Текст книги "Полное собрание стихотворений"

Автор книги: Афанасий Фет

 
Утром курится поляна,
Вьется волнистый туман,
И на развивы тумана
Весело смотрит Титан.
 
 
Шире грудей колыханье,
Локон свивается вновь, —
Слаще младое дыханье
И непорочней любовь…
 
 
Утро, как сон новобрачной,
Полно стыда и огня, —
Всё, что вечор было мрачно,
Ясно в сиянии дня.
 

1842

 
В руке с тамбурином, в глазах с упоеньем,
Ты гнешься и вьешься, плывешь и летишь…
Так чуткая травка под грезы Эола,
Под сонную арфу качается в тишь.
 
 
Так в теле, так в членах, объятых забвеньем,
Одно безусталое сердце стучит
В тот час, как при звездах недвижных, холодных
Одна яркой искрою к бездне летит.
 

1842

 
Я узнаю тебя и твой белый вуаль,
Где роняет цветы благовонный миндаль,
За решеткою сада, с лихого коня,
И в ночи при луне, и в сиянии дня;
И гитару твою далеко слышу я
Под журчанье фонтана и песнь соловья…
Днем и ночью гляжу сквозь решетку я вдаль —
Не мелькнет ли в саду белоснежный вуаль?
 

1842

 
Мы ехали двое… Под нею
Шел мерно и весело мул.
Мы въехали молча в аллею,
И луч из-за мирты блеснул.
 
 
Все гроздья по темной аллее
Зажглися прощальным огнем —
Горят всё светлее, алее,
И вот мы в потемках вдвоем.
 
 
Не бойтесь, синьора! Я с вами —
И ручку синьоры я взял,
И долго, прильнувши устами,
Я ручку ее целовал.
 

1842

 
За красавицу соседку,
За глаза ея —
Виноградную беседку
Не забуду я.
 
 
Помню ветреной смуглянки
Резкий, долгий взор —
Помню милой итальянки
Утренний убор…
 
 
Жаркой груди половину,
Смоль ее кудрей —
И плетеную корзину
На руке у ней.
 
 
И прозрачной тени сетку
На лице ея —
Виноградную беседку
Не забуду я!
 

1842

 
С камня на камень висящий,
С брошенных скал на утес
Много кристалл твой блестящий
Пены жемчужной унес.
 
 
Был при деннице румян ты,
Был при луне бледен ты,
Гордо носил бриллианты,
Скромно – цветы и листы.
 
 
Много твой шум отдаленный
Чуждых людей приманил,
Много про чудо вселенной
Странник в дому говорил.
 
 
Тучи несут тебе воду,
Чуждые люди дары,
Сила дарует свободу,
Шелест и прелесть игры.
 
 
Чадо тревожной неволи,
Что же мне бросить в поток?
Кубок ли звонкий, кольцо ли,
Розы ли юной шипок?
 
 
Розу увядшую, друг мой,
Кинул я с желтым листком;
Чувство, и зренье, и слух мой
Гибнут с последним цветком.
 

1842

 
Безмолвные поля оделись темнотою,
Заря вечерняя сгорела, воздух чист,
В лесу ни ветерка, ни звука над водою,
Лишь по верхам осин лепечет легкий лист,
 
 
Да изредка певец природы благодатной
За скромной самкою, вспорхнув, перелетит
И под черемухой, на ветке ароматной,
Весенней песнию окрестность огласит.
 
 
И снова тихо всё. Уж комары устали
Жужжа влетать ко мне в открытое окно:
Всё сном упоено…
 

1842

 
Когда кичливый ум, измученный борьбою
С наукой вечною, забывшись, тихо спит,
И сердце бедное одно с самим собою,
Когда извне его ничто не тяготит,
 
 
Когда безумное, но чувствами всесильно,
Оно проведает свой собственный позор,
Бестрепетностию проникнется могильной
И глухо изречет свой страшный приговор:
 
 
Страдать весь век, страдать бесцельно, безвозмездно,
Стараться пустоту наполнить – и взирать,
Как с каждой новою попыткой глубже бездна,
Опять безумствовать, стремиться и страдать, —
 
 
О, как мне хочется склонить тогда колени,
Как сына блудного влечет опять к отцу! —
Я верю вновь во всё, – и с шепотом моленья
Слеза горячая струится по лицу.
 

