Текст книги "Посредине пути"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
23
Я, конечно, ломал голову над тем, почему меня не судили. В дебюте моей жизненной партии за подобное дело мне отвалили приличный срок, а теперь отпустили… Обрадовалась ли Зайчишка моему освобождению? Еще бы! Ругала меня? Нет, не ругала. Умеет ли она вообще сердиться-ругаться? Сколько ее знаю, ничего похожего не наблюдал. Единственно, выглядела немного усталой. Со своими делами я это не связывал. Я же у нее не единственный трудный «ребенок», есть еще и Александр Великий, ее сын. Так-то удобнее: списывать собственный дефицит на счет чего-нибудь или кого-нибудь другого.
А с ним как раз было так: откуда я пришел – он туда собирался…
Но прежде чем на это окончательно решиться, он, этак между делом, женился и даже обзавелся дочерью Александриной. Проживали они пока все у Зайца, в двухкомнатной квартире.
Марина – курносая крашеная блондинка, работница ЗИЛа, – почему-то глубоко презирала книги любого автора. «Буду я еще мозги себе засорять», – объяснила она свое к ним отношение. Она уверена в своей неотразимой внешности, флиртовать – ее хобби (а может, призвание), работает усердно на заводе не из любви к труду, а ради денег. Детдомовская: отец-алкоголик на глазах своих малолетних дочерей убил топором мать. Теперь все они разбросаны по стране. Маринэ подалась в Москву, поймала Александра, и вот создали они Александрину.
Дружно не живут, хотя Александр не злой, добродушный даже, ну даст иногда по загривку легонько, скажет справедливо, что дура она, дескать, так ведь действительно: упряма, мстительна, сварлива, хотя и сексуальна – единственное, что их, в сущности, связало. Но Александр не дурак (он мечтал когда-то стать сыщиком), Александрину сотворить сотворил, но расписаться с Маринэ… извините, он уже имел представление, что она такое.
Это умно: Маринэ, бывало, вызывала милицию, когда Александр с друзьями устраивал дома компании с выпивкой. Опять же, она объявилась в ЖЭКе и требовала часть квартиры на том основании, что у нее маленький ребенок, отец ребенка выпивает и его следует отправить куда угодно, а его мать, то есть моя жена, проживает у своего мужа, то есть у меня, и так далее…
Если бы они были расписаны!.. Ого! А что же оставалось делать маленькому Зайцу? Но есть ведь телефон. И Зайчишка теперь постоянно на телефоне «висела». Интересное выражение ее лица, когда она разговаривает по телефону с Маринэ (она всегда на ее стороне): это охотник (узнать, что и как) и мудрая змея (подсказать, научить Маринэ, как нужно в том или ином случае поступить, чтобы было лучше). Зайчик не желает плохого Маринэ, она никому не желает зла. Она хочет быть счастливой, для этого ей много не надо: чтобы сын не выпивал, чтобы дружно жили с Маринэ, чтоб Александрина не болела. Зайчик любит Александринку, считает, что она копия ее самой, особенно глаза, а характер, конечно, папин – немного легкомысленный, вспыльчивый, но легко остывающий и в целом доброжелательный, дружелюбный.
Ну, а я… Не имея собственных детей, я тем не менее вдруг ни с того ни с сего стал дедом. Ловко!
Итак, Зайчик была на стороне Маринэ. И я, хотя мне ее любить не за что, тоже тем не менее был на ее стороне, и когда Гусь, то есть Александр, ею возмущался, то пытался ему как-то объяснить мою позицию. «Твоя Маринэ, – говорил я ему, – конечно, не блещет умственными тонкостями, так что невоспитанный человек мог бы сказать, что она дура непробиваемая или же круглая, но ты же сам ее выбрал и сделал матерью своего ребенка, так разве ты, спрашивается, умнее ее? Коли она дура, а ты на дуре женился, то если ты не дурак, так кто же? Простая душа? Простофиля? Который-де случайно, шутя, закинул удочку в собственную ванну и – глядь! – клюнуло… рыбку вытащил! Чудеса!.. Нет, брат, ты закинул удочку не в ванне, а в спальне. И не рыбку, а живого ребенка выудил. Так что хлебай теперь свою кашу как подобает. Конечно, молодец, что удочерил Александринку, – но дальше как? Ведь и Маринэ надо на что-то в жизни ориентироваться, она тоже человек какой ни на есть. К тому же ваши рыболовецкие возможности, учитывая ваш возраст и аппетит, достигнутым явно не исчерпываются. Что же будет, если появится еще какой-нибудь окунек?»
