Текст книги "Некоторые не уснут (ЛП)"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

            Джули нервно захихикала.

            – Что он там делает, запускает фейерверки?

            Я сжал ее руку.

            Мы вошли в общий коридор, и Джули сказала:

            – О, боже, ну и запах. Меня сейчас, наверное, стошнит.

            Я прижал указательный палец к губам, подавив в себе кашель. Даже на лестнице миазмы липли к нашим лица и агрессивным, настойчивым образом проникали в рты и носы.

            – Что может производить такой запах? – прошептала Джули.

            – Тот, кто не мылся два года, – ответил я. Но этот смрад, несомненно, не мог появиться лишь вследствие бактерий, расплодившихся на немытом теле и в грязной одежде. Я вновь уловил запах, который мне представлялся зловонием горящих костей, жгучий, сернистый и приторный.

            На площадке возле входной двери, Джули покачала головой и заткнула от шума уши кончиками пальцев. Болезненно искаженный звук вновь достиг полной мощности. Он будто звучал и в гостиной и у нас над головами одновременно. Пол, стены и сам воздух в неосвещенном коридоре подрагивали от вибраций. Должно быть, Юэн еще устроил короткое замыкание, потому что свет нигде не работал.

            – Электричества нет, – сказал я, пощелкав выключателями в проходе.

            – Но как... – Джули не нужно было заканчивать свой вопрос. Я тоже пришел к такому же выводу, что ни телевизор, ни стереопроигрыватель, ни любой другой электроприбор, не мог издавать звуки и ослепительные вспышки, которые вели нас по коридору вглубь сгущающегося звериного смрада.

            Прищурившись и зажав рукой нос и рот, я шел первым к двери гостиной. За мной, зажав уши обеими руками, следовала Джули. Ее бледное, напряженное лицо то и дело освещалось вспышками болезненного света, который почти шипел на влажных оболочках наших глазных яблок. Мы встали у двери, дрожа и глядя друг на друга.

            – Входи, – прошептала она. – Входи. Посмотри, какого черта он делает.

            Стоя нетвердо на ногах, дезориентированный кружащимся шумом, я сказал:

            – Стой здесь. – И добавил: – Возможно, он не одет.

            Не думаю, что Джули меня услышала. Она просто смотрела на дверь гостиной, на лице у нее была написана решимость, которую я узнал и которую должен был попытаться обуздать. Пропитанный отвращением до кончиков ногтей, я не сумел найти в себе смелость что-либо сделать, кроме как стоять и дрожать. Джули отпихнула меня и открыла дверь гостиной.

            – Нет! – воскликнул я, но было слишком поздно. Она перешагнула через дверной проем в водоворот белого стробирующего света и мечущихся теней. Дверь захлопнулась у нее за спиной с такой силой, что я подпрыгнул на месте. Но крик, последовавший за ее проникновением в гостиную, вырвал меня из состояния паралича.

            Прежде чем моя рука сумела ухватиться за дверную ручку, нестройный, вращающийся звук не сколько прекратился, сколько схлопнулся, будто его засосало в маленькое отверстие в потолке, по другую сторону двери. Я дернул ручку вниз и ввалился в комнату.

            Сперва сцена, представшая передо мной, показалась разочаровывающей. Было темно. Не было никакого освещения, кроме голубоватого остаточного света без определенного источника. Через несколько секунд он померк, оставив лишь желтоватое свечение от уличного фонаря, сочившееся сквозь шторы. Но увидев выражение на лицах двух присутствующих, я понял, что в комнате произошло что-то из ряда вон выходящее.

            Стоя неподвижно и держа руки по швам, Джули пристально смотрела в дальний угол, где две стены соединялись с потолком. Выражение ее лица поразило меня. Рот у нее был как-то по-детски разинут, глаза широко раскрыты то ли от шока, то ли от удивления, то ли от смеси того и другого.