1842

 
На ложе, свежими цветами испещренном,
В пурпуровом венце, из мака соплетенном,
Довольно спать тебе, красавец молодой.
Проснись, молю тебя, скорей глаза открой
И дай коснуться мне целебного фиала,
Чтоб тихо я уснул, чтоб сердце не страдало.
 
 
Люблю душистый сок твоих целебных трав,
Люблю твои уста, люблю твой кроткий нрав,
Диану полную над детской колыбелью,
В которой ты лежишь, предавшийся безделью,
И ложа тесноту, и трепетную тень,
И страстные слова, и сладостную лень.
 

1842

 
Когда не свищет вихрь в истерзанных снастях
А вольно по ветру летает легкий флаг,
Когда над палубой нависнет пар недужный
И волны, пеною окаймлены жемчужной,
Так дружно к берегу бегут, а ты в тени
Приморских яворов лежишь, – тогда взгляни —
Как пена легкая начнет приподыматься
И в формы стройные Киприды округляться.
 

1842

 
Когда – из мрамора иль гипса – предо мною
Ты в думы погружен венчанной головою, —
Верь, не вотще глаза устремлены мои
На изваянные кудрей твоих струи,
На неподвижные, изваянные думы,
На облик гения торжественно-угрюмый,
Как на пророчество великого певца —
На месяц, день и год печального конца!
Нет! мне не верится, что жил ты между нами,
Что – смертный – обладал небесными дарами,
Что ты так мало жил, что ты не умирал —
И никому даров небес не завещал!
 

1842

 
Как на черте полночной дали
Тот огонек,
Под дымкой тайною печали
Я одинок.
 
 
Я не влеку могучей силой
Очей твоих,
Но приманю я взор твой милый
На краткий миг.
 
 
И точка трепетного света
Моих очей —
Тебе печальная примета
Моих страстей.
 

1842

 
Мечту младенчества в меня вдохнула ты;
Твои прозрачные, роскошные черты
Припоминают мне улыбкой вдохновенья
Младенческого сна отрадные виденья…
Так! вижу: опытность – ничтожный дар земли —
Твои черты с собой надолго унесли!
Прости! – мои глаза невольно за тобою
Следят – и чувствую, что я владеть собою
Не в силах более; ты смотришь на меня —
И замирает грудь от сладкого огня.
 

1842

 
С тех пор, как бог в тебе осуществил
Передо мной создание поэта,
Не знаю сам, за что я полюбил
Игривое созвучие сонета.
 
 
Не знаю сам, зачем он сердцу мил:
Быть может, звук знакомого привета
Он тех же рифм чредой изобразил —
И ложною мечтой душа согрета.
 
 
А может быть, он схож с тобою в том,
Что изо всех стихов его стихом,
Как и тобой, владеть всего труднее,
 
 
Иль, наконец, причудливый, как ты,
Смиряясь, он для чувства красоты,
Чем затруднял, становится милее.
 

1842

 
Я тоскую и беспечен,
Жизнь бесстрастная томит,
Скучный день мой бесконечен,
Ночь бессонна, как Аид.
 
 
Час за часом улетает,
Каждый бой часов растет,
Где двенадцать ударяет,
Там и первый настает.
 

1842

 
Скорей, молись, затягивай кушак!
Нас ждет ямщик и тройка удалая,
Коней ждет корм, а ямщика кабак,
А нас опять дорога столбовая.
 
 
Да кой же черт? хоть путь нам и далек,
Не даром же прогоны в вечность канут!
Не может быть… Есть в мире уголок,
Где и про нас хоть мельком упомянут.
 

1842

 
Вот застава – скоро к дому,
Слава богу, налегке!
Мой привет Кремлю родному,
Мой привет Москве-реке!
 
 
Не увижу ли, не встречу ль
Голубых ее очей?
Догадаюсь ли, замечу ль
По сиянью их лучей
 
 
Долгой тайны нетерпенье,
Пламень в девственной крови,
Возрожденье, упоенье
И доверчивость любви?
 

1842

 
Как здесь темно,
А там давно
Ее окно
Озарено…
Колонны в ряд
Между картин
Блестят, горят
Из-под гардин!
Вон, вон она
Наклонена!
Как хороша!
Едва дыша,
Любуюсь я…
Она моя,
Моя, моя!
 

1842

 
Сорвался мой конь со стойла,
Полетел, не поскакал…
Хочет воли, ищет пойла,
Хвост и гриву раскидал.
 
