Текст книги "Площадь диктатуры"

Автор книги: А. Евдокимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Митинги объединения "Память" проходили под нашим агентурным контролем, имели положительный резонанс среди трудящихся и жителей района.

Вместе с тем, за отчетный период проявилась тенденция эскалации деятельности неформальных политизированных объединений и групп негативной и откровенно антисоветской направленности.

Особую активность проявляют так называемый "Демократический союз" и зарегистрированный "Ленинградский народный фронт". То вместе, то порознь данные неформальные объединения еженедельно, по пятницам пытались организовывать незаконные митинги возле станции метро "Горьковская". В них было вовлечено в общей сложности свыше десяти тысяч человек. На этих сборищах звучали призывы дать решительный бой КПСС на предстоящих весной выборах, не допустить коммунистов в местные Советы народных депутатов и в Верховный Совет РСФСР.

Для пресечения незаконных антисоветских акций трижды привлекались народные дружинники, комсомольские оперотряды, а также выделенные агенты и доверенные лица райотдела КГБ. В результате решительных действий тридцать восемь участников были задержаны, дявятнадцать из них за мелкое хулиганство приговорены райнарсудом к принудработам сроком от десяти до пятнадцати суток, двенадцать – к административной ответственности с передачей дел в товарищеские суды по месту работы. Вопрос о санкциях к семи активистам "ДС" и "ЛНФ" будет решаться по мере их выхода из больниц, куда они попали с травмами разной степени тяжести, полученными при попытках сопротивления представителям власти.

Штатные сотрудники райотдела КГБ в данных мероприятиях активного участия не принимали.

Два митинга были проведены неформальной группой "Зеленая вахта" и один – недавно проявившейся организацией "Христианско-демократический союз", лидер которого – В. Савицкий, взят в оперразработку. В отношении данных митингов активные мероприятия не проводились ввиду их малочисленности и размытой идеологической направленности.

Активизация негативной деятельности на территории ответственности райотдела КГБ проявилась и в значительном росте случаев распространения листовок антисоветского содержания, например: "Марксизм-ленинизм идеология недорослей", "Долой самодержавие КПСС!" "Коммунизм – это фашизм плюс оболванивание всей страны", "Терроризм и репрессии не спасут коммунономенкалтуру", "Обком – к стенке, Горком – на нары, райком – на "химию", "От перестройки – к революции", "КГБ – преступная организация", "КГБ = Гестапо", КП-Эс-Эс = Эс-Эс: кто член КПСС – тот солдат из войск Эс-ЭС" и т.п.

На всякий случай Коршунов еще раз перелистал папку с образцами изъятых листовок и неожиданно наткнулся на тетрадочную страничку, исписанную крупным, прыгающим почерком:

Я верю: в канун торжества,

Которое чтим мы особо,

Лишь в полночь затихнет Москва

Восстанет сам Сталин из гроба!

На нем всем известный мундир,

И очи прищурены зорко.

Увидит он нынешний мир,

Где честным чекистам так горько

На башне пробили часы,

Знамена под ветром алеют.

Рукой поправляя усы,

Нисходит наш Вождь с Мавзолея!

"Кто-то из наших ветеранов. Надо бы найти этого человека, поддержать, проявить внимание. Ведь как наболело у людей на сердце", – подумал Коршунов и отложил листок, чтобы при случае зачитать среди своих.

Закончив писать, он перечитал черновик и потянулся к телефону вызвать машинистку, но зазвонил аппарат внутренней связи. Помощник Суркова приказал немедленно прибыть в Управление со всеми оперативными материалами по разработкам объектов "Торин" и "Звездочет".

2.17.4 Ланч генерала Суркова

Коршунов просидел в приемной больше часа, успев прочитать и обдумать статью Щекочихина, с которой его ознакомили под расписку. Он собственно читал не саму статью, а копию, размазанную краской от множительного аппарата "Эра", на которой внизу, под грифом "Секретно" уже выстроились в столбец подписи руководителей отделов и служб Управления.

