Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Афанасий Фет

Студент

Посвящается С.П. Х-о

1

 
Гляжу на вас я, умница моя,
Как на своем болезненном вы ложе
Откинулись, раздумие тая,
А против вас, со сказочником схоже,
И бормочу и вспоминаю я
О временах, как был я молод тоже,
Когда не так казалась жизнь пуста, —
И просятся октавы на уста.
 

2

 
Я был студентом. Жили мы вдвоем
С товарищем московским в антресоле
Родителей его. Их старый дом
Стоял близ сада, на Девичьем поле.
Нас старики любили и во всём
Предоставляли жить по нашей воле —
Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
Быть скромными – таков наш был девиз.
 

3

 
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.
 

4

 
И был ли я рассеян от природы,
Или застенчив, не могу сказать,
Но к женщинам не льнул я в эти годы,
Его ж и Гегель сам не мог унять;
Чуть женщины лишь не совсем уроды, —
Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.
На лекции идем – бранюсь я вволю,
А он вприпрыжку по пустому полю.
 

5

 
По праздникам езжали к старикам
Различные почтительные лица
Из сослуживцев старых и их дам,
Бывала также томная девица
Из институтских – по ее словам,
Был Ламартин всех ярче, как денница, —
Две девочки – и ту, что побледней,
Звала хозяйка крестницей своей.
 

6

 
Свершали годы свой обычный круг,
Гамлет-Мочалов сотрясал нас бурно,
На фортепьянах игрывал мой друг,
Певала Лиза – и подчас недурно —
И уходила под вечер. – Но вдруг
Судьбы встряхнулась роковая урна.
«Вы слышали? А я от них самих.
Ведь к Лизаньке присватался жених!»
 

7

 
«Не говорят худого про него.
С имением, хоть небольшого чину;
У генерала служит своего,
Ведет себя как должно дворянину:
Ни гадких карт, ни прочего чего.
Серебряную подарю корзину
Я ей свою большую. – Что ж мне дать?
Я крестная, а не родная мать».
 

8

 
Жених! жених! Коляска под крыльцом.
Отец и дочка входят с офицером. —
Не вышел ростом, не красив лицом,
Но мог бы быть товарищам примером:
Весь раздушон, хохол торчит вихром,
Торчат усы изысканным манером,
И воротник как жар, и белый кант,
И сахара белее аксельбант.
 

9

 
«Вот, Лизанька, бог дал и женишка!
А вы ее, мой милый, берегите:
Ребенок ведь! Немножечко дика,
Неопытна, – на нас уж не взыщите».
А мне ее отец: «Вы старика
Утешьте, вы и ей не откажите:
Мы с Лизою решились вас просить
С крестовым братом шаферами быть.»
 

10

 
«Ты, Лизанька, уж попроси сама,
Вы, кажется, друг другу не чужие,
Старинной дружбой связаны дома,
А с крестным братом даже и родные».
– «Я вас прошу». – «Ах, боже, дела тьма.
Пора и дальше, люди молодые,
И к тетушке мне нужно вас завесть. —
Так по рукам?» – «Благодарю за честь».
 

11

 
Горит огнями весь иконостас
Хрустальное блестит паникадило,
И дьякона за хором слышен бас…
Она стоит и веки опустила,
Но так бледна, что поражает глаз;
Испугана ль она, иль загрустила?
Мы стали цепью все, чтобы народ
На наших дам не налезал вперед.
 

12

 
«Где ж мой платок? – старик воскликнул наш. —
Дай мне хоть свой; отдам тебе на бале.
Что возишься! Да скоро ли подашь?
Ну, дайте вы, хоть вы бы отыскали».
– «Да не найду». – «Вот завели cache-cache!»
– «И у меня! И у меня украли!»
– «Обчистили? Народец-то каков!»
Вся наша цепь без носовых платков.
 

13

 
Стою да мельком на нее взгляну.
Знать, от свечей ей томно – от угара.
И жалко-жалко мне ее одну,
Но жалко тож индейского фуляра. —
«А не такую бы ему жену, —
Пожалуй, что она ему не пара».
Вот повели их кругом наконец,
И я топчусь, держа над ней венец.
 

14

 
Всё кончено. Пустеет божий храм. —
Подробностей уж не припомню дале,
Но помню, что с товарищем я там,
У них в дому, на свадебном их бале.
Стою в гостиной полусветлой сам,
А музыка гремит и танцы в зале.
Не знаю, что сказать, а предо мной
Давнишняя подруга молодой.
 

