Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Я в душе моей пламя простер

И умру – не угаснет оно.

Лей, костер, ласку жизни и новь!

Вейся, пламя, бессмертно горя!

Мой костер – к людям мира любовь.

Пламя – вольного завтра заря.

Перевод К. Гусева.

(3) Тора-атян – букв. «Тигренок».

(4) Ласковое уважительное обращение. Переводится примерно как "малыш", "мой хозяин".

(5) Обращение, примерно соответствующее русскому "старшая сестра".

(6) Писатель Эгути Кан считал эту картину высшим достижением живописи за всю эпоху Тайсё (1912 – 1926). Слепой писатель знал об успехе художника. Он говорил: "Я бы отдал год жизни, только бы разок взглянуть на этот портрет".

Два цвета жизни

Характеризуя взгляды Ерошенко до его возвращения в Японию летом 1919 года, писатель-коммунист Акита Удзяку назвал его абстрактным гуманистом, романтиком и индивидуалистом. И действительно, в ранних произведениях русского литератора отразились «вечные темы»: любовь и смерть («Морская царевна и рыбак»), стремление к совершенству («Божество Кибоси», «Кораблик счастья»), единство всего сущего («Во имя человечества», «Сон в весеннюю ночь»). Иногда в них слышатся философские, главным образом буддистские и бехаистские мотивы («Дождь идет», «Божество Кибоси»).

Люди в ранних сказках Ерошенко делятся не на бедных и богатых, а на хороших и плохих, причем все они, по мысли автора, живя в согласии с природой и друг с другом, могут в конце концов достичь совершенства и счастья. Символическим в этом смысле представляется финал сказки "Сон в весеннюю ночь": девочка-аристократка и крестьянский паренек идут рука об руку по дороге жизни. А герой "Странного кота" утверждает, что все на земле, в том числе хозяева и слуги, – братья.

"Я живу, чтобы построить золотой корабль для всех", – говорил герой "Кораблика счастья". Великий Принц отдал свою жизнь во имя человечества. "Во имя человечества" – так называются и сказка, и сборник произведений Ерошенко. И сердце их автора светило, как костер, всем людям – об этом мы читаем в приведенных выше стихах.

Что же, некоторая абстрактность образов вообще свойственна романтическим произведениям многих писателей. Эгути Кан правильно заметил, что мир, в котором жил русский писатель и его герои, "не целиком реальный. Это – страна прекрасного будущего, утопическая свободная земля – поэтический, почти сказочный мир".

Но со временем сказочный мир Ерошенко стал все больше отражать мир реальный с его делением на бедных и богатых, с борьбой обездоленных за свои права. Конечно, это отражение происходило по строгим законам жанра сказки. Так, в "Падающей башне" крестьяне с презрением смотрят на аристократов, которые возводят помпезные дворцы в попытке превзойти друг друга. А в сказке "Во имя человечества" пес Эль, не желая, чтобы его, "трудящегося" пса, путали с холопами, говорит: "Мой отец – дворовый пес, но не тот, который охраняет дом богача. Та собака не имеет к нашей семье никакого отношения".

Все чаще в произведениях Ерошенко проявляются два главных цвета жизни – белый и красный, цвета угнетателей и угнетенных. Слепой сказочник перешагивает через границы жанра анималистической сказки и вводит в свои произведения реальных людей – рабочих и аристократов.

В этом плане знаменательна сказка "Две смерти" (не случайно Лу Синь включил ее в число своих переводов) .

…Больница. В соседних палатах, недалеко друг от друга лежат двое – мальчик из богатой семьи и юноша рабочий. Оба они неизлечимо больны. Но рабочего парня смерть не пугает – она подстерегала его с самого начала – и когда он еще сосал сухую грудь больной матери, и когда сам работал на заводе и голодал. Мальчик же из богатой семьи боится умереть, ведь он так много теряет, уходя из этого мира, – и сенбернара, лежащего у его ног, и поющих для него канареек, и благоухающие цветы – роскошь, окружающую его с первого шага.