Наконец раздался глухой скрежет, и огромные часы пробили пять мощных ударов. Часы стояли в углу с незапамятных времен и обросли легендой: их, якобы, реквизировал в Зимнем Дворце сам Дзержинский, и поставил к себе в кабинет на Гороховой, выделив среди прочих атрибутов царизма из-за наличия тяжелых и легко снимающихся гирь, чтобы вразумлять непонятливых.

– Проходите, Коршунов, – с последним боем часов сказал дежурный адъютант.

Миновав двойные двери, Коршунов вошел кабинет начальника, но там никого не было и он остался стоять у входа.

– Проходите, Павел Васильевич, – и Коршунов увидел открытую дверцу, обычно закрытую портьерой. За ней оказался обеденный зал с овальным, столом из красного дерева, один конец которого был накрыт льняной скатертью. Сурков уже шел ему навстречу; он, видимо, принимал душ, аккуратно зачесанные волосы поблескивали капельками влаги. Он был одет в идеально отглаженный и застегнутый на все пуговицы двубортный костюм в полоску, и Коршунову стало неловко за свою не совсем свежую сорочку и пузырящийся на локтях пиджак.

– Знаю, вы еще не обедали, так что милости прошу, – Сурков жестом указал Коршунову садиться за стол. – После загранработы никак не могу привыкнуть к обедам. Ведь у англичан в середине дня ланч. Я поначалу так и говорил, но потом узнал, что шепотки какие-то возникли: дескать, чудит генерал, не по-нашему чудит. Думал, думал, потом вспомнил пионерлагерь и придумал: полдник! К полднику уж никто не придерется.

– Да вы не стесняйтесь, Павел Васильевич. По тридцать капель даже доктора рекомендуют. Вот этого возьмите на закуску, – генерал налил рюмки и придвинул блюдо с мелко нарезанной серебристой рыбой.

– Я, знаете ли, Алексей Анатольевич, не люблю селедку, – признался Коршунов и по лицу Суркова понял, что выбрал правильный тон, обратившись по имени-отчеству и показав, что не стесняется, отказавшись от предложенной закуски.

– Господь с вами! Какая же это селедка? – всплеснул руками Сурков. Это – омуль, натуральный байкальский омуль. Помните, как в песне: "... славный корабль – омулевая бочка"? А вот – копченый лосось, редкий, признаться, деликатес. Даже капиталисты им нечасто лакомятся. Мне товарищи присылают, знают мою слабость по части чревоугодия.

Собеседники чокнулись, но Коршунов не выпил, только пригубил. Водка была сладковато-горькой с едва уловимым привкусом каких-то трав, а омуль, который он все же попробовал, оказался нежным и очень подходил к напитку. Подумав, Коршунов выпил до дна и не отказался от второй, закусив ее знаменитым лососем.

– Наша осетрина не хуже, а кавказская форель на вертеле, пожалуй, и лучше, – осторожно заметил Коршунов, подумав, что не зря приглашен, видимо, генерал хотел приглядеться к нему в неожиданной ситуации.

– Ну, вряд ли стоит портить аппетит спором о вкусах, тем более гастрономических, – засмеялся Сурков.

Порученец в накрахмаленной белой куртке, как у официанта, принес горячее: ростбиф с овощным гарниром. Мясо было нежным и хорошо прожаренным. Генерал сосредоточился на еде, быстро и аккуратно орудуя ножом и вилкой. Коршунов тоже молчал, не решаясь заговорить первым.

После того, как на столе появился кофейный сервиз, а все лишнее было убрано, Сурков наконец заговорил:

– Сильно ошибается тот начальник, который думает обойтись без подчиненных, но подчиненный, считающий, что может обойтись без начальника, ошибается еще сильнее.

Этих слов Коршунов никак не ожидал – генерал чуть изменил цитату из Ларошфуко, которую он только вчера записал в свой личный блокнот и перед уходом запер в ящик стола.

Заметив удивление собеседника, Сурков довольно улыбнулся:

– Чему ж вы удивляетесь, Павел Васильевич? Я должен знать, чем занимаются мои офицеры в свободное время. О вашем, так сказать, хобби собирать изречения и афоризмы мне давно докладывали. Психологи даже сопроводили ваши выписки обстоятельной справочкой об особенностях вашего характера...

