Текст книги "Женщина в янтаре"

Автор книги: Агате Несауле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

12. АМЕРИКА ДЛЯ ЖЕНЩИН

Постепенно стали появляться возможности эмигрировать. Англия, Канада, Австралия начали принимать молодых, не успевших обзавестись семьей рабочих, главным образом на такие работы, от которых отказывались собственные граждане. Семьи снова стали делиться. Моя двоюродная сестра Астрида, которой исполнилось восемнадцать, уехала одна в Канаду, в качестве прислуги. Через несколько месяцев она вышла замуж за латышского парня, складского рабочего. Кроме ее хозяев канадцев, на церемонии регистрации брака никого больше не было, на следующее утро она уже приступила к своим обязанностям – мыла посуду и стелила постели. Один из двоюродных братьев уехал в Англию на шахту.

Стала принимать иммигрантов и Америка, но тоже только молодых и крепких мужчин, не обремененных ни детьми, ни болезнями, ни стариками. Бабушке, которая опять жила с нами, эмигрировать с нашей семьей не разрешили, так как Америка принимала одного иждивенца на одного трудоспособного. И снова бабушка уговаривала всех уезжать, так как она, мол, уже свою жизнь прожила. Но ведь мы не бросили ее даже когда пришли русские солдаты, как же оставим теперь?

Будущее в лагерях представало мрачным и беспросветным, и мои родители испытывали чувство вины от того только, что просто допустили мысль уехать без бабушки. Как только дядя Яша и тетя Зента, у которых была одна дочь, оказались в Соединенных Штатах, они тут же принялись утрясать многочисленные формальности, чтобы взять бабушку к себе. Гарантий, что это удастся, не было никаких, но все же появилась хоть какая-то надежда, а значит, и у моих родителей открывалась перспектива эмигрировать.

Вообще-то слово «эмиграция» никто никогда не употреблял. В большинстве случаев люди говорили – отправиться в «далекое изгнание», что означало переселиться в Америку. Большинство латышей мечтали вернуться в Латвию, мечтали о временах, когда Латвия снова станет свободной, огорчались, что из Европы приходится перебираться на другой континент и тогда уж возвращение в Латвию станет совсем маловероятным. Даже сегодня самое ходовое слово среди американских латышей – «изгнание», а не «эмиграция».

Прежде чем получить разрешение на въезд в Америку, предстояло найти поручителя, который бы гарантировал вновь прибывшему работу и жилье, чтобы тот не стал обузой для общества. Затем пропускали сквозь политическое сито – отсеивали нацистов и коммунистов и тех, кто был членом организации, связанной с этими партиями. Повторно проверяли здоровье, психическую полноценность желающих въехать в страну.

Напряжение в лагере становилось непереносимым. Сама мысль, что снова придется расставаться – с семьей, с друзьями, – будоражила, к этому добавлялись бесконечные проверки, о результатах которых нам часто не сообщали. Умение читать и считать, зубы, глаза, уши, кожа и все полости человеческого тела проверялись еще и еще раз, снова и снова. Затемнение в легких или частичная глухота могли означать, что человек останется в лагере на всю жизнь.

– Мы к своим лошадям относились с большим уважением, – сказал капитан Вилциньш.

На лагерной доске объявлений появилась карикатура – удивленный верблюд и подпись под ним: «Легче протащить верблюда в игольное ушко, чем перемешенное лицо в Соединенные Штаты Америки».

В нашей семье туберкулезные тесты у всех оказались положительными, болезнь в лагерях бушевала, и для нас это могло стать причиной запрета на въезд в Соединенные Штаты. Нам сделали рентгеновские снимки, но не сообщили результат. Меня по громкоговорителю вызвали на рентген повторно, потом еще раз. И наступила тишина. Днем я переживала, что из-за меня наши навсегда останутся в лагере, а остальным разрешат уехать. А ночью мне снилось, что все уехали и меня бросили, как сделала это бабушка Вилмы.

Каждого отдельно и всех вместе нас спрашивали, известно ли нам, что Соединенные Штаты – страна демократии и приемлема ли для нас демократия. Спрашивали, не сумасшедшие ли мы, не гомосексуалисты, алкоголики, преступники или извращенцы.

