Текст книги "Женщина в янтаре"

Автор книги: Агате Несауле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Миссис Чигане снова беседует с библиотекаршей.

– Ууу! Ауу! – говорит она и машет руками.

Библиотекарша смотрит на нее, широко раскрыв глаза. Миссис Чигане складывает руки у рта и дует.

– А-а, да, да, – говорит библиотекарша и, стуча каблучками, уходит по белому мраморному полу. Возвращается со стопкой книг. На самом верху «Унесенные ветром».

Миссис Чигане мне переводит. Я чувствую, как расплываюсь в счастливой улыбке, и тогда библиотекарша вспоминает, почему она стала библиотекаршей, и тоже улыбается мне. Она ставит на книгах штамп и протягивает их мне. Рот у меня пересох, руки дрожат, я хочу как можно быстрее оказаться дома.

«Унесенные ветром» на латышском языке в лагерях были изданы четырьмя тонкими брошюрками. У мамы есть только первая часть, которую я перечитала уже трижды. Удастся ли Скарлетт О'Хара завоевать любовь Эшли Уилкса? Полюбит ли она Ретта Батлера? Уедет ли из Тары? Что с ней случится во время войны? Она останется жива? Вернется ли когда-нибудь в свой дом? Меня сжигало любопытство.

Как только я вернулась в дом пастора Маккормика, я сразу же отыскала англо-латышский словарь, который мои родители, люди некурящие, выменяли на выдававшиеся им сигареты. В конце лестницы, ведущей на чердак, есть маленькая дверца, открывающаяся на балкон, куда обычно никто не заходит. Решетки покривились, балкончик такой маленький, что места на нем хватает только для одного человека. Идеальное место – светло, тихо и большую часть дня здесь тень. Никто тут никогда не сидит.

В лагере я немного учила английский язык. «This is a pen, this is a pencil», это ручка, это карандаш, – повторяли дети наизусть. Как-то летом нас отправили в полуразрушенный дом на берегу канала, администраторы лагеря пытались таким способом возродить запомнившийся им на всю жизнь отдых в деревне во время летних каникул. Мы научились петь «My Bonnie Lies Over the Ocean»и «Oh, My Darling Clementine»,о девочке, которая вместо туфелек надевала на ноги ящики из-под селедки. Однажды мы пели «У моей шляпы три угла», и англичанка-офицер со смехом нам подпевала. Но я знала, что мне придется выучить гораздо больше.

Я принялась сравнивать слова латышского перевода с первой страницей английского текста. Отыскивала в словаре те, которые не понимала. Некоторые из них имели массу смущавших меня вариантов, были просто похожие на них, других не было вообще. Но большинство слов я находила. Я упорно продвигалась от строчки к строчке, сквозь предложения, сквозь абзацы к такому знакомому по латышскому переводу содержанию. Меня интересовало то место, где Скарлетт перестает владеть собой, я его нашла. Когда слово или предложение не поддавались, я переходила к следующему, досадуя, что никогда не пойму всего. Но я продолжаю.

Через час книга случайно открылась в середине. «Я никогда больше не буду голодать», – обещает себе Скарлетт. Эту часть на латышском я не читала. Я отыскиваю каждое незнакомое слово, держу пальцы в разных местах словаря, читаю еще раз все предложение. Меня наполняет неизъяснимое, внезапное озарение, словно свет. Я поняла, я поняла. «Я никогда больше не буду голодать». Я поняла, что сумею пробраться сквозь незнакомые еще мне страницы, я сама выучу английский язык. Я ликовала. Казалось, закатное солнце, озарявшее верхушки кленов, ликует вместе со мной.

Каждый свободный час я провожу на балконе. Меня тревожит, как быть с двумя другими выданными мне книгами – об изучении воздушных потоков и климата, но миссис Чигане меня успокаивает, что библиотекарша не станет спрашивать, прочитала я их или нет. Оставаясь одна, я переживаю минуты глубокого отчаяния и неописуемого восторга. Только миссис Чигане время от времени интересуется, как мои дела.