– Надеюсь, ничего предосудительного? – выдавив кривую улыбку, спросил Коршунов.

– Тщеславны несколько выше нормы. Впрочем, "добродетель не достигла бы таких высот, если бы ей в пути не помогало тщеславие", не так ли?

– Начальники нетерпимы к тщеславию подчиненных потому, что оно уязвляет их собственное, – нашелся Коршунов, вспомнив свои записи.

– Ну, ко мне это не относится, а вот глупость и разгильдяйство я действительно не терплю и стараюсь на них реагировать. Иначе моим плечам пришлось бы расстаться с головой. А кому нужна голова без плечей? добродушно ответил Сурков и, как бы между прочим, спросил: – Так что вы думаете об этой статейке и ее последствиях?

"Вот, зачем он меня позвал", – похолодев, догадался Коршунов.

– Не стесняйтесь, у нас откровенный разговор, – подбодрил собеседника Сурков.

– Следует признать, что при осуществлении оперативной разработки и ее реализации допущены серьезные просчеты. Факт расшифровки оперативного интереса к Брусницыну, а также форм и методов нашей работы безусловно имеет место, – осторожно высказался Коршунов.

– Что-то вы не своим языком заговорили, Павел Васильевич, – прервал его Сурков. – Давайте конкретнее. Главный вопрос: что известно нашему противнику о замысле операции "Дымок" в целом? Какое противодействие следует ожидать в плане засветки и дискредитации наших дальнейших мероприятий?

– Думаю, противник выстроил достаточно точную логическую цепочку, располагая фактами по реализованной части оперплана "Волкодавы" и... Коршунов замялся, – ... разрешите откровенно, товарищ генерал?

– Конечно! – воскликнул Сурков.

– Одним из наших проколов стало совещание в Обкоме. От вас скрыли вопиющие нарушения, допущенные в ходе обыска, благодаря которым Рубашкин стал очевидцем этого мероприятия. С другой стороны проявился фактор случайности: никто не ожидал, что он проберется на совещание в Смольный, запланированное как начало подготовки к завершающей, открытой фазе операции "Дымок". В сложившейся ситуации ваше упоминание о найденном у Брусницына оружии сыграло против нас, засветив следующий этап реализации. В тот момент вы приняли единственно правильное, хотя и нелегкое, решение по нейтрализации главного возмутителя спокойствия – Рубашкина.

– Не занимайтесь подхалимажем, я только утвердил ваше предложение, вставил Сурков. Коршунов заметил, как на лице генерала обозначились носогубные складки, он выглядел хмурым и сосредоточенным.

– Боюсь, не видать мне поощрения за это предложение, – чуть улыбнувшись, скаламбурил Павел Васильевич.

– Нам не привыкать: либо щит и меч, либо голова с плеч, – взяв себя в руки, пошутил Сурков, но его улыбка сразу растаяла. – Нельзя не согласиться с вашим анализом: схвачена самая суть ситуации. Тем более хочется услышать прогноз.

– Не берусь предсказать, как поведет себя высшее руководство, если наши действия станут предметом информационного противоборства. В нынешних условиях у нас нет подавляющего преимущества в этой сфере.

– Пожалуй, не только подавляющего, вообще никакого преимущества! воскликнул Сурков.

– К тому же в настоящий момент мы утратили главное в замысле всей операции: инициативу, – продолжил Коршунов. – При продолжении операции нас могут вынудить уйти в глухую оборону – пойдут проверки, заверещат депутаты-демократы, вроде Станкевича с Собчаком...

– Ну, с этими-то справимся, – отмахнулся генерал.

– Сегодня утром я готовил справку о положении в районе. Получается, что при полном напряжении всех сил и средств, включая партийный и комсомольский актив, удалось провести всего пять митингов с нужной направленностью. На них собрали меньше двух тысяч. А неформалы, не имея никаких организационных ресурсов, легко привлекли на свои семь сборищ свыше десяти тысяч. Если же учесть численность демонстрации в защиту Гдляна и Иванова, то завтра мы рискуем получить массовые акции по поводу Брусницына. Вы приказали говорить откровенно, поэтому скажу, что ситуация тревожная, есть признаки, что она выходит из-под контроля.

