Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Афанасий Фет

 
Вчера земле доверил я
Твой корень преданной рукою,
И с той поры мечта моя
Следит с участьем за тобою.
 
 
Словам напутственным внемли,
Дубок, посаженный поэтом:
Приподымайся от земли
Всё выше, выше с каждым летом.
 
 
И строгой силою ветвей
Гордясь от века и до века,
Храни плоды ты для свиней,
А красоту для человека.
 

Между 1860 и 1862

 
Какой восторг! уж прилетели
Вы, благовестники цветов!
Я слышу в поднебесьи трели
Над белой скатертью снегов.
 
 
Повеет раем над цветами,
Воскресну я и запою, —
И сорок мучеников сами
Мне позавидуют в раю.
 

Март 1863

 
Нетленностью божественной одеты,
Украсившие свет,
В Элизии цари, герои и поэты,
А темной черни нет.
 
 
Сама Судьба, бесстрастный вождь природы,
Их зыблет колыбель.
Блюсти, хранить и возвышать народы —
Вот их тройная цель
 
 
Равно молчат, в сознании бессилья,
Аида мрачный дол
И сам Олимп, когда ширяет крылья
Юпитера орел.
 
 
Утратя сон от божеского гласа,
При помощи небес
Убил и змей, и стойла Авгиаса
Очистил Геркулес.
 
 
И ты, поэт, мечей внимая звуку,
Свой подвиг совершил:
Ты протянул тому отважно руку,
Кто гидру задушил.
 

Конец 1863 или начало 1864

 
Я повторял: «Когда я буду
Богат, богат!
К твоим серьгам по изумруду —
Какой наряд!»
 
 
Тобой любуясь ежедневно,
Я ждал, – но ты —
Всю зиму ты встречала гневно
Мои мечты.
 
 
И только этот вечер майский
Я так живу,
Как будто сон овеял райский
Нас наяву.
 
 
В моей руке – какое чудо! —
Твоя рука,
И на траве два изумруда —
Два светляка.
 

1864

 
Из мачт и паруса – как честно он служил
Искусному пловцу под ведром и грозою! —
Ты хижину себе воздушную сложил
Под очарованной скалою.
 
 
Тебя пригрел чужой денницы яркий луч,
И в откликах твоих мы слышим примиренье;
Где телом страждущий пьет животворный ключ,
Душе сыскал ты возрожденье.
 
 
Поэт! и я обрел, чего давно алкал,
Скрываясь от толпы бесчинной,
Среди родных полей и тень я отыскал
И уголок земли пустынной.
 
 
Привольно, широко, куда ни кинешь взор.
Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату!
И, плектрон отложа, я взялся за топор
И за блестящую лопату.
 
 
Свершилось! Дом укрыл меня от непогод,
Луна и солнце в окна блещет,
И, зеленью шумя, деревьев хоровод
Ликует жизнью и трепещет.
 
 
Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду
Лихого табуна сближающийся гул
Да крик козы, бегущей к стаду.
 
 
Здесь песни нежных муз душе моей слышней,
Их жадно слушает пустыня,
И верь! – хоть изредка из сумрака аллей
Ко мне придет моя богиня.
 
 
Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч
Душой, привычною к утратам,
Желал бы умереть, как утром лунный луч,
Или как солнечный – с закатом.
 

 
Заря восточный свой алтарь
Зажгла прозрачными огнями,
И песнь дрожит под небесами:
«Явися, дня лучистый царь!
 
 
Мы ждем! Таких немного встреч!
Окаймлена шумящей рожью,
Через всю степь тебе к подножью
Ковер душистый стелет гречь.
 
 
Смиренно преклонясь челом,
Горит алмазами пшеница,
Как новобрачная царица
Перед державным женихом».
 

1865

 
В пене несется поток,
Ладью обгоняют буруны,
Кормчий глядит на восток
И будит дрожащие струны.
 
 
В бурю челнок полетел,
Пусть кормчий погибнет в ней шумно,
Сердце, могучий, он пел —
То сердце, что любит безумно.
 
 
Много промчалось веков,
Сменяя знамена и власти,
Много сковали оков
Вседневные мелкие страсти.
 
 
Вынырнул снова поток.
Струею серебряной мчало
Только лавровый венок,
Да мчало ее покрывало.
 

1866?

 
Какой горючий пламень
Зарей в такую пору!
Кусты и острый камень
Сквозят по косогору.
 