– Вот видишь, – говорит она. – К школе ты уже будешь говорить по-английски. Ты умная, как я. Я выучила меньше чем за год, но у меня, конечно, была ежедневная практика, в офисе лагеря было полным-полно молодых американцев.

Подобная перспектива меня пугает, потому что до школы осталось несколько недель.

Но миссис Чигане снова меня подбадривает:

– Ты уже знаешь, как отыскивать незнакомые словечки, и поняла, как связать их друг с другом. Это самое трудное. Через гриву перескочила – и через хвост перескочишь.

14. ЖИЗНЬ И КИНО

Лето позади. И случилось чудо из чудес – я умею читать по-английски. Хотя многие слова мне по-прежнему надо отыскивать, но зато, когда я их нахожу, предложение сразу становится понятным. Я ужасно горжусь, когда кто-нибудь из взрослых просит меня перевести какие-то слова из анкеты для поступления на работу, на этикетке хлопьев для завтрака или из газеты.

Из дома пастора Маккормика мы выехали. На углу 24-й улицы и Парк-авеню, в трех построенных в двадцатые годы в северной части города доходных домах из четырех квартир полным-полно латышей. В каждой квартире ютятся по нескольку семей. Наша семья живет в выходящем на улицу, когда-то добротном, а теперь совершенно обветшавшем доме. Мы занимаем веранду, комнату без окон, зато с камином из искусственного мрамора, и столовую с застекленными дверьми. Большая часть помещений загромождена кроватями, ящиками, холодильником и столом, на котором стоит электрическая плитка. Во второй половине квартиры, в двух спальнях и в кухне, обитает семья из горных районов Кентукки. Ванная комната всегда или занята, или грязная. Вторая семья никогда там не убирает, ждет, пока кто-нибудь из нас – я или Беата – это сделает, и тут же начинается бесконечное мытье, и снова они оставляют за собой грязь, срамные волосы и грязные пеленки. Мама считает, что папе следует с ними поговорить, но он отмалчивается.

В других квартирах живут вместе семьи латышей. Жилье не рассчитано на такое количество народа; звуки разносятся по лестнице и коридорам. Мы привыкли к тому, что побыть в одиночестве не удается, но больше никто не хочет жить тихо. Разве ж мы не в Америке? Появился алкоголь, которого в лагерях достать было почти невозможно. Молодые мужчины, которые не выпивали чуть ли не с начала войны, сидят допоздна, спорят о политике и поют военные песни. Машин еще ни у кого нет. Примерно через год трое из этих молодых мужчин погибнут в автокатастрофах. Потом уже, в воспоминаниях, эти годы покажутся безмятежными и невинными.

Кое-кто из мужчин постарше тоже заново открыл для себя алкоголь. В квартире под нами живут мистер и миссис Мелдерисы. Оба небольшого роста, сложены безупречно, идеально подходят друг другу, миниатюрны, но не совсем карлики. Нас с Беатой они ужасно интересуют. Как они встретились и поженились? Как он, такой маленький, нашел жену еще меньше себя?

Мама напоминает, что неприлично обсуждать чужую внешность. Рост не имеет значения, говорит она. Она указывает на высокую светловолосую миссис Лиепу, которая на голову выше своего низкорослого мужа. Эта знаменитая красавица вышла в Латвии замуж за сына миллионера только ради денег. Теперь им никуда друг от друга не деться, оба нищие, как и все остальные.

Каждую пятницу после работы на Воннегутском металлургическом заводе – он принадлежит семье, чей младший сын вскоре напишет книгу о войне в Германии и бомбардировке Дрездена, – мистер Мелдерис и мистер Лиепа встречаются на лестнице. Оба в темных костюмах, при галстуках, туфли начищены до блеска, волосы гладко зачесаны. Прогулочным шагом они направляются в сторону Центральной авеню. Обычно господа возвращаются далеко заполночь, слегка взлохмаченные, распевая песни или шумно беседуя. Расставаясь, они чинно говорят друг другу: «Спокойной ночи, инспектор Мелдерис» и «Спокойной ночи, заводчик Лиепа».

В их отсутствие миссис Мелдере из своей комнаты не выходит, готовит, убирает. А если и выходит посидеть на крылечке, берет с собой вязанье или что-нибудь чинит. Всплакнет, когда другие женщины останавливаются поговорить.

