Текст книги "Некоторые не уснут (ЛП)"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

            Мы  возвращаемся во двор. Наверху, в нескольких квартирах уже зажегся свет. Я вижу  темные шишки голов, выглядывающих из кухонных окон. Внезапно из восточного  крыла, разрывая туман, доносится вопль. Это кричит маленький бабуин господина  Хуссейна. Хорек вздрагивает. К крикам сидящего в клетке бабуина привыкнуть  невозможно.

            В  кольчужной рукавице Хорька звенят ключи.

            –  На прошлой неделе мы обслуживали свадьбу. На Синт-Ян ин де Мерс.

            Я  не могу ничего ответить, поскольку меня мутит.

            –  Привезли восемь голов скота для барбекю. Папаша невесты был при деньгах. Тент  себе поставил и все такое. Ну этот, как его, шатер. В саду, под стеклянной  крышей. Мы с папой встали в пять утра.

 У  них было гостей пятьдесят. Мы набили филе четыре холодильника. А перед этим еще  весь день делали сосиски. Типа, для малышни.

            Отыскав  нужный ключ, он отпирает задние двери грузовика. Я знаю, что под свиной маской,  сияет улыбка.

            –  Срубили чуток шиллингов. В той части города на свадьбах можно неплохо  подзаработать.

            Когда  Хорек открывает задние двери, я чувствую, как из грузовика вырывается теплый  воздух. С ним приходят запахи мочи и пота, смешиваясь с химическим смрадом  вихрящегося воздуха. Две маленькие фигуры забились в дальний конец кузова,  ближе к двигателю, где теплее.

            Я  отхожу от открытых дверей грузовика и смотрю на поднимающиеся испарения. Их  относит в сторону, и в прорехах проглядывают клочки серого неба. Должно быть,  то смазанное желтое пятно – это солнце. Хотя с такими низкими тучами точно не  скажешь. Эх, мне бы на небеса.

            –  Топай сюда, дурья башка! – кричит из фургона Хорек. Он забрался внутрь, чтобы  вытащить скот. Сами животные на выход не рвутся.

            Я  весь съеживаюсь, будто Хорек сейчас вытолкнет оттуда льва. За белым бортом  грузовика раздается шлепанье босых ног по металлу, а затем звон цепей.

            Хорек  выпрыгивает из фургона, обеими руками ухватившись за веревку.

            –  Вроде тупые, как пробка, но похоже, чуют, что час их настал. Вылезайте отсюда.  Пшли! Пшли!

            Из  грузовика вываливаются две бледно-желтых фигурки и падают на затянутые туманом  плиты двора. Хорек рывком цепи ставит их на ноги.

            Животные  тощие и наголо обриты. Локти связаны, руки упираются в подбородки. Молоденькие  особи мужского пола с большими глазами. Они похожи друг на друга. Словно ангелы  с миловидными лицами и стройными тельцами. От едкого воздуха у них начинается  кашель.

            Дрожа,  они жмутся друг к другу. Маленький плачет и прячется за тем, что повыше. Тот от  страха не может даже плакать, по внутренней стороне бедра у него стекает струя  мочи. На холоде от нее поднимается пар.

            –  Грязные ублюдки. Везде нассут. Весь фургон нам уделали. Когда уедем, вашим  придется мыть коридор. – Хорек туго натягивает веревку. На шее у каждого  животного болтаются толстые железные ошейники. К ним приварены короткие  цепочки, к которым и крепится веревка, которую Хорек держит в своих  металлических рукавицах.

            Когда  он тащит животных через двор, те семенят за ним и жмутся друг к другу, чтобы  согреться. Я бегу вперед, чтобы открыть служебную дверь, но почти не чувствую  под собой ног, даже когда колени бьются друг об друга.

