Текст книги "Исполни волю мою"
Автор книги: Аглая Оболенская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
2. ПРОЗРЕНИЕ
Эмма Эрнестовна проснулась в плохом расположении духа. Всю ночь ей снились вороны, черные и орущие не своим голосом. Раньше она не придала бы этому значения, а если и заглянула бы в сонник, то больше из любопытства. Но не сейчас, когда любая мелочь воспринималась остро и болезненно, как знамение.
– Варя! Доченька! – позвала слабым голосом. Ответа не последовало. – Милая, где ж ты? Варюша!
Часы показывали пол-шестого утра. Её дочурка, наверное, спит. Однако за дверью раздались шаги и в щель просунулась кучерявая головка:
– Здравствуй, бабуля! Что так рано пробудилась?
Эмма Эрнестовна сконцентрировала на девушке всё внимание и слух, но они выдавали только расплывчатый образ.
– Варя, подойди поближе, совсем не вижу тебя, дочка, – пошарила рукой на прикроватном столике в поиске очков. – Куда ж они запропастились?
Девушка первой нашла очечник, сделанный из панциря черепахи, достала очки и протёрла их нежным батистовым платком с кружевами и монограммой Э Г:
– Держи, бабуля! Видишь меня теперь?
Эмма Эрнестовна залюбовалась молодой длинноногой красавицей в прозрачном розовом пеньюаре. Когда-то она сама была такой же юной и аппетитной, но годы и болезни отняли привлекательность.
– Ты поможешь мне умыться, дорогая? – сомнения из глубины души помешали назвать незнакомку Варей. – Кто ты?
– Я Лена, бабушка. Борина дочь и твоя внучка. Ты только не переживай, обязательно всё вспомнишь.
Лена распахнула бархатные шторы и впустила в пропахшую микстурами старушечью келью солнечный свет. Эмма Эрнестовна думала о Бориске как о маленьком мальчике, а у него, оказывается, есть дочь. Чудеса!
– Мне снились вороны, девочка. Это не к добру… Моя мать говаривала, что видеть стаю каркающих ворон – к недобрым вестям. В скором времени хронить кого-то…
Лена присела на краешек кровати, отодвинув в сторону высокий тюлевый полог:
– Не бери в голову, бабуля! Пробьёмся!
– Где моя дочь Варенька? Я хочу её видеть.
Как сказать Эмме, что тётя Варя живёт далеко в Архангельской губернии, в небольшом старообрядческом монастыре? Так же как и тридцать лет назад. И что отец недавно ездил к ней просить, нет, умолять навестить больную мать. Варя, по её собственным словам, простила мать, но ехать и окунаться в "суету мирскую" отказывалась наотрез. Ни сын, ни внучка не могли понять, в чем смысл прощения, если прощенный никогда о нём не узнает?
– Сейчас умоемся и примем лекарство. А затем будем завтракать, – Лена взяла эмалированный кувшин и пошла за тёплой водой, оставив бабушкин вопрос без ответа.
Первый раз Эммочка Аланская вышла замуж по большой и сильной любви. Её сердце покорил режиссёр местного театра Арнольд Ильич Гулепов, личность известная и колоритная в масштабе маленького периферийного городка. Хрупкой симпатичной Эмме льстило внимание такого человека, несмотря на разницу в возрасте, исчисляемую почти двумя десятками лет. Она старалась не замечать его вспыльчивость и приступы неврастении, прощала болезненную ревность. Главное, что из множества "Алёшиных невест", лишенных здоровой любви и радости материнства, он выбрал её, Эмму. Полуголодная семнадцатилетняя девчушка, похоронившая в войну родителей, донашивала платья и обувь за подросшими тёткиными детьми. Из приданого у неё остались лишь дворянские корни за душой и голубой окрас в крови, но увы, в то время подобные достоинства тщательно скрывали, а выбиваться в люди помогало рабоче-крестьянское происхождение.