– Вижу вы клоните к тому, что следует свернуть операцию? прищурившись, как от яркого света, спросил Сурков.

Все будет зависеть от того, что он ответит, подумал Коршунов и, глубоко вздохнув, коротко выдохнул: "Так точно! Следует свернуть!"

– Ну, что ж, ваше мнение убедило в правильности моего решения. Для Москвы подготовим справку по "Волкодавам" в самых общих чертах, не вдаваясь в глубину предварительной проработки и ее связи с замыслом операции "Дымок". Я прошу вас немедленно подключиться к ее подготовке. Для этого я освобождаю вас от нынешней должности. Пока будете за штатом в моем непосредственном подчинении. Не забудьте: виновные в расшифровке спецмероприятий должны быть примерно наказаны. В первую очередь, этот – как его, Арцыбашин?

– Арцыбулин, товарищ генерал!

– Да, Арцыбулин! Надо же придумать – хлестать водку во время обыска, черт знает с кем. Таким вообще не место в органах. Пусть гуляет, дышит свежим воздухом, пока зима и снега толстый слой, – Сурков было повысил голос, но передохнув, продолжил сухо и ровно. – Предложения по остальным на ваше усмотрение, кроме Косинова. Нечего ему в аппарате Управления делать! Переведем с понижением на ваше прежнее место. Думаю, пока все. Проекты документов представите лично мне по мере готовности в течение ближайших трех... нет, двух дней, начиная с завтрашнего.

Коршунов понял, что беседа подошла к концу и, встав, попросил разрешения уйти.

– И последнее, Павел Константинович! – окликнул его у самых дверей генерал. – Я не оговорился: Павел Константинович! Интуиция мне подсказывает, что скоро придется забыть ваш оперативный псевдоним. Конечно, Коршунов – это хорошо, это устрашает! Орел, ястреб, коршун – смелые и гордые птицы. Видят противника с большой высоты, поражают стремительно и беспощадно. Именно так жили и работали наши предшественники. Но, боюсь, грядут другие времена, и у меня есть на вас определенные наметки. Впрочем, еще будет время их обговорить. Все! На этот раз действительно все. Можете быть свободны!

2.17.5 В сумерках

На душе было маятно беспокойством и неприкаянностью. Еще утром Рубашкин опять разругался с женой. Накричав обидное, он оделся теплее и сунул в карман куртки недопитую вечером бутылку "Пшеничной" с бутербродом из плавленого сырка "Дружба". На последнюю перед полуденным перерывом электричку он успел вовремя. В вагоне было пусто и зябко, из щелей в полу и окнах несло сырым холодом.

Прислонившись к стеклу, Рубашкин с трудом продышал дырочку в наледи. У несущихся мимо пейзажей было только два цвета: черный и белый. Белыми были низкое небо, поля, крыши и хлопья снега на неподвижных елях; черным – все остальное, даже ватник на старушке, куда-то бредущей вдоль полотна, казался темным.

На остановке в Солнечном он вышел и по пути, не торопясь, выпил полбутылки прямо из горлышка. Стало тепло, даже жарко, но хмель не подступил, голова оставалась ясной.

"Выпили, но не забалдели", – Рубашкин вспомнил любимую шутку Бори Горлова, когда не хватало.

До залива было километра два: сперва по долгой и прямой, всего с одним поворотом Вокзальной улице, потом чуть наискосок вдоль старого, проложенного финнами еще до революции Приморского шоссе.

Дойдя до перекрестка, Рубашкин аккуратно опустил пустую бутылку в заваленную снегом урну у входа в магазин. Внутри было пусто и убого, как в колхозном сельпо. В дальнем конце, привалившись грудью к прилавку, скучала пожилая продавщица в меховой телогрейке поверх халата.

– Мне бы пару пива, – попросил Рубашкин.

– Пива не завозят, еще на той неделе кончилось, – оживилась она.

– Тогда маленькую "Московской", – заметив знакомые бело-зеленые наклейки, обрадовался Рубашкин.

– Вы с Луны свалились? Или иностранец? Не знаете, что винно-водочные до двух не даем?