С другой стороны, и Александра понять нетрудно: опыта обращения с крашеными блондинками у него никакого, – действительно, что называется, прост. Познакомились в компашке при выпивке, захотелось здесь же быть мужиком. Был. Решил и мужчиною быть, но это оказалось намного труднее, требовало ответственности. А он о ней понятия не имеет – в детстве не объяснили, теперь же поздно.
Маринэ? Что же – не видела она, какой парень еще зеленый? А ведь она старше его. Что легкомысленный и гены преобладают явно не материнские, что одно дело играть с таким в рыбную ловлю, но совсем другое от такого родить?.. Это простительно женщине, если она обеспечена, стоит твердо на своих ногах, ни у кого отнимать жилплощадь нет нужды, а ребенка хочется хоть от черта (такое, говорят, бывает).
Давно известно, по какой системе некоторые девицы пробивают дорогу в жизни, вернее, в столицу, найдут дурака с квартирой, женят на себе, родят ребенка, мужа затем на свалку, раздел имущества, и дело в шляпе.
Ребенок? Кому не известно, какое внимание государство уделяет матерям-одиночкам. Хватит и на туфли на высоком каблуке и на другое, ведь главное – нарядность во всем облике, ибо новый муж не исключается. А нужна ли среднему мужу жена, читающая книги? Чаще нужна жена, умеющая стряпать и посуду мыть. Маринэ это умеет, да и как мать она на уровне – Александринку любит, и та у нее ухоженная, ни в чем отказа не знает.
Судить их жизнь или что-нибудь решать нам с маленьким Зайцем в то время было фактически невозможно. Единственно, после возвращения из армии Александр в нас нуждался, когда нужно было подыскать для него работу, удовлетворяющую его. Я тогда обзванивал заместителей господа бога в Москве (заместителей тех, кто может все или почти все) и говорил им об Александре, что он добрый малый (в принципе это так), что старательный (чего, конечно, я не мог знать), что… одним словом, отличный парнишка, которому лишь не повезло в самом начале жизни, и отца, наконец, никто себе сам не выбирает… Я говорил, а Зайчик в ванной занималась стиркой, слушала и роняла слезы радости (что о ее сыне так отзываются) в мыльную воду.
Когда все это было! Миллион лет прошло. Такие вот дела, уважаемая Тийю из Фленсбурга! Миллион лет прошло с тех пор, когда мы с Зайчишкой тихонько, без бурных объяснений расстались. А теперь, будучи проездом в Москве, я бродил по городу, предаваясь воспоминаниям.
Мой отъезд из столицы пришелся на понедельник. Встал я рано, решил пойти в парикмахерскую – хоть раз в месяц, а надо отыскать собственные уши, склонные затеряться в растительности, которая только вокруг них и продолжает расти по-прежнему буйно. К тому же я надеялся, что народу будет немного, учитывая, что понедельник – день тяжелый. У мужиков, подумал я, голова еще болит. Если пойти сразу к открытию, в семь часов тридцать минут, наверное, буду первым. Решил идти в парикмахерскую недалеко от «нашего» с Зайчиком дома.
По транзистору меня предупредили, что ожидается двадцать семь градусов без осадков, и я полагал, что моей начинающейся лысине солнечные лучи не повредят. Загорелая лысина, между прочим, выглядит намного симпатичнее, чем незагорелая.
По пути я прикидывал в уме варианты шуток, какими можно расположить парикмахера, вернее парикмахершу. В этой мастерской работал только один мужчина, мастер Вася, но могла быть не его смена. Вася после выходного, насколько я помнил, никогда в первую смену не выходил. Остальные два мастера – женщины. А расположить людей к себе крайне необходимо.
