Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Афанасий Фет

 
Когда на дороге, случайно,
Мне встретилась милой родня, —
И мать, и отец, и сестрица
Любезно узнали меня.
 
 
Спросили меня о здоровье,
Прибавивши сами потом,
Что мало во мне перемены, —
Одно, что я бледен лицом.
 
 
О тетках, золовках и разных
Докучных расспрашивал я,
О маленькой также собачке
С приветливым лаем ея.
 
 
Спросил, между прочим, о милой:
Как с мужем она прожила?
И мне отвечали лбезно,
Что только на днях родила.
 
 
И я их любезно поздравил
И нежно шептал им в ответ,
Прося передать подравленье
И тысячу раз мой привет.
 
 
Сестрица примолвила громко:
«С собачкой случилась беда:
Как стала большою, взбесилась, —
Утоплена в Рейне тогда.»
 
 
В малютке есть с милою сходство:
Улыбку ее узнаю, —
И те же глаза, что сгубили
И юность, и душу мою.
 

1857

 
С порога рыбачьей избушки
Мы видели море вдали;
Вечерний туман отделялся
Приметно от волн и земли.
 
 
Один за другим зажигались
Огни на большом маяке,
И лишний один разглядели
Еще мы корабль вдалеке.
 
 
Шла речь о крушеньях и бурях,
О том, что матросу беда, —
Что он между небом и бездной,
Надеждой и страхом всегда.
 
 
Про Север и Юг толковали,
Какие по тем берегам
Особые есть населенья,
Какие обычаи там.
 
 
В цветах берега у Гангеса,
Леса-исполины растут,
И стройные, кроткие люди
Там лотос, склоняяся, чтут.
 
 
В Лапландии грязные люди,
Курносый, невзрачный народ:
К огню подберется, да, рыбу
Готовя, пищит и орет.
 
 
Дослушали девочки жадно,
Никто ни полслова потом;
Корабль в отдалении скрылся,
Давно потемнедо кругом.
 

1857

 
Красавица-рыбачка,
Причаль свою ладью,
Пойди исядь со мною,
Дай руку мне свою.
 
 
Доверчиво головкой
На грудь склонись ко мне;
Ведь ты ж себя вверяешь
Беспечно глубине.
 
 
С приливом и отливом,
Что море, грудь моя,
И много чудных перлов
Во глубине ея.
 

1841

 
Нисходят во гроб поколенья,
Идут и проходят года,
И только одна в моем сердце
Любовь не пройдет никогда.
 
 
Хоть раз бы еще на колени
Упасть мне и встретить твой взор,
И только сказать, умирая:
«Madame, je vous adore!»
 

1857

 
Они любили друг друга,
Но каждый упорно молчал;
Смотрели врагами, но каждый
В томленьи любви изнывал.
 
 
Они расстались – и только
Встречались в виденьи ночном;
Давно они умерли оба —
И сами не знали о том.
 

1857

 
Когда я про горе свое говорил,
То каждый зевал да молчанье хранил;
Когда же в стихи я его нарядил,
То много великих похвал заслужил.
 

1857

 
Как луна, светя во мраке,
Прорезает пар густой,
Так из темных лет всплывает
Ясный образ предо мной.
 
 
Все на палубе сидели,
Гордо Рейн судно качал,
Поздний луч младую зелень
Берегов озолочал.
 
 
И у ног прекрасной дамы
Я задумчиво сидел;
Бледный лик ее на солнце
Ярким пламенем горел.
 
 
Струн томленье, хоров пенье,
Жизнь как праздник хороша! —
Небо тихо голубело,
Расширялася душа.
 
 
Чудной сказкою тянулись
Замки, горы мимо нас
И светились мне навстречу
В паре ясных женских глаз.
 

1847

 
Во сне я милую видел:
Во взоре забота, испуг.
Когда-то цветущее тело
Извел, обессилил недуг.
 
 
Ребенка несла, а другого
Вела злополучная мать.
Во взоре, походке и платье
Нельзя нищеты не признать.
 
 
Шатаясь, брела она к рынку,
И тут я ее повстречал.
Она посмотрела, – и тихо
И горестно я ей сказал:
 
 
«Пойдем ко мне в дом. Невозможно
И бледной и хворой бродить:
Я стану усердной работой
Тебя и кормить и поить.
 
 
Детей твоих стану лелеять,
Всю нежность на них обратя,
Но прежде всего – на тебя-то,
Бедняжка, больное дитя!
 
