Текст книги "Женщина в янтаре"

Автор книги: Агате Несауле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

– Нет, – кричу я, хочу ее предупредить, – оно еще не замерзло.

В этот момент все меняется: поле, свет, озеро; они уже не осенние, а черные, злые, небо предвещает беду. Солдат совсем близко, его сапоги топчут стерню, кнут свистит в воздухе. Кобыла борется, извивается, застывает.

И тут к моему ужасу кобыла начинает преображаться. Ее черная челка превращается в рыжие короткие волосы, морда втягивается и выравнивается, и появляется лицо, все покрытое веснушками, – лицо Хильды. Вместо передних ног худые, прозрачные руки. На земле стоят синие замерзшие ноги Хильды, чулки спущены до щиколоток. Она снова готова пожертвовать собой во имя другого. На ее лице маска молчаливой покорности.

А плод с узкими глазами, вцепившись в изможденное тело Хильды, тянет ее в черную глубину. Она пытается заговорить, позвать на помощь, но она немая. Только я одна слышу ее, только я могу ей помочь, вокруг никого. Я должна кричать, я должна, должна, но и я онемела. Я пытаюсь, но не могу издать ни звука. Я должна кричать, кричать, если я буду молчать, я умру. Я заставляю себя действовать.

И тут из меня вырывается долгий крик. Исчезло напряжение, сдавливавшее мне горло и грудь. Я просыпаюсь, сажусь на постели, сердце колотится. Лишь через мгновение я понимаю, что нахожусь в собственной постели, в безопасности. Беру подушку и начинаю раскачиваться вперед и назад, чтобы успокоиться. Со мной ничего не случилось, я в безопасности, это только сон, со мной ничего не случилось, я в безопасности, это только сон.

Хильду я вижу во сне сорок лет, и всегда просыпаюсь в ужасе, но на сей раз, кажется, все иначе. Перед глазами у меня солдат монгол. Чтобы его прогнать, я включаю свет.

На ночном столике стоят несколько хорошо знакомых мне фотографий: сестра в свадебном платье, маленький Борис на лошадке-качалке, Джо и я на пляже, мы держим Бориса за руки, у него формочки для песка, снова Борис, на школьном выпускном вечере. Еще одна фотография Джо, снятая в фотостудии для рекламы предприятия. Свет падает прямо на нее. Джо смотрит на меня с вызовом.

Я беру фотографию и внимательно ее рассматриваю. Мне кажется, Джо не очень постарел, а сама я чувствую себя старой и поблекшей. В его темных волосах мелькают редкие серебряные нити, вокруг глаз морщинки, подбородок и шея стали массивнее. Но лицо Джо, сколько бы он ни пил, сколько бы бессонных ночей ни проводил в клубах, не утратило жизнелюбия. Черные глаза горят над высокими скулами, кожа блестит, узкие губы решительно сжаты, рот кривит легкая самодовольная усмешка.

У меня перехватывает дыхание, я подношу фотографию к свету, чтобы лучше ее рассмотреть, закрываю глаза, трясу головой, чтобы видение исчезло, смотрю на нее еще раз. Почему я никогда не могла понять, откуда при первой же встрече возникло ощущение, что мы знакомы? Как могла я его не узнать? Почему не обозначила словом импульсивную жестокость его раскосых глаз? Почему никогда не назвала высокие скулы Джо славянскими? На меня с фотографии смотрит не Джо, а русские солдаты из моего детства и солдат монгол из моего сна. Сходство настолько бросается в глаза, что любой тотчас бы заметил. Я, вероятно, спала или была заколдована.

– Даже черные кожаные сапоги у Джо, как у нациста-ковбоя, – шепчу я и умолкаю от страха.

Кажется, что-то произошло со временем или по крайней мере с тем, что я всегда считала временем, все прожитые годы странным образом выстроились в ряд и отражаются друг в друге. Солдат ли, которого я увидела во сне, высветил Джо, или он пришел напомнить мне о солдатах монголах, или Джо воплотился в солдатах? Не потому ли я его узнала, встретив впервые? Неужто мне потребовалось прожить с человеком двадцать два года, чтобы наконец избавиться от солдат?