            В  коридоре я снимаю маску и иду позади скота. Хорек ведет нас обратно в душевую.  Животные рассматривают складские клети. Маленький перестает плакать, отвлекшись  на картины, мебель и коробки за решетками. Высокий оглядывается через плечо на  меня. И улыбается. Глаза у него влажные. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но  челюсть словно онемела. Поэтому просто смотрю на него. Лицо у него испуганное,  но доверчивое – ему нужен друг, который улыбнется в этот страшный для него  день. Я думаю о том же, о чем думаю всякий раз, когда в Грут-Хёйс приезжают  поставщики: тут, наверное, какая-то ошибка. Скот должен быть тупым. Нам  говорят, что у него нет чувств. Но в этих глазах я вижу напуганного мальчишку.

            –  Нет, – говорю я, не успев даже осознать, что заговорил.

            Хорек  оборачивается и смотрит на меня в упор.

            –  Ты чего это?

            –  Так нельзя.

            Из-под  его свиной маски раздается смех.

            –  Не верь им. Морды у них человеческие, но вместо мозгов одно дерьмо. С виду миленькие,  только на голову тугие. С нами ничего общего.

            Мне  много чего хочется сказать, но слова испаряются с языка, а в голове у меня  гуляет ветер.

 Поперек  моего воробьиного горлышка встает большущий комок.

            –  Пшли! Пшли! – рявкает Хорек на животных, заставляя их сжаться от страха. На  спине у обоих мальчиков-животных виднеются шрамы. Длинные розоватые шрамы с  дырочками вдоль разрезов – на месте швов, там, где у них брали органы для  больных.

            –  Лучшее мясо в городе! – ухмыляясь, говорит мне Хорек. – Стряпня из них что  надо. Идут по "штуке" евро за кило. Типа, дороже фруктовых консервов.  Прикинь, да? Дороже консервов.

            Хорька  радует, что от его слов мне становится дурно. И, как и почти всем людям в этом  здании, ему нравится рассказывать мне вещи, которых я не хочу слышать.

            –  Этих двоих мы откармливали несколько месяцев. Заткнись! – Он стегает  маленького, который снова начал плакать, концом веревки по ягодицам. Та влажно  шлепает по его желтому заду, и малыш внезапно замолкает. Веревка оставляет  белую отметину, которая тут же желтеет. От удара он спотыкается о ноги  старшего, который по-прежнему смотрит на меня слезящимися глазами и ждет  улыбки. У них длинные ногти.

            –  Откуда…

            Хорек  ослабляет веревку и смотрит на меня.

            –  А?

            Я  откашливаюсь.

            –  Откуда они?

            –  От монашек.

            –  Что?

            –  От монашек. В Брюсселе все старухи в монастыре померли от "молочной  ноги". Поэтому все эти чурбаны и пошли с молотка. Когда мы с отцом  покупали их, они были тощие, как струйка мочи.

 Кожа,  да кости. Монашки кормили их только дрожжами да водой. Типа, мясо не про них.  Поэтому мы откармливали их несколько месяцев. А они, типа, для кого?

            –  Один – для Главных Жильцов, – отвечаю я шепотом.

            –  А?

            –  Для Главных Жильцов дома. К Ежегодному Банкету. Второй – для тех, кто живет в  пентхаусах на верхнем этаже.

            –  Им понравится. – Хорек срывает с головы маску и тычет ее грязным рылом в  животных, скорчив рожу, чтобы напугать их. Они пытаются спрятаться друг за  другом, но лишь запутываются.

            Щетина  на голове у Хорька мокрая от пота. Интересно, ему прыщи от соли не щиплет?   Сыпь покрывает всю его шею и уходит ниже, к спине.

            –  А вы… вы… вы уверены, что так можно? – Мне заранее известны ответы на все мои  идиотские вопросы, задаваемые моим идиотским голосом, но я просто должен  говорить, чтобы унять панику. Животные хихикают.

            –  Как я уже сказал, не дай себя одурачить. Толку от них ноль. Монашки держали их  вместо домашних зверушек. Если б не мы с отцом, за них никто не дал бы ни гроша.  А теперь подороже будут, чем наши с тобой органы, вместе взятые. – Он с такой  силой дергает веревку, что животные хрипят, шлепаясь голыми телами об его  резиновый фартук. Глаза у них слезятся. Маленький смотрит в крысиные зенки  Хорька и пытается его обнять.

            Но  когда открывается дверь душевой, скот притихает. Хорек вталкивает обоих в  помещение.