После регистрации брака Арнольд Ильич взял фамилию жены, по его мнению более благозвучную, нежели собственная. Как позднее узнала Эммочка, имя он тоже носил чужое. При рождении его нарекли Арсентием. Став Арнольдом Аланским, стареющий режиссёр обрел второе дыхание. В близких к театру кругах давно поговаривали о том, что товарищ Гулепов творчески иссяк и ничего нового зрителю уже не покажет. Ан не тут-то было! Первым его шагом стало обращение к классике: Чехов, Островский слегка потеснили "Ленина в Октябре", следующим – Эммочка в одной из главных ролей "Вишнёвого сада". Её Аня настолько затмила другие женские персонажи, что люди аплодировали стоя, а фамилия Аланских перешла в разряд особо упоминаемых в связи с молодой восходящей звездой. Арнольд Ильич был лишь посредником, открывшим дарование. Его подобный поворот событий не устраивал категорически. Боясь оказаться потерянным на задворках Мельпомены, он отстранил жену от репетиций, загрузив домашней работой. Эмма не противилась – она жила с уверенностью, что последнее слово всегда должно оставаться за мужем. Ей и в голову не пришло, что благоверный в одночасье поставил крест на талантливой актрисе.
Через какое-то время она забеременела и родила девочку. В память о "Вишнёвом саде" назвала Варенькой. Хотела Аней, но привередливый муж, которого мучили то ли совесть, то ли ревность, настоял на Варе.
Странное ощущение вызывает у людей вид моей больничной палаты, когда они попадают сюда в первый раз. Бонсай на подоконнике, музыкальный центр, правда, без колонок. Зато имеются наушники и пульт управления. Телевизор с видиком. Стопка кассет и дисков. И целая библиотека в шкафчике для медикаментов, если помните, такой высокий, стеклянный, на железных ножках. Вид портят система с капельницей слева, справа – монитор, фиксирующий работу сердца. И я посередине: бледный, худой, улыбающийся. Полумертвец – получеловек. Улыбка вошла в привычку. Я научился держать лицевые мышцы завязанными за ушами бантиком. Даже когда нестерпимо больно. Чтобы не доставали жалостью мои драгоценные посетители. Смешно – медперсонал, которому об ухудшении состояния вопят приборы, начинает метаться вокруг меня со шприцами и растворами, а я лежу и улыбаюсь. Как идиот…
Конечно, отбывать срок в люксовской палате – мечта любого пациента. Мне же всё равно, где умирать. А я умру, я знаю. Не потому, что в поздней стадии лейкоза мало шансов выжить. Я устал бороться и сам хочу, пусть эта мука скорее кончится.
Иногда боль отступает и анализы улучшаются. Тогда меня отпускают домой. Приезжают отец, Лилечка. Отец берет меня на руки, не доверяя коляскам. Несёт в машину почти бегом – мой бараний вес, накопленный к двадцати годам, нисколько не затрудняет его шагов.
Дома, среди близких, гораздо приятнее болеть. Я как пасхальный заяц восседаю на неразложенном диване, лениво перелистывая Хэмменгуэя, в окружении плакатных лиц Битлов, Куин, старика Оззи Осборна и Мика Джаггера из Роллинг Стоунз. Это моя комната с раннего детства. Здесь я чувствую себя не препарируемым кроликом, а человеком. Лилечка печет на кухне пироги с начинкой-сюрпризом и напевает под нос милые глупые песенки. Отец и братец Рик по очереди перетаскивают меня из комнаты в комнату для разнообразия. А когда усаживают в туалете – я не испытываю приступ жгучего стыда…
Эмма Эрнестовна к пополудни обычно приходила в себя. Начинала вспоминать, узнавать, а потом до позднего вечера соединяла между собой разрозненные осколки образов, лиц, событий, перекидывала между ними мостики. Часто мозаика не сходилась, что заставляло бедную женщину нервничать и, как правило, заканчивалось сильной головной болью.
После обеда она увидела Борю, изрядно постаревшего, пегого от седины, но по-прежнему улыбчивого младшего сына. "Как ты, мама?" Эмме непривычно резануло слух его обращение. Что-то не так. Раньше он звал её на французский манер – мамон. " Tr" es bien, merci," – с укором напомнила, и означало это: я ещё жива. Она обожала Бориску, гордилась им и верила в него. Он оправдал их с Егором надежды, добившись не только материального благополучия, власти, но и удовлетворения от почетной ниши, занимаемой в жизни. А жизнь показывала, что подчас и то и другое вступает между собой в конфликт, влекущий за собой гибель в лучшем случае тела, в худшем – души.