            Второй фигурой в комнате был Юэн, и он стоял там, где когда-то был кофейный столик. Он был совершенно голый, его борода, волосы и тело сочились влагой, и это придавало его красному, перекошенному лицу какой-то уродливый, доисторический вид. Пол тоже был мокрым. Юэн оставался неподвижным, но смотрел на Джули с такой неприязнью и отвращением, что кровь застыла у меня в жилах. Кулаки у него были сжаты, а мышцы на предплечьях вздулись тугими узелками.

            Я схватил Джули за локоть и, хотя она повернулась ко мне, не сразу меня узнала, либо даже не поняла, где находится. В состоянии полного шока она смотрела сквозь меня, то ли мимо меня, или даже внутрь себя.

            Я вывел ее, словно послушного, сонного ребенка, которого вытащили с заднего сидения машины после долгой поездки, из гостиной, по коридору, к входной двери. И увел прочь от смердящей тьмы моего дома. Увел ее, скорее ради ее же безопасности, чем для того, чтобы избавить от вида свирепого, мокрого лица Юэна.

            Джули перестала всхлипывать лишь в такси, которое я остановил возле "Квинсуэй", чтобы доехать до ее дома. Выглядя особенно хрупко и слабо, она прислонилась ко мне на заднем сидении и молчала, пока я гладил ее волосы. Мысли у меня в голове лихорадочно метались. Что именно она увидела? Какого черта делал Юэн в комнате, голый? Что служило источником того мигающего света? Не его ли видела Джули? Не поэтому ли таращилась на потолок, разинув рот?

            К тому времени, как мы добрались до ее квартиры, Джули спала у меня на плече. Я разбудил ее, провел, сонную и спотыкающуюся, в квартиру и одетой положил в постель. Она свернулась возле меня клубочком. Я спросил, не заболела ли она, и не нужно ли вызвать врача, но она лишь покачала головой.

            – Расскажи мне, детка, – взмолился я. – Ради бога, расскажи. Что ты видела?

            – Я, правда, не помню. Просто в той комнате меня затошнило, и закружилась голова. Этот запах. Я едва не потеряла от него сознание. И этот свет. Похожий на молнии, он ослепил меня. И я поскользнулась. Весь пол был мокрым. Но когда я посмотрела на Юэна, то увидела, что что-то падает ему на лицо.

            – Что? Ему на лицо?

            – Что-то влажное. Струя чего-то серебристого, похожего на ртуть. Она лилась из угла потолка и плескала ему в лицо. Ему в рот... Я так устала, детка. – Вскоре после этой короткой исповеди она уснула. В течение следующих нескольких дней мне удалось выудить из нее и того меньше.

***

            Хотя полиция дважды за ту неделю наведывалась в мою квартиру, им никто так и не открыл. Холли и Майкл съехали через четыре дня после меня. Не сколько из-за шума – хотя, как они утверждали, он оставался существенной помехой – а сколько из-за неполадок в электросети. Они рассказали, что мощный скачок напряжения расплавил их блок предохранителей и прилегающую к щитку проводку. Пока домовладелец пытался устранить столь обширные повреждения и установить причину неполадок, они вместе со своими котами временно поселились на Уэстборн Гров.

            На следующий день я обзавелся обещанием финансовой помощи со стороны моего отца и нанял адвоката, специализирующегося на гражданском праве. Он начал готовить дело для принудительного выселения Юэна с моей собственности. Поскольку Юэн технически не вламывался ко мне в дом и имел ключ от входной двери, мне пришлось выдвигать частное обвинение. А такие дела, как я выяснил, быстро не делались. Казалось, у полиции не было ни времени, ни инструкции, чтобы что-то сделать. Поэтому следующие четыре недели я жил у Джули, не желая даже вновь ступать на порог собственного дома, пока Юэн, страшный запах, который он принес с собой, и те звуки не исчезнут.