– Есть ли среди вас проститутки? – с серьезной миной задал вопрос чиновник, восседающий за столом в заполненном до отказа помещении. Андрей, мальчик из Беатиного класса, так сильно толкнул нас обеих в спину, что мы вскрикнули и от неожиданности наклонились вперед, словно собирались встать и заявить о себе. Чиновник сердито посмотрел в нашу сторону, и мама одернула нас: «Что это вы как трухлявый забор повалились, совладать с собой не можете». Поездкой в Америку шутить было нельзя.

Лютеранская община в Индианаполисе дала согласие стать гарантом нашей семьи, и мы пошли на все испытания в надежде, что сможем там устроиться на жизнь, хотя название нам ни о чем не говорило – просто место на карте; но тут возникли осложнения – пришло письмо из Бразилии. Тамошняя лютеранская община готова была предоставить папе место помощника пастора, как только он в достаточной степени освоит португальский язык.

Он, конечно, хотел бы в Бразилию. В Америке у него практически не было никаких шансов воспользоваться своими знаниями. Как юристам и всем прочим в лагере, имеющим образование, ему придется выполнять простейшую физическую работу, которую, может быть, удастся, а может быть, и нет, сменить в будущем на что-нибудь получше.

Мама как бы и не вмешивалась в происходящее, казалось – от нее ничто не зависит и с ней нечего считаться. Но когда она почувствовала, что шансы на переезд в Америку тают и надвигается Бразилия, она словно ожила. Открытый конфликт между родителями, да еще при нас с сестрой, был явлением совершенно незаурядным. Спор между ними все разгорался.

– Для меня это великолепная возможность, – говорил папа. – Я буду стоять на кафедре, а не рыть канавы или грузить вагоны.

– Если не выучишь португальский, все равно придется рыть канавы.

– Выучу, не беспокойся. Начну, как только получу словарь. Вне всяких сомнений, – добавил он многозначительно.

– Я не поеду в Бразилию, – заявила мама. – И своим дочерям не разрешу туда ехать.

– Почему? Что тебя не устраивает? Они и там смогут ходить в школу, как и везде.

– В школу? В какую же школу в Бразилии они смогут ходить? Откуда у нас деньги, чтобы отправить их в школу?

– Я уверен, что если сам не сумею, церковь поможет, устроит их в школу для дочерей священников.

– Я не хочу, чтобы мои дочери посещали благотворительную школу, какую-то там школу для дочерей священников, где им придется мыть церковные скамьи и стирать алтарные покровы, и учиться быть благодарными за то, что им предоставлена возможность до крови сбивать пальцы. Я не хочу, чтобы их учили прислуживать и угождать священникам, как в «Джейн Эйр». Я не допущу, чтобы они стали духовным гаремом пастора какого-нибудь прихода. Мои дочери будут учиться в университете.

– В университете? Ты думаешь, мы станем миллионерами? Мы в лагере, у нас ни гроша за душой, мы не разбогатеем, едва окажемся на американской земле.

– Они девочки умные и будут хорошо учиться.

– Да, конечно, и они красивые. В Бразилии они выучат португальский язык, пару лет поработают в какой-нибудь конторе и выйдут замуж.

– Красивые? Замуж? – мама горько рассмеялась. – Они должны получить образование. Это единственная надежда. В Америке женщины могут получить образование. Они получат стипендию и поступят в университет. Они добьются достойной жизни. Они умные, они мои дочери.

– А я тебе говорю, что они и в Бразилии смогут делать то же самое.

– Нет, в Бразилии образование только для богатых. Я не хочу жить в стране, где шансы есть только у богатых. К тому же в Бразилии женщины необразованные, без сопровождающих им там даже не разрешают выходить на улицу. Бразильцы до сих пор сбривают женщинам волосы, если подозревают их в неверности. Разве это жизнь для женщины?