Бориску Эмма выстрадала. После нелепой кончины Арнольда – пьяным попал под колёса трамвая – долгое время была не в себе. Прожили вместе пять тяжелых бурных лет – и такой конец. Пил он давно, ещё до Эммы. Водкой себя заводил, ею же снимал стрессы. Последних прибавилось с приходом в театр на должность второго режиссёра молодого новатора Геннадия Клочковского. Вечно взлохмаченный вид и нелепая фамилия не помешали тому выбраться на передний план, оттеснив Арнольда Ильича далеко за кулисы.
Премьера булгаковской пьесы "Дни Турбиных" лишний раз доказала публике необходимость новой тематики. Клочковский рисковал – пьеса посвящалась белогвардейским офицерам. Но он правильно расставил акценты, показав последние дни этой касты в проекции одной семьи. Обострил до максимума трагизм ситуации, а апофеозом сделал приход новой власти в лице Красной армии. Горловой спазм у зрителя рассасывался сам собой от зрелища усевшихся на пол солдат, перематывающих портянки на ногах, разводящих костры на месте бывшей гостиной и затягивающих революционную песню.
Арнолдьд Ильич назвал спектакль "реанимацией белогвардейщины". Кто-то из местной прессы подхватил эту тему на страницах газет. Но отклика мысль сея не получила ни в партийной инстанции, ни у народа. Напротив, опровергая её, Геннадий Клочковский собирал полные залы. Козырем в его рукаве явился и тот факт, что сам Иосиф Виссарионович ещё до войны восстановил своим указом постановку пьесы во МХАТе и лично присутствовал на ней более пятнадцати раз. Став невостребованным, Арнольд запил по-черному…
Хоронили Эмминого мужа с почестями, в закрытом гробу. Она заглядывала в лица пришедших проститься горожан и читала там ужас, смирение и тихую радость. Ужас от того, что лежало под крышкой гроба: исковерконное, собранное по частям человеческое тело. А радость потому, что сами всё ещё живы, страшная участь постигла другого. Эмма не сердилась на людей, прощая им слабости. Она всем была благодарна за память и цветы, ковром укрывшие могилу. Если душа режиссёра Гулепова-Аланского витает поблизости – наверняка упокоится с миром после такого "бенефиса".
Не владея никакой профессией, Эммочка Аланская устроилась работать гардеробщицей в школе рабочей молодёжи. Днём с Варюшкой, вечером с телогрейками, этим и ограничилась её жизнь. Но молодость и любопытство отвоевали своё: постепенно, шаг за шагом, Эмма стала учиться. Изредка садилась за парту, чувствуя себя своей среди собравшихся ровестников. Тянула руку лишь когда весь класс молчал, не зная правильного ответа. Учителя заметили её способности и доложили о них директору. Эмме повезло. Ей дали место в детском садике для Вари, а гардероб она сменила на мытьё полов, работу тяжёлую, но дневную.
Окончив школу, Эмма продолжила учебу в педагогическом училище, которое недавно основали в родном городе. Учителей катастрофически не хватало, особенно на селе. Двадцатипятилетняя студентка, помимо основных знаний, вынесла из детства пусть и забытые, но всё же уроки французского языка и истории Государства российского. Этим с ней занималась покойная мать. Французский в школах встречался редко. Кое-где преподавали английский, а немецкий, после недавней войны, повсеместно отвергался, не спасали ни Гёте, ни Шиллер. История в двадцатом веке тоже претерпела глобальные изменения, но древнейших основ они не затронули. Стал иным взгляд на былые события – в свете марксистко-ленинско-сталинской философии. А к этому с горем пополам нужно было привыкнуть. Дворянка и мысли недопускала о потерянном дворянстве. Тем более, что родилась и выросла среди простого люда. Теперь удел её – кормить и воспитывать дочь, учиться, чтобы учить потом таких же, как Варюшка, детишек. Жить. И большое спасибо господину Дарвину и товарищу Марксу, развившему его учение, за спорную теорию переквалификации обезьяны в человека путём труда на благо общества себе подобных человеко-обезьян.
