Текст книги "Некоторые не уснут (ЛП)"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

            Кроме  сарая, где они держали черный экипаж и трех адских кобыл, у них были еще три  покосившихся деревянных хижины, смотревших окнами на мерцающий белый песок,  протянувшийся до самых ущелий, которые он миновал этим утром. В конце ряда  деревянных зданий стояла дюжина палаток, чьи полотняные бока трепетали на  ветру.

            Поселение  казалось пустующим. Брошенным. Проклятым.

            Солдат  добрался сюда довольно быстро, и был уверен, что загнал длинноногого Пророка.  Нефийцы быстро уставали. И всегда были голодными. Казалось, эти  "избранные" нашли свое спасение в простом ковырянии в пыли и поедании  любых живых существ, в жилах которых текла кровь. Однажды он нашел одного, залезшего  по пояс в освежеванную тушу медведя и всецело поглощенного трапезой.

            Он  предположил, что население Сиона почивает в этих покосившихся зданиях и  обвисших палатках, в ожидании, когда Пророк вернется с чем-нибудь теплым и  визжащим в повозке черного экипажа. Солдат улыбнулся. Положил свои сумки на  землю возле здания рядом с сараем.

            –  Я буду отомщён семикратно. Да.

            Он  побрызгал керосином вокруг деревянного фундамента здания и посыпал жидкость  оружейным порохом. Ни звука не донеслось изнутри, ни шепота. Точно таким же  способом он выжег нефийскую заразу из трех ферм, занятых ими в Вайоминге.  Нефийцы не любили огонь. Должно быть, он напоминал им о доме.

            Солдат  закурил, бросил спичку в керосин, который вспыхнул дорожкой черного дыма. Огонь  на солнечном свету был невидим. Древесина, которую Нефийцы использовали в  строительстве зданий, была настолько сухой и изъеденной червями, в основном,  взятой из кузовов повозок, что огонь тут же накинулся на нее с бешеным  аппетитом.

            Возле  входа, прикрытого грязной муслиновой тряпкой, солдат положил свой карабин,  вытащил саблю, и стал ждать.

            Но  ждать пришлось недолго. В глубине здания, где-то в темноте, где было их лежбище,  он услышал шорох тонких конечностей. Затем раздался топот костлявых ног и щелканье  зубов. Эти звуки становились все ближе, их источники перемещались по дому из  гнилого дерева, еще не согретые ярким солнечным светом, но разбуженные густым  дымом.

            Они  вышли на свет, моргая, кашляя и хныча. Три женщины в лохмотьях. Одна – в  круглом платье в коричневую клетку, которое было теперь заскорузлым от грязи и испачканным  спереди черной запекшейся кровью – вышла первой, из-под потрепанного чепчика  моргали белки глаз. Она замешкалась на мгновение, и в спину ее толкнула другая  тварь в покрытой пятнами ночной рубашке, дорогу которой загородила ее широкая  юбка. Они принялись рычать и царапать друг другу кожистые лица длинными желтыми  ногтями, пока не заметили присутствие драгуна.

            Двумя  быстрыми ударами сверху вниз, он разнес им черепа, будто молотком глиняные  горшки. Третью пригвоздил к стене, и та принялась отбиваться острыми ногами,  мотая облезлым черепом взад-вперед, и показывая ему черный язык, пока он не  выстрелил ей в лицо из пистолета с расстояния двух футов.

            Следующее  здание он обработал керосином уже быстрее, поскольку опасался, что выстрел  привлечет остальных. Разбил три бутылки в первой комнате, бросив их об стену. Сразу  после того, как он поджег дом, он увидел в незастекленном окне второго этажа высохшее  ухмыляющееся лицо. Похоже, что обитатели зашевелились. Но нижний этаж здания  вспыхнул, отрезая им путь к спасению. И солдат молился, чтоб, если его сестра  внутри, ее скрыл дым, дабы ему не пришлось видеть ее при белом свете утра.