Уговаривать маму пригласили представителя общественности. Капитан Вилциньш, чье кожаное пальто скрипело на морозе, целовал маме руку, многозначительно смотрел в глаза, долго и горячо перечислял перспективы, которые откроются перед папой в Бразилии.

Мама не сдавалась. Только в Америке у нас с сестрой появится шанс получить образование.

– Видишь, и капитан Вилциньш полагает, что у меня в Бразилии прекрасные возможности.

– Что он знает? Этот старый усатый змей, который пролез тут в начальники. Посмотри, на что похожа его Площадь героев, – мама презрительно махнула рукой, хотя после лагеря с Аллеей Отхожего Места нам довелось пожить еще в пяти местах.

– Он гражданин мира, видел всю Европу.

– Мне все равно. Мы тоже видели всю Европу, по крайней мере, ее теневую сторону.

– Но когда-то ты к нему прислушивалась. Ты говорила, что он образованный человек. Ценила его точку зрения.

После того, что сказал папа, во мне шевельнулось желание, чтобы мама, наконец, сдалась. Мамино упрямство, казалось мне, вызвано ее увядающей красотой, старческими веснушками на руках, раздражением, с которым она смотрелась в разбитое зеркало. Если бы только мама уступила, я смогла бы представить ее в романтических ситуациях – вот она поет под аккомпанемент Сниегса, вот улыбается пастору Брауну, нежно и радостно смеется, когда они с папой в белом песке Балтийского побережья находят янтарь. Я бы не огорчалась, оттого что она утратила чувственность и беззаботность. И, возможно, мне не пришлось бы в будущем преодолевать собственные внутренние противоречия.

– Я знаю, что делаю, – непреклонно заявила мама. – Я в Бразилию не еду и дочерям своим ехать не позволю. Капитан Вилциньш может пытаться меня сколько угодно уговаривать, меня могут связать и внести на корабль, только в Бразилии я на берег не сойду.

– Но в Америке жизнь будет труднее.

Она обняла меня и сестру за плечи, что означало нашу полнейшую солидарность. Я ликовала. И внезапно испытала чувство радости, что все-таки она настояла на своем.

– Мы втроем поедем в Америку, туда, где женщины могут получить образование, – сказала она. – Мы выбираем жизнь там.

Она сама, без чьей-либо поддержки одержала победу над мужем и общественным мнением. Ей не нужны были ни газеты, ни новейшие исследования, чтобы иметь собственное твердое мнение, от которого она не собиралась отказываться, – о том, что в Бразилии царит классовое общество и мужской шовинизм. Она свято верила в те возможности, которые может предоставить женщине Америка.

Спор между родителями был последним серьезным препятствием для нашего отъезда в Соединенные Штаты. Вскоре после этого нам выдали разрешение на въезд. Меня еще пару раз о чем-то спрашивали, потом присвоили официальный статус миллионной беженки, и мне пришлось беседовать с репортерами, что-то читать наизусть на чужом языке перед американскими журналистами, как в свое время перед английскими офицерами, которые инспектировали лагеря.

Я была испугана и заболела, что со мной часто случалось, когда напряжение достигало наивысшего предела, и наш отъезд задержался на месяц. Я чувствовала себя виноватой, но в глубине души испытывала облегчение. Мне было страшно, что меня опять заставят читать наизусть перед чужими людьми, как читала я перед русскими, и еще – я никому не могла признаться, что не хочу уезжать из лагеря. Я знала жизнь в лагерях, здесь царило ощущение общности судьбы и существовала вероятность того, что кто-нибудь, как когда-то мадам Саулите, проявит обо мне материнскую заботу. Но сказать об этом значило бы проявить неблагодарность.

И когда я поправилась, в последний раз с номерами на одежде мы прибыли в Бремерхафен, откуда отплыли в Америку, где женщины, как была убеждена мама, имеют возможность получить образование, а значит, быть независимыми.

Мне казалось, что война наконец-то окончилась, что лагеря позади и в Америке все будет совсем иначе. Я верила, что прошлое больше не коснется меня. Что как только я окажусь в Америке, все дурное, что было пережито, забудется. Что серая пелена, лежавшая на всем, растает. Я буду счастлива, я буду свободна.