Однажды я подстригался у женщины-мастера, у которой болел зуб, а я ее своими ушами так рассмешил, что зуб перестал болеть – и как же она меня подстригла! Я помолодел. Причем же ничего не выдумывал, просто рассказал: одно ухо у меня выше, а другое ниже потому, что в детстве сильно проказничал, а драли почему-то лишь за одно ухо – и вытянули. Разумеется, обмолвился, что мешают они в городском транспорте в часы пик, что трудно двигаться против ветра…
Теперь то же самое, шагаю и думаю: не травануть ли про уши? Я давно здесь не бывал, они меня все забыли и уши мои, разумеется, тоже. Смотря, конечно, которая тебя обслужит. Есть здесь… во всяком случае, была в смене Васьки одна костлявая, ты ей хоть про уши, хоть про хвост – стена непробиваемая, чувства юмора нет. Другая же из них такая, к которой стараются попасть преимущественно клиенты, которым за сорок, и понять это можно только так: им нравится, когда она пухленькими пальчиками щекочет, ерзая при этом выдающейся грудью где-то около твоего носа. Но мастерства там кот наплакал, так обкорнает – первый милиционер остановит, поинтересуется, откуда сбежал. Подойдя к парикмахерской, глянул на часы – еще не было половины восьмого, но они уже открыли. Правда, из мастеров никого не было. Старенькая уборщица уборку затеяла – непонятно, почему не вечером после закрытия? Мой расчет, что приду первым, не оправдался. Три гаврика уже сидели, ждали. Один с орденом, другой, седой, с лентой, третий, лысый, без ордена, но на деревянной ноге. Еще один зашел. Он, оказывается, на улице стоял, курил, но он и был первый. Лет тридцати, сухопарый, нервный, с презрительно ко всему на свете оттопыренной нижней губой и сморщенным носом. Он стал о чем-то навязчиво рассказывать одноногому.
– …У нас… бесполезно! Даже та-а-кую мелочь не умеют! – Он махнул рукой.
Одноногий безразлично поддакнул, сам уткнулся в «Правду». Нервный от него не отставал, выражал недовольство, по поводу чего – понять было невозможно.
– А эти… одно и то же, ловят – отпускают, отпустят – опять ловят. Бесполезно!..
Он махнул безнадежно рукой, обведя всех сердитым взглядом, словно ища подтверждения своей правде. Остальные сперва были уже готовы соучаствовать в его недовольстве, но тут же отвернулись.
Тогда пришла она, мастер. Совсем не та, которую я ждал, из другой смены. Костлявая. Тоже нервная. Да еще в плохом настроении, потому что на улице дождь пошел, а обещали без осадков. Седой тоже посмотрел недоуменно в окно и объяснил: «Ну да, у них там на метеостанции раньше подагрик работал, тогда они угадывали правильно, но подагрик умер, теперь они не знают, что и объявить…»
– Бесполезно… – среагировал нервный, – такой пустяк, а не могут.
А если парикмахерша в плохом настроении и шутить не любит, как же она тебя подстрижет? Она же, надевая халат, ворчала: «У людей выходной как выходной, гуляют, а тут руки отваливаются»…
А людей, у которых выходной как выходной, все прибывало. Видно, все рассчитывали, как и я: кто же в понедельник с утра в парикмахерскую пойдет? И полезли все, как миленькие, как и я со своими ушами. Нервный, конечно, опять недоволен.
– Это они только открывают в половине восьмого, а когда на самом деле работать начнут? Бесполезно! Она еще чесаться-причесываться будет с полчаса но бесполезно! – И махнул безнадежно.
А парикмахерша на руки свои жалуется. Уборщица ей посочувствовала, а мне от этого толку никакого – мои уши и зеленые глаза здесь бесполезны, факт. Поскольку у человека руки отваливаются… И я ушел.
Честно говоря, не так уж и сильно мне нужно было подстричься. Я пришел сюда совсем даже не потому…
Мне хотелось, прежде чем сесть в поезд… Ах, да что там – было просто грустно. Здесь недалеко в этот час в доме рядом с Бутырским рынком, за одним из окон (из него мне уж столько раз смотрели вслед добрые карие глаза) спала сейчас Зайчишка, а я уходил… неподстриженный, уходил, чтобы в три часа дня сесть в поезд Но сейчас никто на меня не смотрел в окно с двенадцатого этажа. Я уходил и смотрел на окно. Рано еще, в окне никого не было. Но я все равно видел это личико с доверчивыми грустными глазами.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
24
Я остался на хуторе Ванаталу. Можно сказать, снова повезло. Дом, то есть хутор со всеми его пристройками и мельницей, конечно, купили. Но прошли недели, прежде чем я увидел нового хозяина. Звали его Хуго. Он был похож на моего дядю с острова Сааремаа; невысок, плотен, квадратный череп с широким лбом. Но, в отличие от моего дяди, который тоже звался Хуго, этот мужик был не склонен к алкогольным напиткам, уж трезвенника от пьяницы я еще в состоянии отличить. Он приехал на такси. Время приближалось к полудню, Тийю только что отбыла в Вильянди (живописный городок в Центральной Эстонии, где-то там неподалеку лечился муж Тийю).
