Текст книги "Посредине пути"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
22
Затем было так, как обычно показывают в кино. Я действительно видел в Переделкине однажды документальное кино о том, как ловили сутенера, причем снимали достоверно – начали, когда красавец синеглазый еще бегал на свободе и в него влюблялись женщины. В фильме показали, какая силища, какая техника, какие людские резервы были мобилизованы на его поимку по всему Союзу. И только во второй части фильма случайно открылось (этот момент, когда следователя «осенило» на Центральном рынке, показали крупным планом), что красавец еще и убийца. Но парадоксально: как убийцу его вовсе не искали. Дело было «законсервировано» ввиду отсутствия улик. Хотя на пароходе, где он задушил буфетчицу, его видели и описали. Но он ушел на берег и – концы в… растерялись на суше. А сутенера искали всеми силами министерства – почему? Потому, что за этим следил объектив кинокамеры. Нельзя же было ударить лицом в грязь. А за поисками убийцы объектив-то не следил, ну и черт с ним. Так что если бы кинокамера стала участвовать в каждом уголовном деле, глядишь, не осталось бы совсем нераскрытых преступлений.
При моем деле с яйцами оператор не присутствовал, все остальное было… Приехала группа со служебной собакой (!). Сфотографировали яйца в раковине, яичницу в лифте, меня, мое пальто (из Германии привез, светлое), мои ботинки (югославские) – они были в желтке. Потом повезли в отделение и дали камеру до полуночи, потом разбудили и увезли дальше, и опять дали камеру. Здесь сняли отпечатки пальцев. Как давно это было, когда в последний раз «на рояле играл»! Познакомился со следователем, подписал протокол допроса и статью об окончании следствия, и тогда меня оставили в покое. На четвертый день, часов в двенадцать, открыли камеру и велели выйти. Вышел. Повели по коридору, второму третьему, привели в большой кабинет, через него в другой – поменьше. Четыре стола, сидят здоровые ребята.
Один из них, симпатичный, спрашивает:
– Как?
– Никак.
– В тюрьму?
– Вам виднее…
– Дети есть?
– Не знаю…
Затем он достал связку ключей и, показывая на здоровенный, старой конструкции сейф, говорит:
– Откроешь – домой пойдешь.
Я не поверил своим ушам. В чем дело?
Один из замков в этом сейфе не могли отпереть. Замков всего три, но средний не открывался, делай с ним что хочешь. Вспомнили: у нас «этот» сидит, а ну-ка сюда его.
Изображая из себя бывалого медвежатника, беру ключи, узнаю, который от среднего замка, говорю, чтоб отошли подальше, что, дескать, не люблю «работать», когда под руку смотрят (я это вычитал у Шейнина в «Записках следователя»). Все послушно отошли.
До чего же жаль, думаю, что никогда не приходилось изучать это дело, ведь я ни одного сейфа не открывал. Но в тюрьме мне один специалист рассказывал: замок – все равно, что женщина; к нему надо подходить нежно, ласково, и он тебе поддастся силою тут ничего не сделаешь.
Вставил ключ повернул – не поворачивается; правильно, он и не должен был, потому что я поступил грубо: сунул, крутил… Кто же так обращается со стареньким имуществом, ведь сейф-то старый!
Сначала я со страхом подумал: чтобы эту громадину распечатать, мне потребуется по меньшей мере четыре лома, пятнадцатикилограммовая кувалда и на всякий случай полкило динамита. Но сейчас… Осторожно вставил ключ и, не толкая до предела, а продвигая по полмиллиметра, пытаюсь нежно обнаружить нужную грань, где он повернется: один миллиметр, второй, третий, три с половиной, поворачиваю и… он плавно, послушно открывает замок. Отпираю оставшиеся два и распахиваю дверцу.
– Ну! – кричу вне себя от радости. – Отдайте ремень и шнурки от ботинок.
Прибежали человек семь-восемь, открыл?!
– Всего за пять минут – констатирует кто-то.
– Как ты это делал?
Я не стал держать марку сказал им, что замки старые и просто расшатались.
– А не отремонтируешь?
Я ответил, что для этого надо два контейнера инструментов. Этот вариант им не подходил. Нет так нет – отдайте шнурки.
«Направо пойдешь – домой придешь, налево пойдешь – смерть найдешь».
Так бывает только в сказке. Здесь обе дороги вели в тюрьму. В ту же ночь меня отвезли в Бутырку.