Был вечер. Мальчик следил за проплывающим по небу персиковым облаком. А юноша посылал ему улыбки, потому что он полюбил мальчика, соседа по больничной койке, как брата. Это был последний вечер их жизни. По больничным коридорам уже не таясь бродила Смерть. Она пела песнь о том, что ей подвластны все – и люди, и животные, и цветы, что она самый главный поборник полного и абсолютного равенства бедных и богатых.

" – Эй, парень! – крикнула Смерть, подходя к рабочему. – Ты что это делаешь? Торопись – я пришла за тобой. Пришла твоя пора умереть!

– Ты говоришь, я должен умереть? А разве до сих пор я был живой?..

– До чего же глупый народ эти пролетарии, – проворчала про себя Смерть. – Для них что жить, что умереть – все равно. Вот почему отнимать у них жизнь не доставляет мне никакого удовольствия.

Потом она вновь обратилась к рабочему:

– Послушай, малец! Я могу немного продлить твое существование. Но за это ты должен мне уступить жизнь твоего самого любимого дружка. Согласен?..

– Вы говорите о жизни малыша?.. – изумленно переспросил рабочий парнишка. – Но я не знаю, я не понимаю, как я могу вам уступить его жизнь?

– Не задавай дурацких вопросов… Жизнь всех, кого ты любишь, находится в твоих руках…

– Нет… Если жизнь любимого существа передана в мои руки, то не для того, чтобы отдать ее смерти, а чтобы защищать.

– Весь этот рабочий люд вечно мелет вздор, – прошипела Смерть. – Поэтому я их всех ненавижу. Послушай, парень! Мне некогда больше с тобой валандаться. Выбирай одно из двух: либо ты уступишь мне жизнь своего друга, либо умрешь сам.

– Лучше я умру сам…

– Ну хорошо, оставим твоего друга в покое. Уступи мне жизнь того сенбернара.

– Нет, не уступлю…

– Глупец! А как насчет канареек?

– Их я тоже не отдам.

– Ну а как насчет цветов? Их, надеюсь, не жалко?

– Нет, пусть живут и цветы…

– В таком случае готовься умереть.

Смерть вышла из палаты, а юноша широко улыбнулся: "Ох, до чего же радостно стало у меня на душе… Я жив! Впервые за все годы я ясно понял, что живу на свете. Как это хорошо!.."

А в это время в соседней палате Смерть разговаривала с мальчиком из богатой семьи. Он очень испугался ее и попросил продлить его жизнь хотя бы до той поры, пока не закатится солнце и не поблекнет персиковое облако на горизонте. Смерть запросила за это жизнь соседа, сенбернара, канареек и цветов. Мальчик-аристократ все отдал Смерти и умер вскоре после рабочего.

Наутро за гробом мальчика шла пышная процессия. Тело же рабочего никто не пришел провожать. Только одна молодая, стройная сиделка с лицом, закрытым белой вуалью, рыдала над его гробом. Потом она, видимо приняв решение, проговорила: "Я тоже пойду. Я должна пойти: истина и справедливость живут там". И указав рукой вдаль, она медленно направилась за гробом в сторону трущоб, где жили рабочие. "Да ведь это сама Смерть!" – в ужасе зашептали вокруг нее люди…"

Справедливость на стороне тех, кто трудится, – эта идея стала одной из главных в творчестве зрелого Ерошенко. Автору близок мастеровой, который многозначительно говорит: "Все мы родились под несчастливой звездой… Но причина наших несчастий известна!" ("Страна Радуги"). Писатель сочувствует рабочим, которые, ломая кордоны полиции, рвутся к красному цвету счастья ("Красный цветок"). И, наконец, в "Зимней сказке" Ерошенко рисует образ большевика-партизана, отдавшего свою жизнь за рабочих, за дело социализма. Этим партизаном оказался уже выросший сказочный Тополиный Мальчик, который мечтал сгореть, освещая людям путь во тьме.