 
Тебе никогда не напомню
Ничем о любви я своей
И если умрешь ты – я буду
Рыдать на могиле твоей».
 

1857

 
Как цвет, ты чиста и прекрасна,
Нежна, как цветок по весне;
Взгляну на тебя – и тревога
Прокрадется в сердце ко мне.
 
 
И кажется, будто б я руки
Тебе на чело возложил,
Молясь, чтобы бог тебя нежной,
Прекрасной и чистой хранил.
 

1843

 
Хотел я с тобою остаться,
Забыться, моя красота;
Но было нам дожно расстаться,
Ты чем-то была занята.
 
 
Тебе я сказал, что связала
Нам души незримая связь,
Но ты от души хохотала,
И ты мне присела, смеясь.
 
 
Страданья прибавить сумела
Ты чувсвам влюбленным моим
И даже польстить не хотела
Прощальным лобзаньем своим.
 
 
Не думай, что я застрелюся,
Как мне и ни горек отказ;
Всё это, мой друг, признаюся,
Со мною бывало не раз.
 

1847

 
Ах, опять всё те же глазки,
Что так нежно улыбались,
И опять всё те же губки,
Что так сладко целовались!
 
 
Этот голос, мне когда-то
Дорогой, не изменился;
Только сам уже не тот я,
Измененным воротился.
 
 
Вновь меня объемлют страстно
Бледно-розовые руки,
Но лежу у ней на сердце,
Полон холода и скуки.
 

1847

 
По бульварам Саламанки
Воздух благорастворенный.
Там, в прохладный летний вечер,
Я гуляю с милой донной.
 
 
Я рукой нетерпеливой
Обнял стройное созданье
И блаженным пальцем слышу
Гордой груди колыханье.
 
 
Но по липам слышен шорох,
Полный чем-то невеселым,
И ручей в низу плотины
Злобно грезит сном тяжелым.
 
 
Ах, сеньора, чует сердце:
Скоро буду я в изгнаньи;
По бульварам Саламанки
Не ходить нам на гуляньи.
 

1847

 
На горе стоит избушка,
Где живет старик седой;
Там сосна шумит ветвями,
Светит месяц золотой.
 
 
Посреди избушки кресло;
Все в резьбе его края.
Кто на них сидит, тот счастлив,
И счастливец этот – я.
 
 
На скамье сидит малютка,
Подпершись под локоток.
Глазки – звезды голубые,
Ротик – розовый цветок.
 
 
И малютка эти звезды
Кротко на меня взвела
И лилейный пальчик хитро
К розе рта приподняла.
 
 
Нет, никто нас не увидит,
Мать так пристально прядет,
И отец под звуки цитры
Песнь старинную поет.
 
 
И малютка шепчет тихо,
Тихо, звуки затая;
Много тайн немаловажных
От нее разведал я.
 
 
«Но как тетушка скончалась,
И ходить нельзя уж нам
На стрелковый праздник в Гослар;
Хорошо бывает там.
 
 
Здесь, напротив, так пустынны
Гор холодных вышины,
И зимой мы совершенно
Будто в снег погребены.
 
 
Я же робкая такая,
Как ребенку, страшно мне;
Знаю, ночью злые духи
Бродят в нашей стороне.»
 
 
Вдруг малютка приумолкла,
Как бы слов страшась своих,
И ручонками прикрыла
Звезды глазок голубых.
 
 
Пуще ветр шумит сосною
Прялка воет и ревет,
И под звонкий голос цитры
Песнь старинная поет:
 
 
«Не страшись, моя малютка,
Покушений власти злой;
День и ночь, моя малютка,
Серафимы над тобой!»
 

1847

 
Желтеет древесная зелень,
Дрожа, опадают листы…
Ах, всё увядает, всё меркнет
Все неги, весь блеск красоты.
 
 
И солнце вершины лесные
Тоскливым лучом обдает:
Знать, в нем уходящее лето
Лобзанье прощальное шлет.
 
 
А я – я хотел бы заплакать,
Так грудь истомилась тоской…
Напомнила эта картина
Мне наше прощанье с тобой.
 
 
Я знал, расставаясь, что вскоре
Ты станешь жилицей небес.
Я был – уходящее лето,
А ты – умирающий лес.
 

