Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Тем временем обстановка в стране ухудшилась, реакция подняла голову. По приказу правителя Северного и Центрального Китая У Пэй-фу 7 февраля 1923 года солдаты стреляли в рабочих. Власти распускали слухи, что рабочих подбивают на выступления "красные агитаторы". Теперь оставаться в Китае Ерошенко было уже небезопасно. К тому же, не сумев защитить университет от грубого вмешательства властей, подал в отставку и покинул страну либеральный ректор Цай Юань-пэй. Ерошенко решил уехать на родину, не дожидаясь конца учебного года.

В дни зимних каникул он прощался с Китаем – посетил Ханчжоу и Шанхай. Весной уладил все формальности и окончательно собрался в путь. Он знал, что навсегда расстается с пленившим его некогда Востоком. Слишком долго жил он вдали от родины.

"Жизнь в этих теплых краях, казавшихся мне поначалу сказочно-прекрасными, – писал Ерошенко, – под конец утратила для меня всякую прелесть. Розовые мечты рассеялись, я был по горло сыт тешившими меня когда-то золотыми снами и иллюзиями, в свете которых в юности представлял себе эти страны. Тогда я решил вернуться назад на свою родину, откуда холод и мрак заставили меня когда-то бежать".

Перед отъездом Ерошенко написал стихи "Весенние мотивы", посвященные братьям Чжоу. В них – предчувствие свидания с родиной и горечь от расставания с друзьями. А 15 апреля Лу Синь записал в дневнике:

"Провел вечер в ресторане вместе с Ерошенко". Это были проводы русского друга.

В этот вечер, откликаясь на просьбы друзей, Ерошенко прочитал им на прощание свою сказку "Падающая башня", маленькое повествование о китайских Ромео и Джульетте.

…Некогда в далекой стране жили два помещика, которые называли себя Великий Светоч Юга и Негасимое Светило Севера. Они так ненавидели друг друга, что ни один из них даже не смотрел в сторону соседа…

У Светоча была прекрасная дочь, которую молва нарекла именем – Нежный Цветок Юга. Его северное сиятельство имел сына, чье имя было – Гордость Небес Севера. Дети ни разу не пожелали увидеть друг друга.

Юноша называл девушку "калекой юга", она его – "чудовищем севера".

Вскоре оба помещика умерли. Цветок Юга и Гордость Севера сделались владельцами своих имений. Однажды они нарушили завет отцов и, одновременно подкравшись к забору, разделявшему их владения, увидели друг друга.

Девушка была прекрасна, и юноша полюбил ее. Она также влюбилась в красивого и мужественного соседа. Будь они детьми крестьян, они знали бы, как поступить. Но это были напыщенные богачи, и каждый из них решил сразить другого своим могуществом.

Цветок Юга построила величественный дворец, кото-рый народ назвал Сном Южных Ночей. Гордость Севера приказал разбить сад с фонтанами и прудами, куда смотрелись бы звезды. Его имение назвали Мечтой Севера.

Однако и этого им показалось мало. Каждый из них решил построить такую высокую башню, чтобы она была много выше, чем у соседа.

…А между тем годы шли. Как-то, стоя на вершине башни, Цветок Юга увидела падающую звезду. Ей показалось, что это ее возлюбленный. Она потянулась за звездой и упала с башни.

Странное дело, но и юноша увидел в этой звезде свою любимую и, желая приблизиться к звезде, рухнул вниз.

А на следующий день состоялись похороны. Прекрасные дворцы оказались нужными лишь затем, чтобы в их справили тризны.

"Я знаю, многие загубили жизнь так, как они. И я один из них. Я тоже возводил башню, годную лишь на то, чтобы с нее упасть. Я возводил дворцы. Я упал, меня покрыли руины. Но я остался жив. Знаете, почему? Потому что и дворцы и башню я возвел лишь в своих мечтах" (16).

Ерошенко закончил рассказ, положил гитару, под аккомпанемент которой читал сказку, и грустно улыбнулся. На глазах у Лу Синя были слезы: он понимал, что расстается с другом навсегда.