Я испугана, но и взволнована. Понимаю, что это было чудесное видение и я должна им воспользоваться. Я заглянула в другую реальность, которую утратила в Лобетале, когда солдаты расстреляли пастора Брауна и я поняла, что молитвы читать бесполезно. И вот сейчас на мгновение мне приоткрылся чудесный божественный мир, источник моих снов.

Я беру фотографию, где мы с Джо и Борисом на пляже. И нахожу последнее сходство, которое я должна увидеть. Мои собственные покорные глаза, такие же, как у кобылы, такие же, как у Хильды, это я замечаю сразу, но в них еще и решимость, жесткость, и этим они напоминают и Джо, и солдата монгола, который бьет кобылу, надсмотрщиков нацистских лагерей, пьяных русских солдат, которые тащат Хильду за перегородку. Я беру зеркало, чтобы убедиться в этом.

Сходство еле заметно, но неоспоримо. Это меня потрясает. Я не только жертва. Я та, кто подавлял свое «я», кто безжалостно заставлял себя в отчаянии ждать Джо и молчать гораздо дольше, чем следовало. Я сама на себя надела путы. Я посадила себя в тюрьму, сама отняла у себя свободу. Я заточила себя в янтаре.

И я понимаю, что надо делать. Завернув обе шкатулки с землей в свое шелковое абрикосового цвета белье, бросаю их вместе с одеждой, фотографиями и книгами в чемодан. Пишу Джо записку, кладу ее рядом с его бутылками виски. Из-под подушки беру мамину янтарную брошь. Это одна из редких вещиц, оставшихся у меня от нее, но в ней для меня все.

Запираю наружную дверь и по привычке собираюсь положить ключ в сумочку. Потом останавливаюсь, целую его и, как дядя Яша в Латвии, осторожно кладу его на оконный карниз – тому, кто придет после меня. Кому-то достанется мой дом и большая часть моего имущества. Я надеюсь, что они будут ухаживать за моими цветами. Я верю, что некоторые цветы будут цвести и когда меня здесь уже не будет.

ЧАСТЬ V

20. ПОСЛЕ ПОХОРОН

На следующий день после похорон мужа Беаты мы вдвоем отправляемся в Блумингтон запереть квартиру, уложить ее вещи, утрясти дела с управляющим, с банком, с машиной, с телефоном, оплатить коммунальные услуги. Сестра несколько месяцев жила в Луизиане, где работала администратором библиотеки, а Улдис оставался в Индиане, он должен был упаковать вещи и подготовиться к переезду на юг. В дороге Беата пополняет список необходимых дел. Пожухлые листья хаотично носятся в воздухе, вдоль обочин торчат острые, как щебень, мерзлые комья грязи. Небо серое, колючее, так что снега можно не ждать.

Взявшись за руки, мы поднимаемся на третий этаж. Мы слишком много говорили о том, что нас тут ждет, так что откладывать нечего, как и ждать, что кто-то из нас войдет туда первым и сообщит другому об увиденном. Виски у обеих седые, обе мы задыхаемся, колени дрожат.

Беата нащупывает ключ.

– Ты что-нибудь чувствуешь? – спрашивает она, не ожидая ответа. Я киваю.

Когда дверь наконец открывается, запах становится невыносимым, хотя балконная дверь приоткрыта, а на улице декабрьский вечер. Мы дышим приторным запахом разлагающегося тела: смесью грязных волос, запекшейся крови, застоявшихся духов, но другого такого запаха на свете нет. Мы дышали им еще раньше, в Лобетале, сейчас мы о нем просто не думаем.

Мы перешагиваем через кипы газет, картонные ящики, чтобы отодвинуть тяжелые шторы и впустить в комнату свет, открываем стеклянные двери шире, чтобы в комнату ворвался свежий воздух. Возле балконной решетки несколько горшков с комнатными цветами, они почернели на морозе, высохли. Кое-какие горшки опрокинуты, торчат хрупкие корешки.