1847

 
Солнце лучами играло
Над морем, катящим далеко валы;
На рейде блистал в отдаленьи корабль,
Который в отчизну меня поджидал;
Только попутного не было ветра,
И я спокойно сидел на белом песке
Пустынного брега.
Песнь Одиссея читал я – старую,
Вечно юную песнь. Из ее
Морем шумящих страниц предо мной
Радостно жизнь подымалась
Дыханьем богов
И светлой весной человека,
И небом цветущим Эллады.
 
 
Благородное сердце мое с участьем следило
За сыном Лаэрта в путях многотрудных его;
Садилось с ним в печальном раздумье
За радушный очаг,
Где царицы пурпур прядут,
Лгать и удачно ему убегать помогало
Из объятия нимф и пещер исполинов,
За ним в киммерийскую ночь, и в ненастье,
И в кораблекрушенье неслось,
И с ним несказанное горе терпело.
Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,
Гнев твой ужасен,
И сам я боюсь
Не вернуть в отчизну!»
 
 
Едва я окончил, —
Запенилось море,
И бог морской из белеющих волн
Главу, осокою венчанную, поднял,
Сказавши в насмешку:
 
 
«Что ты боишься, поэтик?
Я нимало не стану тревожить
Твой бедный кораблик,
Не стану в раздумье о жизни любезной тебя
Вводить излишнею качкой.
Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:
Ни башенки ты не разрушил у стен
Священного града Приама,
Ни волоса ты не спалил на глазу
Полифема, любезного сына,
И тебе не давала советов ни в чем
Богиня ума – Паллада Афина.»
 
 
Так воззвал Посейдон
И в море опять погрузился,
И над грубою остротой моряка
Под водой засмеялись
Амфитрита, женщина-рыба,
И глупые дщери Нерея.
 

1842

 
Будто на ниве колосья
Зреют, колеблясь, в душе человека
Помыслы;
Но между них прорываются ярко
Помыслы нежно-любовные, словно
Алые да голубые цветы.
Алые да голубые цветы!
Брезгают вами жнецы, как травой бесполезной,
Нагло затем вас молотят дубины,
Даже бездомный прохожий
Вдоволь насытит и взоры и сердце,
Да, покачав головой,
Даст вам название плевел прекрасных.
Но молодая крестьянка
Вас на венок
Ищет заботливо,
Вами убрать золотистые кудри,
И в этом уборе спешит в хоровод,
Где дудки да песни отрадно манят,
Иль под развесистый вяз,
Где голос любезного слаще манит
Дудок и песен.
 
 
(1857?)
 

 
Ты вся в жемчугах и в алмазах,
Вся жизнь для тебя – благодать,
И очи твои так прелестны, —
Чего ж тебе, друг мой, желать?
 
 
К твоим очам прелестным
Я создал целую рать
Бессмертием дышащих песен,
Чего ж тебе, друг мой, желать?
 
 
Очам твоим прелестным
Дано меня было терзать,
И ты меня ими сгубила, —
Чего ж тебе, друг мой, желать?
 

(12 апреля 1874)

 
Дитя, мы детьми еще были,
Веселою парой детей;
Мы лазили вместе в курятник,
К соломе, и прятались в ней.
 
 
Поем петухами, бывало,
И только что люди идут, —
Кукуреку! – им сдается,
Что то петухи так поют.
 
 
На нашем дворе ухитрились
Мы ящики пышно убрать.
В них жили мы вместе, стараясь
Достойно гостей принимать.
 
 
Соседская старая кошка
Нередко бывала у нас;
Мы кланялись ей, приседая,
Твердя комплименты подчас.
 
 
Спешили ее о здоровье
С любезным участьем спросить,
С тех пор приходилось всё то же
Не раз старой кошке твердить.
 
 
Мы чинно сидели, толкуя,
Как старые люди, тогда
И так сожалели, что лучше
Всё в наши бывало года.
 
 
Что веры с любовью и дружбой
Не знает теперешний свет,
Что кофе так дорог ужасно,
А денег почти что и нет.
 
 
Промчалися детские игры,
И всё пронеслось им вослед —
И вера с любовью и дружбой,
И деньги, и время, и свет.
 

1857? 1882

 
Не глумись над чертом, смертный,
Краток жизни путь у нас,
И проклятие навеки —
Не пустой народный глас.
 
 
Расплатись с долгами, смертный,
Долог жизни путь у нас,
И занять тебе придется,
Как ты делывал не раз.
 

(2 июня 1888)

 
Трубят голубые гусары,
Верхом из ворот выходя,
А с розовым вновь я букетом
К тебе, дорогое дитя.
 