            Сквозь  пляшущие внутри здания языки пламени он, наконец, увидел зыбкие очертания покачивающихся  в дыму фигур, после чего те бросились к выходу. Две женщины выбежали, кашляя, и  он тут же их прикончил, поскольку они сами практически подставили головы под  удар. Еще одна с безволосым пятнистым черепом, в нижней юбке и грязной шали,  выползла на четвереньках, и он снес ее мерзкую голову с узких плеч.

            Двое  детей, которым, как он предположил, не было и двенадцати, когда их укусили,  вышли, шатаясь, ослепленные жарой и черным дымом, от которого проснулись. Он  прикончил каждого быстрым ударом крест-накрест, затем пошел за карабином.

            Солдат  оглянулся на огромную белую пустыню, которая, мерцая, простиралась до дальних  холмов, и ему показалось, что он увидел быстро приближающуюся тонкую черную  фигуру. Но когда, прикрыв глаза от солнца и прищурившись, он всмотрелся еще  раз, то не увидел ничего, кроме равнины из твердой соли, на которой не смог бы  спрятаться даже койот.

            Из  третьего здания полным ходом шла эвакуация, и солдат проверил взглядом, нет ли  у голодных дьяволов оружия. Долговязый мужчина в подтяжках и цилиндре держал в  руках нечто, похожее на кремневое ружье, оставшееся от французов, воевавших с  англичанами. Солдат снес ему голову из карабина. Другая, ослепшая от дыма растрепанная  фигура наступила на его цилиндр когтистой ногой.

            Воспользовавшись  пожаром, охватившим два здания, и густым черным дымом, опустившимся на  палаточный городок, солдат спокойно перезарядил и пистолет, и карабин.  Поднявшись с колена, он принялся спокойно расстреливать тех, кто, завидев  своего заклятого врага, вознамерились броситься на него. Две пыльных, костлявых  старухи, в чепчиках и сарафанах, разлетелись на части, словно соломенные куклы.  А затем он зарубил саблей двух девочек-подростков, пытавшихся бегать перед ним,  словно курицы.

            Третье  здание он поджег изнутри, держа саблю наготове. Когда он вступил в забытую богом  пыльную тьму, под ногами хрустели и катались обгрызенные кости и пустые черепа  съеденных несчастных.

            Он  вышел, кашляя, и посмотрел в сторону палаток. Темные силуэты – он насчитал не больше  пяти – ковыляли неровным строем под ярким солнцем. Двое из них рыдали, остальные  трое тоже последовали их примеру, будто понимали, что время Великого  Пробуждения подошло к концу. Одна лупила себя по лысой голове длинными руками,  выдирая из черепа последние пучки бесцветных волос.

            За  спиной у солдата, три храма Сиона, этого Нового Иерусалима для паствы Светлокожих  Нефийцев, пылали красно-черным пламенем, уходящим высоко в темно-синее небо.

            Солдат  направился к палаткам, перезаряжаясь на ходу. У оставшихся уже не было сил для  сопротивления, хотя они рычали, как сторожевые псы, будто не желая отходить  далеко от того, что находилось под тентами.

            Наконец,  одна тварь бросилась на него на четвереньках, взбивая костлявыми ногами пыль. И  солдат отстрелил ей большую часть шеи и правой щеки. Тварь завыла, и затихла  лишь, когда он раздавил каблуком ей череп. Из оставшихся четырех, одну, вопящую  во все горло, он застрелил на месте, попав с десяти ярдов в морщинистое, как  кора дерева лицо. Трое других разбежались по палаткам.

            Солдат  повернулся кругом, держа перед собой саблю. По спине у него пробежал холодок,  вызванный предчувствием, которому он научился доверять. Нечто в высокой шляпе,  низко жмущееся к земле, юркнуло за сарай, словно бродячая собака. Пророк Легий,  должно быть, обошел Сион кругом и проник с запада через пустыню. Медленным,  окольным путем, но тем самым не привлекая внимание драгуна.

            Солдат  опустился на колени и перезарядил карабин и пистолет. Сунул пистолет в кобуру,  встал и бросился к сараю на поиски Пророка.

            –  Легий! Членосос ты этакий...