На следующий день Лу Синь записал в дневнике:

"Ерошенко уехал на родину". Но китайский писатель не забыл о своем русском друге. Упоминания о нем постоянно встречаются в его статьях и оканчиваются лишь в 1935 году, за год до смерти писателя.

Светлую память оставил "слепой русский поэт Ерошенко" у китайского народа.

(16) Написана в Шанхае в 1921 г.

Глава VII. НА РОДИНЕ (1923 – 1952)

Поездка на конгресс

Весной 1923 года Ерошенко по мандату Пекинской эсперанто-лиги отправился на очередной, XV Международный конгресс эсперантистов, который должен был состояться в августе в Нюрнберге. Университет предоставил ему отпуск. Но Лу Синь (как следует из его дневника) знал, что его друг уехал из Китая навсегда… (1)

В мае 1923 года Ерошенко снова в Москве. Там он узнал, что Анна Николаевна Шарапова, которая когда-то проводила его в первую дорогу, работает в подмосковном интернате для одаренных детей. Ерошенко поехал к ней. Воспитанник интерната Д. Л. Арманд (2) вспоминает об этой встрече: "Анна Николаевна представила нам Ерошенко как своего лучшего ученика. Вышел на сцену высокий худой человек, глаза закрыты, волосы подстрижены "под горшок" – обычный слепец, которых в ту пору было немало. Но вот он заговорил о своих путешествиях по Востоку и как-то сразу преобразился, стал напоминать сказочного Леля… Весь вечер он рассказывал нам о своих путешествиях.

Эта встреча сыграла большую роль в моей судьбе. Я думал: он, слепой, сумел объездить полмира, так неужели не смогу этого я, зрячий? И эсперанто, которому и его и меня обучила та же А. Н. Шарапова, будет мне в помощь. В этот вечер я решил стать географом".

А. Н. Шарапова много лет прожила в Швейцарии и хорошо знала положение слепых за рубежом.

– Было бы неплохо, если бы ты мог поехать в Европу и установить связь с европейскими слепыми, – сказала она Ерошенко. – В Париже недавно образовалась международная организация слепых, которая, однако, отказывается помогать незрячим России.

– Но кто же меня туда пошлет?

– Ты еще меня спрашиваешь?! А разве ты забыл, что в августе в Нюрнберге будет проводиться эсперанто-конгресс…

– А я как раз и собираюсь в Нюрнберг! – подтвердил Ерошенко.

– Что ж, значит, договорились… – улыбнулась в ответ Шарапова.

19 – 21 июля в Москве в клубе бывших политкаторжан проходил учредительный съезд СЭСС – Союза эсперантистов советских стран (3). Здесь Ерошенко познакомился с Эрнестом Дрезеном, избранным президентом СЭСС, который вместе с товарищами отправлялся в Нюрнберг. Ерошенко присоединился к советской делегации, и на всем пути в Германию этот необычный "китаец" вызывал добродушные шутки наших эсперантистов. Настроение у Ерошенко было великолепное.

…В Нюрнберге Ерошенко встретил старых знакомых. Но поговорить с ними как следует не удалось: Ерошенко заседал в лингвистических комиссиях, выступал в концертах. Неожиданно обнаружил, что популярен. Даже открытку напечатали к конгрессу: идет по миру Ерошенко с мешком и гитарой за плечами.

Однажды к нему подошел незнакомый человек и сказал:

– Я вас знаю, вы – Ерошенко.

– Да, вы не ошиблись.

– А я Интс Чаче из Латвии. Работаю учителем в школе для слепых, хотя сам вижу хорошо. Я читал ваши сказки и стихи на эсперанто.

– Ну, что о них говорить, ведь известно, что литератор я неважный.

– О, как вы несправедливы к себе! Но я к вам по делу: мне поручили организовать международный конкурс поэтов. Неужели вы откажетесь? Многим бы хотелось услышать, как вы читаете свои стихи.

Ерошенко не заставил себя упрашивать. Он прочитал "Предсказание цыганки".

Барышня, дай погадаю,

Стой, красавица моя,

Лишь цыганка знает правду

Все расскажет, не тая.

Знаю я девичьи грезы,

Те, что в сердце прячешь ты.

Мне самой немало горя

Принесли мои мечты.