Мы обнимаемся. Смотрим на разбросанные кучи одежды, нераспечатанные письма, старые газеты, полные пепельницы и яичную скорлупу, которой усыпана вся комната. На облупившемся пластмассовом журнальном столике стоят еще два горшка с мертвыми растениями, на металлическом столике для умывания возле стеклянных дверей тоже, по зеленому ворсу ковра рассыпана земля.

Беата берет высохшую примулу.

– Ты мне ее подарила. Такая красивая. И бархатцы. Они все время цвели.

Она поднимает упавшие горшки.

– А Улдис, пьяный, задевал за них, опрокидывал, и у меня пропал интерес. Но я все же надеялась, что он будет их поливать.

Нажимая на выключатели, мы идем через нишу столовой, спальню, заходим в ванную комнату, но свет нигде не загорается. Где-то прорычал холодильник, где-то хлопнула дверца машины. Мы молча стоим на пороге темной кухни, маленького, узкого пространства в центре квартиры.

– Нужен свет, – в один в голос произносим мы. Я подтаскиваю стул к тому месту, откуда можно достать до лампочки. Осторожно становлюсь на стул, нащупываю шурупчики, отвинчиваю их, стараюсь подхватить рукавами своего чересчур свободного джемпера. Беата протягивает мне новую лампочку, и в кухне становится светло.

Пестрый коричневый линолеум, грязный вдоль стен, в центре чистое пространство размером шесть футов на три. Нам не хочется стоять на этом месте, мы опять отходим к дверям. Заключение судебно-медицинского эксперта запомнилось почти дословно. Мы представляем себе тело Улдиса, он в нижнем белье, пять дней и ночей он пролежал на полу, лицом вниз, лампочки горели, потом погасли, одна за другой. Представляем себе лужицу крови вокруг головы и плеч, неловко поднятую голую руку, словно бы он пытается отразить удар. Ноги голые, такие беспомощные, странно знакомые.

Мы могли бы так стоять вечно, но нас спасает любопытство. Мы проходим квартиру насквозь, меняем перегоревшие лампочки, ищем следы, которые подсказали бы нам, что происходило в его душе в последний день, в последнюю неделю, в последний месяц. Мусорное ведро переполнено пустыми винными бутылками и окурками.

– Вино? – спрашиваю я. – Разве он не водку пил?

– Вот именно.

– Ты думаешь, у него кто-то был? У него был приятель? Он водил к себе домой кого-нибудь выпивать?

– Нет. Никогда. Он всегда пил в одиночестве, и только дома.

Поверх винных бутылок из зеленого стекла, стоимостью в девяносто девять центов, валяются резиновые перчатки, шприцы и окровавленные ватные тампоны, их, похоже, оставили следователь и его помощники, которые пытались найти ответ на вопрос: болезнь, несчастный случай, убийство, самоубийство? В свидетельстве о смерти было записано: «Причина смерти: заболевание печени. Сопутствующая причина: хронический алкоголизм. Примерное время смерти: за четыре дня до обнаружения трупа». На дне мусорника две пустые жестянки из-под светлого пива.

Беата смотрит на них, потом бросается на колени и сует руку в угловой шкафчик рядом с раковиной. Вытаскивает две полные бутылки вишневого ликера.

– Ох, – облегченно вздыхает она, – не выпил. Не выпил. Это он мне два года назад подарил на Рождество. Я хранила для торжественных случаев. Если бы дела наши пошли лучше, мы бы пригласили гостей. Он знал, что значат для меня друзья.

– Да, понимаю. А откуда пиво?

– Он пытался бросить. А эти не выпил, он старался переключиться с водки на пиво и вино. Он наверняка пытался бросить. По-прежнему пытался. Бедный Улдис.

– Может быть. Или же ему было так плохо, что водку он уже пить не мог, – я вспоминаю, как Джо, мой бывший муж, однажды в больнице пил вино из стаканчика для бритья, в другой раз в кухне, еще в халате, когда ему было так скверно, что он не мог идти на работу, наливал в стакан шерри, потому что виски его желудок уже не принимал. Яичная скорлупа, прилипшие к сковороде остатки яичницы, кастрюля с засохшей манной кашей – все свидетельствовало о том, что Улдису было не по себе. В холодильнике заплесневелый хлеб и куски сыра, надкушенные, потом снова завернутые, как будто объеденные больным животным.