Около месяца назад, когда Тийю ездила в Одессу к младшей дочери, я был усердным «базарным воробьем» и собирал кормовую свеклу в колхозе имени В. Кингисеппа, таскал мешки с картофелем, в результате пятьсот рублей запрятал в заначку и относительно зимнего пропитания был спокоен. Топлива тоже хватало, от Роберта же остались те самые бревна, которые меня придавили так, что правой рукой орудовать в колхозе было очень даже неудобно: в любом положении рука вообще-то двигалась свободно и не причиняла сильной боли, только нельзя было заложить ее за спину, а если попробовать дотянуться ею до лопаток – дикая боль! Так что если бы, скажем, я попал в ситуацию, когда выкручивают руки, – мне был бы каюк.
С деньгами повезло не только в колхозе. Еще поляки в Варшаве издали мою книгу «Бежать от тени своей», и я получил чеки. Причем они ее издали неожиданно двумя тиражами, и гонорар соответственно увеличился. Единственно, я не понял, зачем им понадобилось изменить название: они перевели «Бежать от жены своей»… Такая обложка действительно смотрится более интригующе, если подумать. Ведь каждой полячке небезынтересно узнать, как это бегают мужья от своих жен, да и поляки иные, надо думать, не прочь узнать, как можно удрать от жены, так что в результате, по-видимому, и выпустили двумя тиражами. Люблю людей с юмором. Удалось заключить договор с болгарами, по вот неизвестно, под каким заглавием издадут.
Итак, Тийю отправилась навестить мужа, и тут же во двор заехало такси. Из него вылез коренастый мужик с внешностью моего дяди и его именем, лет ему было около сорока. Поздоровались.
– Я – новый хозяин, – сказал он как бы между прочим.
– Я – старый жилец, – в тон ему ответил я. Обменялись рукопожатиями. – За деньгами, наверное, приехали? – спросил я, имея в виду квартплату, то есть те уже известные пятнадцать рублей в месяц.
– Нет, – ответил он так же безразлично. – Просто так. Посмотреть.
Таксист сперва вышел из машины, потянулся, походил туда-сюда, за угол сарая заходил, хотя в Эстонии такое редко практикуется, в данном случае это можно объяснить разве что запущенностью старого хутора. Затем он забрался в машину и, достав газету, уткнулся в нее с полным безразличием ко всему прочему. Хуго меня внимательно рассматривал, говорили ни о чем: кто откуда родом, о погоде.
– Вы здесь отдыхаете… или… – пытался он неловко разузнать. Но кто же отдыхает в деревне глубокой осенью?
– Я здесь… от жены сбежал, – вспомнил я поляков.
Хуго засмеялся:
– Разве от них убежишь…
– Тоже верно, – согласился я, – не одна, так другая. Выпить хотите? (Мне все-таки следовало быть гостеприимным по отношению к хозяину.)
– Чаю бы попил, – сказал он, – другого не употребляю.
– Из-за «июньского переворота»? (Я имел в виду Указ от 1 июня, который Сависаар как-то образно назвал «июньский переворот».)
– Нет, я и до него не принимал, нет охоты. Переворот что?.. Пили у нас до него, будут пить и после.
Мы вошли в дом. Здесь с помощью Тийю, хотя и сам я грязь не терплю, стало намного уютнее. Я начал готовить чай. Честно признаться, общение мужчин при посредстве водки или вина стало настолько естественным, что теперь я даже как-то неловко почувствовал себя, словно и говорить не о чем. О погоде? Уже поговорили. Как-то непривычно: два мужика за столом… пьют чай с белым хлебом.
– А тот, в такси, – вспомнил я водителя, – тоже, может, чаю хочет?
– Он… нет, – сказал Хуго и усмехнулся. – Он тоже из непьющих и вообще необщительный, так что… – Хуго махнул рукой и добавил – Это мой брат, в Тарту на Пуйестее живет, свой дом имеет, жена русская, детей нет… почему-то.