 
Вот дикое было хозяйство!
Военщина, земский погром…
И даже немало постою
Бывало в сердечке твоем.
 

(29 декабря 1890)

 
Уж вечер надвинуться хочет,
Туман над волнами растет,
Таинственно море рокочет
И что-то, белеясь, встает.
 
 
Из волн поднимается фея
И села со мной у зыбей.
Вздымаются груди, белея
Под легким покровом у ней.
 
 
Она обняла, охватила,
Больнее мне всё и больней.
«Меня ты не в меру сдавила,
Прекрасная фея морей!»
 
 
– «Тебя я руками сжимаю,
Насильно в объятиях жму,
Тобой я согреться желаю
В вечернюю хладную мглу».
 
 
Луна всё взирает бледнее
С заоблачной выси своей.
«Твой взор всё мутней и влажнее,
Прекрасная фея морей!»
 
 
– «Мой взор не влажнее нимало,
Он мутен, как будто в слезах, —
Когда я из волн выступала,
Осталася капля в глазах.»
 
 
Вскричалися чайки нежданно,
Прибой всколыхался сильней.
«Стучит твое сердце так странно,
Прекрасная фея морей!»
 
 
– «Стучит мое сердце так странно,
Так дико мятусь я душой,
Затем, что люблю несказанно
Тебя, милый облик людской.»
 

(1890)

 
В молодые тоже годы
Знал я тяжкие невзгоды,
Как пылал не раз.
Но дровам цена безмерна,
И огонь потухнет, верно,
Ma foi! и в добрый час.
 
 
Вспомни это, друг прекрасный,
Устыдись слезы напрасной
И нелепого огня.
Если жизнь ты сохранила,
То забудь, что ты любила,
Ma foi! обняв меня.
 

(14 апреля 1891)

 
Во Францию два гренадера пошли, —
В России в плену они были;
Но только немецкой достигли земли,
Как головы тут же склонили.
 
 
Печальная весть раздалася в ушах,
Что нет уже Франции боле.
Разбита великая армия в прах
И сам император в неволе.
 
 
Тогда гренадеры заплакали вдруг,
Так тяжко то слышать им было,
И молвил один: «О, как больно мне, друг,
Как старая рана заныла.»
 
 
Другой ему молвил: «Конец, знать, всему,
С тобой бы я умер с печали,
Но ждут там жена и ребята в дому,
Они без меня бы пропали.»
 
 
– «Не до детей мне, не до жены,
Душа моя выше стремится;
Пусть по миру ходят, когда голодны, —
В плену император томится!
 
 
Исполни ты просьбу, собрат дорогой:
Когда здесь глаза я закрою,
Во Францию труп мой возьми ты с собой,
Французской зарой там землею.
 
 
Почетный мой крест ты на сердце мое
Взложи из-под огненной ленты,
И в руку мою ты подай мне ружье,
И шпагу мне тоже надень ты.
 
 
Так буду лежать я во гробе своем:
Как бы на часах и в молчаньи,
Покуда заслышу я пушечный гром,
И топот, и конское ржанье.
 
 
На гроб император наедет на мой,
Мечи зазвенят отовсюду,
И, встав из могилы в красе боевой,
Спасать императора буду».
 

(31 мая 1891)

Из Мура

 
Прощай, Тереза! Печальные тучи,
Что томным покровом луну облекли,
Еще помешают улыбке летучей,
Когда твой любовник уж будет вдали.
 
 
Как этитучи, я долгою тенью
Мрачил твое сердце и жил без забот.
Сошлись мы – как верила ты наслажденью,
Как верила счастью, – о боже!.. И вот,
 
 
Теперь свободна ты, диво соданья, —
Скорее тяжелый свой сон разгоняй;
Смотри, и луны уж прошло обаянье,
И тучи минуют, – Тереза, прощай!
 

1847

Из Байрона

 
О, солнце глаз бессонных – звездный луч,
Как слезно ты дрожишь меж дальних туч!
Сопутник мглы, блестящий страж ночной,
Как по былом тоска сходна с тобой!
 
 
Так светит нам блаженство дальних лет:
Горит, а всё не греет этот свет;
Подруга дум воздушная видна,
Но далеко, – ясна, но холодна.
 