С тех пор как я валяюсь в больнице, ожидая своей участи, жизнь проносится мимо со скоростью реактивного истребителя. Я часто, словно дед старый, гляжу в окошко на других людей и думаю о том, что у них на уме. Наверняка что-то очень обыденное: где достать дочке абонемент в Ледовый дворец, какое блюдо приготовить на ужин и не забыть погладить рабочую одежду. Простые человеческие радости, недоступные нам, болезным…
У Рика появилась девушка. Она ему очень нравится. Мне обо всём рассказала Лилечка. Братец же нем как рыба, боится сглазить? Немудрено, после Нины он года два не хотел ни с кем сближаться. Я в то время был на ногах и помню его замкнутость, попытку спрятаться внутри себя, отгородиться от нас. Он даже купил себе газовый пистолет. От кого-то собирался отстреливаться.
Нина не понравилась мне с первого взгляда. Она была старше Рика на три с половиной года. Плюс нашу с ним разницу в шесть лет – итого почти десять.
Старая тётка. Я окрестил её Нинелью. Она казалась жутко сексуальной, причем нарочито нагнетала атмосферу вокруг себя ярко-алой помадой, фиолетовыми ногтями, а глубокое декольте открывало миру всю грудь и капельку тёмной полоски вокруг сосков. Природные черные кудри Нинель начесывала до состояния взбитой и засохшей пены, её кукольные голубые глаза всё время щурились, но не от близорукости, а от переизбытка туши на рестницах. Отец обозвал подружку Рика "вульгарной девицей", Лилечка молчала. Зато я не мог удержаться в силу подростковой недоразвитости – при встрече пялился ей под юбку, если так можно назвать кусочек вареного джинса, обтягивающий ягодицы.
"С такими знакомятся на базаре или вокзале. Да и то с определённой целью!" – гнул свою линию отец. Рик отмалчивался, зная о бесполезности любой аргументации, держался за лилечкину руку и смотрел отцу прямо в глаза. Таким вот партизанским образом, вместе они отстояли право на любовь. Самое интересное, не зов плоти влёк Рика к Нине, а чувство. Он её любил.
Нинель работала младшей медсестрой, а попросту – санитаркой в стоматологической клинике. С восьми утра до пяти вечера. Мой семнадцатилетний братец заканчивал тогда среднюю школу. После занятий он быстро делал уроки и бежал её встречать. Они готовили вместе кушать, иногда Нинель брала его с собой на дискотеку, реже в бары – пеняла на возраст. Ночью оставляла у себя и учила премудростям секса. Был у неё и свой заскок – белая горячка. Почти как у алкаголиков. Правда, приступы её во всей красе Нинель продемонстрировала Рику позже, спустя год после знакомства. Он уже учился на юрфаке и жил с ней как гражданский муж. Снимали квартирку, вели совместное хозяйство, то да сё. Однажды Нинель сообщила ему, что беременна. Не для того, чтобы обрадовать. Нужны были деньги на аборт. Вопрос решенный. Во время операции он торчал под дверью и слышал её причитания и крики. Казалось, кричит не она, его родная плоть стенает внутри неё…
Лена обрадовалась отцу и потащила его на кухню.
– Ты выглядишь усталой, дочка. Как там мамон? Справляешься?
– Справляюсь по-маленьку. С бабулей не соскучишься, про жизнь свою мне рассказывает, про мужей. Всё бы хорошо, вот только что с тётей Варей делать – ума не приложу.
Борис Егорович вздохнул. Если б знать самому, как выманить сюда упрямую сестрицу, ничего б не пожалел! Он вспомнил их недавнюю встречу в далёком захолустье, когда без помощи машины времени оказался в прошлом двухвековой давности.
Ехать до скита пришлось на телеге, автобусы туда не ходят. Хотел было на "Ниве", вседорожнике, арендованном в Архангельске – добрался лишь до самого ближайшего к скиту посёлка. А дальше добрые люди посоветовали идти пешком как на богомолье. Или нанять лошадь, здесь оказывали и такую услугу. Возница Борису Егоровичу попался разговорчивый. Сказал, что старообрядцы шума не любят и живут отшельниками, а кормятся своим натуральным хозяйством.