Мне стало как-то не по себе: не слишком ли много непьющих сразу.
– Так что вы, – то он мне «ты» говорил, а то вдруг «вы», – вы тут, говорят, пишете… Писатель или как?
Вот этого вопроса я и боялся: скажу «да», он мне за жилье такую цену заломит, что горбатым стану в колхозе, ворочая мешки. Всем почему-то кажется, что писатели – фальшивомонетчики, деньги сами рисуют. Я, конечно, признался, что – да, пишу понемногу, но зарабатываю мало.
– Понимаешь, – сказал я, – те, у кого более приятные персонажи, скажем, герои труда или войны, разведчики или следователи, – они зарабатывают много. У меня же – уголовники, алкоголики… Кстати, а ты не читал «Бежать от тени своей»?
Он, оказывается, не читал. Но кто он сам-то, мой гость-хозяин?
– Значит, ты здесь надолго? – не дал он, однако, мне спросить.
– А на сколько можно? И что ты здесь хочешь сделать – сауну, дачу, тюльпаны разводить?
– Ничего не буду… пока. Нет денег. Успеется. Сейчас планы другие. Тоже машину приобретаю, а то сюда ездить неблизко. Так что живи сколько хочешь.
– Но за сколько? – задал я теперь уже в лоб самый главный для меня вопрос.
– Ничего не надо.
Он объяснил свой ответ вполне правдоподобно: ему выгодно, когда на хуторе живая душа имеется, – хоть не растащат дом с пристройками, не сломают, а то ведь могут запросто уволочь как стройматериалы или даже топливо, древесина еще крепкая; а он будет наезжать, наведываться, чай пить, когда есть время. Здесь созрел совершенно закономерный вопрос: много ли, часто ли бывает у него это время, а если не часто, то почему.
– Я в колхозе «Калевипоег» заведую цехом, зеркала делаем для грузовых автомобилей. У нас дело там широко поставлено. Был у нас головастый один… Помер. Но это все, как говорится, дело его рук. Он все организовывал, приходилось со всеми выпивать, от этого и умер… Вот бы тебе написать о нем, интереснейшая была личность. В другой раз расскажу, сейчас ехать надо. Эвальд, верно, газету дважды уже прочитал.
Мы простились, и он оставил меня убирать со стола. Со двора послышался шум отъезжающего такси.
Осень. Мрачновато по вечерам. Осень в Эстонии всегда красива, но только по октябрь. Ноябрь уже не радует. В тропиках не знаю как, здесь же мрачно даже днем, если нет солнца, а вечер скоро приходит, быстро сереет, и уже надо идти колоть дрова и топить печь, ибо нет ничего более превосходного на свете, чем в мерзкую погоду потрескивающая веселым огнем печь в старом пустом доме.
Дом, конечно, был меблирован отвратительно с точки зрения граждан, считающих необходимым обставляться импортными комплектами; Андрес, сын усопшего Роберта, все вещи старика, которые хоть что-то стоили, вывез вскоре после похорон. Но старье, которое шаталось, скрипело, разваливалось, – осталось. Допотопное барахло – комоды, шкафы, стулья самодельные – пригодились бы «Мосфильму» в качестве реквизита. Но мне они весьма привычны, потому что приличной мебели у меня не было никогда с того самого дня, как покинул родительский кров еще в детстве.
Правда, в свою первую и последнюю собственную квартиру, которой я в Москве пользовался десять лет, я в самом начале натаскал совершенно новую мебель – чтобы почувствовать, что это такое. Она быстро осточертела своим блеском (не переношу, когда блестит), и я все раздарил. Так удобнее, не надо самому увозить, это непросто и недешево.
Что же касается уюта, он достигается с помощью фантазии и, естественно, хорошего вкуса, а он у меня хороший (правда, редко кто сомневается в своем вкусе). И, конечно же, уют – это чистота. Я считаю, последняя – первостепенная необходимость, хотя и здесь, конечно, дело вкуса, ибо, если человек всю жизнь провел в грязи и ты его заставишь жить в чистоте, так он и помереть может с непривычки. Мне рассказывала одна свинарка, что однажды колхозная свинья была продана в частное хозяйство и там подохла в антисанитарном, по ее свинячьему соображению, сарае, потому что не привыкла к чистоте.