            Но каждый день в течение месяца изгнания, я продолжал возвращаться к квартире, стоял через дорогу и наблюдал за мигающими огнями за шторами гостиной. Каждый вечер, прогуливаясь по тротуару, я думал про себя: Вот так и закачивается цивилизация. Уровень жизни снижается, ответственности наступает конец, правовые нормы теряют силу, власть захватывают отморозки, которые делают все, что им заблагорассудится. И те из нас, кто размяк от условностей, правил этикета и всех привилегий пост-исторической свободы, оказываются обездолены, обмануты и превращены в беженцев в своих собственных районах и домах. Впервые в жизни я почувствовал, что подвергся испытанию. Настоящему испытанию. И я доказал, что не в состоянии ответить на вызов. Но в свою защиту скажу, что в жизни у меня не было подготовки к таким персонажам как Юэн, или к таким странным вещам, которым они поклонялись.

            В понедельник четвертой недели вспышек в окнах уже не было. Не было их ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу. Я едва мог сдерживать волнение, и даже осмелился подумать, что Юэн ушел, прочитав подложенные под дверь повестки, требующие его появления в магистратском суде.

            Джули заставила меня пообещать, что я не войду в квартиру без полиции. Мой адвокат посоветовал то же самое. Но любопытство и праведный гнев приняли решение за меня. В конце концов, это был мой дом.

            В воскресенье утром, спустя месяц после того, как я оставил собственное святилище, я улизнул из дома Джули с оговоркой, что иду побегать в парк Кенсингтон Палас Гарденс. А сам отправился к себе на квартиру. Мое желание знать, в доме ли находится Юэн, было подкреплено мысленным образом моей разгромленной коллекции записей и компакт дисков. Одна мысль о том, что он мог сделать с моими книгами, вызывала у меня дрожь.

            Но я почти час бродил, колеблясь, под окнами. Покупал смузи и латте, выспрашивал насчет Юэна у владельцев кипрского магазина и курдской круглосуточной лавки, а также у персонала греческого ресторана. Все они утверждали, что не видели его больше недели.

            – Хороший покупатель. Очень любит сладости, – сказал владелец курдской лавки. – А запах? – Он пожал плечами. – Может, нужно меньше есть батончиков "Марс" и лучше покупать мыло?

            Я выдавил смешок и понадеялся, что тот прозвучал искренне. Для меня Юэн был не поводом для шуток.

            В конце концов, стоя в ярком солнечном свете, под синим небом, я позвонил в дверь своей квартиры. Никто не ответил, но я и не ожидал другого. Ободренный, я вошел в общий коридор здания.

            Зловоние, вызванное проживанием Юэна, по-прежнему присутствовало. И весьма сильное. Но опять же что-то в нем изменилось. Страшный запах горелой кости был заглушен смрадом мяса, оставленного в мусорном баке в жару. Я поднял воротник рубашки вверх и закрыл себе нос. Я ожидал увидеть тело Юэна. Предвкушение наполнило меня каким-то жутким оптимизмом.

            В квартире шторы были задернуты, свет выключен. Под дверью гостиной ничего не мигало. Три раза я позвал Юэна по имени, но не получил ответа.

            Инстинктивное осознание пустоты – странное чувство, но очень недооцененное. Моя догадка, что квартира пуста, была усилена резким запахом застарелой мочи.

            Этот всепроникающий смрад аммиака и фосфата всегда ассоциировался у меня с заброшенными местами. То, что когда-то было образцово-показательным жилищем молодого профессионала из Западного Лондона, теперь смердело, как пустующий дом, загаженный мочей пьяниц. Ванная походила на оставленный сохнуть туалет ночного клуба. В унитаз я даже боялся заглянуть, а весь пол был в чем-то клейком. Как и фанерные половицы в коридоре – подошва моих кроссовок буквально липла к ним. Гнев вспыхнул во мне от осознания того, что Юэн мочился на полы и стены. Возможно, все время, пока меня не было в квартире. Кремовые стены были в грязных разводах. Пыль и копоть въелись в сухую мочу. Потом меня охватила какая-то странная, тупая покорность, и ярость куда-то улетучилась.