Миссис Лиепа примерно через час после ухода мужа покидает Парк-авеню. Перед выходом она ярко красится, рисует на щеке родинку. На голове завивка, вокруг облако духов «Вечер в Париже». Всем, кто готов ее выслушать, миссис Лиепа сообщает, что направляется на Центральную авеню и уже оттуда автобусом поедет в кино. И уходит. За углом она садится в машину мистера Круминьша. Ему принадлежит машина и дом, доставшийся от отца, который переселился в Америку в 1905 году. Из оказавшихся в нашем поле зрения он ближе всех к статусу американского миллионера.

Около полуночи мистер Мелдерис, пожелав своему сотоварищу спокойной ночи, отправляется к себе. Он кричит миссис Мелдере, что ужин остыл, что он устал смотреть на ее вечно кислое лицо после приятно проведенного вечера, что она хитростью женила его на себе, что она из простых и недостойна его. Он кричит, что никогда бы на ней не женился, если б знал, что они в конце концов окажутся здесь. Из комнат Лиепы не доносится ни звука. Миссис Лиепа вернулась чуть раньше и наливает ванну для ежевечернего купания. Тихонько напевая, она будет нежиться в пене до двух часов ночи.

Но вот как-то мистер Мелдерис переходит все границы. Снизу доносятся шум падения, удары, крики. Вначале миссис Мелдере молчит, а потом просит о пощаде.

– Ты должен спуститься вниз, – говорит мама.

– Нет, – отвечает папа, – это их дело, мужа и жены. У них своя комната, пусть живут, как хотят.

– Он живет, как он хочет, а не так как они хотели бы. Она не хочет, чтобы он ее избивал. Сойди вниз, пока он ее не убил.

– Нет, мы не имеем права вмешиваться.

– Ну так сходи к профессору Бриедису, позвони с его телефона, вызови полицию.

– Ты бредишь! Мы не можем вызвать полицию. Они ведь узнают, сколько человек живет в каждой квартире, и всех арестуют. Мы все окажемся в тюрьме.

Миссис Коэн, домовладелица, строго-настрого запретила нам кому-нибудь говорить, сколько семей живет в каждой квартире. Она делает нам огромное одолжение, поселив в одной квартире вдвое, а то и втрое больше народу, чем разрешено. Иначе мы по-прежнему ютились бы в доме пастора Маккормика и возвращали бы ему долг всю оставшуюся жизнь, а не десять лет, как у нее.

– Ты пастор, ты должен к ним спуститься, – говорит мама. Она встает и начинает надевать туфли.

– Что за жизнь, – не унимается она. – В доме полно мужчин; разве ж не мужчина должен прийти ей на помощь?

Когда она уже спускается по лестнице, открывается дверь напротив и профессор Бриедис проносится мимо.

– Прекратить! – приказывает он. – Сейчас же!

Мама и профессор Бриедис приводят миссис Мелдере наверх. Она плачет, еле держится на ногах. Из носа течет кровь, одна щека багровая от удара. Ладонь правой руки порезана. Мама ее успокаивает и принимается перевязывать рану.

– Зверь, – бормочет она, – солдат, дикарь, варвар. – В этой череде слов она не упоминает «русский», «коммунист-безбожник», как обычно многие из латышей. Все слова весомы сами по себе.

– Казалось бы, после всего, что мы перетерпели во время войны, будем жить спокойно. Никогда не видела, чтобы латыш такое вытворял, даже в лагерях, когда пришлось столько пережить. Никогда не думала, что мне придется увидеть такое.

Мама осматривает руку миссис Мелдере и вздыхает. Та сильно порезалась, пытаясь вырвать у мужа нож.

– Придется зашивать. Завтра же пойдем к врачу. Получим у него справку о том, что он с тобой сделал. Агата, возьми словарь, выпиши мне на листок слова: насильственный, муж, пьяный, избита, нож, справка, развод.

Я принялась за дело, но все время волновалась, что мама пойдет к врачу, а что если и в полицию, но, вероятно, она знает, что делает.