 
Отпугните, загоните!
Чья головка там видна?
Посмотрите, посмотрите,
Паша смотрит из окна!
 

1842

 
Как много, боже мой, за то б я отдал дней,
Чтоб вечер северный прожить тихонько с нею
И всё пересказать ей языком очей,
Хоть на вечер один назвав ее своею,
 
 
Чтоб на главе моей лилейная рука,
Небрежно потонув, власы приподнимала,
Чтоб от меня была забота далека,
Чтоб счастью одному душа моя внимала,
 
 
Чтобы в очах ее слезинка родилась —
Та, над которой я так передумал много, —
Чтобы душа моя на всё отозвалась —
На всё, что было ей даровано от бога!
 

1842

 
Моря не было там, а уж я тут стоял,
Великан первобытной природы.
Еще ветер зеленые рощи ласкал,
Еще по степи конь быстроногий скакал,
Где теперь разбегаются воды.
 
 
Раз, я помню, вздрогнула земля подо мной,
Я взглянул чрез леса и чрез нивы:
Вижу, море идет темно-синей стеной,
Ближе, ближе – и, всё затопив, предо мной
Раскидало седые заливы.
 
 
Во всю ночь эту шум не давал мне уснуть,
Снились горы шипящие пены..
Но давно я привык. Станет ветер ли дуть
Иль корма бороздить свой невидимый путь —
Я привык и не жду перемены.
 

1842

 
Поверьте мне: с надеждой тайной
Стиху я верю своему;
Быть может, прихотью случайной
Дано значение ему.
 
 
Так точно, в час осенней тучи,
Когда гроза деревья гнет,
Листок бесцветный и летучий
Вас грустным лепетом займет.
 

1842

 
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звезды южные дрожат;
Очи матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
 
 
Ни ушей, ни взоров лишних.
Вот пропели петухи,
И за ангелами в вышних
Славят бога пастухи.
 
 
Ясли тихо светят взору,
Озарен Марии лик…
Звездный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
 
 
И над Ним горит высоко
Та звезда далеких стран:
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ливан.
 

1842 или 1843

 
Но Он на крик не отвечал,
Вопрос лукавый проникая,
И на песке, главу склоняя,
Перстом задумчиво писал.
 
 
Во прахе, тяжело дыша,
Она, жена-прелюбодейка,
Золотовласая еврейка
Пред ним, грешна и хороша.
 
 
Ее плеча обнажены,
Глаза прекрасные закрыты,
Персты прозрачные омыты
Слезами горькими жены.
 
 
И понял Он, как ей сродно,
Как увлекательно паденье:
Так юной пальме наслажденье
И смерть – дыхание одно.
 

1843

 
Стою у каменной стремнины,
Мне этот воздух незнаком,
Но сердце радуют картины
Своим пестреющим венком:
Внизу – гулливые долины,
И речка блещет серебром…
Где стадо мелкое теснится,
Тропинка желтая пылится.
 
 
И нив златая полоса,
И дым белеющих селений,
Благоуханные леса
С немолчным хором песнопений,
И виноградная лоза,
Царица мудрая растений;
Тут мостик легкою дугой
Прыгнул через поток живой.
 
 
Над белым паром водопада
Зубцом причудливым скала
В предел пытующего взгляда
Чело на небо унесла.
Там воздух – вольности отрада,
Стезя широкая орла…
Кругом, куда ни кинешь взоры, —
Венцом синеющие горы.
 
 
Мне так легко, – я жизнь познал,
И грудь так сладко дышит ею,
Я никогда не постигал,
Что нынче сердцем разумею:
Зачем Он горы выбирал,
Когда являлся Моисею,
И отчего вблизи небес
Доступней таинства чудес!
 

1843

 
В небесах летают тучи,
На листах сверкают слезы;
До росы шипки грустили,
А теперь смеются розы.
 
 
После грома воздух чище
И свежее дышат люди;
Под ресницей орошенной
Как-то легче жаркой груди.
 
 
На природе с каждой каплей
Зеленеет вся одежда,
В небе радуга сияет,
Для души горит надежда.
 

1843

 
Мы с тобой не просим чуда:
Только истинное чудно;
Нет для духа больше худа,
Как увлечься безрассудно.
 
 
Нынче, завтра – круг волшебный
Будет нем и будет тесен;
Оглянись – и мир вседневный
Многоцветен и чудесен.
 