Рубашкин посмотрел на часы – оставалось чуть меньше четверти часа.

– Я подожду, – сказал он.

– До трех! – злорадно ухмыляясь, уточнила продавщица.

– Почему? – выходя из себя, крикнул Рубашкин.

– С двух до трех обеденный перерыв! А будете выражаться, милицию вызову. Вот, видите кнопка?

Рубашкин проглотил готовое сорваться ругательство и, выходя, изо всей силы пнул ногой дверь. Но громкого хлопка не получилось, только скрежет проржавевшей пружины. С наружной стороны двери намертво приклеился кусок бумаги с крупными буквами:

В семь часов поет петух,

В десять – Пугачева.

Винотдел закрыт до двух,

Ключ у Горбачева!!!

Рубашкин рассмеялся и злость, как рукой сняло. Прочитав дважды, чтобы на всякий случай запомнить, он пошел не к морю, как собирался, а по шоссе в сторону города. Дома стояли заколоченными, было тихо и пусто. Голые неподвижные деревья будто плыли в густом молочном тумане.

А летом здесь все было ярким и праздничным. За голубыми или зелеными заборами играли дети, хлопало под ветром разноцветное белье, шла отгороженная и загадочная жизнь опрятных государственных дач. Их обитатели изредка выходили за границы своих владений и запросто прогуливались от дома до золотистой кромки залива. Секретари райкомов, горкомов и обкомов, утомленные работники исполкомов: Фрол Козлов, по слухам проворовавшийся еще при Хрущеве, безвестно канувший Юрий Замчевский, полные тезки Смирновы оба Николаи Ивановичи, один был председателем горисполкома, другой командовал Советской властью в области, – Василий Толстиков, придумщик суда над Иосифом Бродским, навеки впечатанный в мировую историю громогласными призывами закрыть эрмитажные залы импрессионистов.

Здесь отдыхали Булганин, Маленков, Хрущев, Суслов, Косыгин, Андропов и многие, многие другие – их следы давно замело мелким прибрежным песком, замыла неугомонная финская волна.

Последними были сменивший Толстикова Григорий Васильевич Романов и Юрий Филиппович Соловьев, бесцветный и, пожалуй, самый безобидный из всех ленинградских секретарей, ничего плохого о нем не говорили. Впрочем, и хорошего – тоже. Даже Гидаспов, за семь месяцев прославился больше, чем Соловьев за несколько лет!

Рубашкин помнил многих – на лето родители снимали у хозяев покосившийся сарайчик с керосинкой и старинным примусом.

В детстве отец водил его гулять к "Арке" – так называли деревянную ротонду с надписью "Курортный район Ленинграда". Рядом кустились чайные розы и между ухоженных клумб замысловато извивались посыпанные толченым кирпичом прогулочные дорожки. Петру было года три или четыре, когда на придорожном холме соорудили пятипролетную каменную лестницу, а на самой вершине возвысился памятник Сталину. Местные обходили это место стороной. Днем и ночью Арку и памятник охраняли милиционеры.

Однажды памятник исчез, будто его и не было. Дикий шиповник задушил чайные розы, а ротонду потихоньку растащили на дрова. Но, удивительно: лестница осталась! Проваливаясь в снег, Петр поднялся по ее скользким ступеням и запыхавшись, остановился.

Верхушки деревьев между шоссе и заливом едва колыхались далеко внизу, за ними выстлалась гладь замерзшего залива, а над трубами заводов в Кронштадте клубилась дымная мгла. Правее, на Западе было светло, и черная кромка берега тянулась до горизонта. Там, в глубине нависших надо льдом туч пробивался багряный отблеск. Внезапно край неба озарился красным и алым, и вслед высветилось заходящее солнце. Оно полыхало, будто языки пламени в бушующей угольной топке, но неудержимо валилось куда-то вниз, на глазах истончаясь до узенькой полоски. За считанные секунды оно исчезло вовсе, оставив над собой только быстро темнеющие бордовые отблески.

"Куда все подевались?" – подумал Рубашкин, заметив что за несколько часов не встретил ни одного человека. Даже асфальт на обычно оживленном шоссе был ровно запорошен снежной пылью. – "Почему нигде никого нет?"