Чеки на кухонном столе – значит, иногда он что-то покупал. Но ни одного чека из магазина напитков – ни в кухне, ни в машине, ни в карманах его пальто. До последнего момента Улдис пытался скрыть свое пристрастие и все чеки тщательно уничтожал. Никто никогда не узнает, сколько алкоголя потребовалось высокому, широкоплечему, статному, когда-то сильному пятидесятивосьмилетнему мужчине, чтобы погубить себя.

Голый матрас на полу спальни весь в пятнах крови, но пятна, похоже, старые. Лампы на картонных ящиках, исполнявших роль ночного столика, опрокинуты, лампочки разбиты. Только лампочка под потолком избежала соприкосновения с проспиртованным падающим телом. В шкафу пустые ящики, вещи валяются на полу, по ним ходили, их топтали. Тут и там начатые и не законченные или неумело выполненные дела.

– Ты должна об этом написать, – говорит Беата. – Как жутко он жил перед самым концом, такой хаос и разорение трудно даже представить, если сам не видел. Но картина кажется такой знакомой, – добавляет она с удивлением.

– Похоже на погреб в Лобетале после русских солдат, – говорю я.

В собранном наполовину и распахнутом чемодане из-под черных, почти до прозрачности изношенных хлопчатобумажных брюк торчит коробка с патронами. Карманы брюк пустые, один из них заколот английской булавкой, края обтрепаны. Остальная одежда Улдиса занимает в шкафу не более двух футов, изношенная до последнего, за исключением «вечных» брюк из полиэстера с широченными, по моде шестидесятых годов, раструбами и черного – и воскресного, и «похоронного» – костюма.

Из шкафчика в ванной вывалилась куча грязного белья. У Беаты перехватило дыхание.

– Улдис, как ты мог? – спросила она у пустой комнаты. – Как ты мог так опуститься?

Она присела на корточки и принялась отмывать унитаз и пол вокруг него. С ожесточением бросилась чистить раковину. Плети давно умершего плюща висят на покрытом каплями влаги окне с плохой теплоизоляцией. Они печально скребутся и мешают ей работать.

– Он был такой чистюля. Был. Каждый вечер принимал душ, как бы ни был пьян. Всегда переодевался в чистое белье. Улдис бесконечно повторял, что мы, даже при нашей бедности, чистыми быть должны. Как мы тут вообще все уберем?

– Нам и не надо этого делать. Только собрать твои вещи, и можем идти.

Я чувствую ее сопротивление и поэтому добавляю:

– А потом, если успеем, уберем, сколько сможем. Управляющий сказал, что тут, если постараться, дня за четыре можно навести порядок.

Мы принялись сортировать разбросанные бумаги и ключи в надежде найти хоть сколько-то денег, но за исключением мелочи в вещах, которые мы выкладывали на гладильную доску, ничего не нашлось. Отыскался кошелек Улдиса, на месте кредитки кожа порвана, но кредиток, конечно, не оказалось. Пластмасса кармашка для водительского удостоверения выцветшая, мутная. Виден только абрис лица, сами черты неразличимы. Кошелек пуст; исчезла даже неприкосновенная банкнота в двадцать долларов, которую он держал на непредвиденный случай.

Нашли чеки банкоматов, на восемьсот долларов, но это наверняка не все. Беата перед отъездом в Луизиану, где ей предложили должность администратора библиотеки, оформила на него дополнительную кредитную карту, которой он мог воспользоваться в критической ситуации, несчастный случай, например. Восемьсот долларов – это были все ее накопления. Теперь их нет, а предстоит оплатить долг за место в латышском секторе кладбища в Индианаполисе и за похороны, что-то около пяти тысяч долларов.

Среди чеков нашлись и ломбардные квитанции.

– Ой, он заложил мой браслет и свои часы, – произносит Беата.

– Заложил твой браслет? Как он посмел?

– В общем-то это моя вина. Это он от меня научился. Когда мы переехали сюда из Техаса, сразу же после того, как мама заболела и я осталась без работы, я все время так делала, чтобы купить бензин и приехать к ней. Я его этому научила.