 
Время жизни скоротечно,
Но в одном пределе круга
Наши очи могут вечно
Пересказывать друг друга.
 

1843

 
Ночь. Не слышно городского шума.
В небесах звезда – и от нее,
Будто искра, заронилась дума
Тайно в сердце грустное мое.
 
 
И светла, прозрачна дума эта,
Будто милых взоров меткий взгляд;
Глубь души полна родного света,
И давнишней гостье опыт рад.
 
 
Тихо всё, покойно, как и прежде;
Но рукой незримой снят покров
Темной грусти. Вере и надежде
Грудь раскрыла, может быть, любовь?
 
 
Что ж такое? Близкая утрата?
Или радость? – Нет, не объяснишь, —
Но оно так пламенно, так свято,
Что за жизнь творца благодаришь.
 

1843

 
Смотри, красавица, – на матовом фарфоре
Румяный русский плод и южный виноград:
Как ярко яблоко на лиственном узоре!
Как влагой ягоды на солнышке сквозят!
 
 
Одна искусная рука соединяла,
Одно желание совокупило их;
Их розно солнышко и прежде озаряло, —
Но дорог красоте соединенья миг.
 

1843

 
Молода и черноока,
С бледной смуглостью ланит,
Проницательница рока,
Предо мной дитя востока,
Улыбаяся, стоит.
 
 
Щеголяет хор суровый
Выраженьем страстных лиц;
Только деве чернобровой
Так пристал наряд пунцовый
И склонение ресниц.
 
 
Перестань, не пой, довольно!
С каждым звуком яд любви
Льется в душу своевольно
И горит мятежно-больно
В разволнованной крови.
 
 
Замолчи: не станет мочи
Мне прогрезить до утра
Про полуденные очи
Под навесом темной ночи
И восточного шатра.
 

1844

 
На водах Гвадалквивира
Месяц длинной полосой;
От незримых уст зефира
Влага блещет чешуей…
 
 
Всё уснуло… лишь мгновенный
Меркнет луч во тьме окна,
Да гитарой отдаленной
Тишина потрясена,
 
 
Да звезда с высот эфира
Раскатилася дугой…
На водах Гвадалквивира
Месяц длинной полосой.
 

1844

 
Рассказывал я много глупых снов,
На мой рассказ так грустно улыбались;
Многозначительно при звуке странных слов
Ее глаза в глаза мои вперялись.
 
 
И время шло. Я сердцем был готов
Поверить счастью. Скоро мы расстались, —
И я постиг у дальних берегов,
В чем наши чувства некогда встречались.
 
 
Так слышит узник бледный, присмирев,
Родной реки излучистый припев,
Пропетый вовсе чуждыми устами:
 
 
Он звука не проронит, хоть не ждет
Спасенья, – но глубоко вздохнет,
Блеснув во мгле ожившими очами.
 

1844

 
Я вас рассматривал украдкой,
Хотел постигнуть – но, увы!
Непостижимою загадкой
Передо мной мелькали вы.
 
 
Но вы, быть может, слишком правы,
Не обнажая предо мной, —
Больны ль вы просто, иль лукавы,
Иль избалованы судьбой.
 
 
К чему? Когда на блеск пурпурный
Зари вечерней я смотрю,
К чему мне знать, что дождик бурный
Зальет вечернюю зарю?
 
 
Тот блеск – цена ли он лишенья —
Он нежно свят – чем он ни будь,
Он дохновение творенья
На человеческую грудь.
 

1844

 
Я говорил при расставаньи:
«В далеком и чужом краю
Я сохраню в воспоминаньи
Святую молодость твою».
 
 
Я отгадал душой небрежной
Мою судьбу – и предо мной
Твой образ юный, образ нежный,
С своей младенческой красой.
 
 
И не забыть мне лип старинных
В саду приветливом твоем,
Твоих ресниц, и взоров длинных,
И глаз, играющих огнем.
 

Август 1844

 
Говорят, мой голос звонок,
Говорят, мой волос тонок, —
Что красавец я;
Говорят, я злой ребенок, —
Бог им в том судья!
 
 
Мне сулят во всём удачу,
Судят, рядят наудачу, —
Кто их разберет!
А не знают, как я плачу
Ночи напролет.
 
 
«Он дитя» – меня балуют,
«Он дитя» – меня целуют.
Боже мой! Оне
И не знают, что волнуют,
Мучат всё во мне.
 