Ну что тебе, Тийю, сказать про Бутырскую тюрьму? Шаланда, полная карасей всех сортов. Контингент еще до моего прибытия узнал: Серый Волк с яйцами погорел. Здесь мне представилась возможность подумать над вопросом, из каких продуктов человеческий организм может получить сумму белка, равную содержащейся в яйце. В Бутырке я эту задачу не решил. Сегодня уже могу сказать – из различных. Что же касается яичницы и вообще яиц, вкрутую или всмятку, – я на них смотреть не могу.
Весна была в разгаре, начинался чемпионат мира по хоккею, а я в весьма «малонаселенной» камере – шестьдесят человек – играл в жмурки. Пришла невеселая мысль: если человек в семнадцать дурак – это ничего, если в тридцать – есть еще надежда, но если уже пятый десяток и все не поумнел, – значит, это навсегда.
Самочувствие в первые дни моего пребывания в Бутырке было непередаваемо. Что я знал о Бутырке? Ничего. Хотя на воле почти ежедневно проезжал мимо в автобусе, троллейбусе или проходил пешком. Место историческое. Когда построено – не имею понятия. Давно. Пугачев тут сидел, это мне известно. Есть здесь его башня. Пугачева четвертовали. Меня за яйца, конечно, не четвертуют, но суд… Сам факт суда… Ведь это был бы суд не за кражу яиц, а за образ жизни. Вот что до меня дошло, когда оказался благодаря бутылке в Бутырке. А ведь еще несколько дней назад я о неволе и не задумывался, несмотря на огромный опыт в этом деле. Мои дневники доказывали, что человек в силах изменить свою жизнь, если, естественно, он изменится сам. И как только они были напечатаны, тут же выявилось немалое число противников, утверждающих безапелляционно: сколько волка ни корми – он все в лес смотрит. Мое пребывание в Бутырской тюрьме являлось предательством в отношении всех, кто за жизнеутверждающий подход в данном вопросе, а следовательно, и за меня, волка, ставшего человеком. А я еще стремился доказать, что и не был волком…
Не был, но – как же так?! Сидишь опять… Алкоголизм? Да, но и здесь путаница: уже сдана в редакцию рукопись «Бежать от тени своей». Конец романа вроде не оставляет сомнений – автору и его герою удалось победить (в себе) это зло. Книга еще не издана, а автор… пал жертвой алкоголизма, у него в перспективе возможность продолжить дневники, в которых убивают очень милую женщину.
Конечно, и в Бутырке пришлось «играть на рояле», подстригли под полубокс, сфотографировали в профиль и анфас! Жена принесла передачу: батончик, сто граммов колбасы, четыре вареных… яйца!!! Еще двести граммов масла, мыло, зубную щетку. Маловато, но что поделаешь: она думала, здесь можно ежедневно приносить, как в больнице.
Да, с женитьбой мне не повезло. Какой должна быть качественная жена?
К примеру, жил у меня приятель на Преображенской площади, инженер-электроник, специалист высокого класса, и отец у него в Одессе портной, но сам он к жизни совершенно не приспособленный. Выходим, например, с ним отдать в починку его брюки. Нам надо, естественно, в ателье по ремонту одежды, а он прется в дамскую парикмахерскую: «Извините, не подскажете, где можно починить брюки?» Говорю ему в десятый раз, чтоб не лез везде с дурацкими вопросами, я же знаю, куда нам надо, идем скорее – он упрямо останавливает встречных: «Извините, вы не знаете, где можно починить брюки?»…
Но какая у него была подруга! На два дома таскала продукты, как трактор. Дома у нее муж-бестолочь и дети; на Преображенке – мой приятель, Наум. И эта милая вкалывала так, как принято теперь рассказывать, когда хотят пощекотать не знаю уж что – самолюбие ли женщин, самочувствие ли мужчин. Сама из себя красавица, все она умела по дому и за мужа умственную работу делала, но ценили ли ее эти остолопы?
Мужу, видать, лучшего и не надо было. Наум же мне советовал: «Женись на ней, человеком будешь (я холостой еще был), одетым, обутым, сытым, пиши себе, а не сможешь – она напишет, ты только подписывай». Вот ведь. За что только красавица так старалась для этих брюконосителей?
Мне такие подруги не попадались, но я не очень переживал. Зато у меня их было больше, я, что называется, возмещал качество количеством и в принципе жил ничего себе. Но как только женился, сразу перестали меня посещать и приятели, и приятельницы, а со временем потихоньку-полегоньку я сам превратился в идеального мужа-домработника…
Каким образом моя жена этого достигла? Скорее всего это результат воспитания: всю жизнь за меня никто ничего не делал. Женившись, я продолжал делать то же самое, что и всегда делал для себя. Так что все осталось по-прежнему, с той лишь разницей, что раньше женщины приходили и уходили, а теперь нет.