 Сквозь  дверную щель я вижу, как его толстый папаша раскрывает мешок.

            –  Залезай, – рычит он старшему. Оба животных начинают плакать.

            –  Мне надо обратно на пост, – проговариваю я, хотя не чувствую челюсти.

            –  Валяй, – ухмыляется Хорек. – Откроешь для нас двери, как закончим с первым. В  три придет моя мамуля. Она у нас повариха. Отец за ней съездит. А второго  обработаем утром.

Он  закрывает дверь. У меня за спиной рыдают животные. Жирный Папаша кричит, Сынишка-Хорек  смеется. Выложенные белой плиткой стены ничего не заглушают. Затыкая пальцами  уши, убегаю.

            Пройдите  со мной по темному дому. Посмотрите, как я убиваю старуху. Это не займет много  времени.

            Маленькие  медные часики сообщают мне, что уже три утра, а значит, сейчас я пойду наверх,  накрою птичий рот госпожи Ван ден Брук подушкой и не уберу, пока старуха не  перестанет дышать. Все пройдет нормально, если я притворюсь, что занят самым  обычным делом. Я знаю это, потому что проделывал такое и раньше.

            На  верхней койке храпит Уксусный Ирландец. Он не увидит, как я ухожу из спальни.  Вечером, напившись чистящего средства с запахом свежей краски, которое я стащил  для него со склада, он с невидящими глазами, на четвереньках забрался в  кровать. По утрам у меня уходит не меньше двадцати минут на то, чтоб разбудить  его перед работой. Весь день он пьет, ничего не помнит и не может без сна. Лицо  у него багровое от вздувшихся венок, а от носа-картошки пахнет испортившимися  дрожжами.

            Покинув  спальню с двухъярусными кроватями, я иду по цементной дорожке через большое  складское помещение. Света нет, потому что по ночам нам запрещено сюда  заходить, но я найду дорогу и в темноте. Иногда, вооружившись фонариком и  ключами, я забираюсь в складские клети и роюсь в ящиках, сундуках и чемоданах,  набитых вещами, которые некогда что-то значили в этом мире. Но там нет ни еды,  ни того, что можно на нее обменять, так что это старье не представляет сейчас  никакой ценности. Иногда во время этих ночных обходов мне кажется, будто из  клетей за мной наблюдают.

            Я  неторопливо отпираю герметичную дверь, ведущую во двор. За время, что я работаю  здесь, с шестого этажа выбросились и разбились об асфальт пятеро жильцов. Все  они страдали чахоткой и захлебывались красным рассолом. Раньше, по ночам я  слышал их голоса. Они неслись из окон в холодный двор, эхом отдаваясь от  кирпичных стен, в то время как их владельцы тонули в своих постелях. Уфф,  уфф, уфф.

            Я  выхожу из склада в туман. За мной с присвистом закрывается дверь. Снаружи  холодно, во мгле моросит дождь, обжигая тонкую кожу у меня на черепе. Затем  воздух забирается ко мне в ноздри и рот, и вкус у него такой, будто я пососал  батарейку. Из-за отравы в атмосфере портье не разрешается выходить во двор без  респираторов, но по сути это просто мешки, к которым на месте рта пришиты пластиковые  стаканчики. В полотняной маске лицо у меня щиплет не меньше, к тому же в ней я  сильно потею, поэтому, когда никто не смотрит, я выхожу за порог, ничем не  прикрывая свою большую белую голову. Смерть меня не особо пугает. В приюте, где  я вырос, воспитатели постоянно твердили: "Люди в твоем состоянии не  доживают до подросткового возраста". Сейчас мне восемнадцать, так что  скоро я должен умереть. Откажет в моей прозрачной грудке какой-нибудь черный  насосик или комочек, и мне кранты. Может, сперва я весь посерею, как  большинство жильцов, умирающих наверху в своих квартирах.

            Я  крадусь, скользя плечом в ночной рубашке по стенам из красного кирпича. Они  гладкие из-за специального покрытия, которое защищает дом от разъедающего  воздуха. Делая неглубокие обжигающие вдохи, я поднимаю глаза. Почти все окна  темны, но некоторые сияют маленькими желтыми квадратиками – там, в вышине,  среди испарений, заполнивших мир за пределами наших шлюзов и герметичных  дверей.