 
Целовал бы, да не смею,
Прошептал бы, да робею,
Этим всё гублю…
А давно сказать умею:
«Я люблю! люблю!»
 

1845

 
Вижу, снова небо тмится,
Немощь крадется по мне,
И душе моей не снится
Ничего по старине.
 
 
Как пятно, темно и хладно,
Не поя огня в крови,
Смотрит грустно, беспощадно
На меня звезда любви.
 
 
И не знаю, расцвету ли
Для порывов юных дней,
Иль навек в груди уснули
Силы гордые страстей?
 
 
И чего змея раздора
Ждет от сердца моего:
Униженья, иль отпора,
Или просто ничего?..
 

1845

 
Я вдаль иду моей дорогой
И уведу с собою вдаль
С моей сердечною тревогой
Мою сердечную печаль.
 
 
Она-то доброй проводницей
Со мною об руку идет
И перелетной, вольной птицей
Мне песни новые поет.
 
 
Ведет ли путь мой горной цепью
Под ризой близких облаков,
Иль в дальний край широкой степью,
Иль под гостеприимный кров, —
 
 
Покорна сердца своеволью,
Везде, бродячая, вольна,
И запоет за хлебом-солью,
Как на степи, со мной она.
 
 
Спасибо ж тем, под чьим приютом
Мне было радостней, теплей,
Где время пил я по минутам
Из урны жизненной моей,
 
 
Где новой силой, новым жаром
Опять затрепетала грудь,
Где музе-страннице с гусляром
Нетруден показался путь.
 

Апрель 1845

 
При свете лампады над черным сукном
Монах седовласый сидит
И рукопись держит в иссохших руках
И в рукопись молча глядит.
 
 
И красное пламя, вставая, дрожит
На умном лице старика;
Старик неподвижен, – и только порой
Листы отгибает рука.
 
 
И верит он барда певучим словам,
Хоть дней тех давно не видать:
Они перед ним, в его келье немой, —
Про них ему сладко читать…
 
 
И сладко и горько!.. Ведь жили ж они
И верили тайной звезде…
И взор на распятье… И тихо слеза
Бежит по густой бороде…
 

1846

 
Вон там по заре растянулся
Причудливый хор облаков:
Всё будто бы кровли, да стены,
Да ряд золотых куполов.
 
 
То будто бы белый мой город,
Мой город знакомый, родной,
Высоко на розовом небе
Над темной, уснувшей землей.
 
 
И весь этот город воздушный
Тихонько на север плывет…
Там кто-то манит за собою —
Да крыльев лететь не дает!..
 

1846

 
Не слушай их, когда с улыбкой злою
Всю жизнь твою поставят на позор,
И над твоей венчанной головою
Толпа взмахнет бесславия топор;
 
 
Когда ни сны, ни чистые виденья,
Ни фимиам мольбы твоей святой,
Ни ряд годов наук, трудов и бденья
Не выкупят тебя у черни злой…
 
 
Им весело, когда мольбой презренной
Они чело младое заклеймят…
Но ты прости, художник вдохновенный,
Ты им прости: не ведят, что творят.
 

1846

 
Прости, – я помню то мгновенье,
Когда влюбленною душой
Благодарил я провиденье
За встречу первую с тобой.
 
 
Как птичка вешнею зарею,
Как ангел отроческих снов,
Ты уносила за собою
Мою безумную любовь.
 
 
Мой друг, душою благодарной,
Хоть и безумной, может быть,
Я ложью не хочу коварной
Младому сердцу говорить.
 
 
Давно ты видела, я верю,
Как раздвояется наш путь!
Забыть тяжелую потерю
Я постараюсь где-нибудь.
 
 
Еще пышней, еще прекрасней
Одна – коль силы есть – цвети!
И тем грустнее, чем бесстрастней
Мое последнее прости.
 

1846

 
Ночью вечер, полон блеска,
Ходит, тучи серебря,
Днем в окно тепло и резко
Светит солнце января.
 
 
В новых листьях куст сирени
Явно рад веселью дня.
Вешней лени, тонкой лени
Члены полны у меня.
 
 
Песня в сердце, песня в поле,
Нега тайная в крови, —
Как-то веришь поневоле
Обаянию любви!
 
 
Что ж раздумье? что за слезы?
Иль душой учуял я,
Как сирень убьют морозы
И затихнет песнь моя?
 