Рванул резкий порыв ветра, от которого заскрипели деревья, и высоковольтная линия отозвалась глухим гулом осевших под наледью проводов.

Рубашкин решил не возвращаться на станцию, а пройти километров пять до Сестрорецка и там сесть на поезд. Почти час он шел по середине шоссе, только раз уступив дорогу встречной машине. Когда он поднялся на путепровод над железной дорогой, и внизу засветились огни Сестрорецка, пошел косой снег, порывы ветра лепили в лицо влажные хлопья, и от них слипались глаза.

Рубашкин чувствовал ломоту и озноб, ноги будто перестали слушаться, но он миновал поворот к вокзалу и продолжал идти в сторону Ленинграда.

– Черт с ними! Дойду, обязательно дойду! – говорил он вслух и, пошатываясь, вышагивал дальше.

Поздно вечером на глухом участке между Лисьим Носом и Ольгино его обогнала и остановилась грузовая машина.

– Эй, спортсмен, как до Питера добраться и на Московское шоссе выехать? – перегнувшись к правой дверце, крикнул шофер. – Ни хрена не слышу, залезай сюда – по дороге расскажешь!

2.17.6 Впотьмах дорога, не скажу куда

– Смотри скорее, Лариска, – закричала Таня, – красота-то какая!

Лариса прильнула к стеклу и почти задохнулась от пронзительного чувства восторга. Только что пробив облачность, самолет накренился в долгом развороте так, что в иллюминаторе открылся весь Финский залив и далекая перспектива на Запад. Там, в просвете между тучами, низко к горизонту рдел четкий круг заходящего солнца. Его свет уже был слабым и не подкрашивал белизны снежного покрова, но в сияющем круге буйствовало багрово-красным, и столбы света упирались в края темно-фиолетовых туч.

– С утра голова болит, не к добру, – дождавшись, пока самолет выровняется, ответила Лариса и, стряхнув с кителя невидимую пылинку, деловито добавила: "Скоро посадка, надо проверить салон".

– Ты, Лариска, сухая, будто песок в Каракумах, – обиженно сказала напарница. – Бедные твои мужики: тебя трахать, как в наждачную бумагу – до крови можно стереть!

Долго не давали посадку и самолет кружил вокруг аэродрома, то и дело меняя эшелоны. Наконец пошли на снижение, и вскоре машина мягко ткнулась в посадочную полосу. Видно, что-то не слаживалось в диспетчерской: рулежка затянулась на полчаса, а когда Лариса добралась до раздевалки, голова уже не просто болела – она будто раскалывалась на кусочки, отдаваясь ломотой в подплечье. Порой темнело в глазах, и, сдавая полетные документы, она едва понимала, что говорит старшая смены. Потом заболел живот, и она решила зайти в медпункт, испугавшись, что ей станет плохо по дороге домой.

– А месячные у вас давно были? – вдруг спросила пожилая медсестра перед тем, как измерить давление.

– Задерживается недели на две, – вспомнила Лариса. Такое случалось и раньше: сказывались дальние перелеты со сменой климата и постоянная вибрация – так ей, во всяком случае, объясняли. Но теперь был очевидный повод. Несмотря на предосторожность, встреча с Борисом в Адлере вполне могла привести к неприятностям.

– Сходите в туалет. Похоже, у вас начинается, – посоветовала медсестра и протянула стакан воды, чтобы запить сразу несколько таблеток. Она оказалась права, и Лариса обрадовалась, что больше не надо тревожиться. То ли от этого, то ли подействовали таблетки, но боль утихла, осталась только глухая тяжесть в висках и затылке. Лариса даже решила не тратиться на такси и поехала на автобусе.

Было около девяти, когда она добралась до дома, рассчитывая проверить у сына уроки и самой уложить его спать. Поднимаясь на лифте, Лариса почувствовала, как снова заболела голова, и стала вспоминать, куда положила коробку с лекарствами.

Еще на площадке она услышала музыку, а когда открыла дверь, в лицо шибанул табачный дым.

– Посмотри, кто к нам приехал! Мы тебя с обеда ждем, последнюю надежду потеряли, – пытаясь обнять жену, сказал Николай.

