десять тысяч на два года, значит пять тысяч в год. А сколько же в месяц?
– Около четырехсот будет, – подсказывает кто-то.
– Это еще ничего…
Золотая Челюсть смотрит на меня с некоторым уважением. Моя репутация, и литературного труда тоже, спасена.
– А что главное, – разъясняет один из присутствующих, здоровенной комплекции небритая личность по прозвищу Кувалда, – ему не надо, как дураку, в семь утра вскакивать и толкаться в городском транспорте, на работу добираться, сам себе хозяин: хочет – выпьет, не хочет – не пьет. Вот что главное.
Порядок! Чувствую себя человеком. Мне дозволено, «как умному», спать в то время, когда они «как дураки», толкаются в городском транспорте (хотя с трудом представляется, чтобы они – да на работу) Одно только не складывается: не получал я пятидесяти тысяч, хотя теоретически такое, конечно, возможно. Если поехать в Переделкино, как настаивал один мой знакомый генерал, и написать сценарий для какого-нибудь фильма этак серий на двадцать-сорок. Но, во-первых, это надо уметь и, во-вторых, сильно хотеть.
Золотая Челюсть еще не до конца поверил в авторитет литературной деятельности:
– Так это ж не гарантия, что опять столько оторвешь… И столько голову ломать!.. Да брось ты это дело. Не лучше ли где-нибудь рвануть так, чтобы на всю жизнь хватило? Потом сиди себе, ханку пей, писаниной же прикроешься, а?
Видать, проблема у него одна – чтоб хватило на всю жизнь. Действительно, когда «оторвешь» столько, чтобы на всю жизнь хватило, какие тогда проблемы? Конечно, надо исписать до дьявола бумаги, полторы-две тысячи страниц, чтоб потянуло на пятьдесят тысяч, а это уже классический по объему труд! Зато можешь жить беспроблемно, только не ленись: сдал один «классический» труд, замеси тесто для другого. Ведь что такое пятьдесят тысяч? Ничего, если учесть, что к большим деньгам легче привыкать, намного легче, чем к их отсутствию, – аппетит, всем известно, приходит во время еды.
А кто может сравниться с тобой – Бальзак, Булгаков, Байрон? Вольтер, Мопассан или Стендаль? Да где они? Есть ли в книжных магазинах? Их там нет. А ты будешь. Но раз так, то кто есть истинный классик? Ведь твои произведения продают честно, открыто, этих же всяких Шекспиров, Байронов, Монтескье и других – где их продают? В подъездах, на задворках, в общественных уборных.
Конечно, еще имеются Толстой, Некрасов, Тургенев, Чехов, но они найдутся в любой библиотеке, они для тебя не конкуренты, к тому же издателю классик нужен современный, но не Ремарк, он немец, и его уже нет в живых. Нужен свой, да еще живой. Зачем переводить бумагу на мертвых писателей? У живых тоже дети растут, и надо дать им высшее образование. Да, Золотая Челюсть не дурак, он знает: пятьдесят тысяч – это пятьдесят тысяч, и когда они у тебя есть, тебя везде поймут, сердечно примут, обнимут, потому что ты тоже сердечно принимаешь тех, кто тебя понимает и обнимает. А это же красиво – жить в объятиях друг друга!
Если б я не встретился с Золотой Челюстью, наверное, пришел бы домой и ничего дальнейшего не случилось. Но судьбе было угодно, чтобы именно этот Челюсть стал последним в ряду обстоятельств, приведших меня к тяжкому уголовному преступлению, в сравнении с которым бледнеют проделки живого классика и даже мои собственные из арсенала прошлого, потому что от магазина «Ковры» мы все ушли в тот самый «Бухенвальд», он же «Утюг», и в каком-то мрачнейшем из мрачных помещений, голом и грязном, напились до зеленых чертиков. Когда же я выбрался оттуда, чтобы пойти домой, и проходил мимо второго, обычно закрытого входа в магазин Иды, дверь его была широко открыта, около нее штабелем стояли коробки, как оказалось, с диетическими яйцами, вокруг же – ни одной души. Перед моим пьяным мысленным взором возник образ этой отвратительной особы, и в ее мерзком лице сконцентрировались все мне известные мировые подлости, так что захотелось плюнуть в ее гадкую рожу, и я плюнул… против ветра, то есть на самого себя; от этого еще больше разозлился.
Здесь меня осенила гениальная идея: если у нее в магазине будет недостача, о которой она не подозревает даже, потому что не сама украла – ох и зачешется же ее толстый зад! А недостача… Ее легко устроить. Эх, Идуся! Ну и будешь ты у меня бегать считать яйца… Взял я коробку с ними и пошел (она потом написала, что я взял три коробки, но даже ее любимый участковый объяснил ей доходчиво, что три коробки одному не унести). Итак, взял я и пошел. Куда? Домой – всего триста метров, но все равно тяжело, да и годы не те и сила не та. Да и на кой черт они мне?! Не знаю, сколько их там было, штук триста, может. Надоело, бросил в кусты, яйца врассыпную. Посмотрел – неэстетично смотрятся. Рассыпавшиеся собирать не стал, но коробку поднял и притащил домой. Куда их? Вывалил в раковину и лег отдыхать.
Вскоре позвонили в дверь. Ну что за люди? Не дадут поспать. Человек устал, а они звонят. Открыл – милиция. Опять! Ну что ты с нею поделаешь!..
– В кухне они, – говорю, – как вы меня нашли?!
Участковый – сама любезность. Как же, наконец-то я у него в руках. Он может мне теперь показать, где они зимуют… раки эти.
– По следам шли. Ты как в сказке, но не бусинками и ягодами, а яйцами дорогу отмечал, в лифте три штуки нашли, у двери одно…