1847

 
Прекрасная, она стояла тихо,
Младенец-брат при ней был тоже тих,
Она слова молитв ему шептала,
Она была прекрасна в этот миг.
 
 
И так прекрасен был при ней младенец
Кудрявый, с верой в голубых глазах,
И сколько в знаменьи креста его смиренья,
Как чудно-много детского в мольбах!
 
 
Со мною рядом тут же допотопный
И умный франт, незримый для людей, —
Хотя б из дружбы придал он сарказму
Бесчувственной иронии своей.
 

1847

 
Кенкеты, и мрамор, и бронза,
И глазки и щечки в огне…
Такие счастливые лица,
Что весело с ними и мне.
 
 
Там дальше зеркальные стены,
Там милое краше в сто раз,
Там гнутся, блистают и вьются
Цветы, бриллианты и газ.
 
 
И кто-то из зеркала тотчас
Меняется взором со мной —
Позвольте просить в vis-a-vis вас —
Куда вы? – Я еду домой.
 

1847

 
Я знал, что нам близкое горе грозило,
Но я не боялся при ней ничего, —
Она как надежда была предо мною,
И я не боялся при ней ничего.
 
 
И пела она мне про сладость страданья,
Про тайную радость страданья любви,
Про тайную ясность святой благодати,
Про тайный огонь в возмущенной крови.
 
 
И, павши на грудь к ней, я горько заплакал,
Я горько заплакал и весь изнемог,
Рыдал я и слышал рыдания милой.
Но слез ее теплых я видеть не мог.
 
 
Я голову поднял, но горькие слезы
Исчезли с ресницы и с ока ея…
Она улыбнулась, как будто невольно,
Какую-то радость в душе затая.
 
 
О друг мой! Ты снова беспечно-игрива!
Зачем ты беспечно-игрива опять?
Хотя б ты из песни своей научилась,
Из песни своей научилась страдать!
 

1847

 
Блажен, о Цирцея, кто в черные волны забвенья
Гирлянду завядшую дней пережитых кидает,
Пред кем исчезают предметы в дыму благовонном,
Кто – весь заблужденье – невольно рукой шаловливой
Смоль черных кудрей твоих с белой блистающей шеи
К устам прижимая, вдыхает их сладостный запах,
Кто только и слышит в костях пробегающий трепет,
Кто только и видит два черных, полуденных ока.
Но горе, Цирцея!.. Потянут противные ветры,
Туманом рассеется сладостный дым перед оком,
Упругие губы не будут звучать поцелуем,
И волны забвенья кольцо возвратят Поликрату…
Кто ж снова повязку на очи положит Эроту?
Кто скажет со вздохом: Цирцея, как Леда, прекрасна!
 

1847

 
Как он прекрасен,
Гость-небожитель!
Он не состарился
С первой улыбки моей в колыбели,
Когда, играя
Златыми плодами
Под вечною райскою пальмою,
Он указал мне
На матерь-деву
Страдальца Голгофы – и подле
Двенадцать престолов во славе.
Он тот же, всё тот же —
Кудрявый, с улыбкой,
В одежде блистательно-белой,
С любовью во взоре —
Мой ангел-хранитель…
 

1847

 
Я громом их в отчаяньи застигну,
Я молнией их пальмы сокрушу,
И месть на месть и кровь на кровь воздвигну,
И злобою гортань их иссушу.
 
 
Я стены их сотру до основанья,
Я камни их в пустыне размечу,
Я прокляну их смрадное дыханье,
И телеса их я предам мечу.
 
 
Я члены их орлятам раскидаю,
Я кости их в песках испепелю,
И семя их в потомках покараю,
И силу их во внуках погублю.
 
 
На жертву их отвечу я хулою,
Оставлю храм и не приду опять,
И девы их в молитве предо мною
Вотще придут стенать и умирать.
 

1847

 
Между счастием вечным твоим и моим
Бесконечное, друг мой, пространство.
Не клянись мне – я верю: я, точно, любим —
И похвально твое постоянство;
 
 
Я и сам и люблю и ласкаю тебя.
Эти локоны чудно-упруги!
Сколько веры в глазах!.. Я скажу не шутя:
Мне не выбрать милее подруги.
 
 
Но к чему тут обман? Говорим что хотим, —
И к чему осторожное чванство?
Между счастием вечным твоим и моим
Бесконечное, друг мой, пространство.
 

1847