            По  огромной черной пожарной лестнице я поднимаюсь к шлюзу, который выведет меня к  дежурному посту западного крыла. Если б здесь начался пожар – от этой мысли  лицо у меня расплывается в улыбке – куда эвакуировались бы жильцы? Стояли бы во  дворе и глядели на пылающее вокруг здание, пока в респираторах не кончится  воздух. В городе это последнее место, где можно искать убежище. Больше негде  спрятаться от мглы, окутавшей мир. По ночам, когда я стою на крыше возле  огромных спутниковых тарелок, я вижу в городе все меньше и меньше огней. Как и  люди, они гаснут один за другим.

            Перед  маленькой черной дверью западного крыла я останавливаюсь и жду, когда  перестанет кружиться голова.  Мне до того страшно, что мои кукольные ручонки и  игрушечные ножки начинает бить дрожь. Закрывая глаза, я говорю себе, что это  проще простого. Что мне предстоит самое обыкновенное дело.

            Я  думаю о двух маленьких мальчиках, которые приехали сюда в белом фургоне.  Никогда не забуду, какие у них были испуганные лица, когда поставщики тащили их  на веревке. Их заказала госпожа Ван ден Брук. Это из-за нее они попали сюда.  Вот почему я теперь иду к ней.

            Когда  головокружение проходит, я чувствую себя немного сильнее. Набираю на стальной  клавиатуре возле маленькой черной двери код: 1, 2, 3, 4. Очень просто  запомнить, чтобы Уксусный Ирландец всегда мог попасть внутрь. Дверь с щелчком и  шипением отпирается. Я толкаю ее.

            Желтый  коридорный свет, запах вычищенных ковров и полированного дерева – все разом  вырывается из проема, чтобы сгинуть в тумане. Пригнув голову, я спешу залезть  внутрь. Если хоть одна дверь в здании останется открытой дольше чем на пять  секунд, на посту сработает сигнализация и разбудит ночного портье.

            Я  моргаю, чтобы согнать со своих черных глаз-пуговок остатки принесенного снаружи  тумана. Коридор обретает четкость. Он пуст. Слышно лишь, как гудят потолочные  лампы в своих стеклянных колпаках. На красном ковре мои тощие ноги согреваются.  Этот коридор выведет меня к дежурному посту.

            С  ухмылкой крадусь по коридору до конца, где находится пост. Закрыв глаза,  прислушиваюсь – не скрипит ли стул под дежурным портье? Но за стойкой царит  тишина. Замечательно.

            Встав  на четвереньки, выглядываю за угол и улыбаюсь. Белый Примат откинулся на спинку  стула и спит, задрав красную морду к потолку. Изо рта торчит огромный  фиолетовый язык и одинокий коричневый зуб. Он заглатывает чистый воздух, а  выдыхает горячее зловоние. Ему сейчас положено глядеть в мониторы, а он даже  очки и ботинки снял. Ноги он закинул на стол, из черных носков торчат белые  волосы и желтые ногти.

            Опираясь  на свои кукольные ручонки и костлявые коленки, я ползу мимо поста к лестнице,  которая выведет меня к ней. Даже если Белый Примат и откроет сейчас  глаза, он не увидит меня из-за высокой передней панели на стойке. Ему придется  встать и надеть очки, чтобы разглядеть, как мои тощие косточки в ночной рубашке  и раздутый череп пауком взбираются по ступеням.

            Достигнув  второго этажа, останавливаюсь у двери под номером пять. Здесь ее запах – духов  и лекарств – чувствуется очень сильно. При мысли о серой птичьей головке  госпожи Ван ден Брук, лежащей на пухлой шелковой подушке где-то за этой  деревянной дверью, мой похожий на щель ротик начинает дрожать.