15

 
«Пойдемте вальс! Вы не хотите? Нет?
Но вы должны, – ведь я вознегодую…
Вы сердитесь за давешний ответ?»
– «Я не сержусь; я просто не танцую».
– «Ну, дайте ж руку! ссориться не след.
Та к сердцу ближе. Руку ту – другую».
И без перчатки стала хлопотать,
Чтобы с моей руки перчатку снять.
 

16

 
Но тут товарищ мой влетает в дверь:
«Вот где они! Куда запропастились!
Вас кавалер, как разъяренный зверь,
Повсюду ищет. – Вы б поторопились.
Да ты-то что? Не кисни хоть теперь,
Ступай за мной; там словно взбеленились».
– «Нет, уж уволь. Тебе оно под стать,
Ты по полю давно привык плясать».
 

17

 
Вот грянула мазурка. – Я гляжу,
Как королева средневековая,
Вся в бархате, туда, где я сижу,
Сама идет поспешно молодая
И говорит: «Пойдемте, я прошу
Вас на мазурку». Голову склоняя,
Я подал руку. Входим, – стульев шум,
И музыка гремит свое рум-рум.
 

18

 
«Вы, кажется, не в духе?» – «Я? Ничуть,
Напротив, я повеселиться рада
В последний раз. – И молодая грудь
Дохнула жарко. – Мне движенья надо:
Без устали помчимся! отдохнуть
Успею после, там, в гортани ада».
– «Да что вы говорите?» – «Верьте мне,
Я не в бреду и я в своем уме.»
 

19

 
«А хоть в бреду, безгрешен этот бред!
Несчастию не я теперь виною,
И говорить о нем уже не след, —
Умру и тайны этой не открою.
Тут маменька виновница всех бед:
Распорядиться ей хотелось мною.
Я поддалась, всю жизнь свою сгубя. —
Я влюблена давно!» – «В кого?» – «В тебя!»
 

20

 
И мы неслись под пламенные звуки,
И – боже мой – как дивно хороша
Она была! и крепко наши руки
Сжимались, – и навстречу к ней душа
Моя неслась в томленьи новой муки.
«И я тебя люблю! – едва дыша,
Я повторял. – Что нам людская злоба!
Взгляни в глаза мне; твой, – я твой до гроба!»
 

21

 
Что было дальше, трудно говорить
И совестно. Пришлось нам поневоле
С товарищем усерднее ходить
В дом, где бывали редко мы дотоле.
Тот всё вином старался угостить;
Пьешь, и душа сжимается от боли,
Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь
Хоть издали разок еще взглянуть.
 

22

 
О сладкий, нам знакомый шорох платья
Любимой женщины, о, как ты мил!
Где б мог ему подобие прибрать я
Из радостей земных? Весь сердца пыл
К нему летит, раскинувши объятья,
Я в нем расцвет какой-то находил.
Но в двадцать лет – как несказанно дорог
Красноречивый, легкий этот шорох!
 

23

 
Любить всегда отрадно, но писать —
Такая страсть у любящих к чему же?
Ведь это прямо дело выдавать,
И ничего не выдумаешь хуже.
Казалось бы, ну как не помышлять
О брате, об отце или о муже?
В затмении влюбленные умы —
И ревностно писали тоже мы.
 

24

 
Я помню живо: в самый Новый год
Она мне пишет: «Я одна скучаю.
Муж едет в клуб; я выйду у ворот,
Одетая крестьянкою, и к чаю
Приду к тебе. Коль спросит ваш народ,
Вели сказать, что из родного краю
Зашла к тебе кормилицына дочь.
Укутаюсь – и не заметят в ночь».
 

25

 
С товарищем переглянулись мы.
Хотя не очень прытки были сами,
Но видим ясно: этой кутерьмы
И бабушка не разведет бобами.
Практические подлинно умы!
Нашли исход: рядиться мужиками!
Голубушка! Я звать ее не мог:
Я не себя – ее я поберег.
 

26

 
А время шло. Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и стоит.
Надолго ли огни и искры эти?
Надолго ли? – Надолго ль всё на свете?
 

27

 
Однажды мы сидели наверху
С товарищем, витая в думах нежных.
Вдруг горничная. – Весь платок в снегу,
Лицо у ней бледнее хлопьев снежных.
«Да что ты?» – «Всё пропало! Быть греху;
Все письма отыскал он в нотах прежних,
Да как пошел, – в столах, в шкапах, в трюмо
И в туфлях даже, глядь, – сидит письмо.»
 