Так Ерошенко как бы стер грань между сказочным и реальным миром: в Тополином Мальчике можно увидеть и черты Великого Принца, погибшего во имя счастья людей, и образ самого сказочника, страдающего за униженных и оскорбленных. Такова логика развития поэзии Ерошенко: из сказки – в жизнь. Впрочем, это и понятно, ведь поэзия Ерошенко отразила эволюцию их автора, логику его жизни.

Среди японских социалистов

Время второго пребывания Ерошенко в Японии было в истории этой страны бурным. В 1920 – 1921 годах в Японии разразился сильный экономический кризис. Правящие классы пытались переложить всю тяжесть экономических трудностей на плечи трудящихся. Это вызвало отпор со стороны рабочих и невиданный до той поры размах стачечной борьбы. Реакции пришлось маневрировать, правящие круги были вынуждены разрешить некоторые объединения прогрессивных сил. Так, в декабре 1920 года родилась Японская социалистическая лига, ставившая целью вовлечь в рабочее движение передовую интеллигенцию. И хотя состав лиги был разношерстный – в нее входили, например, анархисты и христианские социалисты, – правительство было напугано уже и тем, что появилась организация, открыто провозгласившая себя социалистической.

В это же время родилось общество марксистов "Гёминкай" (7) ("Общество пробуждения народа"). Одним из активных его членов был Комаки Оми, незадолго до этого приехавший из Франции, где он примыкал к революционной группе А. Барбюса "Кларте". В манифесте этой группы А. Барбюс призывал всю сознательную интеллигенцию стать на сторону революции; он осуждал капиталистический строй. Комаки вернулся в Японию с твердым желанием распространять идеи "Кларте". В феврале 1921 года он издал первый пробный номер журнала "Танэмаку хито" ("Сеятель"). Комаки, опасаясь преследований, напечатал журнал вдали от столицы, в рыбачьем поселке префектуры Акита. На обложке "Танэмаку хито" картина французского художника Милле "Сеятель" (8), аллегорически выражающая кредо Комаки Оми и других руководителей журнала.

Привлекая в новый журнал не только японских писателей, Комаки Оми хотел с самого начала придать токийскому изданию "Танэмаку хито" интернациональный характер. Хотя первый токийский номер "Танэмаку хито" вышел в октябре 1921 года, когда Ерошенко уже уехал из Японии, его участие в журнале было отнюдь не формальным (9).

Журнал был тесно связан с литературным обществом того же названия, в котором, как писал Акита, Ерошенко принимал самое активное участие. Существовало также и общественное "движение сеятелей". Его участники выступали с докладами о Великой Октябрьской социалистической революции, боролись под лозунгом "Руки прочь от Советской России", собирали средства для голодающих Поволжья..

Где бы ни выступали "сеятели", на трибуне всегда появлялся Василий Ерошенко (10). Акита писал о том, что "пропаганда великой русской революции" Василием Ерошенко сыграла большую роль в развитии социалистического движения, и сам русский писатель "был очень популярным человеком в Японии в эпоху непосредственного влияния там Октябрьской революции".

Активное участие Ерошенко в социалистическом движении благотворно сказалось на его творчестве. Его поэтические образы стали конкретней, сатира приобрела общественное звучание. Он на практике осуществлял лозунг "Искусство – орудие класса", выдвинутый впервые в Японии на страницах "Танэмаку хито".

Интересно рассмотреть, как декларации социалистов той поры отражались в творчестве Ерошенко.

Так, в манифесте Японской социалистической лиги говорилось о будущем обществе, "где не будет богатых и 'бедных… где все будут работать и все будут обеспечены одеждой, питанием и жильем". А в сказке "Страна Радуги" Ерошенко писал о стране, "где нет бедных, где все дети едят досыта и живут в сухой, теплой комнате, где вода не течет с потолка и ветер не дует в щели", намекая, что речь идет о Советской России. Видимо, только цензурные соображения не позволили ему ска-зать об этом прямо.

Авторами манифеста лиги были близкие друзья Ерошенко – Осуги Сакаэ и Акита Удзяку. В печати манифест появился на полгода раньше "Страны Радуги".