Миссис Мелдере, конечно, не развелась, этого никто никогда не делает. Назавтра мистер Мелдерис явился с букетом красных роз. Вечером в пятницу вместе с мистером Лиепой никуда не пошел. Вдвоем с миссис Мелдере – она в новом платье, раненая рука на перевязи – они отправляются в кино. На следующий день миссис Мелдере заявляет маме, что мужа ее нельзя ни в коем случае винить в случившемся. Самая большая беда в том, что приходится жить вместе с другими латышами в такой тесноте. Вскоре они переезжают в Кливленд, где мистер Мелдерис получил более выгодную работу на фабрике. Они никогда больше не повторят этой ошибки – жить в таком близком соседстве с другими латышами.

Наконец-то я с помощью словаря могу перевести почти все, но то, что другие говорят, мне понять труднее. Когда слушаю радио, иногда улавливаю какое-нибудь слово или даже предложение. Но чтобы понять, я сначала перевожу их на латышский. С разговорной речью еще хуже. Мне страшно, что в школе, если я буду часто ошибаться, меня из-за моей тупости будут наказывать. И ребята по дороге домой меня обязательно побьют.

Первый школьный день выдался солнечным. Мама утром занята на кухне в ночном клубе «La Rue»,как и вечерами.

– Ты уже достаточно взрослая, чтобы идти одной, – говорит она.

Беата будет учиться в Шортриджской средней школе, так что нам придется расстаться. Беата добирается до школы автобусом; каждая поездка обойдется ей в одиннадцать центов, или в жетон. Она боится пропустить свою остановку, боится, что не найдет дом. В 45-ю основную школу мне ходить всего за два квартала – как сквозь строй, под градом ударов.

И миссис Чигане не сможет меня проводить, она устроилась на работу в магазин «Hooks»– печет гамбургеры и учится готовить напитки с газированной водой и мороженое с фруктами и сиропом. Управляющий сказал, что она для этой работы старовата, но так как она быстро схватывает, он в конце концов научит ее обращаться с кассовым аппаратом. Вот тогда-то можно будет надеть красивое платье, сидеть за прилавком и получать деньги.

Я испугана и в то же время испытываю облегчение, что мама не сможет пойти со мной в школу. Она тоже учит английский по книгам и газетам, а с разговорной речью у нее не лучше, чем у меня. И я краснею при одной мысли о том, что мама вдруг заговорит. А что она наденет? Ее единственное выходное темно-синее шерстяное платье с белым кружевным воротничком, мелкими пуговками и длинными рукавами вытерлось, обносилось, сзади блестит. Она носит черные туфли на шнурках. Здесь так никто не одевается. Я стыжусь мамы, но еще больше стыжусь своего предательства.

Отвести меня предложила миссис Коэн, наша домовладелица. Я жду на лестнице, она опаздывает. Одета миссис Коэн как обычно, когда показывает латышским семьям квартиры. Подол платья оторван, внизу болтаются какие-то нитки, на пышной груди – пятна от еды. Она не причесана, жидкие волосы лоснятся, лицо красное. На толстых голых ногах стоптанные мужские шлепанцы без задников, они хлопают при каждом ее шаге. В сумочке ключи, сигареты и конверты с квитанциями об уплате за квартиру. Одна ручка сумочки оторвана и держится на английских булавках. Миссис Коэн ест пончик, сахарная пудра осыпается на платье.

Она достает еще один пончик, делит его пополам, протягивает мне. Когда я отказываюсь, миссис Коэн печально качает головой. Что ж, она хотела как лучше.

Дети парами и стайками спешат в школу. Они здороваются, некоторые за руку, весело смеются. Кажется, нет никого, кто шел бы один. Я надеюсь, что меня с миссис Коэн никто не заметит, но не заметить нас нельзя. Мне кажется, ребята перешептываются и смеются. Скорее всего, договариваются, как меня потом побить. И я ни за что, ни за что не должна плакать, а то мне же будет хуже.