28

 
«Под крик его и гам тут горьких слез
Из девичьей я слышала немало.
Не треснул ли ее проклятый пес!
Он сам ушел. В испуге написала
Вам тут она. – Не помню, как донес
Меня господь. Ответ я обещала.
Прочтите же; а я пока пойду
И за калиткой стану – подожду».
 

29

 
Читаю: «Всё проведал этот зверь.
С тобою он стреляться, верно, станет;
И если ты убьешь его теперь —
Тогда, тогда и счастие настанет.
Я верую, ты тоже сердцем верь,
Оно меня, я знаю, не обманет.
Я убегу в деревню за тобой,
И там твоею стану я женой.»
 

30

 
«А послезавтра в восемь приходи
На монастырь и стань там у забора
И на калитку с улицы гляди —
Хоть на часок уйду из-под надзора, —
Стой там в тени и терпеливо жди.
Как восемь станет бить, приду я скоро.
Недаром злые видела я сны!
Но верь ты мне, мы будем спасены».
 

31

 
Без опыта, без денег и без сил,
У чьей груди я мог искать спасенья?
Серебряный я кубок свой схватил,
Что подарила мать мне в день рожденья,
И пенковую трубку, что хранил
В чехле, как редкость, полную значенья,
Был и бинокль туда же приобщен
И с репетиром золотой Нортон.
 

32

 
Тебе в могилу тихую привет,
Мой старый друг, я, старец, посылаю.
Ты был у нас деканом много лет,
К тебе, бывало, еду и читаю
Я грешные стихи, пускаясь в свет,
И за полночь мы за стаканом чаю
Сидим, вникаем в римского певца…
Тебя любил и чтил я как отца!
 

33

 
Зачем всю дрянь к наставнику я вез?
Но лишь вошел, он крикнул мне: «Что с вами?»
Я объяснил как мог, повеся нос,
И вдруг, как мальчик, залился слезами.
Меня он обнял и почти донес
До кресла. Сам он с влажными глазами
И с кроткой речью, полною любви,
Стал унимать рыдания мои.
 

34

 
«Спасти ее!» – я только мог твердить.
«Спасти-то нужно вас, – расстроить эту
Безумную попытку. Заложить
Немедленно я прикажу карету…
Инспектора вас в карцер посадить
Я попрошу на месяц по секрету.
Когда своей не жаль вам головы,
То хоть ее-то не губите вы».
 

35

 
Давно стою, волнуясь, на часах,
И смотрит ярко месяц с тверди синей,
Спит монастырский двор в его лучах,
С церковных крыш блестит колючий иней.
Удастся ли ей вырваться-то? Ах!
И олуха такого быть рабыней!
На колокольне ровно восемь бьет;
Вот заскрипел слегка снежок… Идет!
 

36

 
Откинула покров она с чела,
И месяц светом лик ей обдал чистый.
Уже моих колен ее пола
Касается своей волной пушистой,
И на плечо ко мне она легла,
И разом круг объял меня душистый:
И молодость, и дрожь, и красота,
И в поцелуе замерли уста.
 

37

 
И я ворвался в этот мир цветов,
Волшебный мир живых благоуханий,
Горячих слез и уст, речей без слов,
Мир счастия и пылких упований,
Где как во сне таинственный покров
От нас скрывает всю юдоль терзаний.
Нельзя душой и блекнуть и цвести, —
Я в этот миг не мог сказать «прости».
 

38

 
А вам не жаль? Чего? – спросить бы надо:
Что был я глуп, или что стал умней?
Какая же за это мне награда?
Бывало, точно, и не спишь ночей,
Но сладок был и самый кубок яда;
Зато теперь чем дальше, тем горчей:
Всё те же рельсы и машина та же,
И мчит тебя, как чемодан в багаже.
 

39

 
Дня через два хозяйка за столом
Вдруг говорит: «А наши молодые
Уехали – и старики вдвоем
Остались. Он сказал, что там большие
В деревне хлопоты у них. Кругом
Падеж скота, и есть дела другие.
А вы чем сыты, молодой народ,
Что капельки вы не берете в рот?»
 

40

 
Затем, – затем настал конец. А вы
Простите, если сказка надоела.
Я скоро сам уехал из Москвы,
И мне писали: Лиза овдовела.
Поздней искал я милостей вдовы,
Но свидеться она не захотела.
Болтали – там… какой-то генерал…
А может быть, кто говорил – соврал.
 