1844

Из Шенье

 
Прекрасная звезда Венеры светлоокой!
Пока свое чело за рощею далекой
Диана нежная скрывает, освети
Кустарник тот и холм для моего пути.
Я оставляю кров не для ночных хищений,
На путников в душе не крою покушений.
Нет, я люблю и жду возмездия забот
От нимфы молодой, красы между красот, —
Как в мириаде звезд, Дианой предводимой,
Краса ночных небес, горит твой луч любимый.
 

1847

 
«Ланиты у меня на солнце загорели,
И ноги белые от терний покраснели.
День целый я прошла долиною; влекли
Меня со всех сторон блеяния вдали.
Бегу, – но, верно, ты скрываешься, враждуя;
Всё пастухи не те! О, где же, где найду я
Тебя, красавец мой? Скажи, поведай мне,
Где ты пасешь стада? В которой стороне?
 
 
О нежный отрок, ты краснеешь предо мною!
Взгляни, как я бледна, – истомлена тобою:
Люблю твое чело невинное и нрав.
Пойдем. – Не всё ж искать ребяческих забав.
О нежный отрок мой, узнай, как я страдаю:
Хочу забыть тебя – и всё не забываю.
Прекрасное дитя, к тебе влекут мечты:
Как дева робкая, склоняешь взоры ты.
Грудь белая твоя, полуприкрыта тканью,
Еще не отдалась любовному желанью.
Пойдем. Узнаешь всё. Тебя я научу.
С душою девственной беседовать хочу.
Пока, преодолев невольное смущенье,
Как я, познаешь ты и взохи и томленье,
А детских щек твоих вот этот пышный цвет —
Единственно моих лобзаний будет след.
О, если б наконец ты раннею зарею
Пришел на грудь ко мне приникнуть головою!
Я, сон лелея твой, боялась бы дохнуть,
Чтоб не будить тебя, дышала бы чуть-чуть,
И, складки тонкого раскинув покрывала,
Я б от ланит твоих горячих отгоняла
И дерзких комаров и беспокойных пчел».
…… … … …
И Нимфа, отрока сыскав, стоит, вздыхает,
Трепещет и его с собою увлекает.
Садится на траву. Ей уступает он,
И горд, и втайне рад, и явно пристыжен.
Уж прикоснулася неверными перстами
Она к нему. Одна рука ее кудрями
Играет отрока, другая же рука
Ласкает шелк ланит младенческих слегка.
«Дитя, – зовет она, – приди на зов мой страстный,
Прекрасен, юн, ко мне, и юной, и прекрасной,
Ко мне, прелестный друг, ты на колени сядь.
Скажи, как много лет успел ты сосчитать?
Бывал ли первым ты борцом между друзьями?
Им нынче, говорят, скользящими руками,
Счастливцам, жать пришлось тебя к груди своей.
И на тебе сиял струящийся елей.
Ты потупляешь взор? О, как должна гордиться
Та, у которой мог, красавец, ты родиться!
Богинею рожден ты, верно. Что с тобой?
Ты весь дрожишь. Дитя, коснись вот здесь рукой:
Грудь у меня пышней, чем у тебя, скруглилась.
Но это – знаешь ли? – быть может, опустилась
Одежда женская перед тобой хоть раз? —
Но это не одно различие у нас.
Ты улыбаешься, краснея? Как сияет
Огонь твоих очей! Как твой румянец тает!
Не Гиацинт ли ты, любимый сын небес?
Иль тот, за кем орла ниспосылал Зевес?
Иль тот, кто, зарожден богинь пленять собою,
Из лона Мирры шел, одетого корою?
Дитя, кто б ни был ты, хочу тебя обнять!
Дитя, люби меня! Как часто отвергать
Умела юношей я пыл неукротимый;
Но ты, ты будь моим, хочу я быть любимой!
…… … … …
И возвестит векам мой камень гробовой,
Что Гименеем был развязан пояс мой».
 

(Конец 1857 или начало 1858)

 
Супруг надменный коз, лоснящийся от жиру,
Встал на дыбы и, лоб склоня, грозит сатиру.
Сатир, поняв его недружелюбный вид,
Сильнее уперся разрезами копыт, —
И вот навстречу лбу несется лоб наклонный,
Удар – и грянул лес, и дрогнул воздух сонный.
 

(Конец 1857 или начало 1858)

Из Беранже

 
О Франция, мой час настал, я умираю,
Возлюбленная мать, прощай! Покину свет, —
Но имя я твое последним повторяю.
Любил ли кто тебя сильней меня? О нет!
Я пел тебя, еще читать не наученный,
И в час, как смерть удар готова нанести,
Еще поет тебя мой голос утомленный.
Почти любовь мою одной слезой… Прости!
 