 
Замолк и засыпает
Померкший пруд в овраге;
лишь ласточка взрезает
Нить жемчуга на влаге.
 
 
Ушли за днем послушно
последних туч волокна.
О, как под кровлей душно,
Хотя раскрыты окна!
 
 
О нет, такую пытку
Переносить не буду;
Я знаю, кто в калитку
Теперь подходит к пруду.
 

26 января 1867

 
Хотя по-прежнему зеваю,
Степной Тантал, —
Увы, я больше не витаю,
Где я витал!
 
 
У одичалой, непослушной
Мечты моей
Нет этой поступи воздушной
Царицы фей.
 
 
В лугах поэзии зарями
Из тайны слез
Не спеют росы жемчугами,
А бьет мороз.
 
 
И замирает вдохновенье
В могильной мгле,
Как корнеплодное растенье
В сухой земле.
 
 
О, приезжай же светлым утром,
Когда наш сад
С востока убран перламутром,
Как грот наяд.
 
 
В тени убогого балкона,
Без звонких лир,
Во славу нимф и Аполлона
Устроим пир.
 
 
Тебе побегов тополь чинный
Даст для венца,
Когда остудим пеной винной
Мы тук тельца.
 
 
Найду начальный стих пэана
Я в честь твою;
Не хватит сил допить стакана —
Хоть разолью!
 

январь или февраль 1869

Вакхида

 
О, непонятные, жестокие мужчины!
И охлажденье их и страсть к нам – без причины.
Семь дней тому назад еще в последний раз
Здесь предо мной вздыхал и плакал Лизиас.
Я верила, я им гордилась, любовалась.
Ты видишь, Пифия? Всё нынче миновалось!
Зову – не слушает. Спроси, отворожен
Он зельем, что ль, каким? Или обижен он
Вакхидой верною? Давно ль, склоня колены,
Преследовал меня богач из Митилены,
Швырялся золотом, нес мирры, пышных роз,
И руку предлагал? – О, сколько горьких слез
Мне стоил Лизиас!
 

Пифия

 
Я помню, ревновала
Его ты к флейтщице. Я знаю, та Цимбала
Тяжелокосая с Филлидою-змеей
Всегда вдвоем. – Куда ты, Лизиас? Постой!
Признайся лучше!
 

Лизиас

 
В чем?
 

Пифия

 
Я правдой не обижу.
Недаром флейтщиц я лезбейских ненавижу.
Вот всепобедные сирены! Слушай смех.
Ведь не Вакхида я смиренница. При всех
Скажу, что видела на днях. Бываю часто
На пышных я пирах. Наследник Феофраста
Звал ужинать. Он сам красноречив, пригож
И ласков. Собрались. В венках вся молодежь,
Вся раздушенная; в венке на крайнем ложе
С седою бородой мудрец известный тоже
Возлег. Мне не забыть сурового лица.
Всем хочется речей послушать мудреца…
Вдруг флейты ласковой, игривой, вдохновенной,
Фригийской флейты зов раздался вожделенный,
И легкая, как лань, лезбеянка вошла,
Остановилася, всех взором обвела
И старцу мудрому, исполнена тревоги,
Кудрявой головой, в цветах, поникла в ноги.
Но старец ей, смеясь: «Нашла же, где упасть!
Беседе рад мудрец, но презирает страсть» —
И оттолкнул ее. Смущенная позором,
Лезбеянка встает; но флейты страстным хором
Зовут танцовщицу, – и вот уже она
Несется, кружится, полуобнажена
И беззаветного исполнена желанья.
Я женщина – и то… Нет, страшные созданья!
Смотрю – философ наш, порыва не тая,
Встает, кричит: «Все прочь! сюда! она моя!»
Вмешался тут Дифил, повеса и гуляка,
Поднялся общий шум, и завязалась драка.
Венок у мудреца сорвали с головы…
Смех! – Вот лезбеянки, ты видишь, каковы.
А ты еще ее, Вакхиду, голубицу,
Решился променять на флейтщицу-срамницу,
На черноглазую Цимбалу.
 