1884

Стихотворные переводы

С китайского

 
Башня лежит,
Все уступы сочтешь.
Только ту башню
Ничем не сметешь.
Солнце ее
Не успеет угнать, —
Смотришь, луна
Положила опять.
 

1856

Из Саади

 
Обремененный славой мира,
Сравняйся с смоквою полей;
Она тем ниже гнется долу,
Чем смокв обильнее на ней.
 

(1847)

 
Вселенной целой потеряв владенье,
Ты не крушись о том: оно ничто.
Стяжав вселенной целой поклоненье,
Не радуйся ему: оно ничто.
Минутно наслажденье и мученье,
Пройди ты мимо мира: он ничто.
 

(1865)

Из Гафиза

 
Звезда полуночи дугой золотою скатилась,
На лоно земное с его суетою скатилась.
 
 
Цветы там она увидала и травы долины
И радостной их и живой пестротою пленилась.
 
 
Она услыхала звонки говорливые стада
И мелких серебряных звуков игрою пленилась.
 
 
Коня увидала она, проскакавшего в поле,
И лошади статной летучей красою пленилась.
 
 
И мирными кровами хижин она и деревьев,
И даже убогой гнилушкой лесною пленилась.
 
 
И, всё полюбя, уж на небо она не просилась —
И рада была, что ночною порою скатилась.
 

(1859)

 
О, если бы озером был я ночным,
А ты луною, по нем плывущей!
О, если б потоком я был луговым,
А ты былинкой, над ним растущей!
О, если бы розовым был я кустом,
А ты бы розой, на нем растущей!
О, если бы сладостным был я зерном,
А ты бы птичкой, его клюющей!
 

(1859)

 
Мы, Шемзеддин, со чадами своими,
Мы, шейх Гафиз и все его монахи, —
Особенный и странный мы народ.
Удручены и вечных жалоб полны,
Без устали ярмо свое влача,
Роняя перлы из очей горячих, —
Мы веселы и ясны, как свеча.
Подобно ей мы таем, исчезаем,
И, как она, улыбкой счастья светим.
Пронизаны кинжалами ресниц
Жестоких, вечно требующих крови,
Мы только в этих муках и живем,
В греховном мире вечно утопая,
С раскаяньем нисколько не знакомы,
А между тем, свободные от злого,
Мы вечно дети света, а не тьмы —
И тем толпе вполне непостижимы.
Она людей трех видов только знает;
Ханжу, во-первых, варвара тупого,
Фанатика, с его душою мрачной,
А во-вторых – развратника без сердца,
Ничтожного, сухого эгоиста,
И, наконец, – обычной колеей
Бредущего; но для людей, как мы,
Ей не найти понятья и названья.
 

(1859)

 
Если вдруг, без видимых причин,
Затоскую, загрущу один.
 
 
Если плоть и кости у меня
Станут ныть и чахнуть без кручин,
 
 
Не давай мне горьких пить лекарств:
Не терплю я этих чертовщин.
 
 
Принеси ты чашу мне вина,
С нею лютню, флейту, тамбурин.
 
 
Если это не поможет мне,
Принеси мне сладких уст рубин.
 
 
Если ж я и тут не исцелюсь,
Говори, что умер Шемзеддин.
 

(1859)

 
Я был пустынною страной;
Огонь мистический спалил
Моей души погибший дол;
Песок пустыни огневой,
Я там взвивался и пылил,
И, ветром уносимый,
Я в небеса ушел.
Хвала творцу: во мне он
Унял убийственный огонь,
Он дождик мне послал сырой, —
И, кротко охлажденный,
Я прежний отыскал покой;
Бог дал мне быть веселой,
Цветущею земмлей.
 

(1859)

 
О, как подобен я – смотри —
Свече, мерцающей в потьмах,
Но ты – в сияющих лучах
Восход зари.
Лишь ты сияй, лишь ты гори!
Хотя по первому лучу
Твой яркий свет зальет свечу,
Но умолять тебя хочу:
Лишь ты гори,
Чтоб я угас в твоих лучах!
 

(1859)

 
Дано тебе и мне
Созвездием любовным
Украсить небеса:
Ты в них луною пышной,
Красавицей надменной,
А плачущей Плеядой
При ней мои глаза.
 

(1859)

 
Десять языков лилеи
Жаждут песни соловья,
И с немеющих выходит
Ароматная струя.
 

(1859)

 
Ветер нежный, окрыленный,
Благовестник красоты,
Отнеси привет мой страстный
Той одной, что знаешь ты.
 