 
Когда цари пришли и гордой колесницей
Тебя растоптанной оставили в пыли,
Я кровь твою унять умел их багряницей
И слезы у меня целебные текли.
Бог посетил тебя грозою благотворной;
Благословениям грядущего внимай:
Осеменила имир ты мыслью плодотворной,
И равенство пожнет ее плоды. Прощай!
 
 
Я вижу, что лежу полуживой в гробнице,
О, защити же всех, кто мною был любим!
Вот, Франция, твой долг смиренной голубице,
Не прикасавшейся к златым полям твоим.
Но, чтоб ты слышала, как я к тебе взываю,
В тот час, как бог меня в иной приемлет край,
Свой камень гробовой с усильем подымаю…
Рука изнемогла, он падает… Прощай!
 

(1857)

Из Мицкевича

 
От садового входа впопыхах воевода
В дом вбежал, – еле дух переводит;
Дернул занавес, – что же? глядь на женино ложе —
Задрожал, – никого не находит.
 
 
Он поник головою и дрожащей рукой
Сивый ус покрутил он угрюмо;
Взором ложе окинул, рукава в тыл закинул,
И позвал казака он Наума.
 
 
«Гей, ты, хамово племя! Отчего в это время
У ворот ни собаки, ни дворни?
Снимешь сумку барсучью и винтовку гайдучью
Да с крюка карабин мой проворней.»
 
 
Взяли ружья, помчались, до ограды подкрались,
Где беседка стоит садовая.
На скамейке из дерна что-то бело и черно:
То сидела жена молодая.
 
 
Белой ручки перстами, скрывши очи кудрями,
Грудь сорочкой она прикрывала,
А другою рукою от колен пред собою
Плечи юноши прочь отклоняла.
 
 
Тот, к ногам преклоненный, говорит ей, смущенный,
«Так конец и любви, и надежде!
Так за эти объятья, за твои рукожатья
Заплатил воевода уж прежде!
 
 
Сколько лет я вздыхаю, той же страстью сгораю, —
И удел мой страдать бесконечно!
Не любил, не страдал он, лишь казной побряцал он, —
И ты всё ему предала вечно.
 
 
Он – что ночь – властелином, на пуху лебедином
Старый лоб к этим персям склоняет
И с ланит воспаленных и с кудрей благовонных
Мне запретную сладость впивает.
 
 
Я ж, коня оседлавши, чуть луну увидавши,
Тороплюся по хладу ненастья,
Чтоб встречаться стенаньем и прощаться желаньем
Доброй ночи и долгого счастья.»
 
 
Не пленивши ей слуха, верно, шепчет ей в ухо
Он иные мольбы и заклятья,
Что она без движенья и полна упоенья
Пала к милому тихо в объятья.
 
 
С казаком воевода ладят с первого взвода
И патроны из сумки достали,
И скусили зубами, и в стволы шомполами
Порох с пулями плотно загнали.
 
 
«Пан, – казак замечает, – бес какой-то мешает:
Не бывать в этом выстреле толку.
Я, курок нажимавши, сыпал мимо, дрожавши,
И слеза покатилась на полку.»
 
 
– «Ты, гайдук, стал калякать? Научу тебя плакать,
Только слово промолвить осмелься!
Всыпь на полку, да живо! сдерни ногтем огниво,
И той женщине в лоб ты прицелься.
 
 
Выше, враправо, до разу, моего жди приказу!
Молодца-то при первом наводе…»
Но казак не дождался, громко выстрел раздался
И прямехонько в лоб – воеводе.
 

(1846)

 
Всплываю на простор сухого океана,
И в зелени мой воз ныряет, как ладья,
Среди зеленых трав и меж цветов скользя,
Минуя острова кораллов из бурьяна.
 
 
Уж сумрак – ни тропы не видно, ни кургана;
Не озарит ли путь звезда, мне свет лия?
Вдали там облако, зарницу ль вижу я?
То светит Днестр: взошла лампада Аккермана.
 
 
Как тихо! – Постоим. – Я слышу, стадо мчится:
То журавли; зрачком их сокол не найдет.
Я слышу, мотылек на травке шевелится
 
 
И грудью скользкой уж по зелени ползет.
Такая тишь, что мог бы в слухе отразиться
И зов с Литвы. Но нет, – никто не позовет!
 

(1854)