Поэтому может сложиться впечатление, что Ерошенко просто отразил, проиллюстрировал в своей сказке то, что до него сказали другие. Однако такой подход был глубоко чужд слепому писателю, который, по словам Акита, "был революционером по натуре".

Позднее, уже в Пекине, Ерошенко написал сказку "Мудрец-Время". Вот вкратце ее содержание.

В одном из уголков нашей земли стояла древняя молельня, а в ней были статуи богов. Старики поклонялись каменным идолам, юноши же охраняли молельню и помогали совершать обряды. Много жертв приносили люди богам, но самые страшные жертвы – это души молодых людей. Их больше всего любили получать каменные идолы.

В слабом неверном свете среди скользящих по стенам теней статуи богов казались живыми каменными великанами. В невероятной духоте звучала мистическая музыка, и звуки ее и молитвы заглушали робкие проклятия людей. В зыбком свете никто не видел, как слезы молящихся превращаются в кровь, а тела их содрогаются в конвульсиях.

В кумирню эту не попадали ни чистый воздух, ни лучи солнца. Люди верили в старое предание, что стоит проникнуть туда свету или свежему воздуху, как боги сразу покарают тех, кто окажется в храме.

Но вот однажды пришла особенно теплая весна, ярко светило солнце, пели птицы. В такое время душный мрак кумирни казался особенно невыносимым. И юноши усомнились: а не обманывает ли их старая легенда. Самые решительные раскрыли окна. Свет хлынул в кумирню и безжалостно обнажил фигуры каменных идолов, которые, лишившись теней, оказались совсем нестрашными.

Но старая легенда оказалась правдивой. Идолы неожиданно сошли со своих пьедесталов и упали, похоронив всех, кто был в кумирне. Никто из нарушивших закон не остался в живых. Но и умирая, юноши не пожалели о том, что сделали.

"И в свой смертный час предупреждали живых, что мало только сбросить богов на землю, – писал Ерошенко. – "Никогда не видать человечеству счастья, если не разобьет оно на куски каменных идолов" – это были их последние слова…

Я встал. Сердце мое болело, в висках стучало, в ушах звучали слова: не видать человечеству счастья, если не разобьет оно на куски каменных идолов. О, если бы мог я отдать свою жалкую жизнь за счастье человечества!"

Эти слова напоминают выражение Вольтера: "Раздавите гадину!", но относятся они не только к религии.

Перебрасывая мост от аллегории к реальности, Ерошенко утверждал: "Я верю, что человечество в конце концов придет к свободе, равенству, братству, справедливости. Я верю, что этот несчастный мир вырвет власть у тех, кто ее украл, освободит слабых и бедных от неимоверных страданий. И тогда наступит царство любви, где властвовать будут борцы за счастье людей. Дни и ночи мечтаю я об этом времени. Но когда я вижу, как молодежь изучает историю только для того, чтобы повторить ошибки и преступления отцов и дедов, когда я слышу, как юноши маршируют под барабанный бой, мне становится страшно за будущее человечества… И в эти минуты я боюсь, что нить горя людского никогда не прервется. Для меня нет страшнее такой мысли".

В декларации журнала "Танэмаку хито" было записано: "Некогда человек создал богов. Теперь человек убил богов… Но в видоизмененном виде все полно ими. Боги должны быть убиты. Убьем их мы.. Кто признает их, тот враг. Смотрите, мы сражаемся за истину настоящего времени. Мы хозяева жизни. Кто отрицает жизнь – тот не человек нашего времени. Мы защищаем истину революции во имя жизни. Вот здесь-то и поднимается "Сеятель" вместе с единомышленниками всего мира!"

Действительно, совпадение мыслей и даже слов поразительное. Может быть, Ерошенко читал декларацию "Танэмаку хито" в то время, когда писал свою сказку в Пекине? Вряд ли: номер журнала с этой декларацией не увидел свет – он был запрещен цензурой. "Поэтому вполне справедливо предположить, – заметил Р. С. Белоусов, – что еще до своей высылки из Японии он был знаком с основными мыслями будущей декларации и принимал участие в подготовке этого номера" (11).