Но, в отличие от подруги моего приятеля с Преображенской, та женщина, которая ко мне пришла насовсем, она… была милая и трогательная, и смешная, к тому же близорукая и всего на свете боящаяся: громкого звука радио, сильного огня на газовой плите; ключ в замке она поворачивала обязательно два раза и постоянно страшилась потерять или забыть что-нибудь, поэтому вне дома из рук не выпускала ничего; упаси боже ходить по городу с незастегнутыми карманами! Последнее вполне оправданно: уж я-то терять умею! Она опасалась, что стена дома обвалится как раз рядом с софой, где образовалась небольшая трещина; если с дерева в лесу свисает сухая ветка, она обойдет его, и дом зимой обойдет, если увидит висящую под крышей сосульку, а вот из-за черного кота она с дороги не свернет, хотя, выйдя из дома, за зонтом ни за что не возвратится, пусть на улице и льет как из ведра…
В литературе женщин чаще всего изображают загадочными, романтичными или же по-детски бесхитростными. Встречаются и героини. В Зайце тайн нет. Бесхитростная? Как сказать… Маленькие хитрости бывают и у ангелов, наверное, у Зайчишки тоже, но в ее честных глазах все они видны. А если и есть какая-то тайна, то лишь одна – непонятно, как может сегодня среди всех этих умных, практичных, образованных, деловых, героических, романтических, загадочных женщин откопаться совершенно обыкновенная, которая ну ничуть не хочет блеснуть?
Мне встречались таинственные, но после недолгого общения очень даже блекли, словно выветривались, хотя оставаться могли и образованными, и трудолюбивыми, и красивыми. Мой Заяц не из такой породы. Одевалась не то чтобы немодно, а… доступно, и из-за приобретения тряпок из шкуры собственной не лезла. Всяческую же нарочитую броскость в особах женского пола она весьма ехидненько отмечала. «Чем некоторые женщины старше, – заметила она однажды, смотря телевизор, – тем короче становятся их платья…» Эти «некоторые» были довольно именитые певицы.
Об отношении же ее к моей персоне мой приятель Станислав сказал своей жене этак полуиронически: «Да она с него пылинки сдувает». Но прозвучала словно бы зависть. Ведь с самого Станислава при всех его талантах вряд ли какая-либо из жен сдувала пылинки.
Познакомились мы с Зайцем в кабинете генерала, когда тот ей что-то диктовал. Вернее, там я ее впервые, увидел, и она произвела на меня впечатление именно этой самой своей простотой, естественностью и едва угадываемым благородством. Была она в то время секретаршей генерала. Сей факт – хотя тогда я этого предвидеть не мог – сыграл в дальнейшей моей судьбе немаловажную роль.
У таких людей, как Зайчишка, нет нужды бежать от собственной тени, они живут терпеливо и безотказно работают, и это – героическая жизнь, если разобраться. Я не хочу сказать, что достижения тех, кто на производстве выполняет за год пять и больше планов, можно сравнить с успехами стенографистки. Но ведь и она не виновата, что ее труд иначе планируется и нормируется, а бывают и вовсе ненормированные рабочие дни, по двенадцать и более часов в сутки; приходится часто просиживать в три раза больше других, менее опытных или менее добросовестных (увы, всем предпочтительнее машинистки высокой квалификации). У нее есть медаль «Ветеран труда», но я не видел, чтобы она ей в чем-нибудь помогла, даже в двадцатипроцентной добавке к пенсии ей отказали, потому что ее стаж не заработан в одном учреждении, как будто ее вина, что учреждения реорганизовывались или просто ликвидировались… Но сорок лет беспрерывного труда тем не менее есть, и долг в отношении природы тоже выполнен – ребенка родила и вырастила, несмотря на предательство мужа. Ближе и дороже, чем сын, у нее никого на свете нет.
Какие это были прекрасные годы! Каждый из нас занимался своими обязанностями, это конечно. Но во всем остальном мы были свободными. Остальное – черт знает какие условности, которыми люди везде ухитряются осложнять свою жизнь: у нас не было собаки, кошки тоже, цветы держали только такие, которые можно долго не поливать, канареек и золотых рыбок мы не заводили, нам ничто не мешало куда-нибудь идти-ехать.
Ее родственники уже смирились с моим существованием, нас не беспокоили; моих пьяниц ей удалось отвадить, вернее, они сами ушли: она к ним относилась тоже как-то доверчиво, доброжелательно и даже уважительно, и они, видя это, не захотели ее обижать – люди ведь, как ни говори.