На хуторе же старые доски, краска везде облупилась, но… медные ручки при свете огня из открытой дверцы печи причудливо сверкают, словно золотые листья осины…
По-женски здесь мне помогала Тийю. Она бывает деятельна, разъезжает, привозит продукты, отвозит в город белье в прачечную – сама стирать она не любит, а я за годы, проведенные в Москве, настолько привык к горячей воде, которая легко достается, что на хуторе тоже не очень люблю топить плиту, греть в тазах, котлах воду. Тийю же все запихивает в мешок, бросает в багажник – и никаких проблем. Но это когда она деятельна.
Однако иногда на нес находит некая рябь, как в тихую погоду на море, – ни малейшего дуновения ветра… хотя в ее сердце какой-то ветер задувает, но какой – неведомо. Она тогда опять за рулем. Я, если пожелаю, могу сесть рядом, и мы быстро (ведет машину она мастерски) и молча мотаемся из одного города в другой по лесным дорогам, переговариваемся этак односложно: «Красиво»? – «Да». – «Видишь?» – «Вижу». – «Хорошо»… Потом она меня завезет на хутор и уезжает неизвестно куда. У нас не принято расспрашивать. Это просто неприлично. В конце концов она – дама. Не из тех, которые воображают себя дамами, хотя даже не имеют четкого представления, что это такое.
Разве назовешь дамой какое-нибудь чучело в вельветовых или других брюках, которые она не стирает и не гладит (если вообще умеет гладить), но накрашена и всяким металлоломом обвешана? Кошмар! Брюки висят мешком – грузчик с овощной базы, о модах стрекочет, ногти красит… и курит. Может, ей руку целовать? Или на руках носить?
Если Тийю в брюках, то надо видеть, как они сидят! Одевается она недорого, довольно просто, так, как это никому не удается, хотя не слышал ни разу, что у нее имеется опыт посещения магазинов типа «Березки» в Москве. У нее есть руки (красивые), швейная машинка (не видел, она говорила), и есть вкус (знаю наверняка). Остальное – дело уменья и старания.
Так что, если Таймо в Тарту меня «обвязывает», то Тийю не даст искать помощи портного, который в каком-нибудь ателье лопается от счастья из-за возможности «приносить пользу людям», зашивая тебе брюки гнилыми нитками. Если что-то меня еще в жизни и беспокоит, так один лишь вопрос: где взять машинистку, которая отпечатала бы то, что мне здесь удается написать? Причем отпечатала так же чисто и добросовестно, как это делала всегда Зайчишка. Как мне все-таки повезло, что все то время, когда я писал свои малограмотные книжонки, я был женат на высококвалифицированной машинистке!..
Конечно, идеально, когда у тебя жена великолепно шьет, вяжет, печатает на машинке, умеет тебя подстричь, превосходно готовит, лечит зубы (не заговаривает, а именно лечит), чинит ботинки, обладает топким вкусом, музыкальна, сексуальна, умна, терпелива, и здоровье, как у Жаботинского, и выносливость верблюда… Но где такое сокровище найдешь?! Хотя не сомневаюсь – они на свете есть. И значит, кому-то повезло, значит, есть на свете счастливые мужички. А здесь?.. Одна вяжет, другая шьет, третья печатает, а жены нет.
Тийю взялась было обучать меня вождению автомобиля, и вроде у нас неплохо получалось, я даже научился мотор запускать и ехать как будто был способен на приличной скорости, но…
– Хватит, – сказала она наконец сердито, – а то еще наедешь на милиционера, учитывая твою врожденную к милиции любовь… Больно ты мечтательный.
Действительно, для меня задуматься и забыть, что я за рулем, вполне естественно. Но с машиной на хуторе, конечно, хорошо. Я совсем затрудняюсь понимать этих несчастных автомобилистов в Москве, чьи сокровища на четырех колесах ржавеют на тротуарах, в месиве снега, песка, соли, мазута, когда и ездить но улицам образцового города невозможно, да что ездить – пешеходы с трудом пробираются. Так зачем там машины? Стремятся иметь, однако, – богато живем!
Другое дело здесь, на хуторе. Есть где ее держать (мы ее ставим на ночь в бывший овечий загон, а дома у Тийю, естественно, гараж).