– Что же он не заложил свой пистолет? Как посмел он посягнуть на твои вещи!

– Ладно, ладно. Пистолет он бы никогда не заложил. Улдис всегда говорил, что… если не выдержит… ну, в общем, он всегда сможет застрелиться. Вот поэтому он его заложить и не мог. Он для него был как страховой полис.

– Застраховал смерть.

Однако под подушкой на голом матрасе действительно нашли заряженный пистолет, и полицейский, который дозвонился до Беаты, когда она была на конференции, сказал, что происшедшее ему представляется самоубийством. Подлинную причину смерти можно будет назвать только после секции. Раньше, стоило кому-нибудь обмолвиться, что живется Беате нелегко, я полушутя грозила Улдису собственноручно застрелить его. Но сейчас я поняла, что мне известна только крохотная часть выпавших на долю сестры страданий.

– Ну, он хоть не застрелился, – говорит Беата, – спасибо и на том.

– Я рада, что он не убил тебя, как Ивар Анну. Это главное. Я так рада, что ты жива. Только это и стоит благодарности.

– О, – говорит Беата, – было не так уж плохо. Другим было еще хуже. Бедный Улдис, жизнь могла быть к нему добрее. А вот мне в жизни повезло.

– Повезло? – переспросила я. – Тогда, будь добра, объясни мне, что в твоем понимании значит везение.

Седые волосы Беаты зачесаны и сколоты сзади, пальто коротковато, обтрепанные обшлага не прикрывают рук, глаза красные от слез, плечи сутулятся.

– Ну, у меня есть ты. И Борис. И пока со всем справились: и с похоронами, и с поминками.

– Да, это верно. А у меня есть ты.

– Ну, сестричка, – Беата шаловливо улыбается, как улыбалась, когда была маленькой жизнерадостной девочкой. Она берет меня за руку:

– Надо успеть в ломбард, пока не закрылся.

Взявшись за руки, поддерживая друг друга, мы переступаем через замерзшие лужи и направляемся к моей машине.

– Ну, Улдис, ну, подонок, – шепчу я. У меня в руках две коробочки с драгоценностями, которые мы только что выкупили за сто семьдесят пять долларов. В одной золотой браслет и обручальное кольцо Беаты. Во второй – серебряное колечко с янтарем, которое досталось Беате от мамы.

– Подонок, да как он посмел!

– Ладно, ладно. Кольца все равно были мне малы. В последние годы у меня начали распухать руки, я их почти не носила.

– Какой подонок, это твое обручальное кольцо. И единственное, что у тебя осталось от мамы.

– Ну, он ведь знал, что я все это смогу выкупить.

– Твое обручальное кольцо. Понятно теперь, что для него было важнее. Пойдем, сестричка.

Я веду Беату мимо грязных стеклянных витрин с украшениями и предметами из серебра, мимо длинных рядов разного рода оружия, прислоненного к обшарпанным стенам.

– Что же случилось с Улдисом? – спрашивает владелец, толстый молодой мужчина с черными жирными волосами.

– Напился в стельку и умер, – бросаю я. – Чего вы еще ждали?

– Приношу свои сожаления, – кажется, глаза его затуманились, он вытаскивает носовой платок из кармана засаленного кожаного жилета и сморкается.

– Он был очень хороший человек. Я любил с ним разговаривать. Он так знал историю, верно ведь? Вместе с ним мы живали в разные времена. Жалко, что он умер, теперь-то в Балтии дела налаживаются.

Усталое печальное лицо Беаты освещается улыбкой.

– Да, историю Улдис знал. Спасибо, что вы это подметили.

Она распрямляет плечи.

– Маленькие беззащитные оккупированные страны – Латвия, Эстония, Литва, я учил про них в школе, – с гордостью говорит мужчина.

Мне становится стыдно самой себя. Печаль, которая царит в помещении, омывает и меня; страдания сестры грозят затопить меня.

Но, похоже, встреча с владельцем ломбарда Беату приободрила.