            Я осмотрел свою комнату, где на кровати, мягкой мебели и одежде следы его экскрементов были наиболее заметны. Я уже знал, что как только все место будет вычищено профессионалами, я выставлю квартиру на продажу. Поскольку сомневался, что даже самые мощные моющие средства помогут избавиться от этого запаха.

            Поднимая жалюзи, раздвигая шторы и открывая окна, я позволял солнечному свету освещать разрушения, грязь и скверну, царившие в месте, которое я когда-то называл домом. Самый худший бардак ждал меня на кухне. Там, где я когда-то обжаривал грибы, поливал оливковым маслом салаты и пек в духовке средиземноморские овощи с приправами, доминировал мясной запах человеческих экскрементов. А затем я увидел стены.

            К горлу подступил ком отвращения, усилив тошноту. Это было предупреждение непрошеным гостям, или какая-то отвратительная пародия на религиозную иконографию в молитвенном доме? Нарисованные человеческим дерьмом образы на стенах напоминали произведения одаренного, но психически больного ребенка в специализированном детском саду. На стенах цвета морской волны был изображен какой-то омерзительный лес. От выведенных пальцем стволов отходили комковатые мазки ветвей. Но предположение о том, что сидело на самых высоких ветвях этого фекального дендрария, заставило меня отвернуться скорее от страха, чем от отвращения. С особой детализацией была прорисована группа сбившихся в кучу фигур с лохматыми головами и большими ртами. Их пасти были наполнены торчащими во все стороны шипами.

            Ударом ноги я распахнул дверь в гостиную, и та ударилась об стену. На мгновение мне захотелось, чтобы Юэн по-прежнему находился в комнате. Чтобы я смог разобраться с ним в рукопашной схватке. Я шагнул в полумрак. И тут же отшатнулся, подавившись от запаха разлагающейся плоти. Здесь он был наиболее сильным, здесь находился его источник, здесь все и началось. И здесь, казалось, все и закончилось.

            Зажав рукой рот, я заглянул через дверной проем в комнату. Но не смог разглядеть неподвижные очертания тела. В комнате его не было, если только труп не был втиснут за кушетку. Поэтому запах гниющего мяса, похоже, исходил из одной из многочисленных сумок, валявшихся на полу. Либо им веяло из какого-то другого места на этой мусорной поляне. Куриное крылышко в отапливаемой и непроветриваемой квартире смогло бы произвести через несколько дней запах покойницкой. И вполне вероятно, что на время моего отсутствия здесь была оставлена тухнуть коробка жареных цыплят – во славу Богини, поскольку это был уже не мой дом, а посвященный Ей храм грязи.

            Пол был устлан пищевыми обертками и мятыми газетными листами, хрустящими и желтыми от мочи. Но причудливый порядок изначальных мусорных пирамид исчез, либо был разрушен в прах парой пляшущих, грязных ног. Мои же видения разрушенной музыкальной коллекции оказались вполне обоснованными. Юэн разбил каждый компакт-диск и пластинку об стены, либо сломал своими длинными пальцами.

            Я быстро отметил, что мои книги странным образом остались нетронутыми. Возможно, Юэн проявил какое-то остаточное уважение к тому, что некогда было важным в его жизни. Но эта небольшая радость не принесла мне особого утешения. Отчетливое зловоние, шедшее от страниц, помешает их дальнейшему использованию.

            Широко распахнув шторы и полностью открыв два больших подъемных окна, я взмолился, чтобы свежий воздух и солнечный свет проникли в комнату. Затем я развернулся, чтобы рассмотреть разрушения при нормальном освещении. Подобно жертве урагана, мне просто пришлось идти сквозь руины и смотреть на то, то осталось. Именно тогда я увидел Юэна.

            Я не заметил его останки ни из дверного проема, ни когда шел через комнату, поскольку мой взгляд был прикован лишь к полу. Но теперь, стоя спиной к открытым окнам, я обнаружил то, что от него осталось. На потолке.