Вакхида

 
Нет, постой,
Подруга Пифия! Мне хочется самой
Ему напомнить ночь, как, веря юным силам,
Он пил наперебой с Тразоном и Дифилом.
Позвали флейтщиц к вам. – Я не спускала глаз. —
Хотя Цимбалу ты поцеловал пять раз,
Ты этим лишь себя унизил. Но Филлида!
Я всё заметила, не подавая вида, —
Как ты глазами ей указывал фиал,
Тобою отпитой, как ты рабу шептал,
Наполнив вновь его, тайком снести к Филлиде.
Нет, вспомнить не могу я о такой обиде! —
Как, закусивши плод и видя, что Тразон
О Диогене в спор с Дифилом погружен,
Ты яблоко швырнул – и на лету поймала
Она его, смеясь; потом поцеловала
И спрятала. – Ну что? Что скажешь ты теперь?
 

Лизиас

 
Я пьян был и шутил. Нет, Пифия, не верь
Ты ревности ее. Ее ты защищаешь,
Но скажешь ты не то, когда ты всё узнаешь.
Вакхида, выслушай! Довольно я молчал!
На ложе с отроком я сам тебя застал!
 

Вакхида

 
Меня? О боги! Где? Когда? В какую пору?
 

Лизиас

 
Ты знаешь, что, меня строжайшему надзору
Отец из-за тебя подвергнув, приказал,
Чтоб раб мне по ночам дверей не отпирал.
Семь дней тому назад, желаньем истомленный,
Позвал Дримона я. Мой сверстник благосклонный
Подставил у стены мне спину – и по ней
Я перелез. Бегу – и вот я у дверей
Моей возлюбленной. Была уж полночь, пели
Вторые петухи. Дверь заперта. Ужели
Стучать, греметь? Махну я через двор, – знаком
Мне этот путь. Вхожу я ощупью в твой дом,
Нащупал я постель.
 

Вакхида

 
О боги! Умираю!
Что скажет он еще?
 

Лизиас

 
Я слухом различаю
Дыхание двоих. Сперва мне мысль пришла —
Рабыню Лиду спать ты, видно, позвала;
Но тихо я впотьмах к вам простираю руки…
О Пифия! пойми, какие злые муки
Я вынес! Ищущей рукою я напал
На кожу нежную: то отрок возлежал,
Благоухающий, с обритой головою…
О, если б нож тогда случился под рукою!
Не смейся, Пифия: ужасен мой рассказ!
 

Вакхида

 
И только? Вот за что ты в гневе, Лизиас?
То Пифия была.
 

Пифия

 
К чему ты всё болтаешь!
 

Вакхида

 
Зачем скрывать? Теперь, мой Лизиас, ты знаешь:
То Пифия была.
 

Лизиас

 
С обритой головой?
Ну, скоро ж у нее роскошною косой
Успели локоны густые увенчаться!
Сам Феникс быстро так не может возрождаться;
На бритой голове коса узлом в шесть дней!
 

Вакхида

 
Боясь, чтобы болезнь недавняя кудрей
Ей не испортила, она без сожаленья
Обрилась, – а на ней чужое украшенье.
Сними ж его на миг, друг Пифия! Глазам
Ревнивец наконец пускай поверит сам.
Ты видишь, – вот она, невинная прикраса,
А вот и отрок злой, что мучил Лизиаса!
 

1869

 
Когда б в полете скоротечном
Того, что призывает жить,
Я мог, по выборе сердечном,
Любые дни остановить, —
 
 
Порой, когда томит щедротой
Нас сила непонятно чья,
На миг пленился б я заботой
Детей, прудящих бег ручья,
 
 
И, поджидая и ревнуя,
В пору любви, в тиши ночной,
Я под печатью поцелуя
Забыл заре воскликнуть: «Стой!»
 
 
Перед зеленым колыханьем
Безбрежных зреющих полей
Я б истомился ожиданьем
Тяжелых, непосильных дней.
 
 
Я б ждал, покуда днем бесшумным
Замрет тоскливый труд и страх,
Когда вся рожь по тесным гумнам
Столпится в золотых скирдах.
 

1870?