(7) Общество "Гёминкай" было предшественником созданной в 1922 г. Коммунистической партии Японии.

(8) Ромен Роллан считал взмах руки Сеятеля угрозой простолюдина, бросающего ввысь пригоршни картечи. Теофиль Готье видел в этой картине образ человека, "сеющего на земле хлеб будущего".

(9) После закрытия "Танэмаку хито" его сменил другой журнал под названием "Федерация деятелей пролетарской культуры Японии", в котором, как писал академик Н. И. Конрад, "непрерывно печатали все сколько-нибудь значительное, появившееся в 20-е или в начале 30-х годов в советской литературе", в результате чего "советская литература становилась в Японии чуть ли не столь же известной, как и в собственной стране".

(10) В "Записках о высылке из Японии" Ерошенко отмечал:

"У меня были близкие друзья среди японских социалистов… я состоял членом обществ по изучению и распространению социализма…" В сказке "Мудрец-Время" он разъяснял: "Вспоминая Москву и… Токио… собрания социалистов… я думаю о том времени, когда обнимал друзей, и мы вместе мечтали вырвать общество, государство, человечество из рук богачей и убийц, вырастить на земле сад свободы".

(11) Р. С. Белоусов первым обратил внимание на совпадение текста этой декларации и нескольких абзацев из сказки "Мудрец-Время".

Оружием сатиры

Японская социалистическая лига была первым в истории этой страны крупным демократическим объединением. Лига проводила массовые лекции, диспуты и демонстрации, выпускала брошюры и листовки, издавала журнал «Сякайсюги» («Социализм»).

Состав лиги, как уже отмечалось, был очень разношерстным – в нее входили и передовые рабочие-марксисты, и христианские социалисты, и анархисты, и люди без определенных взглядов. Это говорило прежде всего о незрелости социальных отношений в стране, где молодой капитализм встречался с еще сильным феодализмом и где даже среди рабочих была популярна анархистская идея немедленного взрыва государственной машины.

Социалистическое движение в Японии не было столь развитым, как в Европе. Правящие круги Японии пользовались слабостью этого движения, разлагали его изнутри – засылали туда агентов, старались провести их в руководство лиги, где смогли бы действовать по принципу "возглавить, чтобы обезглавить". Ерошенко приходилось встречать в Лиге и таких людей, для которых социализм был только модой, прикрытием их корыстных планов. Обостренным чутьем Ерошенко легко их распознавал, но внутрипартийная борьба не была его стихией, – к тому же он был иностранец, человек со стороны.

Время поставило перед Ерошенко вопрос о том, где его место как писателя в пору социальных бурь и потрясений. Собственно, сама эта проблема не была для Ерошенко новой: и в своих сказках, и в воспоминаниях он не раз размышлял о взаимоотношениях поэзии и действительности, осуждал такую литературу, которая выполняла роль духовного дурмана, навевавшего народу золотые сны. В 1919 – 1921 годах Ерошенко занял в своем творчестве (как и в жизни) более четкую классовую позицию. Отстаивая свои взгляды, Ерошенко обратился к оружию, которым до той поры пользовался редко, – сатирической сказке. В 1921 году он написал "Гибель Кенаря".

"…Однажды молодой Кенарь, мечтатель и поэт, покинул родную клетку и отправился в свободный мир. По дороге он повстречал Воробья-профессора, который не раз проповедовал идеи социализма перед его клеткой и звал птиц на волю. Воробей, сидя на ветке черешни, читал лекцию молодежи.

– Профессор, – сказал Кенарь, – я давно не встречался с вами. Как видите, я тоже стал свободным. Надеюсь, что вы, как социалист, укажете мне правильный путь в жизни…

– Что? Я? Социалист! – удивился профессор… – Не говори глупостей! Ты, верно, ошибаешься?..