            Из  охваченного огнем и дымом здания рядом с сараем вырвалась ярко-оранжевая  вспышка света и нечто, похожее на кулак сбило солдата с ног. Он почувствовал,  как три ребра у него треснули, словно спицы в колесе, и весь воздух вышел из  легких. Он понял, что ему попали в правый бок, и пуля прошла навылет. Когда он  попытался сделать вдох, боль была такой силы, что он даже не смог закричать.

            Солдат  пошарил в пыли, пытаясь отыскать карабин, который отлетел в сторону при  падении.

            Из-за  горящих у него за спиной зданий раздался крик Пророка, полный триумфа и ярости,  призывающий поредевшую паству провести давно назревшую службу.

            –  И он искупит, мои братья и сестры. Искупит своей кровью, которую мы выпустим на  этот священный берег!

            Из-за  палаток высунулось три жутко растрепанных головы. Нефийцы мотали ими из стороны  в сторону, пытаясь разглядеть своими тусклыми глазами раненного солдата. Затем  упали на четвереньки и поспешили к нему, лежавшему ослепленным и побелевшим от  боли.

            Он  дважды резко вскидывал голову, когда усыпляющая чернота накатывала на его  горящие глаза. Посмотрел на мокрую руку, которой зажимал себе правый бок. Пуля  разорвала кожу и мышцы под соском и раздробила несколько ребер. Солдат молился,  чтобы осколок дробинки не проник в живот, потому что чувствовал, что желудок  жжет сотней маленьких угольков, и боялся, что тот больше не сможет принимать  пищу.

            Увидев,  что он повержен и тяжело ранен, Нефийцы бросились к нему из палаток бешеными  скачками. Возможно, учуяли в пыли и на его белой коже горячую кровь, отчего  стали выть и скакать, словно голодные кошки, и каркать, как черные вороны.

С другой стороны от себя  он услышал топот проповеднических ботинок.

            Драгун  стиснул зубы, вытащил пистолет и оглянулся на пожар рядом с сараем, но Легий  использовал дым, как прикрытие, во время перезарядки. Солдат повернулся и  выстрелил в лицо стоявшей на четвереньках твари, первой прибежавшей на пир. Две  других разделились, и стали его окружать, завизжав от звука выстрела.

            Он  поднялся на колени, затем на ноги. Левой рукой вытащил из ножен саблю. Земля  под ним ходила ходуном.

            Что-то  прыгнуло ему на спину и прокусило шляпу. Солдат почувствовал, как кожа  отрывается от головы под воздействием грязных жующих зубов. Он перекинул  Нефийца через плечо и раздавил ему череп. Вторая тварь в грязном корсете накинулась  на него, целясь длинными пальцами в глаза, но он пронзил ее саблей и нанизанную  приподнял в воздух, удерживая на расстоянии от своего тела. Посмотрел, как та  извивается, как змея, затем опустил на землю, скинул с сабли быстрым ударом  ботинка, и тварь рассыпалась, словно сухая труха.

            И  тут показался Легий. Были видны лишь его зубы под черной шляпой и длинная  вытянутая рука с пистолетом. Это был старый кавалерийский пистолет, не отличавшийся  точностью. Он мог поразить цель не больше, чем с двадцати ярдов, и с таким же  успехом оторвать стрелявшему руку. Пророку просто повезло с тем первым  выстрелом из-за сарая. Он прицелился, чтобы второй сделать уже наверняка, и  подошел вплотную.

            –  Похоже, Эфраим, мне придется собирать здесь новую паству.

            Редкие  пряди волос слегка развевались, когда Легий приблизился к нему. От одного  колена осталась лишь кость, торчавшая из штанины.

            Солдат  пошатывался, истекая потом и кровью. Он поднял саблю, хотя сомневался, что у  него хватит сил снова воспользоваться ею. Или сил на то, чтобы обругать себя, за  то, что зашел так далеко, но не сумел перед смертью обезглавить этого лжепророка,  этого нечестивого мессию. Но глубоко внутри, под жгучей болью и угасающей жизнью,  солдат все-же нашел уголь ненависти к этому дьяволу, столь жаркой, что сумел  плюнуть в него.