 
К хозяину в день стачки
Сбежались прачки —
И подняли на целый дом
Содом.
Как трубы медные в ушах у господина
Трещат Настасья, Акулина:
«Извольте посмотреть на гофренный чепец!
Пришел всей прачечной конец!
Хоть мыла не клади, не разводи крахмала:
От крыс житья не стало.
Всю ночь, с зари и до зари,
По всем горшкам – и лезут в фонари.
Нахальству меры уж не знают:
Днем мы работаем – они себе гуляют!»
– «А что же делают коты?»
– «Помилуйте, разлопались скоты!
Придет, мяучит об отвесном.
Ну, выдашь; что ж ему за радость в месте тесном
С зубастой крысою схватиться? Да троих —
Для крыс не по нутру – и нет уже в живых:
Замучили». – «Постой! за ум возьмитесь сами!
Подумайте! Страшны ведь крысы нам зубами,
А зубы точатся у них на всякий час
Об корки, сухари и весь сухой запас.
Старайтесь кашу есть да пейте больше квасу,
Сухого же держать не смейте вы запасу,
Чтоб не было над чем им зубы поточить,
А чтоб в жилье злодеек не пустить —
Какая стирка тут! Работа уж какая! —
Сидите день и ночь вы, глазом не мигая,
И только бестия к вам выйдет есть иль пить —
За хвост ее, за хвост! Не смейте сами бить,
А прямо уж ко мне: я разберу всё дело».
Не знаю, много ли у прачек уцелело
Хозяйского добра; но в доме благодать:
Про крыс помину нет и жалоб не слыхать.
 

1879

 
Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,
Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,
 
 
Эти ивы и березы,
Эти капли – эти слезы,
Этот пух – не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчелы,
Этот зык и свист,
 
 
Эти зори без затменья,
Этот вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,
Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это всё – весна.
 

1881?

 
Заиграли на рояле,
И под звон чужих напевов
Завертелись, заплясали
Изумительные куклы.
 
 
Блеск нарядов их чудесен —
Шелк и звезды золотые.
Что за чуткость к ритму песен:
Там играют – здесь трепещут.
 
 
Вид приличен и неробок,
А наряды – загляденье;
Только жаль, у милых пробок
Так тела прямолинейны!
 
 
Но красой сияют вящей
Их роскошные одежды…
Что б такой убор блестящий
Настоящему поэту!
 

1882

 
Так, он безумствует; то бред воображенья.
Я вижу: верный пес у ног твоих лежит, —
Смущают сон его воздушные виденья,
И быстрой птице вслед он лает и визжит;
 
 
Но, гордая, пойми: их бездна разделяет, —
Твой беспристрастный ум на помощь я зову:
Один томительно настичь свой сон желает,
Другой блаженствует и бредит наяву.
 

Начало 80-х гг.?

 
Глупый перепел, гляди-ка,
Рядом тут живет синичка:
Как с железной клеткой тихо
И умно сжилася птичка!
 
 
Всё ты рвешься на свободу,
Головой толкаясь в клетку,
Вот, на место стен железных,
Натянули туго сетку.
 
 
Уж давно поет синичка,
Не страшась железных игол,
Ты же всё не на свободе,
Только лысину напрыгал.
 

1884

 
Угадал – и я взволнован,
Ты вошла – и я смущен,
Говоришь – я очарован.
Ты ли, я ли, или сон?
 
 
Тонкий запах, шелест платья, —
В голове и свет и мгла.
Глаз не смею приподнять я,
Чтобы в них ты не прочла.
 
 
Лжет лицо, а речь двояко;
Или мальчик я какой?
Боже, боже, как, однако,
Мне завиден жребий мой!
 

19 января 1885?

 
Ты изумляешься, что я еще пою,
Как будто прежняя во храм вступает жрица,
И, чем-то молодым овеяв песнь мою,
То ласточка мелькнет, то длинная ресница.
 
 
Не всё же был я стар, и жизненных трудов
Не вечно на плеча ложилася обуза:
В беспечные года, в виду ночных пиров,
Огни потешные изготовляла муза.
 
 
Как сожигать тогда отрадно было их
В кругу приятелей, в глазах воздушной феи!
Их было множество, и ярких и цветных, —
Но рабский труд прервал веселые затеи.
 
 
И вот, когда теперь, поникнув головой
И исподлобья в даль одну вперяя взгляды,
Раздумье набредет тяжелою ногой
И слышишь выстрел ты, – то старые заряды.
 

10 апреля 1885

 
«Дедушка, это звезда не такая,
Знаю свою я звезду:
Всех-то добрее моя золотая,
Я ее тотчас найду!
 
 
Эта – гляди-ка, вон там, за рекою —
С огненным длинным пером,
Пишет она, что ни ночь, над землею,
Страшным пугает судом.
 
 
Как засветилася в небе пожаром,
Только и слышно с тех пор:
Будут у нас – появилась недаром —
Голод, война или мор».
 