Миссис Коэн вводит меня в директорский кабинет. Мисс Эббот, элегантная дама с седыми волосами, оглядывает меня, потом смотрит на миссис Коэн и спрашивает: «Это твоя мама?» Она медленно повторяет вопрос. Миссис Коэн трясет головой и бросается что-то длинно объяснять, что – я не понимаю.

Я тоже энергично трясу головой. Мисс Эббот согласно кивает. Она показывает мне листок бумаги и предлагает вписать свое имя и адрес. Миссис Коэн переводит мне вопросы на идиш. В формуляре остается много пустых строк, но мисс Эббот королевским жестом дает понять, что это не важно. Она берет меня за локоть и уверенно ведет в сторону лестницы. Миссис Коэн, шаркая тапками, уходит, потом оборачивается и ободряюще машет мне рукой.

Коридоры похожи на комнаты; солнечный свет вливается в огромные высокие окна с обеих сторон здания. Деревянный пол натерт до блеска, на стенах картины в золоченых рамах, на них мужчины в старинных фраках и мундирах. Вдоль одной стены коридора полки под стеклом с книгами, чучелами птиц, глобусами и картами. Школа замечательная. Вот бы побыть здесь одной, здесь будет легче учиться, чем в неуютных комнатах в лагерях. Может быть, я буду получать одни пятерки, может быть, кто-нибудь из ребят мне поможет, примет меня в свою компанию.

Я взглянула на свою свежевыглаженную серую юбку, на серую шерстяную блузку, мне уже и сейчас жарко. На каждом кармашке блузки земляничка, это бабушка вышивала в лагере. В косичках торчат красные ленточки, черные туфли на шнурках блестят. Другие девочки с сумочками, на них блузки из тонкой жатой или ситцевой ткани, пестрые платьица из хлопка, туфельки, похожие на мокасины. Ничего хорошего меня не ждет. Но я не должна плакать, ни за что.

Мисс Эббот вводит меня в помещение, где уже сидят ученики, и указывает на место в первом ряду. Перебросившись несколькими словами с мисс Бихлер, наставницей седьмого класса, она обращается к детям. Война, лагеря, Латвия, Россия, Германия, Америка – я улавливаю некоторые слова. Взгляды ребят сверлят меня насквозь, я чувствую себя чудовищем. Мне хочется, чтобы мисс Эббот замолчала. Так и происходит. Она легко подталкивает меня к парте и покидает класс.

Мисс Бихлер склоняется надо мной, задает какой-то вопрос, я не понимаю. Она повторяет.

– Да или нет? – подсказывает она.

От смущения я не поднимаю глаз. Я не знаю, что произойдет, если отвечу неправильно или вообще буду молчать.

– Да или нет? – Мисс Бихлер ждет.

Не дождавшись ответа, мисс Бихлер гладит меня по плечу. От этого неожиданного прикосновения на глаза наворачиваются слезы. Я хочу, чтобы они исчезли, но куда там.

– Все будет хорошо, – успокаивает она.

Слезы льются, я не в силах их остановить. Сейчас меня поставят в угол за то, что я плачу, выгонят из класса, чтоб успокоилась, скажут, чтобы пришла мама поговорить о моем поведении.

– Ах ты, бедняжка, – произносит мисс Бихлер. Она протягивает мне пачку салфеток «Kleenex»и, видя мою нерешительность, показывает, что делать, – вытаскивает несколько и сует мне в руки. Потом подходит к своему столу, достает большую желтую коробку с шоколадными конфетами и пускает ее по рядам. Все берут по одной, я тоже. Мисс Бихлер кладет передо мной еще одну конфету. Лучше бы она этого не делала – и так я отличаюсь от всех в классе. Если бы можно было вернуться в тот момент, когда я не плакала. Взгляды ребят жгут мне спину.

Мисс Бихлер что-то произносит, все вынимают книги. Ребята быстро находят нужную страницу. Она открывает книгу, протягивает ее мне, указывает на какой-то абзац. Был бы сейчас у меня под рукой словарь, но мне и в голову не пришло взять его с собой или спросить, можно ли это сделать. Мне казалось, это будет воспринято как обман, как поступок, подлежащий строгому наказанию.