            Дьявол  ухмыльнулся из-под козырька черной шляпы. Его голос был тихим, нежным, почти  женственным.

            –  Солдат, я мог бы начать собирать новых последователей с тебя. Из тебя получился  бы хороший воин-апостол. Что скажешь, кавалерист? Я укусил твою сестру в нашу  брачную ночь, в кровати твоего дяди. Она была такой сладкой. Бьюсь об заклад, у  ее брата вкус меда с молоком. Она принесла мне двойню, солдат. Твои племянники  лежат там сейчас и ждут сладкого красного молока жизни.

            Солдат  встряхнул головой, в глазах плыло от слез. Его сердце превратилось в пустую  скорлупу из-за тех бесконечных ужасов, которые предстали перед его усталыми  глазами и обожгли ему уши.

            Пророк  направил длинное, тяжелое дуло пистолета драгуну прямо между глаз.

            –  Или может, мне нужно просто прикончить тебя здесь и проглотить словно рыбу и  хлеб, которыми наш спаситель накормил пять тысяч человек. Да, я верю, что могу  по праву...

            Тут  Пророк резко оторвался от земли.

            Развернулся  в воздухе.

            И  с громким стуком упал на песок.

            А  затем солдат услышал, как выпушенный из мушкета заряд продолжает рассекать  воздух пустыни.

            Лежа  на песке, Пророк корчился, словно в припадке. Рука с пистолетом была неестественно  вывернута и лежала в стороне от тела.

            С  полузакрытыми глазами, солдат развернулся, волоча по земле саблю. И увидел  маленького, старого золотоискателя с грязной бородой, медленно бредущего по  белому песку, с мушкетом в руках, который был длиннее, чем он сам.

            Солдат  снова посмотрел на Пророка Легия. Тот уже развернулся, поднялся на тощие колени,  и пытался левой рукой забрать пистолет из правой. Мушкетная пуля попала ему в  грудь и вышла из спины, пробив куртку и накидку. Из сухого отверстия шел белый  дымок.

Солдат  вскинул саблю обеими руками, но это движение заставило его вскрикнуть и едва не  выронить ее. Боль в боку была слишком сильной, чтобы дать выход мести. И он  закричал от отчаяния и осознания собственной убогости. От неспособности  восполнить кровопотерю и вернуть сестру, которую у него отняли. Он согнулся  пополам, и, чтобы не упасть, оперся на саблю, как на клюку. Затем из последних  усилий выпрямился и обрушил саблю на тощую шею Пророка.

            Удар  заставил Легия упасть плашмя, но не отсек голову.

            Тут  к нему подошел старик.

            –  Тише. Тише. Тише, – сказал он. Затем посмотрел на проповедника и плюнул длинной  струей табачного сока и слюны тому в затылок. Наступил ногой в грязном мокасине  Пророку на руку с пистолетом.

            –  Будь я проклят. Этот человек не жив и не мертв. Как такое может быть? Боже  милостивый.

            –  Мой пистолет. Заряди его, – сказал солдат.

            –  Слушаюсь, сэр. – Старый золотоискатель взял пистолет и зарядил его порохом и  пулей, затем протянул драгуну.

            –  Легий. Моя сестра. Где она?

            Пророк  сплюнул и ахнул, рот у него был вымазан в черной крови. Лицо было перекошено,  каждое сухожилие длинной шеи и острого подбородка напряжено. Он что-то лепетал,  высоким, пронзительным, как у ребенка голосом, но ни старый золотоискатель, ни  солдат не понимали ни слова. Поэтому солдат прервал допрос. Он был близок к  обмороку и хотел убедиться, прежде чем покинет этот мир, что Пророк  действительно умер. Поэтому он приставил драгунский пистолет к затылку  бледного, холодного черепа и разнес его на куски, словно тыкву с забора.

            –  Те палатки, старик, – сказал солдат.

            Старик  дал драгуну упереться на себя левой рукой и повел его к палаткам. Там он начал  таскать ослабшего солдата от одного трепещущего полога к другому.