– Но, профессор, когда-то вы говорили, что мир наш идет по пути социалистических идеалов…

– Глупец! И ты все еще несешь такую чушь? В свободном мире безопаснее всего не говорить правду. Имеется большая разница между свободным миром и твоей клеткой. Ты должен это усвоить. Иначе не избежать тебе неприятностей…

Вот ты хочешь стать социалистом. А ведь хвастать здесь нечем. Лучше быть попугаем, чем социалистом. Попугаи просто помнят много слов и рекламируют себя изо всех сил. Но социалистов, как, например, ворон, никто не любит. Потому что всюду они предвещают беду… Я бы еще кое-что сказал тебе, но спешу на лекцию "Слава коммунизму". Сразу после этого я прочту другую лекцию на тему "Слава самодержавию".

– О! Оказывается, быть профессором совсем не-просто!"

В поисках истины Кенарь отправился на съезд ворон-социалистов. Завидев Кенаря, птицы схватили его и притащили к председателю съезда. Испуганный Кенарь признался все-таки, что решил изучать различные общественные проблемы и сделаться социалистом.

" – Слышу умный разговор, – заметил председатель. – Но что ты будешь делать среди нас в своей блестящей, яркой одежде?

– А что, для того чтобы изучать общественные науки, непременно нужно носить такую же черную одежду, как у вас? – смущенно спросил Кенарь.

– Конечно. Правда, среди социалистов-людей есть много таких, которые носят

красивые туфли и модные костюмы, пьют сакэ, вино, пиво, ходят в рестораны, в публичные дома и там изучают… страдания рабочих. Но мы же с тобой птицы!"

Узнав, что Кенарь – поэт, вороны предложили ему спеть песню. Но они лишь посмеялись над птицей, которая только и умела, что слагать стихи о любви. Тут председатель потребовал от Кенаря, чтобы тот, если хочет остаться здесь, снял с себя блестящую одежду. Вороны с криком бросились обдирать с Кенаря перья. Кенарь уже истекал кровью, и только внезапный приход охотника сохранил ему жизнь.

В это время появился толстый Кот-капиталист:

" – …Ага, это ты, тот Кенарь, что удрал вчера из клетки. Ну я тебе сейчас покажу!..

– Я артист, стремящийся к свободе. Я не хочу возвращаться в клетку.

– И после всего, что с тобой случилось, ты еще болтаешь? Ах ты, неблагодарный. Если бы не было нас, капиталистов, то такие, как ты, артисты, давно бы умерли с голоду… – сказал Кот, глядя на Кенаря жадными глазами. Говоря это, он незаметно выпустил когти.

– Лучше умереть от голода, чем в твоих когтях, – сказал Кенарь и, собрав последние силы, попытался бежать.

– Эх ты, упрямец! Хочешь удрать?.. Побыв немного на свободе, ты стал опасным идеалистом. Поэтому я всегда говорю людям: таких птиц, как канарейки и соловьи, нужно прятать в клетки… А ну-ка иди сюда… – сказал черный Кот и, схватив Кенаря, содрал с него шкуру".

Это "страшное птицеубийство" комментирует Мышка. Она обращается к Белке:

" – Видишь? Конечно, Кот-капиталист очень кровожадный. Но он снял с бедной птицы одну шкуру, а капиталист-человек ухитряется содрать с рабочих десять шкур".

В этой сказке автор, словно перебрасывая мост между вымыслом и реальностью, несколько раз приподнимает занавес над аллегорией. Этот прием в его творчестве мы встречаем неоднократно – можно вспомнить, например, авторские ремарки к "Цветку Справедливости". Но в "Гибели Кенаря" Ерошенко настойчиво намекает, что эзопов язык для него вынужденная необходимость,

Читатель хорошо понимал это. Ведь начало 20-х годов было временем разгула японской цензуры. Под запретом оказалось даже само слово "революция". Желая применить "запрещенное" слово, авторы были вынуждены ставить на его месте крестики – по числу иероглифов.