– Вот видишь, Агаточка, – говорит она, – на самом-то деле Улдису было не все равно, что со мной случится. Он всегда говорил мне, чтобы я училась, чтобы доставляла себе удовольствие. В Луизиане, когда мы виделись в последний раз, он, когда стоял возле своей машины, сказал: «Скоро я опять к тебе приеду. Береги себя. Не забывай, я тебя люблю». Он купил мне цепочку на дверь, тщательно все измерил, стоял и смотрел, как техник ее прилаживает. Улдис как чувствовал, что жить ему осталось недолго. Ему было не все равно, что со мной происходит. Правда.

Не мог сам приладить цепочку, думаю я, бестолочь и дрянь. Но сама его попытка меня растрогала. Надо помочь сестре что-нибудь спасти.

– Да, – говорю я, – он думал о твоей безопасности.

– Как ни плохо ему было, а эти две бутылки с вишневым ликером он не тронул.

– Да.

– Я знала, что ты поймешь меня, сестренка.

Возвратившись в квартиру, мы беремся за спасательные работы. Протираем и пакуем книги, кидаем в пустую коробочку из-под маргарина по найденной монетке, сортируем и складываем одежду Беаты. Да сколько там ее, большинство вещей я когда-то ей подарила. Выбрасываем мертвые цветы в пластмассовый мешок и ставим его рядом с горой отходов, которые предстоит спустить вниз.

Я домываю кухонный стол и принимаюсь за посуду. Блюдца из крышек от маргариновых коробочек, пластмассовые ложки и вилки из ресторанов быстрого обслуживания, использованные не один раз, несколько стаканов с изображением кролика, которые когда-то дарили покупателям в «Burger King». Единственная картина в квартире – плакат с кроликом, играющим на виолончели.

Обеденный сервиз состоит из трех простых белых фарфоровых тарелок, две из них с трещинами, четыре разнокалиберные чашки, старые ножи и вилки из нержавеющей стали. Полупустые пачки с супами, рисом и вермишелью тщательно закрыты. В одном ящике аккуратно разглаженная и сложенная разноцветная бумага, в которую когда-то были упакованы подарки, для вторичного использования. Во втором ящике ленточки и красивые салфетки с мелкими розочками, которые мама позволила себе купить в фешенебельном магазине «L. S. Ayres». Наполовину использованная и вновь старательно упакованная пачка красок для пасхальных яиц.

Я плачу, натыкаясь на очередное доказательство Беатиной нищеты. Мой собственный дом, который я приобрела недавно, просторный и теплый, шкафы ломятся от одежды, в буфетах полным-полно. А как жила сестра! Беата, которая так любила красивые вещи, которая в пятидесятые годы копила деньги, чтобы купить духи, пышную юбку из тафты и маленькие золотые часики на тоненьком черном бархатном ремешке.

Каждый вечер после шестнадцатичасового рабочего дня она поднималась по лестнице домой; работа чиновницы кормила и ее, и Улдиса, но жили они ниже уровня нищеты; потом, поздним вечером, она шла в библиотеку, где готовилась к экзаменам на степень по библиотековедению, чтобы иметь возможность занять административную должность в университете. Беата была измотана и, вероятно, переживала, что не хватает средств завершить докторскую по политологии. Но она поднималась по ступенькам и твердила себе, что настойчивость и труд преодолеют все. Какая же нужна отвага, чтобы ежевечерне подниматься по этим ступенькам.

Но однажды Беата открыла дверь в эту нищету и разруху. Возможно, Улдис лежал на диване отключившись, единственный источник света – голая лампочка над обеденным столом. Или, наоборот, он в сознании, угрюмый, соображает плохо. «Кто бы не спился, живя с тобой? – возможно, сказал он. – Ты ненормальная, я ни капли в рот не брал. Всюду тебе мерещится пьянка, как и твоей сестре. У вас у обеих тьма проблем».

Но так бы сказал Джо, Улдис всегда был вежлив.

На зеленом ковре, который Беата утром почистила, валялись бы газеты и пепел от сигарет. Чемодан, который она ему запаковала в последний раз, все еще стоял бы у дверей.

– Он вернулся, – сказала бы мне Беата по телефону.

– Ну, так скажи, чтобы ушел.

– Я не могу. Что с ним будет?

– Ему придется самому о себе заботиться.