Я буду помнить только все самое хорошее, что случилось со мной в лагерях. Обязательно цветы под окном мадам Саулите и то, как однажды все в лагере ходили в присланных из Америки лаковых бальных туфлях – на утопающих в грязи тропинках это выглядело ужасно смешно – и в красных шерстяных куртках. Маме удалось первой выбрать для каждого из нас одеяла, и она вернулась домой с красивыми розовыми и красными шерстяными пледами. Она откладывала сигареты, которые выдавали ей, папе и бабушке, договорилась с портнихой немкой, чтобы та сшила мне и Беате зимние куртки. Подкладкой для них послужил белый парашютный шелк, застегивались они на большие черные пуговицы, напоминавшие лягушек. Шились куртки специально на нас, они были совершенно новые, их еще никто не носил. Замечательные куртки.

Взрослые старались превзойти самих себя, выбираясь из летаргического сна, они не знали, чем нас удивить. Самое восхитительное были спектакли, особенно «Двенадцатая ночь», мне было тогда десять лет. В спектакле заняты были и профессиональные актеры, и молодые актеры-любители, и знаменитый режиссер. Простая, увитая цветами решетка в глубине столовой на возвышении символизировала Иллирию. Шут пел и играл на кокле,латышском традиционном струнном инструменте, напоминающем цитру; воздух вибрировал от музыки. Остальное довершили слова, столь же волшебные на латышском, как и на английском языке. Я была очарована, я верила, что все это когда-то происходило в действительности, хотя мне и сказали, что только в придуманной истории Орсино может быть таким дураком, чтобы сразу не догадаться, что Цезарио – женщина. Я и сейчас еще вижу Виолу и Себастьяна, их одинакового цвета костюмы из хлопка означали, что они близнецы, издалека ткань казалась зеленым бархатом. Их пол не имел для меня значения. Мне нравилось то место, где Виола и Себастьян встречаются вновь, и было жалко, что братья и сестры не могут всю жизнь быть вместе, без того, чтобы связывать свою жизнь еще с кем-то. Две одинаковые фигуры, темноволосые и стройные, в темно-зеленом, были зеркальным отражением друг друга. Я представляла себе, что у меня есть брат, похожий на меня, веселый и симпатичный, который сумел бы меня развеселить. С ним я забыла бы все свои тревоги, исчезло бы мое вечное уныние, которого я стыдилась и которого я не знала только в школе, где я что-то значила благодаря своим успехам.

Себастьян и Виола думали, что разлучены навек, но в конце концов они снова встретились. Встретились в другой стране, преодолев хаос, мрак, ураганы. Они протягивают друг другу руки, рассказывают каждый свою историю и обретают счастье. Они оба – мое далекое будущее, хотя я еще этого не знаю.

13. ПОСТИЖЕНИЕ АМЕРИКИ

Лето 1950 года. Миссис Чигане – знаток Америки, она здесь уже третий месяц. Пастор Маккормик отправил ее на железнодорожный вокзал встречать вновь прибывающих. Она безошибочно вычисляет нас в толпе в старом, напоминающем пещеру здании вокзала. Перрон, у которого останавливается поезд из Нью-Йорка, похож на десятки других перронов, на которых нам уже приходилось ждать.

– Здравствуйте, – обращается к нам миссис Чигане. Нас только четверо: мама, папа да мы с сестрой, бабушка пока осталась в Германии. Я скучаю по ней, переживаю, ведь она там плачет, потому что одинока и брошена, хотя знаю, что она, скорее всего, позже к нам присоединится.

– Здравствуйте, – повторяет миссис Чигане. – Добро пожаловать в Америку, – произносит она. Она кажется разочарованной, когда видит нас вблизи, но настолько любезна, что этого не говорит.