 
«Полно, голубчик, напрасная смута;
Жили мы, будешь ты жить,
Будешь звезду, как и мы же, свою-то,
Видеть и вечно любить.
 
 
Этой недолго вон так красоваться,
Ей не сродниться ни с кем:
Будут покуда глядеть и бояться —
И позабудут совсем».
 

Между 1874 и 1886

 
В Сардах пир, – дворец раскрыл подвалы,
Блещут камни, жемчуги, фиалы, —
Сам Эзоп, недавний раб, смущен,
Нет числа треножникам, корзинам:
Дав законы суетным Афинам,
К Крезу прибыл странником Солон.
 
 
«Посмотри на эти груды злата!
Здесь и то, что нес верблюд Евфрата,
И над чем трудился хитрый грек;
Видишь рой моих рабынь стыдливый?
И скажи, – промолвил царь кичливый, —
Кто счастливый самый человек?»
 
 
«Царь, я вспомнил при твоем вопросе, —
Был ответ, – двух юношей в Аргосе:
Клеобис один, другой Битон.
Двух сынов в молитвах сладкой веры
Поминала жрица строгой Геры
И на играх славу их имен.
 
 
Раз быки священной колесницы
Опоздали к часу жертвы жрицы,
И народ не ведал, что начать;
Но ярмо тяжелое надето, —
Клеобис и Битон, два атлета,
К алтарю увозят сами мать.
 
 
„О, пошли ты им всех благ отныне,
Этим детям!“ – молится богине
Жрица-мать и тихо слезы льет.
Хор умолк, потух огонь во храме,
И украсил юношей венками,
Как победу чествуя, народ.
 
 
А когда усталых в мир видений
Сон склонил, с улыбкой тихий гений
Опрокинул факел жизни их,
Чтоб счастливцев, и блажен и светел,
Сонм героев и поэтов встретил
Там, где нет превратностей земных.»
 
 
«Неужель собрал я здесь напрасно
Всё, что так бесценно и прекрасно? —
Царь прервал Солона, морща лоб. —
Я богат, я властен необъятно!
Мне твое молчанье непонятно».
«Не пойму и я», – ввернул Эзоп.
 
 
«Царь, – сказал мудрец, – всё прах земное!
Без богов не мысли о герое;
Кто в живых, счастливцем не слыви.
Счастья нет, где нет сердец смиренных,
Нет искусств, нет песен вдохновенных,
Там, где нет семейства и любви».
 

1872

 
Целый мир от красоты,
От велика и до мала,
И напрасно ищешь ты
Отыскать ее начало.
 
 
Что такое день иль век
Перед тем, что бесконечно?
Хоть не вечен человек,
То, что вечно, – человечно.
 

Между 1874 и 1886

 
Лови, лови ты
Часы веселий,
Пока ланиты
Не побледнели,
Но средь волнений
Живых и властных
Проси мгновений
У муз прекрасных.
 

Между 1874 и 1886

 
Юноша, взором блестя, ты видишь все прелести девы;
Взор преклонивши, она видит твою красоту.
 

Между 1874 и 1886

 
О, не вверяйся ты шумному
Блеску толпы неразумному, —
Ты его миру безумному
Брось – и о нем не тужи.
Льни ты хотя б к преходящему,
Трепетной негой манящему, —
лишь одному настоящему,
Им лишь одним дорожи.
 

Между 1874 и 1886

 
Чем доле я живу, чем больше пережил,
Чем повелительней стесняю сердца пыл, —
Тем для меня ясней, что не было от века
Слов, озаряющих светлее человека:
Всеобщий наш отец, который в небесах,
Да свято имя мы твое блюдем в сердцах,
Да прийдет царствие твое, да будет воля
Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.
Пошли и ныне хлеб обычный от трудов,
Прости нам долг, – и мы прощаем должников,
И не введи ты нас, бессильных, в искушенье,
И от лукавого избави самомненья.
 

Между 1874 и 1886

 
Он ест, – а ты цветешь напрасной красотою,
Во мглу тяжелых туч сокрылася любовь,
И радость над твоей прелестной головою
Роскошною звездой не загорится вновь.
 
 
И жертва зависти, и жертва кривотолка,
За прелесть детскую погибнуть ты должна;
Так бьется, крылышки раскинув, перепелка,
Раздавлена ногой жующего вола.
 