            –  Какой же Бог сотворил это, солдат? Какой же Бог? – спросил его старик в  последней палатке. Но к тому времени навалившийся на него солдат уже закрыл  усталые глаза и покинул этот мерзкий мир. Он был далеко от того серого,  высохшего и хнычущего существа, что лежало у них под ногами на грязном матрасе.  Драгун ушел в другое место искать свою сестру, которую так и не нашел среди Светлокожих  Нефийцев на берегу Великого Мертвого Моря. Последними его словами были: "Воспользуйся  моей саблей".

            Старик  отнес молодого солдата подальше от смрада смерти, который скоро должен был  усилиться под белым солнцем пустыни, и упокоил его с миром в песке. Закрыл  драгуну глаза и прочитал три строчки из единственной молитвы, которую помнил.  Или это был гимн? Он не знал, но сделал для этого человека то, что мог. Затем  отпилил драгуну голову его же собственной саблей, такой тяжелой и длинной, что он  подивился силе той руки, что размахивала ей, словно хлыстом над безбожниками.

            Затем  золотоискатель вернулся к двенадцати палаткам, чтобы закончить страшную работу  кавалериста.

            В  последней он отсек крошечные сморщенные головы у тех, кто был уже мертв, или  почти мертв – у тех, кто выполз из мертвых утроб Нефийских матерей. Острое  лезвие сабли снова и снова царапало камень, будто те родильные палатки стояли  на каменном полу посреди всего этого песка.

            Любопытный  золотоискатель отбросил ногой в сторону потрепанные свертки с обезглавленным  потомством, затем пошарил ногой в пыли. То, что лежало под песком, было гладким  и волнистым, как обточенный водой валун в чистом горном ручье.

            Привыкший  добывать из-под земли чудеса, старик бросил саблю и, обернув левый мокасин  какой-то грязной пеленкой, принялся тереть ногой твердый камень.

            Через  несколько минут он обнаружил огромный глаз, изогнутый, как миндаль и прикрытый  тяжелым веком. Десять минут спустя он очистил от песка то, что оказалось целым  лицом.

            К  концу дня останки Нефийского потомства и стариков сгорели дотла в пылающих  зданиях Сиона, на берегу Великого Мертвого Моря, а их палатки были срезаны с  земли, унесены в сторону от лагеря и оставлены в виде горы грязного тряпья. Вскоре  они тоже были преданы огню, ибо золотоискатель чувствовал, что именно этого  хотел солдат. А когда солнце село за мерцающий океан безжизненной воды, и от  зданий на его проклятом берегу остались лишь почерневшие дымящиеся остовы,  старик посмотрел на то, что обнаружил под семью палатками. На то, что было сокрыто  под невесомыми оболочками мертвых детей в этом чумном госпитале, и под песком.

            Он  посмотрел на шесть гигантских базальтовых голов, восемь футов в высоту и девять  в ширину каждая, весивших примерно сорок тонн, как он подсчитал. Пытливо вгляделся  в их огромные раскрытые глаза, которые, в свою очередь, смотрели на темнеющее и  заполнявшееся яркими звездами небо. А когда он, наконец, ушел прочь, унося свой  мушкет, пистолет, карабин и саблю драгуна, не желая задерживаться возле этих  руин в темноте, он задался вопросом, были ли то лики Богов? Богов, сотворивших  все это?

Кукольные ручонки

У  меня большая белая голова и кукольные ручонки. Я работаю за стойкой в западном  блоке Грут-Хёйс. Когда я не отношу доставленные лекарства жильцам, медленно  умирающим в своих кроватях, то наблюдаю за зеленоватыми экранами мониторов.  Камеры системы безопасности покрывают каждый дюйм красных кирпичных стен  Грут-Хёйс и пустого переднего двора.

            Я  слежу за доставкой, и смотрю, чтобы в здание не проникали посторонние. Доставка  бывает каждый день. Посторонние уже не так часто. Почти все они поумирали в  продуваемых насквозь зданиях мертвого города, либо лежат неподвижно на темных  камнях перед Церковью Богоматери. В Брюгге умирающие бредут и ползут к церкви.  Будто это единственный путь, который они помнят.