Из истории Борис смутно помнил о кровопролитном церковном расколе, произошедшем в семнадцатом веке и его идеологе протопопе Аввакуме, не желавшем реформации церковных канонов. Воспитанный на атеизме как на обязательной дисциплине в школе и вузе, отец Елены не видел принципиальной разницы в том, сколько пальцев складывать в щепоть перед тем как осенить себя крестным знамением. А протопопа за это сожгли живьём. Перед тем как сжечь, его сослали в Мезень – место, по здешним меркам довольно близкое к Архангельску.
Вот и старшую сестру Варвару занесло сюда ветрами старой веры. "Вы с ними смиренно говорите. Иначе рот на замок и слова не допросишься. Упрямый народ. Да уж! Только такие и выживают нонеча в тайге…", – напутствовал мужичок, причмокивая при каждом слове, точь в точь как лошадь. Борис внимательно слушал, попутно отмахиваясь от гнуса – плотной тучи комаров. И жалел, что не взял с собой Лену. Ей, начинающей писательнице, очень пригодились бы путеводные впечатления. Лес вокруг казался непролазной чащей, состоящей из кустов, деревьев, высокой травы и мёртвого сухостоя. Всё перепуталось и свалялось между собой. Крупная малина вызрела на отдельных кустах и тянула ветки вниз. Дорога виляла, как зад нетрезвой женщины, испещренная корнями деревьев и колдобинами. Иногда колёса со стоном подпрыгивали, заставляя Бориса Егорыча почувствовать тазобедренные кости, о которых из-за накопленного годами жирка и малоподвижного образа жизни он и думать позабыл. А лошади хоть бы хны – молотит и молотит копытами по ухабам.
Сестру нашёл в добротной деревянной избе на высоком фундаменте. С тех пор как она в шестнадцать лет ушла из дома в монастырь послушницей, никто из близких её больше никогда не видел. О постриге узнали позже и смирились с тем, что Варю не вернуть. Научились жить без Вари. Мамон убрала принадлежащие ей мирские вещи на антресоли, затаив в глубине души надежду, что дочь когда-нибудь вернётся и они понадобятся. После инсульта мысль эта всплыла наружу, заполнив больное сознание. Стала идеей-фикс…
После аборта Рик не оставил Нину. Собирался, но не смог. Она выглядела слабой, беззащитной, только теперь осознавшей, что натворила. Он ухаживал за ней. Прогуливая лекции, мчался в стоматологию мыть за неё полы и чистить окровавленные плевательницы. Нинель часто плакала. От жалости к себе, от жалости к нему. Тайком напивалась в бессильной злобе на всё человечество. Однажды, прийдя с учебы, Рик застал её в компании незнакомого полуголого парня. Единственным предметом одежды на госте были спортивные штаны. Его собственные. Он ушёл, хлопнув дверью. Это обстоятельство встряхнуло Нинель, заставило прийти в себя, и через две недели она, причесанная, без макияжа, возникла на пороге нашего дома.
Отец, слава богу, работал. Лилечка проводила невестку в комнату сына и ни о чем не спрашивая, удалилась. Разговаривали они долго. Я не мог сосредоточиться на уроках, уши зудели подслушать, чем же закончится дело. Часа через два они вышли, оба притихшие, с просветленными лицами. Значит, Рик простил. Он очень добрый, мой брат, и ему это дорогого стоит. Лилечка приняла его решение будто свое собственное. Собрала чистое бельё, в том числе и постельное, зная о "хозяйственности" Нинель. Грустно перекрестила их в прихожей.
Месяц семейной идилии закончился так же резко, как и начался. Устав быть примерной женой, Нинель пропала на сутки. А когда явилась, с порога закатила истерику. Тактика известная: лучшая защита – нападение. Рик проигнорировал вызов. Тогда она схватила чугунную сковороду и ударила его по голове. Череп не пробила, но кожу на лбу рассекла до брови. Не обращая внимание на кровь, заливавшую глаза, ему удалось связать Нинель. Затем он полночи держал её, дрожащую и рыдающую, пока она не затихла в забытьи.