– Судя по фамилии, она цыганка, но по виду – самая настоящая американка. Она уверенно идет впереди, такой одежды, как на ней, мы никогда раньше не видели. Платье из какой-то странной сине-зеленой ткани, не хлопок, не лен, и пышная юбка-клеш. Талия перетянута широким черным ремнем, похоже, из резины, черные волосы закручены надо лбом валиками и напоминают рожки. У нее красивые сильные ноги, черные волоски вызывающе топорщатся над белыми носочками, на ногах черные лаковые туфли на высоком каблуке. Она ловко повязывает голову шарфом, которым размахивала, стараясь привлечь наше внимание, концы его, словно заячьи уши, висят надо лбом. Миссис Чигане вынимает пудреницу и смотрит, не размазалась ли яркая губная помада.

– Ну, так вот, девочки, – говорит она, как только мы усаживаемся в такси, – вы должны быть очень внимательными, тут вам не тихая, провинциальная крохотная Германия, о, нет.

Она смеется и разглядывает свои ярко накрашенные ногти.

– О, нет, совсем нет. Видите свет? Когда загорается зеленый, нужно быстро перейти улицу, и ни в коем случае не перебегать, когда горит желтый, даже думать об этом не смейте.

Вдали завыла сирена, вначале тихий, звук ее становился все громче, такой знакомый, возвещающий о беде звук.

– Вот, как только его услышите, – говорит она, – вскакивайте сразу же на тротуар. Если страшно, ходите, прижимаясь к домам, не ходите по проезжей части, пока не привыкнете. Но сразу же запрыгивайте на тротуар, как можно быстрее, потому что полицейские раздавят вас, размажут, как мокрую глину, не остановятся и не отвезут вас ни в больницу, ни на кладбище. В Америке все делается на большой скорости, вам тоже придется поторопиться.

Машина скорой помощи с воем промчалась мимо притормозившего такси.

– Поняли?

Мы с Беатой принялись шептаться.

– И еще вот что, – произносит миссис Чигане, – и не думайте, что между собой вы будете говорить по-латышски. Американцы этого не любят. Вы везде должны говорить по-английски. Вас теперь переплавят, – таинственно добавила она.

Мы молчали. Через мгновение миссис Чигане нам улыбнулась.

– Не беспокойтесь, научитесь. Это совсем не трудно. Ведь тут все научились говорить, не так ли?

В гостинице она продолжает делиться с нами своим трудно доставшимся ей опытом. Между удобными креслами и диваном стоит телевизор. Самый первый в Индианаполисе; даже у пастора Маккормика нету такого. Если бы он работал, мы увидели бы настоящие чудеса, говорит миссис Чигане.

В ресторане она указывает нам на сложенные в кучку разноцветные коробочки. Хлопья на завтрак. Чай в пакетиках. Желе с нарезанными фруктами в нем. Бутылки с кока-колой. Она знает, что достойно внимания.

Посередине большой комнаты стоит стол, заставленный тарелками с курой, ветчиной, крутыми яйцами, белым хлебом, яблочным вареньем, маслом, мармеладом.

– Можете есть, что хотите, и брать дополнительные порции столько раз, сколько захотите, есть до отвала. Идите, накладывайте сами! Тарелки вон там, на металлической полке.

Посреди стола выдолбленная дыня. Внутри нарезанные дольками яблоки, кусочки дыни, апельсины, виноград, клубника. Рядом горкой составлены маленькие тарелочки.

– Дыня, – говорит мама.

– Дыня, – говорит миссис Чигане. – Мы возьмем ее потом, когда всего наедимся. Хватит всем.

Но когда мы возвращаемся, фруктов уже нет, в лодке из дыни пусто, только на дне немного сока.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, take it easy, – говорит миссис Чигане, – это вы тоже должны научиться говорить, не волнуйтесь, take it easy.

Она окидывает взглядом комнату. Пожилая пара за столом возле окна молча ест курицу и картофельное пюре. Перед ними на очереди фрукты в стеклянных вазочках.

Миссис Чигане подходит к ним, берет вазочки с фруктами со стола ошарашенной пары, возвращается и с шумом ставит рядом со своей тарелкой. Мама смотрит на нее осуждающе.

– Я полагаю, этого не следовало бы…

Миссис Чигане ее прерывает:

– В Америке можно делать все, что хочешь. Надо только сказать excuse me. Так, девочки, этому вам тоже следует научиться. Скажите excuse me. Извините!