 
Расскажи ей, что со света
Унесут меня мечты,
Если мне от ней не будет
Тех наград, что знаешь ты.
 
 
Потому что под запретом
Видеть райские цветы
Тяжело – и сердце гложет
Та печаль, что знаешь ты.
 
 
И на что цветы Эдема,
Если в душу пролиты
Ароматы той долины,
Тех цветов, что знаешь ты?
 
 
Не орлом я быть желаю
И парить на высоты;
Соловей Гафиз ту розу
Будет петь, что знаешь ты.
 

(1859)

 
Падет ли взор твой гордый
На голову во прахе
Трактирного порога,
Не тронь ее, молю я:
То голова Гафиза,
Что над собой не властен.
Не наноси ты словом
Ему или зазорным
Насилием обид.
 
 
Не знаюшее меры,
Всё существо в нем словно
Лишь из трактирной пыли
Всемилосердный создал:
Он знает, что творит.
 
 
Обдумай только это —
И кротким снисхожденьем
Твою исполнит душу
Тогда бедняги-старца,
Упавшего постыдно,
Неблагородный вид.
 

(1859)

 
Книгу мудрую берешь ты, —
Свой бокал берет Гафиз;
К совершенству всё идешь ты, —
К бездне зол идет Гафиз.
 
 
В рабстве тягостном живешь ты
Терпеливою овцой, —
Как пустынный лев в неволе,
Все оковы рвет Гафиз.
 
 
С тайной гордостью ведешь ты
Список мнимо добрых дел, —
Новый грех ежеминутно
На себя кладет Гафиз.
 
 
Многих избранных блюдешь ты
Поучением своим, —
К безрассудствам безрассудных,
Веселясь, зовет Гафиз.
 
 
Меч убийственный куешь ты
Покарать еретиков, —
Светлый стих свой, драгоценный,
Золотой, кует Гафиз.
 
 
К небу ясному встаешь ты
Дымом тяжким и густым, —
Горной речки блеск и свежесть
В глубь долин несет Гафиз.
 
 
Всё скажу одним я словом:
Вечно, бедный человек,
Горечь каждому даешь ты, —
Сладость всем дает Гафиз.
 

(1859)

 
Ты в мозгу моем убогом
Не ищи советов умных:
Только лютней он веселых,
Только флейт он полон шумных.
 

(1859)

 
Пусть, насколько хватит сил,
Чернь тебя клянет!
Пусть зелоты на тебя
Выступят в поход!
 
 
Ты не бойся их, Гафиз:
Вечно милосерд,
Сам Аллах противу них
Твердый твой оплот.
 
 
Зельзебилами твою
Жажду утолит,
Сварит солнце для тебя
Райских этих вод.
 
 
Чтобы горести твои
Усладить вполне,
Он бескрылого не раз
Ангела пришлет.
 
 
Мало этого: он сам,
В благости своей,
Поэтический венец
На тебя кладет.
 
 
И не Греция одна,
Даже и Китай
Песни вечные твои
С завистью поет.
 
 
Будут некогда толпой
Гроб твой навещать;
Всякий умница тебя
С честью помянет.
 
 
И когда умрешь ты, – твой
Просветленный лик
Солнце, блеском окружа,
В небо понесет.
 

(1859)

 
В царство розы и вина приди,
В эту рощу, в царство сна – приди.
 
 
Утиши ты песнь тоски моей —
Камням эта песня слышна – приди.
 
 
Кротко слез моих уйми ручей —
Ими грудь моя полна – приди.
 
 
Дай испить мне здесь, во мгле ветвей,
Кубок счастия до дна – приди.
 
 
Чтоб любовь до тла моих костей
Не сожгла – она сильна – приди.
 
 
Но дождись, чтоб вечер стал темней;
Но тихонько и одна – приди.
 

(1859)

 
Веселись, о сердце-птичка,
Пой, довольное судьбиной,
Что тебя пленила роза,
Воцарившись над долиной.
 
 
Уж теперь тебе не биться
В грубой сети птицелова,
И тебя не тронут когти,
Не укусит зуб змеиный.
 
 
Правда, что занозы розы
Глубоко в тебя вонзились
И истечь горячей кровью
Ты должна перед кончиной.
 
 
Но зато твоей кончине
Нет подобной ни единой:
Ты умрешь прекрасной смертью,
Благородной, соловьиной.
 

(1859)

 
Предав себя судьбам на произвол,
Моя душа жила голубкой мирной;
Но твой, о солнце, пламень к ней дошел,
Испепелил ее твой огнь всемирный.
 