Их семейное судно дало течь. Брат стал чаще бывать дома. Уединялся с Лилечкой на кухне и делился бедами. Трудно было принять жесткое решение порвать с Нинель, нас воспитывали нести ответственность за тех, кого приручаем. Лилечка жалела Рика, ужасаясь глубокому шраму на его лбу. Когда он уходил, я спрашивал её, что он предпримет в конце-то концов?! Она пожимала плечами и отвечала неизменной фразой: "Этот груз, Ромашка, и нести тяжело, и бросить жалко…"
Со своим вторым мужем, Егором Белозёрцевым Эмма познакомилась у него на приёме. Егор Борисович занимал в то время высокую должность Председателя исполкома городского совета народных депутатов. Слыл человеком принципиальным и понимающим. Именно такой чиновник, по мнению молодой женщины, был способен ей помочь. Эмма тогда заканчивала педагогическое училище и впереди ей светило распределение в сельскую местность. От Арнольда Ильича им с Варенькой досталась большая комната в коммунальной квартире. А маленькую, похожую на чулан, занимала бабулька Ульяна Тихомировна. Долгое время она прожила бок о бок с Арнольдом, а теперь помогала его вдове по хозяйству и присмотривала за девочкой. Варенька любила бабушку Улю как родную, проводила много времени в её каморке. На днях бабульку схоронили. Теперь Эмма со страхом ждала подселения. Прокручивала в голове различные варианты: как будет жить с ними рядом незнакомый мужчина, не приведи господи, пьющий. Или хваткая бабёнка, вроде тех, что на базаре семечками торгуют. Если Эмму ушлют в деревню, то пропишет она родственников, всех какие есть, и оттяпает себе квартиру. Да мало ли чего ещё! Эмма попросилась на приём к предисполкома Белозёрцеву по личному вопросу, хорошо понимая, что конкретно квартирными делами он не занимается. Эти вопросы – прерогатива жилищной конторы, там один ответ: «Матери-одиночке с однополым ребенком не положено иметь две комнаты.»
После тесной приёмной, в которой едва помещалась секретарша, телефон, пишущая машинка, железный сейф и очередь из трёх человек с усталыми лицами, Эмма попала в огромный кабинет. При виде высоких потолков с причудливой лепниной, кроваво-красного ковра на полу и длинного стола по центру она оробела. В самом конце этого великолепия, как батюшка царь, должен был восседать суровый чиновник, изредко снисходящий до нужд простого люда. Но за столом никого не было. И под столом, и за шкафом. "Кого ты потеряла, девушка?" – приятный низкий голос застал врасплох. Она вздрогнула и оглянулась. В углу, возле маленькой фарфоровой раковины стоял длинный худой человек и вытирал руки льняным, с красной вышивкой по краям, полотенцем. Скромный серый костюм, орденская планка на груди и приветливое выражение лица, – он не был похож ни на царя батюшку, ни на важного государственного служащего. На всякий случай Эмма посмотрела по сторонам – кроме него здесь больше никого не было.
– Не стесняйтесь, проходите… Вы по какому вопросу?
– По личному.
Он выдвинул ей стул, подождал пока она присядет на краешек, и опустился рядом, в пол-оборота к ней: "Рассказывайте, что вас привело…" Не смея сразу огорошить просьбой, Эмма Эрнестовна начала вспоминать свою жизнь. Всё-всё, и голодное детство, сиротство и смерть мужа, маленькую дочку, учебу с работой. Он внимательно слушал, иногда сочувственно кивая, а иногда смеясь над какой-нибудь её забавной репликой.
Ничего нового для себя Егор Борисович не услышал. Ещё одна человеческая драма, замешанная на житейских обстоятельствах. Сам фронтовик, потерявший в войну жену и сына, он остро реагировал на чужую боль. Сидит перед ним девчонка в красивом пышном платьице, наверняка единственном, украдкой прячет в складках потрескавшиеся от воды и хлорки руки. И всего боится, даже его. По мере её повествования в нём просыпался мужчина. Защитник. Кормилец.