            В  прошлое рождество меня послали с двумя портье найти маленького бабуина мистера  Хуссейна, который живет в восточном крыле. Детеныш сбежал из клетки, ослепив  свою сиделку. И пока я искал его на площади Гвидо Гезеллеплейн, я видел мокрые,  окоченевшие тела, лежащие  в тумане под башней.

            Один  из дневных портье, Уксусный Ирландец побил маленького бабуина, когда мы  обнаружили его объедающим тела. Как и остальные жильцы, бабуин устал от дрожжей  из подвальных баков. Ему хотелось мяса.

            В  десять утра на экранах мониторов появилось движение. Кто-то подъехал к  хозяйственному входу Грут-Хёйс. Из тумана появляется белый грузовик с  квадратным передом и останавливается у подъемных ворот. Это поставщики  провизии. Я чувствую в желудке тошнотворное брожение.

            Своими  крошечными пальчиками я нажимаю кнопки на центральном пульте и открываю ворота  номер восемь. Смотрю, как на экране поднимается металлическая решетка. Грузовик  проезжает в центральный двор Грут-Хёйс и паркуется задом перед служебной дверью  хозяйственной зоны. За дверью находятся складские клети, где хранятся старые  вещи жильцов, спальня для портье, комната для персонала, шкафы с инвентарем,  бойлерная, мастерская, душевая, и баки с дрожжами, которые кормят нас своей  желтоватой мякотью. Сегодня поставщикам провизии придется воспользоваться  душевой для своей работы.

            Вчера  нам сообщили, что должны привезти продукты для Ежегодного Банкета Главных  Жильцов. Госпожа Ван ден Брук, Главная Жилица дома, также проинформировала нас,  что завтрашний душ отменяется, и что весь день нельзя будет пользоваться  комнатой для персонала, поскольку эти помещения потребуются поставщикам для  подготовки банкета. Но никто из служащих и так не хочет заходить в душевую,  когда на  территории находятся поставщики. Несмотря на сонливость Белого  Примата, который работает ночным сторожем, на пьянство Уксусного Ирландца, на  заторможенные движения Леса-Паука, разнорабочего, и на веселое хихиканье двух  девушек-уборщиц, мы все помним  прошлые разы, когда перед банкетами в Грут-Хёйс приезжал белый грузовик. Никто  из персонала не обсуждает дни Общих Собраний и Ежегодных Банкетов. Мы делаем  вид, будто это обычные дни, но Ирландец начинает пить больше чистящей жидкости,  чем обычно.

            Я  звоню со стойки дежурящему в восточном крыле Ирландцу. Отвечать он не  торопится. Переключаюсь с пульта на камеру над его конторкой, чтобы посмотреть,  чем он занят. Уксусный Ирландец медленно, будто наложил в штаны и не может  ходить прямо, вплывает в зеленый подводный мир на экране монитора. Мне даже  отсюда видны набухшие вены на его клубнично-красном лице. Он сидел в главной  кладовой и хлестал свои жидкости, хотя должен постоянно находиться у мониторов.  Если б он был за конторкой, то услышал бы сигнал тревоги, когда я открыл  внешние ворота, и знал бы, что прибыла доставка. Лающий голос невнятно  произносит:

            –  Чего тебе?

            –  Доставка, – отвечаю я. – Подмени меня. Я пошел вниз.

            –  Ага, ага. Грузовики приехали. И тебе нужно…

            Я  кладу трубку, не дослушав.

            Ирландца  в восточном крыле трясет от ярости. Он будет обзывать меня ублюдком и  грозиться, плюясь кислой уксусной слюной, что разобьет мою большую голову  своими дрожащими руками. Но к концу дневной смены уже забудет про ссору, а у  меня сейчас нет времени выслушивать невнятные лекции о наших обязанностях, о  которых я и так уже все знаю, и с которыми сам он не справляется.

            Когда  я иду через вестибюль к двери для портье, сжимая в своих кукольных ручонках  маску из мешковины, за стойкой звонит телефон. Я знаю, что это рвет и мечет  Уксусный Ирландец. Все жильцы еще спят. Те, кто еще может ходить, не спускаются  раньше полудня.