            Ничего не соображая, я направился в противоположный угол комнаты. Неспособный моргнуть или сделать вдох сквозь ткань рубашки, я двигал потерявшими чувствительность ногами, глядя на то жуткое пятно.

            В темном, коричневатом комке вывернутой наизнанку человеческой кожи я безошибочно узнал длинные, сальные пряди волос, свисавшие ранее из-под бейсболки Юэна. Где были кости, внутренности и глаза, я не знаю и по сей день. Но меня поразило то, что он потерял свою кожу, покидая квартиру через потолок, в значительной спешке, и самым неудобным способом, который только можно себе представить.

            1. Ибо объявила Она, что когда все закончится, богочеловеку будет дарован проход в свет скрытого солнца.

            2.  И он будет лишен всех земных вещей, чтобы войти в царствие Ее, где его, Ее избранника, будут ждать красота и богатства, о которых простолюдины не могли и мечтать.

            3. Да, богочеловек возляжет с ней, как гордый жених со своей милой невестой, и они объединятся навеки.

            4. И как дитя входит в нижний мир, без одежды и волос, влажное от красной материнской благодати, ты придешь ко мне.

            5. И чистый и незапятнанный, будешь заключен в объятья.

            На полу, прямо под большим круглым пятном на потолке, некогда цвета сатинового фарфора, я заметил зубы Юэна. Его желтые зубы, с темным веществом, все еще прилипшим к корням. Они уже не скалились мне, а были рассыпаны среди мусора, словно морские ракушки, выбитые из пляжных сандалий.

Свинья

Затухающий  свет, казалось, уходил с земли в небо, а не опускался вниз вместе с садящимся  солнцем. И дети, будто кожей чувствовали тьму, проникающую в бунгало. Конец дня  пришел со своим вкусом, пах торфом и мокрым от росы папоротником, просачивался,  увлажняя воздух, словно черную землю в саду. Похожие на кости ветви могучих  деревьев Каури, окружавших бунгало, исчезали в пустоте безлунной ночи и  вызывали у детей странное ощущение страха, который был гораздо старше, чем они  сами.

            Когда  они жили в Англии, в такие вечера разжигали костры. И для троих детей, эти ночи,  несмотря на их пугающую природу, также несли оттенок очарования, и никогда не  вызывали такую тревогу, когда родители были дома. Но сегодня, ни мать, ни отец  не вернулись из заднего сада, окруженного обширными зарослями леса, вечно  стремящегося вернуть себе дом, или так, во всяком случае, казалось. Всякий раз,  когда после сильных ливней выглядывало солнце, заставляя мир искриться, их отец  часто говорил, что слышит, как растут растения.

            В  начале десятого папа отважился выйти первым, попробовать быстро завести машину.  Двадцать минут спустя, с вытянувшимся от тревоги лицом, мама отправилась на его  поиски, и больше они ее не видели.

            До  того, как мать с отцом вышли из дома, трое детей помнили то же самое выражение  озабоченности на лицах родителей, когда у младшей маминой сестры обнаружили рак  и когда папа потерял работу. Это было на следующий день после серебряного  юбилея королевы, незадолго до того, как семья отправилась на большом корабле в  Новую Зеландию, чтобы начать новую жизнь. Сегодня их родители изо всех сил  старались скрыть тревогу, но два брата, девятилетний Джек и десятилетний Гектор,  понимали, что их семья в беде.

            Вместе  с Лоззи, их четырехлетней сестрой, Джек и Гектор, заперев дверь, спрятались в  постирочной комнате бунгало, где наказала им оставаться мама, прежде чем пойти  на поиски отца.