Через пару минут ребята открывают парты. У них с собой ручки, бумага, карандаши, тетради для записей, мелки и прочие школьные принадлежности. Мисс Бихлер смотрит на меня и вздыхает.

Сколько же еще мне нужно узнать; меня охватывает чувство безысходности. Когда сесть, когда встать? Где туалет и когда можно выйти? Когда можно пойти домой обедать, во сколько вернуться? Какие школьные принадлежности мне нужны, где их достать и кто за них заплатит? Что будет, если из того, что написала мне на листочке мисс Бихлер, я ничего не достану? А если опять меня попросят что-нибудь сказать? И если я снова начну плакать?

Утро тянется медленно. Учителя мне улыбаются, ребята меня не замечают. Когда звенит звонок, я понимаю, что можно идти обедать, и быстро вскакиваю. Выхожу из здания школы и ни жива ни мертва жду нападения. Надо как-то прикрыть глаза и лицо, когда ребята, пока учителя не видят, начнут меня толкать, бить, пинать.

Готовая принять удары, я преодолеваю два квартала, но ничего не происходит. Ребята идут где-то позади, перешептываются, смеются, но никто не нападает. Они смотрят мне вслед, когда я захожу в наш неприглядный дом, и я с облегчением закрываю за собой дверь.

Я надеюсь, они не подумали, что я буду здесь жить всегда, более того – надеюсь, они не приняли миссис Коэн за мою маму. Но больше всего я надеюсь, что научусь говорить по-английски. Может быть, тогда все изменится, может быть, я и сама смогу с кем-нибудь подружиться. Это кажется невероятным, но это моя последняя надежда.

И у меня получается – в течение следующего месяца я овладеваю английским. Научиться понимать сказанное помогла мне прежде всего математика. Мисс Пинкертон, учительница математики, пишет на доске задания и уравнения, я внимательно слушаю ее пояснения. Задачки простые, такие мы решали два года назад в лагерях, поэтому все внимание я могу сосредоточить на словах.

Учебные воздушные тревоги на случай атомной войны тоже дело знакомое. Каждую неделю мы тренируемся быстро вставать из-за парт, ложиться на пол и лежать, положив руки на затылок. На широкие окна опускаются шторы. Через несколько минут мисс Бихлер звонит в колокольчик: «Тревога отменяется», – произносит она.

Однажды нам велели лечь в коридоре лицом на пол, двери в классы закрыли. Пять минут мы должны были лежать неподвижно, пока учителя перешептывались, сверяя часы. Девочки морщились, оттого что приходится ложиться на пол. Еще раз нас всех водили в подвал, где велели сесть на корточки и прикрыть голову руками. Многие ерзали, жаловались, что неудобно и скучно.

В такие минуты я ощущала свое превосходство над американцами. Как они не понимают, что с минуты на минуту начнут сыпаться бомбы. Вот когда они обрадуются, что есть где спрятаться. Я хотела сказать учителю, что на самом деле лучше всего прятаться в подвале, но что никто не сможет просидеть на корточках все время, пока будет продолжаться налет. Лучше отнести вниз матрасы, мы бы себе там лежали тихонько и ждали, пока улетят самолеты. Жалобы и нытье казались мне ребячеством. Мысленно я уже расставила в подвале удобные стулья, принесла теплые одеяла, радиоприемники, которые работают, батарейки, наносила туда в огромных количествах продукты. Об этом я больше всего любила мечтать, я представляла себе все это во время переменок, когда смотрела, как играют другие дети.

Приближается День благодарения, чужой праздник. Как и День всех святых, этот праздник в школе тоже отмечают. На стену вешают картонных паломников, индюшек и тыквы. Небо в тучах, сыро, холодно, два квартала до школы я преодолеваю бегом. Я по-прежнему хожу одна. Несколько раз – можно пересчитать по пальцам – мальчики, которые дежурили на пешеходном переходе, здоровались со мной, но обычно никто со мной не заговаривает. Я тороплюсь домой, выполняю домашние задания, слушаю радио и читаю. Два вечера в неделю я мою посуду в ночном клубе «La Rue».