            С  улыбкой размышляя о своей маленькой мести Уксусному Ирландцу, я натягиваю на  лицо коричневую маску. Затем открываю тамбур-шлюз, через аварийный люк  выныриваю на металлическую внешнюю лестницу и резво сбегаю по ступенькам. Мои  маленькие блестящие ботиночки сразу поглощает туман. Даже в маске, натянутой на  мою пухлую осьминожью голову, я чувствую ржаво-сернистый смрад отравленного  химикатами воздуха.

            Спустившись  по лестнице, выхожу во двор. Он расположен в самой середине четырех квартирных  блоков. На него выходят все кухонные окна. Готов поспорить, что жильцы истекают  слюнями, когда видят у служебной двери белый фургон. То, что не съедают Главные  Жильцы, мы, портье, разносим в белых пластиковых пакетах по их квартирам.

            При  виде белого грузовика у меня переворачивается желудок. У водительской двери  болтают двое поставщиков, ожидая, когда я впущу их в хозяйственную зону. На  обоих резиновые маски в форме свиных голов. По идее, свинки должны улыбаться,  но если увидишь такие морды во сне, то проснешься с криком.

            Еще  на поставщиках резиновые сапоги по колено и полосатые штаны, заправленные за  голенища. Поверх штанов и белых рабочих халатов оба нацепили длинные черные  фартуки, тоже из резины. На руках у них рукавицы из проволочной сетки.

            –  Господи. Ты только глянь на башку этого урода, – говорит тот, что постарше. Его  сын хихикает под своей свиной маской.

            Мои  крошечные ручонки сжимаются в мраморные молоточки.

            –  Все нормально? – бросает мне отец. Я знаю, что под маской он смеется над моей  большой белой головой и тощим телом. Отец протягивает мне планшет с  металлическим зажимом, удерживающим пластмассовую ручку и розовую накладную на  груз. Своими кукольными пальчиками беру ручку и вывожу печатными буквами свое  имя, затем дату: 10/04/2152. Поставщики молча смотрят на мои руки. Весь мир  затихает, когда эти руки берутся за работу, потому что никто не верит, что они  на что-то способны.

            В  товарном чеке фирмы "Гроте и сыновья. Доставка деликатесов",  который я подписал, значится: "2 головы скота. Пониженной жирности,  первой свежести. 120 кг".

            Поставщики  лезут в кабину за багажом.

            –  Пойдем, подготовим место. Поможешь нам, – говорит отец. Вблизи, его одежда  пахнет застарелой кровью.

            Из-за  сидений в грязной кабине, пахнущей металлом и хлоркой, они извлекают и подают  мне два больших серых мешка. Тяжелые, с темными пятнами в нижней части, в  верхней – маленькие медные проушины, через которые продевают цепи. От  прикосновения к мешкам у меня начинают дрожать ноги. Беру оба под мышку. В  другую руку мне суют металлическую коробку. Под замком виднеются маленькие  красные циферки. Коробка холодная на ощупь и раскрашена в черные и желтые  полоски.

            –  Поосторожней с ней, – говорит толстый папаша, передавая ее мне. – Это для  сердец и печени. Видишь ли, мы ими торгуем. Они стоят дороже, чем ты.

            Сын  перекидывает через руку моток тяжелых цепей и берет черный полотняный мешок.  При ходьбе из мешка доносится глухой стук – это бьются друг о друга деревянные  дубинки. Отец несет в одной руке два стальных кейса, в другой – два  пластмассовых ведра, вымазанных внутри красноватой грязью.

            –  Место то же, что и раньше? – спрашивает он.

            –  Следуйте за мной, – отвечаю я и направляюсь к служебной двери цокольного этажа.  Войдя в здание, мы проходим между железных складских клетей, и за нами  наблюдает деревянная лошадка с большими голубыми глазами и девичьими ресницами.  Минуем белую дверь с табличкой "ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН", и  цементный пол под ногами сменяется плиточным. Я веду поставщиков по выложенному  белой плиткой коридору к душевой, где они и будут работать. Там всегда пахнет  хлоркой, которой пользуются уборщицы-шептуньи. Они спят в кладовой среди  бутылей, швабр и тряпок, а пользоваться комнатой для персонала им запрещено. Когда  ночной вахтер, Белый Примат застает их там лыбящимися на телевизор, то  поднимает рев.