            Я  весь день бегаю вверх-вниз по этим ступеням, исполняя поручения жильцов – тех,  с кем никогда нельзя спорить. Но вот теперь стою здесь в мешковатой ночной  рубашке, с украденным ключом в крохотной ручонке, потому что намерен утопить  одну из их числа в пуховой мягкости подушки. Какая-то часть меня, и немалая,  хочет сбежать вниз по лестнице, проскочить через все здание к выходу, потом  через двор к спальне, к своей уютной теплой койке, над которой храпит и  посапывает Уксусный Ирландец.

            Сев  на корточки, просовываю голову между коленями и зажмуриваю глаза. Все это –  старое кирпичное здание, полированные деревянные двери, мраморные плинтусы,  настенные зеркала и медные светильники, богачи и госпожа Ван ден Брук с ее  белыми перчатками и клювом – настолько больше меня. Я – зернышко, которому не  ускользнуть от ее желтых зубов. До боли сжимаю ключ в своей левой кукольной  ручонке.

            Сегодня  двое бледных мальчишек с мокрыми от мочи безволосыми ногами топтались на  холодном полу в белом грузовике. Цеплялись друг за друга маленькими руками,  плача, улыбаясь и перекликаясь гортанными звуками. Поставщики отвели их в  душевую с белым плиточным полом и большим сливным отверстием посередине. А  потом младшему пришлось смотреть, как его брата сажают в мешок...

            Квадратные  молочные зубы в моем узеньком ротике скрипят друг об друга. Длинные ногти в  сжатых кулачках оставляют на ладонях красные полумесяцы. Это из-за нее они оказались  здесь. Это госпожа Ван ден Брук вызвала белый грузовик, из которого доносился  стук мальчишечьих тел о стенки кузова. От ярости меня бьет дрожь, желудок  издает странные звуки, и я весь делаюсь розовым, как те слепые твари, которых  не могут убить никакие химикаты, и которые обитают в горячих океанах на такой  глубине, что их не поймать и не съесть.

            С  рычанием я встаю. Ключ входит в латунный дверной замок. Глухой стук  открывающейся задвижки приятно отдается в фарфоровых косточках моей кукольной  руки. Мои пальцы кажутся такими крохотными на фоне коричневой древесины. Толкаю  тяжелую дверь. Из квартиры с шелестом вырывается воздух, обдувая мое лицо.  Пахнет лекарствами, пыльным шелком и старушечьей кислятиной.

            Внутри  темно. Дверь с усталым звуком закрывается за мной.

            Жду,  пока глаза привыкнут к темноте. Из мрака выступают очертания ваз, высохших  цветов, картин в рамах, вешалки для шляп и зеркала. Затем я замечаю тусклый  голубоватый свет, сочащийся с кухни. Он исходит от электрической панели с  огоньками,  предупреждающими об утечках газа и пожарах. Такие есть во всех  квартирах. Обычно я заношу жестянки с дрожжами именно на кухню и оставляю их на  голубом столе, а вскрывает их уже служанка, Джемима. Это миниатюрная женщина,  которая ходит в резиновых сандалиях и никогда не разговаривает. Но после этой  ночи Джемима тоже освободится от госпожи Ван ден Брук, и мне не надо будет  сновать туда-сюда с мокнущим мясом в пакетах. Не будет больше чувства, будто  мое тело сделано из стекла и вот-вот разобьется от ее криков. В меня не будут  больше тыкать птичьими когтями. Она не будет больше щурить свои крошечные  розовые глазки, выходя днем из лифта и замечая за стойкой мою большую голову.

            Присмотревшись,  я различаю в конце коридора дверь в ее спальню. Прохожу мимо гостиной, где она  сидит днем в длинном шелковом халате и отчитывает нас, портье, по внутреннему  телефону. Потом на цыпочках прокрадываюсь мимо ванной, где Джемима драит  костлявую спину госпожи Ван ден Брук и моет ее сморщенную грудь.

            Стою  перед двумя спальнями. В левой спит Джемима. У нее есть несколько часов на  отдых, пока резкий окрик хозяйки не начнет для нее новый день. Но какая-то  часть Джемимы не спит никогда. Та, которой положено слушать, не застучат ли  птичьи лапы госпожи Ван ден Брук по мраморной плитке, не раздастся ли из  комнаты ее скрипучий голос, требуя к себе внимания среди хрусталя, фарфоровых  чашек и фотографий улыбающихся мужчин с крупными зубами и густыми волосами.  Этой части Джемимы мне надо остерегаться.