Мы стараемся во всем ее слушаться.

На всех радиостанциях Индианаполиса Нэт Кинг Кол со своей «Моной Лизой». Кинг [2]2
  King– король (англ.).


[Закрыть], какой еще король? Может быть, он англичанин; никто не говорит, что он черный.

Беата как пришитая сидит возле маленького радиоприемника в одной из спален в доме пастора Маккормика. Она учит слова песни и тихонько напевает.

Община пастора Маккормика в последнее время сильно поредела; церковь расположена в северном районе Индианаполиса, а белые из среднего класса переселились еще дальше на север, их место заняли черные, остались только белые бедняки, которых здесь называют «деревенщиной». Пастор сказал, что положил немало сил, чтобы привлечь сюда новых белых из лагерей Германии, хотя ему чинили препятствия. Когда мы с родителями заходим в церковь, дамы в шляпах, украшенных цветами, и в перчатках в тон им пересаживаются на пару рядов дальше.

Дом пастора Маккормика с четырьмя спальнями стоит на тихой, поросшей вязами улице, здесь живет много латышей. Спим мы в спальнях, коридорах, в подвале и на чердаке. Мы привыкли к такой тесноте – она кажется естественной, и все-таки мы разочарованы, потому что американские фильмы обещали раздолье и богатство.

Сегодня воскресенье, но все озабочены, так как пастор вручил миссис Чигане счет за еду и жилье. Она неизвестно почему решила, что пока не устроится на работу, все будет получать бесплатно. В лагерях рассказывали удивительные истории о том, как принимают в Америке. Одну семью привезли прямо в их собственную квартиру, в буфете было полно посуды, холодильник ломился от еды, шкафы – от одежды. Дамский комитет готов был обучать их английскому языку. Другой семье предоставили возможность выбирать в продуктовом магазине все что ни пожелают, потом их отвезли в другой магазин – выбрать одежду. Берите все, что вам необходимо, сказали в распределительном комитете, это Америка, здесь улицы вымощены золотом. Никто не слышал еще историй о бывших профессорах почтенного возраста, которые работали на хлопковых плантациях Миссисипи и которым угрожали тюрьмой и депортацией, если они попытаются оттуда сбежать. Миссис Эглите еще не сошла с ума, оттого что к ней не вызвали врача, чтобы принять затянувшиеся роды. «У нас с коровами нет никаких проблем, – сказал владелец плантации. – Я думал, эта порода покрепче».

Так что счет на тысячу долларов за три месяца проживания оказался для миссис Чигане чудовищным ударом. Приличный дом в Индианаполисе можно купить всего лишь за сумму, в двенадцать раз превышающую указанную в счете. Миссис Чигане плакала, говорила, что никогда в этой стране она не выкарабкается, а пастор был предельно вежлив. Он сказал, что можно расплачиваться в течение года. Миссис Чигане не знала, как и благодарить. Чувство благодарности испытываем мы все, только это нам и позволено. Но тревогу нашу не скроешь, потому что мы даже по-латышски переговариваемся шепотом, – о пугающем будущем, о том, во сколько нам обойдется каждый день и каждый час. Стыд свой мы прячем глубоко, даже от самих себя.

Пастор Маккормик с супругой направляются в свою спальню, это единственное место в доме, где они могут остаться наедине. Нелегко миссис Маккормик жить в доме, в котором полно чужих людей, ведь она не привыкла к такой тесноте. По утрам, когда она собирается на работу, мы стараемся держаться подальше от кухни. Прежде чем зайти в ванную, мы осторожно оглядываемся. В отсутствие миссис Маккормик женщины полируют мебель, моют кухню, полют грядки. Мы готовим ужин, пока она после работы играет на пианино или читает газеты. Это лишь малая толика из того, чем мы готовы расплатиться за то, что мешаем. Нам нравится эта работа; до чего же приятно делать настоящее дело в настоящем доме.

В тот день после обеда до нас донеслись громкие голоса из спальни.

– Я хочу, чтобы они исчезли, – кричит миссис Маккормик. – Чтобы убрались сию же минуту. Я их ненавижу.