 
И вот – смотри, что пепел проивел:
Свободных крыл гордясь стезей обширной,
Божественного гения орел
Дышать взлетает радостью эфирной.
 

(1859)

 
Грозные тени ночей,
Ужасы волн и смерчей, —
Кто на покойной земле,
Даже при полном желаньи,
Вас понимать в состояньи?
Тот лишь один вас поймет,
Кто под дыханием бурь
В неизмеримом плывет
От берегов растояньи.
 

(1859)

 
Ах, как сладко, сладко дышит
Аромат твоих кудрей!
Но еще дышал бы слаще
Аромат души твоей.
 

(1859)

 
В доброй вести, нежный друг, не откажи,
При звездах прийти на луг – не откажи.
 
 
И в бальзаме, кроткий врач души моей,
Чтоб унять мой злой недуг, – не откажи.
 
 
В леденцах румяных уст, чтобы мой взор
За слезами не потух, – не откажи.
 
 
В пище тем устам, что юности твоей
Воспевают гимны вслух, – не откажи.
 
 
И во всём, на что завистливо в ночи
Смотрит неба звездный круг, – не откажи.
 
 
В том, чему отдавшись раз, хотя на миг,
Веки счастья помнит дух, – не откажи.
 
 
В том, что властно укротить еще одно
Пред могилою испуг, – не откажи.
 

(1859)

 
Ежели осень наносит
Злые морозы, – не сетуй ты:
Снова над миром проснутся
Вешние грозы, – не сетуй ты.
 
 
Ежели мертвой листвою
Всюду твой взор оскорбляется,
Знай, что из смерти живые
Выглянут розы, – не сетуй ты.
 
 
Если тернистой пустыней
Путь твой до Кабы потянется,
Ни на колючий кустарник,
Ни на занозы не сетуй ты.
 
 
Если Юсуф одинокий
Плачет, отторжен от родины,
Знай, что заблещут звездами
Жаркие слезы, – не сетуй ты.
 
 
Всё переходчиво в мире,
Жребий и твой переменится;
Только не бойся судьбины
Злобной угрозы, – не сетуй ты.
 

(1859)

 
Гиацинт своих кудрей
За колечком вил колечко,
Но шепнул ему зефир
О твоих кудрях словечко.
 

(1859)

 
Твой вечно, неизменно,
Пока дышать я буду;
Усну ль я под землей —
Взлечу к твоей одежде
Я пылью гробовой.
 

(1859)

 
О помыслах Гафиза
Лишь он один да бог на свете знает.
Ему он только сердце
Греховное и пылкое вверяет.
И не одним прощеньем
Всемилосердый благ, – он благ молчаньем…
Ни ангелам, ни людям
Об этом он словечка не роняет.
 

(1859)

 
Сошло дыханье свыше,
И я слова распознаю:
«Гафиз, зачем мечтаешь,
Что сам творишь ты песнь свою?
С предвечного начала
На лилиях и розах
Узор ее волшебный
Стоит начертанный в раю!»
 

(1859)

 
Уж если всё от века решено, —
Так что ж мне делать?
Назначено мне полюбить вино, —
Так что ж мне делать?
Указан птице лес, пустыня льву,
Трактир Гафизу.
Так мудростью верховной суждено, —
Так что ж мне делать?
 

(1860?)

 
Не будь, о богослов, так строг!
Не дуйся, моралист, на всех!
Блаженства всюду ищем мы, —
А это уж никак не грех!
 
 
Нас, как израильских сынов,
Пустынный истомил побег,
И мы у неба просим яств,
А это уж никак не грех!
 
 
К чему нам райской тубы сень
И Гавриил на небесах?
Дверей трактира ищем мы,
А это уж никак не грех!
 
 
Да, нам старик-трактирщик – друг,
Мы сознаемся в том при всех, —
Притворства избегаем мы,
А это уж никак не грех!
 
 
Людскую кровь не станем лить
Мы для воинственных потех;
Льем виноградную мы кровь,
А это уж никак не грех!
 
 
Мы разверзаем клад души,
Чтобы для сладостных утех
Все перлы сердца раскидать,
А это уж никак не грех!
 
 
Мы славим милую в стихах,
И нас, быть может, ждет успех, —
Пленительным пленен поэт,
А это уж никак не грех!
 
 
Ты, как осел или верблюд,
Кряхтя, тащи тяжелый мех, —
Мы всё, что давит, с плеч долой,
А это уж никак не грех!
 

(1859)