– Поздно, – ответила бы Беата, вздыхая.

Я дочищаю еще одну кастрюлю и вытираю слезы. Я не стану, я ни за что не стану оплакивать Улдиса, я буду оплакивать только свою сестру.

– Сестричка, если бы я знала, как тебе трудно, в какой нищете ты живешь. Я должна была знать. Я знаю, что такое вернуться домой к пьянице, но что так тяжело и в остальном… У тебя же вообще не было радостей. Ты, наверно, даже не ела как следует.

– Да нет, почему. Мы ели рис, и только однажды легли спать голодными. Все не так уж и страшно.

– Надо было мне присылать тебе деньги. Ну почему ты мне ни о чем не рассказывала?

– Не хотела, чтобы кто-то знал обо мне. Хотела и тебя уберечь, хоть немного. Мне вообще хотелось опекать тебя больше. Ты не забыла, ведь ты младшая? – смеется Беата.

– Право, было неплохо, – продолжает она. – На самом деле это была славная квартира. Я содержала ее в порядке. Когда солнце заглядывало через балконную дверь, цветы просто блестели.

Беата указала на единственный в комнате стул.

– Тут я обычно сидела, когда с тобой разговаривала. Я по воскресеньям всегда с тобой разговаривала; с каким нетерпением я ждала этого звонка. И Улдис не всегда бывал пьяным. Иногда целую неделю держался. По воскресеньям магазин напитков закрыт, так что он не ходил в «Big Red's». Мы спали до девяти, потом сидели в постели и разговаривали. Если были деньги, покупали воскресную газету, читали. Если не было, шли гулять, за жилые дома, собирали нарциссы. Улдис все надеялся увидеть зайца, и однажды мы действительно его видели. Если у меня была дополнительная работа, ходили иногда на дневные концерты или в «Hooks»выпить по чашке кофе. На мой день рождения или на Валентинов день, когда ты мне присылала деньги, мы шли в магазин, и я покупала лак для ногтей Estee Lauder Champagne Pearl;Улдис настаивал, чтобы я его купила; это была единственная роскошь, которую я себе позволяла. Потом мы шли домой, и я красила ногти. А вечером шла в библиотеку. По воскресеньям нам всегда бывало хорошо.

Я беру фотографию Улдиса, сделанную пару лет назад в доме его матери на Рождество. На нем выходной костюм, белая рубашка и черный галстук, темные волосы легкими завитками падают на лоб. Выглядит он трезвым, настроение приподнятое. Всего этого Беате на краткий миг удалось добиться. Она его начистила, навела на него лоск, постаралась придать ему приличный вид, чтобы можно было вывести в люди. На лицах обоих счастливая улыбка, словно только что произошло чудо.

– А это нам, пожалуй, не мешает отнести в « Big Red’s», – говорю я, сдерживая злость. – Показать им. Они наверняка его помнят, сколько денег на их водку просадил, один из лучших покупателей. Им следовало возместить тебе часть расходов на похороны, это их профессиональный долг.

– Слишком поздно. Бедный Улдис.

Я перебираю бумаги, лежащие в ящике из-под водки «Dark Eye»,Беата попросила меня об этом.

На самом верху десятка два-три писем от матери Улдиса. Понимая свою бестактность, я все же читаю два последних. Мать посылала ему деньги, по двадцать долларов, хотя сама живет на жалкую пенсию по старости, на дешевом сыре и муке, которые выдают ей в рамках программы продовольственной помощи, и на пособие на отопление для людей с низкими доходами. Она возобновила рецепты от «Valium»и отправляла ему – «от нервов». Водка в смеси с «Valium»особенно дурманит голову.

Мать Улдиса никогда не верила, что ее сын алкоголик.

«Не слушай Беату, – писала она. – Каждый мужчина иногда выпивает, это естественно. Не была бы Беата такой эгоисткой, не пошла бы работать в университет в Техасе, у тебя сейчас была бы неплохая работа. Она должна была подыскать себе другую работу и тебя поддерживать, а не добиваться библиотекарской степени».