Лариса ловко повернулась и вместо поцелуя сбросила ему на руки намокшее мокрым снегом пальто. На столе в столовой громоздились остатки закусок вперемежку с использованной посудой; две бутылки были чуть тронуты, но еще две пустых стояли на полу.

– Вот и дождались, – любезно улыбнулась Лариса Никифорову, который пытался встать навстречу, но либо не слишком хотел, либо уже совсем не мог стоять на ногах. Он выглядел постаревшим и обрюзгшим до неопрятности.

– Тыщу лет вас не видела. Надолго к нам из столицы? – спросила она, садясь напротив.

– Вот, Николаю рассказывал о крутых виражах. Ушел я из ЦК, теперь генеральный – только не секретарь, а директор советско-австрийского совместного предприятия. Торгую нынче, торгую! Родину продаю! Меняю Отечество на твердо-зеленые и свободно конвертируемые. А ведь мог стать и Генеральным секретарем! Помнишь, Николай, как мы мечтали до верхушки добраться, власть взять?

– Было такое, – улыбнулся Волконицкий, – но еще не вечер. Какие ваши годы Роман Палыч?

– Нет, брат Николай, в одну реку дважды не ступишь. Да и течет вода у той реки уже не туда, куда велят большевики – сердцем это чую, потому и ушел. Ведь не так идем и не туда. И все знают, что не туда, а куда никто не знает...

– Помните на Съезде какой-то депутат сказал, что политика Горбачева, похожа на самолет: с аэродрома взлетел, а куда лететь и где садиться пилотам не сказали? – спросил Волконицкий.

– Верно сказал, – согласился Никифоров. – Но по части самолетов тут специалист есть. Пусть Лариса рассудит.

– О чем? – спросила она, прикрывая ладонью рюмку. Она уже выпила целый бокал сухого вина, и от запаха водки вновь подступила тошнота.

– Как о чем? О самом нашем главном. Куда летим, зачем летим, и на что сядем? – чуть запинаясь, объяснил Никифоров.

– На что? Ясное дело – на... Не при женщине будет сказано! – вставил Николай.

– Какая она тебе женщина? Она твоя жена. Мне б такую – полгоря бы не знал! – насупившись, возмутился Никифоров.

– Я лучше расскажу из сказки, мы недавно с Мишей читали, – примиряюще сказала Лариса.

– Он уже спит. Мама его в своей комнате уложила, от нас подальше, сказал Николай.

– Это о том, как Алиса заблудилась в лесу. Шла, шла – и спросить не у кого. И вдруг увидела Кота, сидящего на ветке.

– Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти? – обрадовалась она,

– А куда ты хочешь попасть? – вопросом на вопрос ответил Кот.

– Мне все равно... – сказала Алиса.

– Тогда все равно, куда идти, – заметил Кот.

– ... только бы куда-нибудь попасть, – пояснила Алиса.

– Если хочешь куда-нибудь попасть, то обязательно попадешь. Только нужно долго идти, – сказал Кот.

Мужчины выжидающе молчали, ожидая, что дальше. Наконец Никифоров засмеялся и поднял рюмку:

– Какая же у тебя, Колька, жена! Умница! До чего жаль, что дураку досталась. Да, не обижайся, я же любя. Рядом с такой женщиной мы все дурак-дураком и лопоухие. За тебя, Ларисочка! Как, Николай, в твоей песне поется? Пусть же вечно будешь ты прекрасной, пусть же вечно ... Тьфу, забыл! Ну и черт с ним, и так все ясно...

– Подождите, я с вами, – сказала Лариса, налив себе еще вина.

– Это настоящее "Шабли", мне фирмачи из Франции ящик доставили на пробу, – пояснил Никифоров.

Вино было прохладным, с чуть ощутимой кислинкой.

– Похоже на наше, грузинское, название забыла, – маленькими глотками выпив до дна, сказала Лариса.

– Севрюжинкой закуси, очень хорошая севрюжина. К водочке хороша с хреном, а к этому – без всего, чтобы рыбью нежность не испортить, неприятно причмокнув, сказал Никифоров.