Цензура не раз расправлялась с социальными сказками Ерошенко. Текст его сатирического произведения "Поражение молодого ангела" так и не удалось восстановить – оттуда вычеркнуты целые абзацы. Правда, смысл этой сказки все же ясен: Ерошенко высмеивал – тех, кто пытался отгородиться стеной от новых идей (не содержался ли здесь намек на правительство, ограждавшее Японию от влияния Великой Октябрьской социалистической революции?), он как бы пророчески предвидел то тяжелое для страны время, когда реакция примет "закон об опасных мыслях".

Неизвестен и подлинный текст "Гибели Кенаря". Трудно судить о взглядах автора и по другим его подцензурным произведениям – мы так и не знаем, что же ему не дали досказать. Об этом можно лишь догадываться по тем отрывкам, которые автор восстановил в сказках, повторно опубликованных после его отъезда из Японии.

Однако существует сочинение Ерошенко, которого не коснулось перо японского цензора. Недавно в Японии впервые опубликовали его очерк (без названия), который пролежал пятьдесят лет в архиве.

… Редакция буржуазной газеты. Кэйдзи (12) расспрашивает о прошедшем накануне собрании общества "Белая чайка". Отвечает ему некий бесхребетный журналист:

"Кэйдзи. А как называется ваше общество?.. Белая чайка?

Журналист. Да, белая… Заметьте, не красная чайка… Сначала мы хотели назвать наше общество "Дым", но отказались от этого, так как это невольно напоминало бы о полицейском участке, который был подожжен. Затем мы хотели дать ему название "Черная птица", но подумали, что наверняка в связи с этим появятся мыслей о страшных делах… Вообще, и главном управлении полиции слишком много вещей…

Кэйдзи. Ну ладно, о названии достаточно. Между прочим, почему этот русский слепой был приглашен на собрание?

Журналист. Почему?.. Мне это тоже не совсем понятно… Видимо, здесь произошло какое-то недоразумение. Во-первых, я ни разу не читал его стихов. А считают, что этот слепой – поэт… Пригласили поэта, который не пишет стихов. Это стыдно для японского литературного мира. У нас достаточно много поэтов, пишущих стихи… Конечно, удачно еще получилось, что там не было ни одного писателя, который не писал бы литературных произведений.

Кэйдзи. Вообще-то мы лучше относимся к тем писателям, которые не пишут прозы, и к тем поэтам, которые не пишут стихов… Но этого слепого поэта все же нельзя было приглашать… Для слепого безразлично – "белая чайка" или "красная чайка". Кроме того, он вообще не различает цвета. Это самое опасное. Он не может определить разницу между белой и желтой расой. Более того, он не считает это для себя зазорным, а, наоборот, бравирует этой своей особенностью.

Если бы, допустим, он жил в Америке и агитировал за равенство между белой и черной расой, тогда мы, наверное, еще могли бы с ним согласиться. Но разве может быть на свете что-либо хуже, чем говорить, будто нет разницы между русскими и японцами, как он утверждает. Для зрячего человека сразу видно, что у японца красивое лицо, что он изящнее и значительно превосходит европейцев. Но слепой – этого никогда не поймет. И в этом отношении он очень опасен. Конечно, вы-то знаете, что белая чайка гораздо красивее, чем красная.

Журналист. Я, конечно, это знаю.

Кэйдзи. То-то. Но для слепого это непонятно. Да он никогда и не поймет. Поэтому ваше общество "Белая чайка", которое вы с таким трудом организовали, из-за этого слепого в один прекрасный день может превратиться в "Красную чайку". Вот я и говорю, что приглашать его очень опасно".

Комментируя этот очерк, Р. С. Белоусов предполагает, что в нем описан случай, действительно происшедший со слепым поэтом. Думаю, что так оно и было: в очерке не только отражены некоторые факты биографии Ерошенко, но упомянут и близкий приятель поэта политический деятель Оидзуми Кокусэки. Но "Беседа" представляет интерес не только с точки зрения содержания. Ее можно рассматривать как попытку Ерошенко вырваться из удушающих объятий цензуры и, отбросив тесный костюм аллегории, назвать вещи " своими именами.

(12) Кэйдзи – агент полиции, сыскной агент, сыщик.