Долгое время Егор винил себя в том, что не отвез Марину с Витькой к матери в деревню. До их города немцы не добрались – остановили на подступах. Но бомбили регулярно, потому что мирный некогда завод, мобильно перешедший на выпуск авиаснарядов, был им как кость в горле. Вернувшемуся с войны Егору показали руины цеха сборки готовой продукции: братскую могилу всех, кого в момент работы застала бомба. Среди них была его жена Марина и тринадцатилетний сын Виктор. На этом заводе он сам начинал, как Витька, учеником, затем помощником слесаря. Возглавил сперва комсомольскую ячейку цеха. Дальше выдвинули заводским секретарём ВЛКСМ. На войну уходил коммунистом. Дошёл до Будапешта полковым замполитом в составе армии Второго Украинского фронта под руководством маршала Малиновского. Освобождая Венгрию от фашистов, получил осколочное ранение в голову и был комиссован домой.
А дома ждали голые стены…
День, когда Нинель бросила Рика, я пропустил – упекли в больницу. Знаю только, что из стоматологии её уволили за прогулы и конфликтное поведение. В их квартиру она не вернулась. На долгое время пропала из поля зрения. Честно говоря, брату было не до неё: институтская практика, я в больнице без диагноза. Он регулярно сдавал для меня кровь, у нас почти идеальная совместимость по каким-то там антигенам. Редкостная даже для родственников. Сначала у меня признали анемию, по-простому – малокровие. Не хватало мне гемоглобина и красных кровяных клеток. Приходилось одалживаться у братишки. Рик вернулся жить домой. Снимать квартиру на стипендию было невыгодно, да и мотаться оттуда к родителям, в институт и ко мне в больницу убивало много времени. Семья сплотилась возле моей койки. Даже наш папашка, большой милицейский начальник, сокращая до минимума свои планёрки и летучки, одаривал мою персону частыми визитами. В отличии от Рика, у меня было мало достоинств, которыми он мог бы гордиться. Родился я преждевременно – Лилечкино тело, вступив со мной в так называемый резус-конфликт, отвергло меня с самого начала. Она шесть месяцев отважно боролась за мою жизнь, пролежав на сохранении до самых родов. Шесть из семи, доставшихся мне на внутриутробную жизнь. Уже в то время больница закрепилась за мной, как второй дом. Только подумаю, что другие эмбрионы в это время разгуливали на свежем воздухе, пусть и в мягком мамином животике, выть хочется!..
Представляю лицо моего папы в тот момент, когда он меня впервые увидел. Сморщенныйный полуторакилограммовый мальчонка желтушного цвета. С врожденной гемолитической анемией, судорожно хватающий воздух в барокамере недоразвитыми лёгкими. Сын. Он сразу ко мне привязался. Всё свободное время посвящал моему развитию. Благодаря ему я выкарабкался почти что с того света и стал тем, кем стал. В больницу тоже сдал меня он. Лилечка колола витамины, заставляла кушать минералы в таблетках и капсулах. А я бледнел, терял вес, уставал ходить больше пятнадцати минут. Однажды опозорился перед одноклассниками – грохнулся в обморок на физике. Проводил испытание прибора "озонатор", который используется для обогащения воздуха озоном. Когда в нём хрустнул электрический разряд, я свалился на пол. Так уж совпало, а одноклассники подумали, что я передрейфил. Хохотали до слёз, пока физичка вызывала скорую помощь. Сирена несколько охладила всеобщий пыл. После этого происшествия отец сказал: "Всё. Хватит. Будет ложиться на обследование." И я лёг.
Эмма вскоре переехала в однокомнатную квартирку, забрав на новое место весь нехитрый нажитый скарб. Оставив за порогом тревоги и волнения. Помог с переселением товарищ Белозёрцев. Не превышая служебных полномочий, он сделал несколько звонков в известные инстанции и выяснил, что в городе пустует энное количество квартир на случай приезда иногородних специалистов. После процедуры обмена резервный фонд не убыл. Наоборот, он увеличился на одну комнату-каморку.
Но и здесь Эмма с дочерью задержались ненадолго. Егор Борисович, взявший за правило навещать свою протеже, в один прекрасный день предложил ей руку и сердце. Случилось это памятное для обоих событие на кухне за чашкой чая. Чай, кстати, настоящий индийский он получал вместе с лимонами в спецпайке. В этом продуктовом наборе было много дефицитных гастрономических изысков, которые раньше, будучи непривередливым в еде, Егор раздаривал знакомым.