Под письмами старые почтовые открытки и поздравления с днем рождения. Большинство рисунков из них вырезано. Два кролика и розы наклеены на листок четыре на шесть. «Моей любимой жене в день рождения» – написано в центре печатными буквами. У него не было денег даже на то, чтобы купить Беате поздравительную открытку. Нет, он просто не хотел тратить свои деньги на это, говорю я себе жестко. Но чувствую, как лед в моей душе начинает таять; я не хочу, чтобы это произошло, хотя знаю – так случится.

Остальное в ящике – письма с отказами из университетов и колледжей, их сотни.

Самые старые письма с обратным адресом известных факультетов, последние – из малоизвестных колледжей в Северной Дакоте, Миссисипи, Джорджии. Последние два года ему отказывали и от места продавца, чиновника, он получал только отказы.

«Тщательно взвесив ваши профессиональные возможности, мы пришли к выводу, что на сей раз ваши услуги нам не требуются». Безнадежно.

Я представила себе, как Улдис поднимается по лестнице, волнуясь, вскрывает каждый конверт, хотя знает, что если бы ему предложили работу, позвонили бы. Прочтет письмо, аккуратно вложит его обратно в конверт, потом бросит в коробку, повернется и снова спустится вниз по лестнице, на сей раз, чтобы зайти в «Big Red’s». Так ли все происходило? Может быть, картина, нарисованная мной, слишком упрошенная? Может быть, бутылка была у него с собой, открывал он ее после того, как прочитывал письмо. Отказ мог быть лишь поводом для первой рюмки и всех последующих; бутылку он открыл бы и в том случае, если бы улыбнулась удача.

Я держу коробку и плачу, плачу над его страданиями, над безысходностью его жизни. Как все началось? Во что он превратился? Я помню – Улдис в автобусе, приподнимает шляпу, здоровается с Беатой, счастлив, что может сесть рядом с нею. Как и полагается, когда я оказалась без партнера, приглашает меня танцевать в гостях, где собрались латыши. Улдис улыбается, получив А+ за эссе. Улдис с моей мамой обсуждают «Моби Дика». Оба читали этот роман, когда учились на вечернем отделении филиала Индианского университета, и оба придерживаются мнения, что это лучший американский роман. Мама считала, что Улдиса ждет блестящее будущее; она была счастлива, когда Беата вышла за него замуж.

Почему Беата так и не смогла уйти от Улдиса, как ушла в конце концов от Джо я? Беата его любила, конечно, и даже в последние, такие мучительные годы Улдис никогда ее не унижал. А может быть, она щадила его потому, что как никто понимала его прошлое? У них была общая история; только страдания Улдиса проявлялись иначе. Его упорное стремление к самоуничтожению было обратной, темной стороной зеркала, отражением изнурительного труда латышей, их неизменно хорошего настроения и стремления к успеху, только со знаком минус.

По-английски Улдис говорил с явным акцентом, там были интонации и чернокожих американцев, и южан. В первое время они жили в Миссисипи, где отец, бывший музыкант симфонического оркестра, работал на хлопковых плантациях. Когда они сбежали в Индиану, – хотя за побег с плантаций им грозил год тюремного заключения, – Улдис работал вместе с черными на мясо-фасовочном предприятии Кингена, они подшучивали над ним, но приняли его и научили жить в Соединенных Штатах.

Когда профессор прислал ему хвалебный отзыв на его эссе по истории и пригласил участвовать в семинарах, он сказал, перемежая слова жаргонными словечками черных американцев и с южной интонацией:

– Этот чертов профессор меня на крючок не поймает. Если услышит, как я говорю, все тогда, пиши пропало. Об А можно и не мечтать.

Улдису было шестнадцать, когда они приехали в Миссисипи. Однажды – на нем в тот день был хороший костюм, как и положено в воскресенье, – сыновья владельца плантации уговорили его поймать скунса, домашнее животное получится великолепное, утверждали они. Что Улдис и сделал, потому что понятия не имел о том, что такое скунс. Ему, конечно, пришлось выбросить всю одежду, даже башмаки. Он хохотал, рассказывая об этом, ну и смешная история, верно. Он улыбался, когда говорил, что он у Кингена единственный рабочий из «Phi Beta Kappa».