«Мы защищаем истину революции»

Японские критики отмечали, что в 1921 году Ерошенко почти не писал сказок, он обратился к социальной сатире. В общем, это было закономерно для Ерошенко той поры – он отзывался на требование жизни. Но в это же время произошло и еще одно событие, не замеченное критиками: сказочник стал также оратором и публицистом (13). Весной 1921 года, в пору подъема социалистического движения, Ерошенко чаще можно было увидеть на трибуне, чем за письменным столом.

16 апреля общество "Гёминкай" организовало собрание в столичном зале "Канда". Было заранее объявлено, что Василий Ерошенко прочтет лекцию… о вреде пьянства. Затем состоится обсуждение подготовки первомайской демонстрации, кстати второй за всю историю Японии.

Огромный зал был полон. В первом ряду сидели кэйдзи и шеф токийской полиции Кавамура. Выступил первый, второй, затем третий оратор. Слушая людей, поднимавшихся на трибуну, Кавамура то и дело восклицал: "Докладчик, берегись!" или "Докладчик, запрещаю!" Никому из выступавших так и не удалось закончить речь.

Когда в зал вошел Ерошенко, все три тысячи человек обернулись к нему с немым вопросом, захочет ли он выступить в такой обстановке. Но русский вел себя так, словно полиции не было в зале. Он демонстративно подошел к Такацу Масамити, одному из основателей "Гёминкай", который лишь недавно был исключен из университета Васэда и находился на подозрений у властей. Такацу познакомил Ерошенко со своей семьей, которую привел в зал "Канда", а потом представил его прогрессивному журналисту из "Иомиури симбун" Эгути Кану (14).

Председатель собрания Такасэ Киёси предоставил слово писателю из России. Ерошенко, по воспоминаниям Акита, поднялся на трибуну, поддерживаемый студентом, и с согласия аудитории опустился на стул. Он достал рукопись речи и начал говорить, повернувшись слегка вправо, в то время как пальцы его скользили по выпуклым точкам текста. Повышая голос, Ерошенко слегка покачивал головой.

– С далеких времен древней Греции и Рима до наших дней, – говорил он, – несчастные, обездоленные люди боролись, стремясь освободиться от тирании. Рабы Греции и Рима стремились избавиться от своих жестоких деспотов, крестьяне Франции – от ненавистной аристократии, русские рабочие и крестьяне – от безграничного произвола… Много раз угнетенные жертвовали жизнью и осушали полную чашу страданий… Но мы надеемся, что для несчастных и обездоленных эта горькая чаша будет последней…

Зал напряженно слушал. Такацу Масамити, сидевший рядом с трибуной, прошептал:

– Да он же настоящий агитатор!

Шеф полиции Кавамура недоумевал. Оратор не употреблял "крамольных" слов: Ленин, Россия, революция. Да и тема выступления была вроде бы разрешенной – о вреде алкоголизма (Ерошенко ловко манипулировал словами "рюмка водки" и "чаша страдания"). Однако аудитория, по словам Акита Удзяку, хорошо поняла смысл его речи: чтобы освободить человечество, необходима революция, необходимо идти по пути русских.

Ерошенко говорил о том, как заблуждаются отставшие от жизни люди во взглядах на социалистическое и рабочее движение:

– Говорят: исчезают крысы – значит, в доме начнется пожар. Но на самом деле .крысы потому и покидают дом, что в нем уже вспыхнул пожар. Говорят: муравьи бегут с плотины – быть наводнению. Но потому-то муравьи и бегут, что наводнение уже началось. Люди, отставшие от жизни, утверждают, что раз социалисты и рабочие бунтуют, значит мир стал плохим. А на самом деле, потому они и бунтуют, что мир давно уже плох…

Ерошенко говорил так минут сорок, ни разу не запнувшись. В зале не было ни одного человека, кого бы не захватили его слова. Мягкий европейский акцент, красивый тембр голоса, искреннее увлечение, с которым он говорил, – все это очаровало зрителей. Оратору, вспоминал Эгути Кан, не раз и от всего сердца аплодировали.