Эмма сидела напротив него в ситцевом платьице, обтягивающем полную грудь и покатые плечи, вступив в пору зрелой женственности. Пушистые волосы по привычке собраны под косынкой. Один непослушный завиток выбился и зацепился за длинные ресницы. Мягкие серые глаза глядят доверчиво. Давно забытые желания подкатываются комком к горлу. Но не красота её покорила его в первую очередь. В обществе Эммы у Егора Борисовича проснулось давно забытое ощущение домашнего очага. Тепла и заботы. Того, что делает человека востребованным.
Эмма согласилась, не раздумывая. Не пугала разница в возрасте – дело привычное. Он нравился ей. Сильный, внимательный. В отличии от других демонстративно не носил косовороток "а ля Никита Сергеевич". Не призывал догнать и перегнать Америку. Напротив, стремился проводить в жизнь идею улучшения материального положения людей, условий их жизни. Стопудовой гирей на шее государства считал привилигированность аппарата власти, но ограничить привилегии мог только на личном примере. Пост, который он занимал, был в представлении Эммы защитой от нежданной беды. Несмотря на хрущевскую оттепель и разоблачения культа в высших эшелонах, простой народ не забывал свои страхи и продолжал вздрагивать от стука в дверь ночью, от вида "черного ворона" – закрытого автомобиля, на котором увозили в никуда. Слова лишнего сказать боялись – вдруг воскреснет Вождь всех народов и призовёт к ответу…
Свадьбу сыграли скромную. После регистрации молодые, два свидетеля и двое фронтовых друзей отметили событие в лучшем ресторане города. А в скором времени Эмма с Варенькой перебрались обживать холостяцкое жилище Егора Борисовича: трёхкомнатную квартиру в центре города. Изо всех комнат жилым выглядел лишь рабочий кабинет с продавленным диваном. На нём Егор Борисович коротал одинокие прежде ночи. Теперь жена его отмывала окна и полы, вешала занавески, красила двери. Он хотел было нанять рабочих, но Эмма впервые показала характер, твёрдо заявив, что справится сама. Тем более, работа в удовольствие. Варвара дичилась отчима, скрывалась в своей комнате, ссылаясь на уроки. Мать и раньше замечала за дочерью недетскую серьёзность, обособленность от других детей. Но значения не придавала, думала пройдет с возрастом. Сейчас же, пытаясь помочь восьмилетней Вареньке сблизиться с мужем, наткнулась на глухую стену. Рождение Бориски положения не исправило. Усугубило ещё больше…
Нинель позвонила Рику спустя месяц из Финляндии. Отчаявшись найти работу здесь, она уехала на заработки туда. Кем устроилась, не сообщила. Лично мне и так понятно. Брат, как нам показалось, вздохнул облегченно. Ненадолго, правда. Врачи заподозрили у меня лейкемию, лишив покоя всю семью.
Общаясь с себе подобными больными и младшим медперсоналом, я из кусочков информации и обрывков разговоров составил собственное представление о болезни. Лейкемия – это рак крови. В двенадцать лет мне кое-что о раке уже было известно. Но только страшненькие подробности. Во-первых, ничего общего с членистоногим и клешнявым он не имеет. Скорее похож на грибницу, разрастающююся по телу и поражающую здоровые клетки, целые органы, чтобы родить на их месте грибы-опухоли. Будучи с детства фантазёром и страстным любителем природы, я бы сравнил рак с пауком. Он медленно плетёт свою паутину, цепляясь за сучья костей и хрящиков. В неё попадает всякая живность поблизости, запутывается и умирает. Паучище съедает добычу на ужин и, насытившись, откладывает яйца. Из яиц вылупляются новые пауки, так сеть паучьего вредительства разрастается. В моём случае паутине зацепиться было негде. Раковые клетки, как быстро размножающиеся термиты, источали меня изнутри кровеносной системы. В каком-то американском фильме я видел крушение добротного деревянного дома, выбранного термитами под "муравейник". От здоровенных брёвен и балок осталась кучка трухи. В этот момент я начинал себя жалеть. Глаза пощипывало, в носу копилась влага. Нет, вариант с грибницей мне нравится больше: он и к истине ближе, а инопланетное происхождение грибных спор будоражит сознание.