Вещей и мебели у нас лишних не было. У нее – потому, что на небольшую зарплату много не купишь, я же просто не привык их иметь. Средства для сносной жизни имелись, но мы не разбрасывались, где можно – экономили. Даже перешивали старую одежду, когда это имело смысл. Так, например, из красивой шерстяной подстежки моего пальто родился пирпендончик (выражение Зайца) – жилетка. Заяц оказалась крупным изобретателем в области лингвистики: «уконтрапупить» – потерять или испортить, «сгрибчить» – помять… «Я там не собираюсь долго колдыбачить»… Что бы это означало? – недоумевал я. Оказывается, она собралась идти в магазин и не будет там задерживаться. Я однажды серьезно прикинул: не создать ли новый язык специально из Зайчиных слов, ведь на нем можно говорить не хуже, чем какое-нибудь племя африканцев: «надев пирпендончик, колдыбачил по газону и сгрибчил там всю растительность»… А? Звучит?
Итак, мы были относительно свободны и ценить это умели.
А теперь… один батончик, двести граммов масла… И это хорошо, что мало, что не знает она, какие тут порядки (надо таскать как можно больше, потому что ходить сюда разрешается не как в больницу, а только раз в месяц). Но и как можно больше нельзя…
Положено-то всего пять килограммов всякого-разного. Таскать много ей предстояло позже, и не мне, а человеку более близкому, но гораздо менее благодарному. И будет она ездить несколько лет, в морозы и жару, в три погибели скрючившись, в автобусах, поездах, ночевать на холодных автовокзалах, ходить пешком, согнувшись под тяжестью мешков, спать на скамейках в сквозняке, просить и унижаться, и выслушивать грубую брань весьма стервозных баб, чтобы взяли для сына передачу. Пока же она этого не знала и я, естественно, не знал. Это было будущее – страшное для матери. В этом будущем я участвовал, все ее страдания переживал и сказал себе: если, не дай бог, я когда-нибудь окажусь надолго за решеткой, то лучше с голоду умру (а ведь с голоду там еще никто не умирал), но не допущу, чтобы в угоду моему желудку хоть кто-нибудь так мучился.
Ну а теперь мне было ужасно смешно, и всем другим, которые здесь находились, – тоже. Но именно оттого, что и батон был маленький, и масла мало, именно оттого сердце согрелось теплой волной нежности: как это невероятно приятно, неповторимо хорошо – находясь в жесткой действительности, сознавать, что есть на свете чистая душа и она о тебе заботится, беспокоится.
Вспомнилось, как на заре нашей совместной жизни в ресторане «Северный» я исполнял индобразильские серенады и весь зал мне аплодировал, а маленькая Зайчишка встала и слушала посвященную ей музыкальную авантюру – душа наивная, она-то не подозревала даже (и никто не понимал), о чем я пою, как не знал этого и я сам…
Сначала мы сидели за столом и праздновали день ее рождения – Александр (он только что вернулся из армии), Зайчик и я. Мы, конечно, потихоньку смаковали коньяк (Заяц нюхала) и кушали. Это была наша первая встреча втроем.
Мы слушали местного платного Карузо, который в сопровождении ансамбля «Ребята с дикого Запада» ревел, как страдающий муками ревности муж. Мне пришла идея: я дал их руководителю десятку (тогда цены были сравнительно низкими), чтобы он позволил мне исполнить арию в честь моей жены, присутствующей здесь… «Без аккомпанемента, пожалуйста» – и представился ему так: я старый эстрадный волк, объездил Южную и Северную Америку, Италию, Францию, Грузию, пел в Китае, где меня слушал сам Мао, был даже приглашен в театр «Ла Скала», а в Большой театр не попал только из-за интриг завистников. Так что руководитель ансамбля «Дикие утки» (а может, «Удалые поросята» – в моей артистической жизни их столько встречалось, что все и не запомнишь) разрешил мне исполнить без сопровождения его группы.