Я не спускаю глаз с часовой стрелки, считаю минуты до конца уроков. Дома меня ждут «Маленькие женщины». Мне нравится, что в этой книжке сестры откровенничают с мамой, знакомятся с Лори, разыгрывают пьесы в своей уютной комнате. Я не могу дождаться, когда окажусь дома и, примостив книжку за тарелкой с супом, погружусь в чтение. А мисс Бихлер рассказывает о том, как паломники достигли каменистого берега, чтобы здесь провести первую трудную зиму в новой стране.

И тут это случилось.

Внезапно я понимаю все, что говорит мисс Бихлер – все! А не только отдельные слова, и мне не приходится переводить предложение на латышский. Я понимаю все, что говорит мисс Бихлер, и именно тогда, когда она говорит.

Это чудо! Сердце мое подпрыгнуло, забилось, меня захлестнула волна радости. Мне хочется кому-нибудь сказать, всем рассказать, что случилось. Я понимаю по-английски!

Я окидываю взглядом класс. Не могу поверить, что другие не заметили этого чуда, но, кажется, не заметили. Мне так хочется рассказать им об этом, чтобы и они порадовались вместе со мной. Но, похоже, небо проясняется. День благодарения уже не такой чужой праздник.

Я бегу домой вприпрыжку, напевая себе под нос. Я надеюсь, что на Парк-авеню найдется хоть кто-нибудь, кому можно будет об этом рассказать, но никого нет. Все на работе. Я достаю свою книжку, кладу ее и принимаюсь разогревать суп.

– Я понимаю английский, я понимаю английский, – громко скандирую я.

И словно бы поздравление с успехом в этот же день приходит письмо от бабушки. Она прошла все проверки и исследования и может ехать в Соединенные Штаты к дяде Яше. А потом, как только накопит денег на автобус, переедет в Индианаполис.

Овладение английским тем днем, конечно, не ограничилось, наоборот, моя удача только раззадорила меня. Но проходит еще немало времени после Нового года, прежде чем я отваживаюсь заговорить.

Мисс Бихлер стоит липом к классу, задает вопросы по только что прочитанному рассказу. Я боязливо поднимаю руку. Сначала она меня не замечает, но, заметив, широко улыбается.

– Он пошел их предупредить, что приближаются англичане, – говорю я. Голос мой дрожит. Я чувствую, что краснею, что шея покрылась красными пятнами, но я набралась смелости и сказала.

– Да, правильно, очень хорошо, – улыбается мисс Бихлер. – Ты это сказала, – добавляет она. Ребята за моей спиной начинают аплодировать.

– Она говорила, – произносит кто-то, – она что-то сказала.

– Я рад за тебя, – говорит Джон Стафни, мой сосед по парте. Мне неловко, но я ужасно довольна. Я выучила английский, выучила. И выучила сама.

Это событие не внесло особых перемен в мою школьную жизнь, но постепенно ребята начинают со мной заговаривать. Некоторые девочки вместе со мной ходят домой, другие здороваются. Меня по-прежнему никто не приглашает после школы играть, не приглашают на день рождения, о которых на переменках столько разговоров, но уже не всегда свои два квартала я иду одна. На следующем уроке физкультуры я уже не самая последняя, кого приглашают в волейбольную команду.

– У тебя появляются друзья, – говорит миссис Чигане. – Я видела, как ты шла домой с двумя американскими барышнями.

– Да, может быть, – говорю я, но знаю, что настоящей подруги у меня нет. Подруги знакомы с мамами, ходят друг к другу в гости, разговаривают по телефону. У нас дома телефона нет, да я бы и не хотела, чтобы кто-то пришел к нам на Парк-авеню. Я не вынесла бы, если бы кто-то увидел заставленные вещами комнаты и попросил бы разрешения заглянуть в шкаф и примерить что-нибудь из моей одежды. У меня нет ни столика с зеркалом, ни сумочки с косметикой, а мне кажется, что очень важно уметь красить брови и щеки. Другие девочки занимаются этим после уроков.