            Джек  и Лоззи сидели, прислонившись спинами к морозильнику. Гектор сидел ближе всех к  двери, возле бутылок и ведер, с помощью которых папа делал вино. И они  находились в постирочной так долго, что уже не чувствовали запах моющих средств  и гвоздики. Лишь в глазах у Лоззи присутствовала уверенность, что ситуация  может превратиться в приключение со счастливым концом. Глаза у нее были большие  и карие, наполнявшиеся благоговением, когда ей рассказывали сказку. И теперь  эти глаза разглядывали лицо Джека. Чувствуя себя зажатым между уязвимостью  сестры, собственной невинностью и смелостью старшего брата, которым восхищался  и которому пытался подражать, Джек осознавал, что его задача – успокоить Лоззи.

            –  Что думаешь, Гектор? – спросил Джек, косясь на брата и одновременно пытаясь  унять дрожь в нижней губе.

            Лицо  у Гектора было белым, как мел.

            –  Нам велели оставаться здесь. Они скоро вернутся.

            От  слов Гектора и Джеку и Лоззи стало легче, хотя младший брат подозревал, что  старший просто отказывался верить, что их мама и папа уже не вернутся. Как и  папа, Гектор был склонен к отрицанию. Джек же больше походил на маму, и им,  обладающим силой убеждения, удавалось заставлять папу и Гектора прислушиваться  к их мнению.

            Но  как бы решительно ни звучали голоса у всех ранее тем же вечером, никто не  убедил папу остаться дома. Он всегда подвергал сомнению их рассказы о том, что  с лесом что-то не так. О том, что в нем живет нечто. О том, что они видели, как  кто-то заглядывает в окна двух торцевых спален бунгало, выходящие на сад и пустой  курятник. Когда их пес, Шнаппс, исчез, папа назвал всех "неженками" и  сказал, что им нужно "акклиматизироваться" в новой стране. И даже  когда однажды ночью пропали все курицы, оставив после себя лишь перья и одну  желтую лапку, он по-прежнему не верил рассказам детей про то, что лес не  безопасен. Но в этот вечер он воспринял их всерьез, потому что тоже увидел это.  Сегодня вся семья увидела это.

            Уже  несколько месяцев дети называли непрошеного гостя "свиньей". Это  Лоззи придумала имя для той морды в окне. Впервые она увидела "свинью",  когда играла со Шнаппсом в саду, среди теней, где заканчивались деревья, и  начиналась стена серебряного папоротника и льна. "Свинья" неожиданно  возникла между двух исполинских деревьев Каури. Мать никогда не слышала, чтобы Лоззи  так кричала.

            "О,  господи, Билл. Я подумала, что ее убивают", – сказала она папе, когда  Лоззи привели в дом и успокоили. Даже мальчишки, которые обновляли крышу для  своего "штаба" на холме, к востоку от бунгало, услышали крики сестры.  Охваченные волнением и страхом, они прибежали домой, держа в руках по копью из  бамбукового стебля. В тот день мысль о "свинье" прочно укоренилась в  их сознании. Но "свинья" вернулась, и это была уже не детская сказка.

            В  тот вечер "свинья" нанесла им свой самый страшный визит. Поскольку,  чуть ранее, когда все они сидели в гостиной и смотрели телевизор, она забралась  на веранду, встала возле жаровни для барбекю, наполненной дождевой водой, и принялась  смотреть сквозь стеклянные раздвижные двери, будто больше не боялась их папу.  "Свинья" появилась из темноты, поднялась на задние лапы, словно  разъяренный медведь, затем снова опустилась на четвереньки и скрылась в тени  деревьев Понга у края их участка. Она показалась не больше, чем на десять  секунд, но сила в ее худых конечностях и человеческий интеллект в глазах  напугали Джека гораздо больше, чем крупный длинноплавниковый угорь, который  однажды затронул его ботинок, когда он переходил ручей.

            "Не  надо, Билл, не надо. Давай пойдем вместе, с фонариком", – уговаривала мама  папу, когда тот сказал, что идет заводить машину.