Она хлопает дверью и бежит по тропинке, обсаженной цветущими ноготками, мама как раз наклонилась над ними, выпалывает сорняки; хозяйка садится в голубую машину с опускающимся верхом и хлопает дверцей. Когда смущенный пастор Маккормик выскакивает на порог, она высовывается из машины и кричит:

– Это мой дом, мой!

Она уезжает. Пастор садится в свою машину и мчится следом. Через час он звонит и говорит миссис Чигане, что они с миссис Маккормик пару дней будут отсутствовать. Благодать!

Хотя до вечера еще далеко, женщины и дети берутся на кухне за работу. Мы месим тесто, чтобы уже утром был тяжелый кисло-сладкий латышский хлеб, а не замоченные в молоке, похожие на кашу хлопья для завтрака. Мы обсуждаем, сколько денег осталось в коробке для печенья. Еще до того, как мы узнали, сколько будет стоить наше пребывание здесь, мы тратили деньги очень обдуманно.

Принимаемся за чистку картофеля, лепим маленькие котлетки, жарим курицу, чистим горох. Обеденный стол в столовой раздвинут на всю длину. На ужин соберется двадцать один человек, угощение затянется до самой ночи, и взрослые примутся рассказывать истории о странных силуэтах, которые появляются на кладбище в сумерках, об умных крестьянах, которые узнали черта по хвосту, торчавшему у того за голенищем, о перепуганных детях, руки которых навечно прилипли к полу в домах, населенных привидениями. Ни о войне, ни о лагерях никто не произнесет ни слова.

Время после обеда летит быстро. В тенистой кухне так славно, женщины напевают, смеются; вот было бы хорошо, если бы так же были все вместе в сентябре, когда мне предстоит идти в школу. О школе я думаю все время. Ребята будут меня дразнить за мои длинные косы и странную одежду, будут издеваться и мучить за то, что не знаю английского языка.

« Verfluchte Ausländer,проклятые иностранцы», – кричали немецкие дети, когда мы с сестрой изредка осмеливались выйти за ограждение из колючей проволоки. Мальчишки кидались камнями или снежками с обломками камней. Мы держались подальше от поселковой дороги и с опаской гуляли по лесу в поисках грибов и анемонов, все время внимательно наблюдая, не покажется ли вдруг стайка немецких мальчишек. Они выныривали из ниоткуда – с рогатками и палками в руках.

Было бы здорово прятаться в такой кухне от насмешек американских детей. Миссис Чигане подсказала бы мне, что делать. На помощь мамы я особо не надеялась.

Когда картошка почти готова, миссис Чигане говорит, что у нас закончились салфетки. Мы боимся пользоваться полотняными из буфета миссис Маккормик, вдруг мы их испачкаем так, что пятна нельзя будет ни отстирать, ни отбелить. Кто-то замечает, что можно обойтись и без салфеток, годами ведь обходились без них. Но миссис Чигане знает, что делает. В Латвии салфетки были, без них никогда не садились за стол, к тому же бумажные салфетки – это чисто по-американски, а ужин сегодня как-никак торжественный.

Таливалдис, друг/родственник/любовник? миссис Чигане, взялся сходить в магазин тысячи мелочей Хука. Это молодой плечистый мужчина, ему чуть больше двадцати, у него приятная улыбка, по любому поводу краснеет. Он всего на несколько лет старше Яутрите, дочери миссис Чигане. Миссис Чигане не объяснила, какие их связывают отношения, хотя Таливалдис вместе с матерью и дочерью живет на веранде.

Миссис Чигане печатными буквами пишет на листочке NAPKINS, салфетки, вытаскивает две монетки из ящичка и, прежде чем отправить Таливалдиса, плюет на платочек и стирает с его щеки пятно.

Обеденный стол миссис Маккормик сервирован. Посуда на белой скатерти блестит, курица пахнет восхитительно. Мужчины шутят, интересуются, кто будет его соседкой по столу. Миссис Чигане усаживает детей в одном конце стола, но я, слава Богу, не в их числе. Она указывает на женщину, потом на мужчину, снова на женщину.