            Госпожа  Ван ден Брук спит в большой кровати за правой дверью. Я вхожу в главную  спальню. Света тут нет, толстые портьеры ниспадают до самого пола. Ничего,  кроме кромешной тьмы... и голоса. В моих ушах раздается треск.

            –  Кто здесь?

            Я  замираю, чувствуя, будто очутился под водой и пытаюсь вдохнуть, но не могу. Мне  хочется убежать отсюда. Потом едва не называю свое имя, как привык делать,  когда жильцы звонят мне вниз по внутреннему телефону. Алло, Бобби слушает.  Чем могу помочь? Одергиваю себя, прежде чем с губ срывается первое слово.

            –  Джемима, это ты?

            Не  остановилось ли мое сердце в своей клетке из тонких костей и прозрачной кожи?

            –  Который час? – произносит госпожи Ван ден Брук. – Где мои очки?

            Прислушиваюсь  и представляю, как Джемима в соседней комнате встает с кровати, не раздумывая,  поскольку у нее нет других вариантов. За стеной тихо, но если Ван ден Брук не  замолкнет, то это ненадолго. Откуда-то спереди доносится шорох. Я знаю, что  там, в темноте, птичья лапа тянется к выключателю настольной лампы. Если свет  загорится, за этим может последовать крик.

            Не  могу пошевелиться.

            –  Кто там? – спрашивает она более низким голосом. Мне представляются косые глазки  и выступающий ротик без губ. Снова слышу, как ее длинные когти скребут по  деревянной поверхности прикроватного столика. Свет не должен загореться, иначе  мне конец. Я кидаюсь на звук ее голоса.

            Что-то  твердое и холодное врезается мне в голени, и голову пронзают голубые иглы боли.  Я налетел на металлический край ее кровати, а значит, попал не в ту часть  комнаты, в какую хотел.

            Сквозь  стеклянный абажур настольной лампы вырывается зеленоватый свет, заставляя меня  вздрогнуть. Госпожа Ван ден Брук восседает среди пухлых подушек с  поблескивающими наволочками. Из-под соскользнувшего покрывала выглядывают ее  острые плечики и шелковая ночная рубашка. Сквозь кожу проступают ключицы.  Должно быть, она спит, не опуская головы, готовая цыкнуть на Джемиму, когда та  утром принесет ей завтрак.

            Красные  маленькие глазки смотрят на меня. Лицо у нее удивленное, но не испуганное.  Некоторое время она не может вымолвить ни слова, а я стою перед ней,  ошеломленный, и по всей голове у меня выступают колючие капельки пота.

            –  Что ты делаешь в моей комнате? – В ее голосе нет и намека на сонливость; она  давно уже бодрствует. Даже волосы у нее не спутались, не смялись на затылке. Ее  голос звучит все резче, заполняет всю комнату: – Так и думала, что это ты.  Всегда знала, что тебе нельзя доверять. Ты все время подворовываешь.  Драгоценности. С самого начала тебя подозревала.

            –  Нет. Это был не я. – Я снова ощущаю себя пятилетним мальчиком, стоящим перед  столом директора приюта.

            –  Утром я распоряжусь тебя казнить. Ты омерзителен. – Лицо у нее начинает  трястись, и она подтягивает простыни к подбородку, словно пытаясь спрятать свое  птичье тельце в блестящей ночнушке от моего взгляда. – Люди меня еще  благодарить будут, что я тебя усыпила. Тебя надо было еще в колыбели придушить.  Зачем вообще оставлять жить таких, как ты?

            Все  это я уже слышал раньше, когда она была не в духе. Но по-настоящему меня злит  лишь ее подозрение, будто мне хочется пялиться на ее тощее тело в шелковой  ночнушке.

В  любой момент может войти Джемима и поднять вой. Потом прибежит Белый Примат, и  жить мне останется несколько часов.