Я схватил микрофон и начал петь. На каком языке – в точности не скажу: мне было лень учить языки. К тому же, когда их знаешь, петь труднее, надо правильно произносить слова, а это требует чрезвычайно сложных упражнений при исполнении многих вокальных модуляций. Язык! Что он, собственно, значит в музыке? Мешает лишь. Что дает текст в песне? Ничего не дает. Иногда даже песня исключительно популярных авторов состоит из двух-трех слов, бесконечно повторяющихся, как то: «по тротуарам, по бульварам; по бульварам, тротуарам»… Или: «Люблю тебя, ты солнце мое» – и все. Есть песня из одного слова: «авиапочта». Так на кой хрен они мне нужны, эти слова? Я пел однажды в каком-то обществе лингвистов, они слушали завороженно и целый день потом спорили, пытаясь определить язык. Но никто не сомневался, что какой-то иностранный. Магомаеву до меня далеко…
Итак, я спел маленькому Зайчику на индобразильском диалекте, но какие были овации! Аплодировали стоя. Зайчишка тоже стояла – простодушная, доверчивая! Для нее я, кажется, был бы в состоянии петь даже на китайском, хотя всем известно, как это трудно. Получилось, как настоящее искусство, но было, как всегда, не настоящее; мелькнула мысль: в четырнадцать во Фленсбурге я обыгрывал в шахматы мастера, – наверное, из меня мог бы выйти шахматист, чемпион мира; я могу увлекательно рассказывать – мог бы стать настоящим писателем; бог дал не самый худший голос и большие уши – мог бы стать эстрадным певцом. Но я не чемпион, не писатель, не певец, я всем лишь подражаю. Наконец, раз я похоже подражаю – мог бы стать хорошим актером, но… Играю не на сцене, а в жизни – самого себя.
Теперь, оказавшись в таком историческом месте, где у меня опять открылась возможность заняться творческим трудом без помех, я уже мысленно готовился к этому. Спешить мне было некуда, хотя говорят, что в пятьдесят надо ужасно экономно обращаться со временем, поскольку его остается мало и надо торопиться сделать что-то очень еще важное, прежде чем тебя заберет костлявая; причем именно тогда, когда этот срок на подходе, все вдруг спохватываются, что не успели самого главного. И они начинают заниматься йогой. Ничего не жаждут они теперь более, чем здоровья. Все хотят жить дольше, даже те, кому за восемьдесят, хотя прекрасно знают, что чудес не бывает и до двухсот все равно не дотянуть. Да и спрашивается, надо ли? Не помню в точности, сколько прочитал за свою жизнь разных трудов и поучений типа «как я сохранил здоровье», в которых престарелые делятся опытом с теми, кто в тридцать преспокойно кутит в ресторанах, валяется в постели до двенадцати дня, а в шестьдесят начинает искать спасение в зимнем купании, в системе йогов, становится на голову, бегает марафоны. Спортсмены по принципу «лучше поздно, чем никогда».
В этих трудах со всеми подробностями описывается, сколько дней голодать, сколько калорий съедать в завтрак, обед и ужин, какие делать упражнения и сколько минут, когда, как и сколько дышать, когда не дышать совсем, когда оправляться и какие при этом проделывать упражнения, чтобы было результативно…
Простите! Но если никто не хочет умирать… Что же будет с планетой? Люди ведь все время рождаются… Господи! Да не хочу я такого – к черту! – здоровья, которое сделает меня его рабом.
Здесь же, в Бутырке, я, как всегда, занимался совершенно неуместным делом: жаловался на обилие жуликов в государстве, возмущался вредом, ими приносимым. Вот ведь! Обижался на жуликов в тюрьме… среди них же. Но я говорил убежденно и, следовательно, вдохновенно, так что слушали с удовольствием, даже сказали: «Ты так говоришь, словно ты коммунист».
Тебе смешно, Тийю? Но это было так. И как я ответил? Я ответил: «Я и есть коммунист». «И что, – спрашивали меня, – ты и в партии состоял?» Ты понимаешь, Тийю, по их мнению, коммунист – это тот, который член партии. «Чтобы веровать в бога, – спросил я их, – разве обязательно быть членом какого-нибудь монашеского ордена?»
На двенадцатый день пребывания в Бутырке я услышал – кричали что-то отдаленно напоминающее мою фамилию. Так оно и было – меня выкликали. Из квадрата «кормушки», как портрет в рамке, смотрел надзиратель с усами.
– Собраться с вещами! – скомандовал усач. – Личные вещи отдельно, казенные – отдельно.
Вот и дождался. Значит, увезут, но куда – на свободу или в сумасшедший дом?
Меня повели в баню, побрили, и я очутился в помещении, где мне вручили справку об освобождении. Но чья это заросшая рожа приклеена к справке?! Как будто моя… Затем, образно говоря, дали мне пинка в зад, и я очутился за воротами исторического учреждения, а камеру Пугачева так и не довелось увидеть, не довелось также создать новые записки с новым драматическим сюжетом. Жизнь полна неожиданностей, порою совершенно необыкновенных.
Относительно же сюжета: он еще и не созрел в то время, хотя был близок к тому. Драматические события только предстояли, они были более чем обыденными, но вели все-таки к трагедии, потихоньку, но последовательно.