            Я  отвожу поставщиков в большую душевую, до самого потолка выложенную плиткой и  разделенную надвое металлической перекладиной с занавеской. С одной стороны  располагаются раковина и унитаз, с другой пол уходит вниз к сливной решетке, над  которой висит большая круглая душевая лейка. Здесь же находится привинченная  болтами к стене деревянная скамья. Отец бросает на нее кейсы и свою маску.  Голова у него круглая и розовая, как ароматизированные дрожжи, которые жильцы  едят из квадратных порционных жестянок.

            Сын  кладет цепи на скамью и тоже стягивает маску. У него хоречье лицо и усеянный  прыщами вперемешку с неряшливыми волосками подбородок. Его крошечные черные  глазки бегают туда-сюда, а тонкие губы растягиваются в стороны, обнажая широкие  десны и два острых зуба, будто он вот-вот засмеется.

            –  Чудненько, – произносит отец, окидывая взглядом душевую. Я вдруг замечаю, что у  него нет шеи.

            –  Отлично, – добавляет сын-хорек, скалясь и сопя.

            –  А ночной-то спит, что ли? – спрашивает отец. Его жирное тело исходит потом под  халатом и фартуком. Пот пахнет говяжьим порошком. Как и у сына, у него только  два зуба – маленьких, желтых и острых. Когда он щурится, его крошечные красные  глазки так и проваливаются в физиономию.

            Я  киваю.

            –  Это ненадолго, – заверяет Хорек и, хихикая, начинает расхаживать взад-вперед.

            Я  направляюсь к двери.

            –  Погоди-ка, погоди-ка, – окликает меня отец. Ты еще откроешь для нас ту чертову  дверь, когда мы будем заносить мясо.

            –  Ага, – соглашается Хорек, продевая цепи через проушины в мешках.

            Отец  открывает кейсы на скамье. Нержавеющая сталь поблескивает под желтыми  светильниками. Инструменты аккуратно разложены по маленьким отделениям. В мире  грязных грузовиков, старых мешков, ржавых цепей и кривых зубов кажется  удивительным, какими нежными становятся толстые пальцы поставщика, когда  касаются стальных лезвий.

            Сын-хорек  с восторгом наблюдает, как отец извлекает из металлического кейса два самых  больших ножа. Затем развязывает тесемку на последнем мешке, где гремели  деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется,  уставившись на меня. Его радует ужас на моем маленьком личике. С нижнего конца  дубинки испачканы чем-то темным, в некоторых местах дерево откололось.

            –  Давай, веди их сюда, – командует отец, выкладывая на промасленную тряпку два  секача с черными рукоятками.

            –  Лады, – отзывается сын-хорек.

            Мы  возвращаемся по плиточному коридору. Я иду медленно, поскольку не горю желанием  видеть скот. Когда госпожа Ван ден Брук, Главная Жилица, объявила о проведении  банкета, я решил, что покажусь животным с дружелюбным лицом, когда их поведут в  душевую. Иначе толстяк и его сын-хорек станут последними людьми, которых  животные увидят в этой жизни, прежде чем их запихнут в мешки и затянут цепи.

            Направляясь  во двор, я вспоминаю, что толстяк говорил мне в прошлый раз. Когда под кожей  синяки, мясо становится вкуснее. Для того и нужны дубинки – чтобы отбить мясо и  напитать его кровью. Когда он сказал мне это, я захотел выскочить из Грут-Хёйса  и убежать в ядовитую мглу, чтобы никто из обитателей дома никогда уже меня не  нашел. У жильцов нет необходимости в свежем мясе. Как и персонал, они могли бы  питаться мягкими желтыми дрожжами из баков, но жильцы богаты и могут позволить  себе разнообразие.