            Они  находились довольно далеко от Окланда, и от ближайшего полицейского участка. И чтобы  добраться до их бунгало, копам потребовалось бы не меньше часа. Папа рассказал  маме о разговоре с полицейским диспетчером, после того, как позвонил в полицию  и заявил, что к ним в дом пытался забраться "посторонний", в виде  "какого-то крупного животного". Он не смог заставить себя сообщить  диспетчеру про "свинью", хотя это была именно она. Лоззи идеально  описала ее. Возможно, сумела как следует ее рассмотреть. Это было не совсем  животное, но и определенно не человек. Хотя "свинья" обладала  наиболее опасными качествами и того, и другого. Это было видно, когда она появилась  из темноты, ударилась об стекло и исчезла.

            Два  офицера полиции отправились по вызову на крупную стычку между соперничающими  байкерскими кланами, на дальнюю окраину города. А раз "свинья" находилась  так близко, и, возможно, жаждала проникнуть в бунгало, ждать помощи было  бессмысленно. Это было ясно даже отцу.

            Их  ближайшие соседи, Питчфорды, жили на ферме в двух милях от них, и не ответили,  когда папа позвонил им. Они были старыми. С детства жили в национальном  заповеднике, и почти семь десятилетий провели в огромных прохладных глубинах леса,  прежде чем большую часть территории расчистили для новых переселенцев. Мистер  Питчфорд по-прежнему владел охотничьими ружьями, которые относились к эпохе  Первой Мировой. Однажды он показал их Джеку и Гектору, и дал им подержать тяжелые  и громоздкие стволы, пахнущие маслом.

            Закончив  звонить по телефону, папа переглянулся с мамой. Его взгляд вселил Джеку  подозрение, что свинья, возможно, уже нанесла их соседям визит.

            Джека  бросило в холод и затрясло, ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок от  страха. Перед глазами непрерывно проигрывалась картинка длинного торса твари,  прижавшегося к окну, так что бурые соски, выглядывавшие из черной, собачьей  шерсти брюха, прижались к поверхности стекла, словно детские пальцы. Копыта  "свиньи" едва коснулись окна, но этого было достаточно, чтобы стекло  задребезжало в раме.

            В  доме не было ничего, ни двери, ни предметов мебели, из которых можно было бы  сделать баррикаду. Папа знал это, и Джек представлял себе треск дерева, звон  бьющегося стекла, раздающиеся вслед за этим всхлипы сестры и крики родителей,  когда "свинья" вломится в их дом, хрюкая от голода и визжа от  возбуждения. Он тихо застонал и на какое-то время закрыл глаза, после того, как  фигура исчезла в тени окружавших веранду деревьев. Попытался прогнать от себя  образ этого рыла и тонких девичьих волос, спадающих на кожистые плечи.

            А  затем мама сказала: "Билл, пожалуйста. Пожалуйста, не выходи на улицу".

            Дети  предположили, что мама взяла папу за локоть, говоря это. Хотя не видели, как  она делает это, поскольку к тому времени были отправлены в постирочную, где с  тех пор и оставались. Но по тону ее голоса они знали, что она взяла папу за  руку.

            "Шшш,  Джэн. Тише. Оставайся с детьми", – сказал папа маме. Он вышел из дома, но  никто так и не услышал звука заводящегося двигателя. "Моррис Марина"  стоял в конце подъездной дорожи, под австралийской акацией, где Гектор однажды  нашел странную кость, предположительно, коровью. В постирочной дети, прижавшись  друг к другу, стали молиться про себя и, напрягая слух, пытались расслышать  звук двигателя, но тщетно. И с тех пор, как папа ушел за машиной, больше они  его не видели.

            Гнетущая  тишина, в тот вечер ворвавшаяся в их жизнь, усиливалась, отчего тиканье часов в  коридоре казалось оглушающим. Тревога ожидания стала, будто, осязаемой.