            Я  смотрю на птичье лицо с хохолком седых волос. Никогда никого еще я не ненавидел  так сильно. Из горла у меня вырывается тихий булькающий звук, и не успевает она  произнести еще одно слова, как я уже оказываюсь у ее изголовья.

            Она  глядит на меня удивленными глазами. Мы оба не можем поверить, что оказались так  близко друг к другу в ее спальне. Ничего такого я себе не представлял: горит  свет, я в ночной рубашке, а иссохшее тельце госпожи Ван ден Брук восседает  между подушками.

            Она  открывает рот, но оттуда не вылетает колких слов, жалящих уши. Теперь моя  очередь говорить.

            –  Вы, – произношу я. – Мальчики. Мальчики в грузовике. Вы приказали привезти их  сюда.

            –  О чем это ты? С ума сошел?

            Я  вытаскиваю у нее из-за спины одну из подушек. Госпоже Ван ден Брук никогда не  нравился вид моих кукольных ручонок, торчащих из рукавов форменной одежды.  Поэтому будет справедливо, если они станут последним, что она увидит, прежде  чем я положу подушку ей на лицо.

            –  Ой, – восклицает она голосом маленькой девочки. На ее хмуром лице все еще  написан немой вопрос, когда я погружаю ее во тьму и перекрываю путь тонким  струйкам воздуха, с присвистом проникающим в щелки ее клюва. Убивая ее, я  улыбаюсь дикой безудержной улыбкой, от которой у меня содрогается все лицо.  Этой злобной птичке больше меня не клюнуть!

            Ее  голубиный череп ворочается под подушкой. Из-под простыней выбиваются  ноги-веточки, усеянные коричневыми пятнами, но лишь тихонько шуршат, словно  мыши за плинтусом. Когти разжимаются, сжимаются, разжимаются, и замирают.

            Я  кладу свою большую голову-луковицу на подушку, чтобы усилить давление. Теперь  наши лица близки как никогда, но мы друг друга не видим. Нас разделяет лишь  чуточка пуха и немного шелка. От подушки пахнет духами и старушечьим телом. У  меня в животе зарождается бурлящее ощущение торжества, отчего мне хочется  по-большому.

            Я  шепчу слова сквозь разделяющую нас преграду. Провожаю ее в последний путь своим  бормотанием.

            –  Мальчики из грузовика плакали, когда их тащили в душевую.

            По  матрасу чиркает длинный коготь.

            – Им  было страшно, но они не знали, что их будут мучить. Не понимали ничего.

            Под  простыней вытягивается костлявая нога.

            –  Как они выглядели на вашей тарелке?

            Кривая  ступня в последний раз дергается, и желтый ноготь цепляется за шелк.

            –  Вечером в зале заседаний звучал смех. Я вас слышал. Стоял за дверью и все  слышал.

            Тонкие косточки подо мной расслабляются и обмякают.

            –  А потом вы велели мне принести объедки сюда в белых пакетах. На лестнице они  меня били по ногам. Очень тяжелые были. И внутри все сырые.

            Теперь  она неподвижна. Подо мной лишь птичьи кости, окаменелости, завернутые в шелк,  немножко волос и больше ничего.

            Я  остаюсь лежать на ней какое-то время.

            Теперь,  когда дело сделано, по телу разливается тепло. На коже под моей ночной рубашкой  остывает белесый пот. Убираю подушку с лица госпожи Ван ден Брук и отступаю от  кровати. Разглаживаю место, в которое утыкался ее клюв. Склонившись над ней,  засовываю подушку за ее еще теплую спину.

            Внезапно  подо мной оживает одна из ее цыплячьих рук – и движется быстрей, чем ожидаешь  от такого старого и тощего существа. Желтая когтистая лапа хватает меня за  локоть.

            Я  опускаю взгляд. Лоб цвета яичной скорлупы прорезают морщины. Розовые глазки  открываются. Ахнув, я пытаюсь вырваться.

            Птичий  клекот. Ее рот широко распахивается. В мое запястье вонзаются два ряда  крошечных желтых зубов.