Домашнее чтение – еще один вид учебы. Некоторые книжки, например, «Маленькие женщины», рекомендовали прочесть учителя, но большинство мы с Беатой разыскиваем в библиотеке сами. Беата после школы ходит убирать квартиры, я тоже два вечера мою посуду в ночном клубе «La Rue»,но в пятницу вечером мы обычно свободны. Если есть деньги, мы отправляемся в центральную городскую библиотеку. Иногда ходим в кино, хотя единственный кинотеатр, куда мы можем позволить себе пойти, находится на улице Огайо, билет здесь стоит двадцать пять центов. Вокруг стриптиз-клубы и бары, поэтому все время надо быть начеку. Здесь бывает много молодых парней в военной форме из Форта Бенджамина Харрисона и потрепанных старых мужчин, которые так и норовят дотронуться до вашей спины или ног. Нам часто приходится пересаживаться с места на место, чтобы без помех досмотреть фильм до конца. Обычно же мы пешком преодолеваем двенадцать кварталов до филиала библиотеки на углу Тридцатой улицы и Меридианной. Мы проводим там вечера напролет, выбираем книги и читаем, устроившись перед камином в удобных креслах со спинками, пока не появляется кто-нибудь из взрослых, и мы сразу же уступаем ему место.

Мы прочитали все, что рекомендовали нам учителя. Мисс Бихлер посоветовала мне прочитать книгу «Я помню маму», она меня огорчила, а не порадовала, как надеялась учительница. История девочки, которая в школе так одинока, потому что она из другой страны, вначале мне понравилась, но потом показалась совершенно невероятной. Я не могла представить себе, как это мама помогает мне подружиться с другими детьми, приглашая их к себе в сияющую чистотой кухню, улыбается, готовит им угощение, старается им понравиться. К большому удивлению мисс Бихлер, в одном из домашних сочинений я призналась, что прочитала «Анну Каренину».

– Ты ее поняла? – спросила мисс Бихлер.

– Конечно. Книга мне очень понравилась.

Мама тоже прочла ее, когда ей было двенадцать. Я заявила, что собираюсь читать «Войну и мир», но тут мисс Бихлер подвела черту.

– Ты для этой книги еще слишком мала. К тому же не стоит все время думать о войне. Пора интересоваться и чем-то другим…

Я не говорю ей, что, хоть и не все поняла, но с большим интересом прочитала «Прощай, оружие» и «По ком звонит колокол», она бы решила, что я совсем ненормальная. Совершенно случайно я наткнулась на книгу, которая была написана как будто для меня – «В Бруклине растет дерево». В ней рассказывалось о бедной девочке, которой тоже приходится одной ходить по пустым, полным опасностей улицам, потому что родителей своих она видит редко. Мне еще никогда не попадалась книжка, которая рассказывала бы о ком-то, кто находился бы в столь понятной, близкой мне ситуации, да еще в Америке, а не в какой-то другой стране или в другом столетии. Я сказала мисс Бихлер, что это самая любимая из прочитанных мной книг.

– «В Бруклине растет дерево»? Неужели? Не слишком ли? И ты ее поняла? – спросила мисс Бихлер, как я и ожидала.

– Да, да, я поняла, – ответила я. Правда, мне хотелось спросить у мисс Бихлер про некоторые места, но это бы только подтвердило, что книга эта не для домашнего чтения. Одно место я ни за что не могла понять, сколько над ним ни билась. Френсис и ее брат заглянули в коробку, которой дала им поиграть их разбитная тетушка, запретив открывать, и нашли что-то похожее на надувные шары телесного цвета, надули их и вывесили за окно. Я не могла понять, почему всем стыдно, почему все так рассердились. Только через много лет я пойму, что это были за шары.

Кино – исчерпывающий источник информации об Америке. Несколько месяцев подряд у меня самая прекрасная в моей жизни работа. Мистер и миссис Калныньш – молодожены, они поселились в квартире, окна которой выходят на улицу, когда-то здесь жили Мелдерисы. Мать миссис Калныньш живет с ними, у них одна комната и веранда. Миссис Тумсите – деликатная старая женщина, она с любовью говорит о дочери и зяте. Сетует, что мешается у молодых под ногами, им бы надо больше времени бывать вдвоем. Каждый вечер она совершает длинные прогулки вдоль квартала, подолгу стоит на лестнице.