            В  конце концов, мать открыла дверь в постирочную, чтобы дать знать о своем  возвращении. Она попыталась улыбнуться, но губы у нее были слишком напряжены.  На щеках виднелись красные полосы, оставленные пальцами, когда она сжимала себе  лицо. Иногда она делала так по вечерам, когда сидела одна за кухонным столом. И  часто делала это, когда папа уходил искать Шнаппса. Маме никогда не нравился ни  новый дом, ни окружающая его местность. Не нравились ни свисты и крики птиц, ни  жалобное повизгивание в ночи, напоминавшее плач напуганных детей, ни следы  животных под ее бельевой веревкой, болтавшейся на диком ветру, ни жирный,  длинный угорь, которого они видели в ручье, с зажатым между челюстей ягненком,  ни огромные липкие цветы, кивавшие тебе, когда ты проходил мимо, ни пропавший пес,  ни украденные цыплята... Их матери не нравилось все это, и она говорила, что  сомневается, что когда-нибудь станет "Киви" (уроженкой Новой  Зеландии – прим. пер.). Она переехала в это место ради папы. Гектор с  Джеком знали это. И теперь она тоже пропала.

            Держа  игрушечный фонарик Лоззи, потому что большой фонарь с резиновой ручкой из  кухонного шкафа, где хранились спички, забрал папа, они услышали, как их мать  кричит, пытаясь унять дрожь в голосе: "Билл! Билл! Билл!" Видимо, она  прошла мимо дома в сторону машины. Затем ее голос стал тише, и, в конце концов,  смолк. Просто смолк.

            И  тот факт, что оба их родителя беззвучно исчезли – не было слышно ни криков, ни шума  потасовки – вызвал у мальчиков надежду, что их мама и папа скоро вернутся. Но  когда тишина затянулась, в головы к ним полезли страшные мысли. В том числе про  то, что напавший на их родителей был настолько быстрым и бесшумным, что у них  не было ни единого шанса убежать. Ни малейшей надежды на спасение.

            Наплакавшись  и устало замолчав после появления "свиньи" на веранде, Лоззи после  маминого ухода снова, было, захныкала. На данный момент она была успокоена  заверениями, ложью и храбрыми лицами братьев. Но долго ее молчание не  продлится.

            Лоззи  поднялась на ноги. На ней была пижама. Желтая, с рисунком Винни Пуха и Пятачка.  Волосы были взъерошенными, а ноги – грязными от пыли. Ее тапочки остались в  гостиной. Мама сняла их, когда вытаскивала у нее из ноги занозу щипчиками из  швейной коробки. Хотя ступни ног у детей уже огрубели от беганья босиком на улице,  они все равно подцепляли колючки на лужайке и занозы на веранде.

            –  Где мама, мальчики?

            Джек  тут же похлопал по полу рядом с ним.

            –  Тише, Лоззи. Иди сюда и сядь.

            Нахмурившись,  она выпятила живот.

            –  Нет.

            –  Я достану тебе мороженое из морозильника.

            Лоззи  села. Когда Джек поднял крышку, морозильник загудел, и его желтое свечение  вызвало смутное чувство успокоения. Одобрив трюк с мороженым, Гектор глубоко  вздохнул и снова уставился на дверь постирочной. Он сидел и слушал, уткнувшись  подбородком в колени и вцепившись пальцами себе в лодыжки.

            С  серьезным лицом Лоззи вгрызлась в рожок с неаполитанским мороженым.

            Джек  подвинулся поближе к Гектору.

            –  Что думаешь? – спросил он тем же тоном, которым говорил, когда они с братом  перебирались через водопад на ручье, или когда изучали темные смердящие пещеры  в холмах, от которых мистер Питчфорд советовал держаться подальше, или когда перелазили  через дерево, упавшее над глубоким ущельем в источавших испарения тропических  зарослей, которые окружали их дом. Лес простирался до самых пляжей из черного  вулканического песка, где сильное течение не позволяло им купаться.

            Гектор  был старшим и главным, но у него не было ответа для брата насчет того, что  делать. Хотя он усиленно думал. Глаза у него тоже были немного дикими и  слезящимися, поэтому Джек знал, что брат собирается что-то предпринять. И это  пугало его. Он уже представлял, как обнимает Лоззи, когда они останутся в  постирочной вдвоем.