– Вы тут без меня, я пойду чай поставлю, – поднимаясь, сказала Лариса

– В холодильнике – торт и пирожные. Успели в "Астории" заказать. Смотри, не копайся. Недолго! – сказал вслед ей Волконицкий.

Заглянув в зеркало, Лариса заметила, что на щеках выступил румянец, а головная боль совсем прошла. Она попудрила лицо и решила остаться в форменном костюме. Переодеваться на час-полтора очень не хотелось. Вдруг она вспомнила Горлова, как он целовал ее, и стало жарко. Но мысль была мимолетной, как облачко от пульверизатора и тут же забылась.

На кухне уже все было приготовлено: чайные приборы стояли на подносе, торт и пирожные в холодильнике были выложены на блюда, даже заварка была засыпана в фарфоровый чайник – оставалось только залить ее кипятком.

"Все же повезло мне со свекровью, хоть и стерва", – думала Лариса, поджидая, пока закипит вода. – А я? Еще та стервочка! Ребенка бросаю на недели, мужу изменяю и хоть бы что, еще хочется.

От последнего она хихикнула вслух, признавшись себе, что да, очень хочется, будто почувствовала на себе руки Бориса.

"Все-таки он смешной и очень хороший, но лучше не испытывать судьбу", – наконец решила она и вдруг почувствовала, что ее сгибают сзади и наклоняют лицом к столу.

– Давай, давай же, – хрипел Никифоров, пытаясь задрать юбку. – Бросай своего к черту! Что хочешь – все будет! Все для тебя сделаю. Ну давай же!

От неожиданности пропал голос, она извивалась, пробуя выскользнуть. Наконец она развернулась лицом к нему, и он, больно выкручивая ей руки, впился ртом в ее губы. Она могла только стонать, не в силах пошевелиться, слыша, как трещит ткань кителя и стукнулась о пол оторванная пуговица. Вдруг одна рука освободилась, Лариса нашарила что-то за спиной и, не глядя ударила Никифорова. Тот отшатнулся, обеими руками схватившись за лицо.

Лариса не смогла удержать истерического смеха – она влепила Никифорову тарелкой с пирожными, и теперь разноцветный крем облепил ему всю голову и стекал на плечи и рубашку.

– Вам бы в ванной помыться не мешает, Роман Павлович, – мстительно улыбаясь, сказала Лариса. – Потерпите, я Николая позову, он поможет.

– Что ты наделала, дура? Совсем из рук выбилась, не соображаешь, что натворила? – Николай отвел Никифорова в ванну, и еле сдерживался, чтобы не разбудить мать.

– Он... он меня чуть не изнасиловал, – чувствуя, как подступают слезы, объяснила Лариса.

– Подумаешь, принцесса на горошине, ее и полапать нельзя. Выпили ведь, чего не бывает?

– Пусть других лапает, комсомолок своих, если взбредет, а меня нельзя! – слезы катились градом, она не замечала, что кричит на мужа.

– Помолчала бы! У других – жены, как жены, а я из-за тебя вторую пятилетку выше завсектором не расту.

– Вот и поищи другую, ее под весь Обком и подкладывай, если сам не можешь! И руки у тебя гадкие и скользкие, скользкие! Ненавижу! – не помня себя, кричала Лариса, и, выбежав в прихожую, судорожно, рывками натягивала пальто.

Только выбежав во двор и провалившись в снег, она заметила, что не переодела туфельки на тонком каблуке, но даже не подумала вернуться. К счастью такси подвернулось почти сразу, но она успела продрогнуть и ее била дрожь, может быть от волнений.

– В Авиагородок! – сказала она, едва тронулись.

– Полтинник! – категорически сказал шофер, и Лариса поняла, что спорить бесполезно.

– Сорок! – сказала она, отыскав в сумке только сорок шесть рублей с мелочью. – Или выйду и пешком дойду!

– Ладно! Зарядим побольше, получим, сколько надо, – неожиданно согласился таксист. – Тебе выпить нужно, давай налью – полегчает. Да, не бойся, лишнего не возьму. Вижу, у тебя – штопор, не впротык что-то. Должны же мы помогать и за просто так!