            Теперь  тону уже я. Моя похожая на воздушный пузырь голова, словно горячей водой,  заполняется болью и паникой. Я пытаюсь вырвать свою кукольную ручонку из ее  острого клюва. Она кряхтит и не отпускает. Как может такое старое создание, как  госпожа Ван ден Брук, сделанное из одних мелких косточек и бумажной кожи,  издавать столь низкие звуки?

            Упершись  пятками в коврик, изо всех сил отталкиваюсь, но ее тело устремляется за мной  вместе со скомканными простынями, скользящими по матрасу. Рыча и шипя, она  мотает головой, и мне кажется, что мое запястье ломается. Надо было догадаться,  что сто семьдесят лет порочной жизни не оборвать с помощью мягкой подушки  посреди ночи.

            Обезумев  от боли, взмахиваю свободной рукой, и та ударяется о что-то твердое. Теперь у  меня болят и костяшки – я задел ими тяжелую лампу. Силы уходят из моих ног  прямо в коврик. Перед глазами пляшут черные точки. Я могу потерять сознание.  Такое чувство, что ее зазубренный клюв пробил мне нерв.

            Я  валюсь на спину, стаскивая ее тощее тело с кровати. Оно беззвучно падает на  пол. Встаю и стараюсь стряхнуть его с себя, словно футболку с узким воротом,  которая вывернулась наизнанку и не слезает с головы. Слезы застилают мои глаза.

            Тянусь  к лампе на прикроватном столике. Моя рука сжимает горячее гладкое горлышко под  самой лампочкой. Я стаскиваю лампу со стола и вижу, как толстое мраморное  основание опускается на вцепившуюся в меня голову. Когда острый угол лампы  ударяет ее возле уха, раздается глухой стук. Зубы разжимаются.

            Высвобождаю  руку из обмякшего клюва и, отступая назад, смотрю вниз. Трудно поверить, что из  головы такой старой птицы могло вытечь столько жидкости. Жидкость черного  цвета. Она курсировала по тонким шлангам и трубочкам сто семьдесят лет, и вот  теперь впитывается в коврик.

            Торопливо  обматываю вокруг когтистой лапы белый провод от лампы и потуже затягиваю.  Может, остальные подумают, что она сама свалилась с кровати и нечаянно сбросила  лампу себе на голову. Затем подолом ночной рубашки вытираю все места, которых  касались мои кукольные пальчики.

            Выпархиваю  из ее комнаты, словно привидение. Миновав длинный коридор, закрываю за собой  входную дверь. Под светильником на лестничной площадке осматриваю кружок из  кровоподтеков и порезов, оставленный ее клювом на моем одеревеневшем запястье.  На вид все не так скверно, как казалось.

            Не  могу поверить, что Джемима не голосит, двери не распахиваются, телефоны не  звонят и жильцы в ночных рубашках не шаркают по лестнице. Но в западном крыле  царит тишина.

            Потом  приходит дрожь.

            Я  спускаюсь по лестнице на четвереньках, словно паук, у которого оторвали две  пары ног. Возвращаюсь в свою койку.

            Свернувшись  калачиком в теплом гнездышке, который устроил себе посреди кровати, натянув на  голову тонкую простыню и колючее серое одеяло, я пытаюсь унять дрожь и прогнать  образы, кружащиеся в моем огромном тыквообразном черепе. В нем столько  свободного места, что в него, наверное, вмещается больше воспоминаний, чем в  голову нормальных размеров. Снова и снова я вижу прожорливую птицу, когда-то  бывшую госпожой Ван ден Брук, ее клюв, впившийся в мое запястье. Потом вижу,  как увесистая лампа опускается с глухим звуком: тук… тук… тук... Я слышу  лишь одно: как острый мраморный угол пробивает ее хрупкий, как вафля,  пронизанный венками висок.

            Что  же я натворил в этом гигантском доме? Что со мной теперь будет? Все непременно  узнают, что именно мои кукольные ручонки воспользовались подушкой и  прикроватной лампой, чтобы уничтожить эту бескрылую стервятницу в ее же гнезде.  Я задаюсь вопросом: если перевести стрелки моих медных часиков назад, вернусь  ли я в то время, когда я еще не прокрался к ней в комнату?