30 марта 1886

 
На зеленых уступах лесов
Неизменной своей белизной
Вознеслась ты под свод голубой
Над бродячей толпой облаков.
 
 
И земному в небесный чертог
Не дано ничему достигать:
Соберется туманная рать —
И растает у царственных ног.
 

23 июля 1886

 
В те дни, как божествам для происков влюбленных
Бродить среди людей случалося не раз,
При помощи собак, Дианой обученных,
Пресветлый Аполлон овечье стадо пас.
 
 
Любил своих овец сей пастырь именитый;
Как их улучшить быт – не мог придумать сам:
Тяжелорунные, конечно, овцы сыты;
Жаль только одного – свободы нет овцам.
 
 
Хитер на выдумки, влекомый чувством братства,
Меркурий пастыря в раздумье увидал
(Он только проходил с ночного волокрадства)
И пред задумчивым владыкою предстал.
 
 
«Не надивлюсь, – сказал, – как может ум великий
В потемках там бродить, где ясно всё как день?
Ты начинай с собак: оставь их для прилики,
Но только ты на всех намордники надень».
 
 
– «А волки?» – «Что?» – «Придут». – «Пустые это толки:
Им про намордники нельзя узнать в лесах.
Не тронут». – «Ну, пускай; пусть волки будут волки;
Но как с овцами быть? Подумай об овцах!»
 
 
– «А сами овцы что ж? Иль на себя не глянут?
Ведь жеребец ведет табун свой как тиран».
– «Баран не жеребец: их слушаться не станут.
Подумай сам, какой уж набольший баран!»
 
 
– «Всё больше дива мне, признаюсь откровенно!
Препятствия во всём нарочно ищешь ты.
Пусть сами выберут своих, а ты мгновенно
Им лапы отрасти да закорючь хвосты».
 
 
«Мысль – дать собачий чин – отличная, признаться:
Науки обретут и пользу в ней и честь;
Но стражи новые должны же и питаться:
Не лишнее спросить – что оборотню есть?»
 
 
– «Конечно, натощак служить накладно миру,
Но может ли вопрос возникнуть в том какой?
Тут овцы, поглядишь, готовы лопнуть с жиру:
Дозволь такой овце всеядной быть овцой».
 
 
Так всё улажено. Все овцы без оглядок
Бегут, жуют кусты и суются под тень.
Собакам из овец кусок служебный сладок,
А прежние – глядят, да на носу ремень.
 
 
Промеж овец везде доходит уж до драки —
Знать, стало невтерпеж порядки эти несть, —
И каждой хочется из них попасть в собаки:
Чем накормить собой другого, лучше есть.
 
 
В дрему и болотах все овцы побывали, —
Не знают, как бежать, укрыться только где б, —
И овцы извелись, и овцы зачихали…
Не знаю, долго ли над ними бился Феб.
 

1886

 
Чуждые огласки,
Слышу речи ласки,
Вижу эти глазки,
Чую сердца дрожь, —
 
 
Томных грез поруки,
Засыпают звуки…
Их немые муки
Только ты поймешь!
 

31 января 1887

 
Озираясь на юность тревожно,
Будь заветной святыне верна!
Для надежды граница возможна, —
Невозможна для веры она.
 
 
Не дивись же, что прежнее пламя
Всё твою окружает красу:
Ты уходишь, но верное знамя
На ходу над собой я несу.
 

14 сентября 1889

 
Погляди мне в глаза хоть на миг,
Не таись, будь душой откровенней:
Чем яснее безумство в твоих,
Тем блаженство мое несомненней.
 
 
Не дано мне витийство: не мне
Связных слов преднамеренный лепет! —
А больного безумца вдвойне
Выдают не реченья, а трепет.
 
 
Не стыжусь заиканий своих:
Что доступнее, то многоценней.
Погляди ж мне в глаза хоть на миг,
Не таись, будь душой откровенней.
 

3 апреля 1890

 
Что молчишь? Иль не видишь – горю,
Всё равно – отстрани хоть, приветь ли.
Я тебе о любви говорю,
А вязанья считаешь ты петли.
 
 
Отчего же сомненье свое
Не гасить мне в неведенье этом?
Отчего же молчанье твое
Не наполнить мне радужным светом?
 
 
Может быть, я при нем рассмотрю,
В нем отрадного, робкого нет ли…
Хоть тебе о любви говорю,
А вязанья считаешь ты петли.
 

11 ноября 1890