– Среди роз торчат шипы. Ну, кто из мужчин будет следующим?

Все смеются.

Таливалдис возвращается запыхавшийся и протягивает бумажный пакет профессору Бриедису. Тот разрывает синюю упаковку и вынимает толстые хлопчатобумажные прокладки, которые больше похожи на бинты, чем на салфетки. Миссис Чигане останавливает его.

– Идиот, – говорит она и вырывает пакет у него из рук. – Болван.

Но тут же спохватывается.

– Извините, профессор, я вынуждена отобрать у вас это.

Профессор Бриедис не сдается, показывает на четкую надпись на пакете – Napkins. Таливалдис бросается ему на помощь, тыча в слово, написанное на бумажке.

– Два болвана, – говорит миссис Чигане. – Извините, профессор, что я вас так назвала, извините, excuse me.

Она вырывает пакет у него из рук, отпихивает Таливалдиса с дороги и исчезает в кухне. Мама собирает остальные прокладки и следует за ней.

Воцаряется томительная тишина. Женщины смотрят в пол, мужчины молчат, дети ничего не поняли. Бледный заносчивый шестнадцатилетний Эгил, которого мы с Беатой, когда он не слышит, обзываем профессорским сосунком, победно ухмыляется.

Открывается кухонная дверь, выходит миссис Чигане, в одной руке у нее кувшин с молоком, в другой – гора белых, плотных, прекрасных хлопчатобумажных салфеток, которые все боялись трогать.

Когда молчание затягивается, она произносит:

– Мы их выстираем и выгладим, в конце концов, в прошлый раз мы их тоже сами стирали. А если и останется какое-нибудь пятнышко, придется сказать – excuse me.

Она смеется. Потом ерошит Таливалдису волосы.

– Иди, садись рядом, мой шипик.

Поворачивается к нам с Беатой. Мы стыдливо прячем глаза, потому что знаем, что маме тоже неловко.

– Ну, девочки, – смеется миссис Чигане. – Тренируйтесь! Excuse me. Ну, произнесите же! Excuse me.

Все смеются. Я готова расстаться со всем на свете, лишь бы моей мамой была миссис Чигане.

Миссис Чигане отводит меня в публичную библиотеку Индианаполиса, это внушительное серое здание, занимающее целый квартал. Наши шаги отдаются на мраморном полу, когда мы проходим сквозь похожие на пещеры комнаты и вдоль длинных галерей.

Она ведет переговоры с пожилой библиотекаршей с синими волосами, которая окидывает меня недоверчивым взглядом. В конце концов библиотекарша выразительно вздыхает и принимается что-то печатать. Она отстукивает буквы, снова вздыхает, отстукивает что-то еще и протягивает мне желтую карточку.

–  Thank you,спасибо, – говорю я ей мысленно. Это первые два английских слова, которым в лагере научила меня госпожа Саулите. Миссис Чигане, когда я произнесла их в автобусе, сказала, что правильно. Thпроизнести трудно, потому что в латышском языке такого звука нет, но миссис Чигане меня уверяет, что я произнесла почти верно. И все равно сейчас я не осмеливаюсь ничего сказать.

– По этой карточке ты можешь взять домой три книги, какие хочешь и когда хочешь. Через две недели ты должна их вернуть, а потом возьмешь следующие три. И не слушай, если она будет говорить что-нибудь другое, – шепчет мне миссис Чигане.

Ниши, балконы, тускло освещенные комнаты полны книг. Книжные полки высятся до самого потолка, одна за другой, за рядом ряд. Никогда раньше я не видела столько книг в одном месте; я вообще держала в руках мало книг в красивом переплете, в основном они были плохо переплетены, напечатаны на желтой дешевой бумаге, быстро принимали обтрепанный вид. Я прочту эти книги, одну за другой, все по очереди, я попробую их все прочитать, я выучусь всему, что для этого понадобится. Если каждую неделю я буду читать по три, сколько времени потрачу на все? Я с нетерпением жду, когда смогу начать. Но прежде надо выучить английский. Возможно ли это вообще?