Веришь ты в свою фортуну

И что ты ей всех милей,

Что прекрасной и любимой

Будешь до окончанья дней…

Счастье вечным не бывает -

Не надейся, не ищи.

Все меняется, проходит,

Тонет, словно тень в ночи.

Мил изменит, друг покинет.

Страсть коварна, жизнь зла;

В сердце, где любовь пылала,

Остается лишь зола.

Все возьмет судьбина злая,

Унесет веселье прочь.

Я, цыганка, правду знаю,

Только как тебе помочь?

От измены и обмана

Не бывает ворожбы,

Нет на свете талисмана

Против горестной судьбы…

За эти стихи Ерошенко был удостоен на конгрессе международной премии.

Председатель жюри, венгерский поэт Кальман Калочай, сказал, что "приз получает не только поэзия, но и вся подвижническая жизнь Ерошенко". Зал встретил эти слова аплодисментами.

К тому времени Ерошенко сложился как самобытный поэт. В молодой литературе на эсперанто утвердились две тенденции. Первую представлял Кальман Калочай, автор теоретического труда "Путеводитель по Парнасу". Целью его поэзии было совершенствование языка, он экспериментировал, и стихи его зачастую были рассчитаны лишь на избранных. Ерошенко же развивал демократические традиции, старался писать понятно и доступно. Именно это имел в виду югославский литературовед Драго Краль, отмечавший, что стихи Ерошенко не находятся на уровне "поэзии Парнаса". Зато их понимали и заучивали наизусть читатели.

…В Нюрнберге Ерошенко познакомил слушателей с "Рассказами увядшего листка". Особенно любил он выступать с чтением своих сказок и стихов в клубах немецких эсперантистов, в которых бывал вместе с Интсом Чаче.

Из Нюрнберга он поехал в Лейпциг, на всемирно известную ярмарку.

Сопровождавший его Альфред фон Хайд вспоминает, как Ерошенко покупал вещи на ощупь и стремился представить себе окружающее, задавая ему, Хайду, вопросы. А после того как профессор Диттерле из Лейпцигского Эсперанто-института попросил всех гостей поделиться впечатлениями о ярмарке, выяснилось, что "наш слепой друг Ерошенко увидел много больше, чем все мы, зрячие".

Ерошенко продолжал удивлять друзей своей неуемной энергией: то осматривал музей графики, то отправлялся на целый день в знаменитую Лейпцигскую библиотеку или же уезжал на озеро вместе с Мартой Бунге, в доме которой он поселился. А затем он отправился в Геттинген, где выдержал приемные экзамены в университет.

Интс Чаче также вспоминает, что сразу после Нюрнбергского конгресса он вместе с Ерошенко несколько недель путешествовал по Германии: Лейпциг, Геттинген, снова Лейпциг… Весной 1924 года Ерошенко приехал в Париж. Об этом мы узнаем из его статей "За что борются слепые за рубежом?" и "Под дубиной миллиардеров", где рассказывается о встречах с Ж. Ревератом, лидером всемирной организации слепых.

…Тысячи людей в разных странах оказывали материальную помощь рабочим и крестьянам России, пережившим разрушительную войну и голод. Ерошенко приехал в парижскую контору всемирного филантропического общества, которое помогало слепым. Однако уже в первом разговоре с Жоржем Ревератом он понял, что мир для этого общества ограничен лишь Америкой, Англией и Францией. Тогда русский слепой заявил, что не следует забывать и о такой стране, как Советский Союз, где слепых не меньше, чем в странах Запада.

– Да, да, к сожалению, Советская Россия существует, – цинично ответил Реверат. – Только напрасно вы надеетесь получить что-нибудь от нас для ваших слепых. Ведь среди них есть, наверно, и большевики. Неужели вы воображаете, что мы будем кормить красных?

– Извините, господин Реверат, вы, кажется, отлично различаете цвета. Теперь я понимаю, почему во главе вашего общества стоят зрячие. Когда они собирают деньги, из которых слепым передают лишь гроши, то кричат о помощи всему миру. А потом этот мир сужается до нескольких стран.

– У нас, на Западе, слепые работают, а не живут подаянием.

– То-то они устраивают демонстрации в Лондоне, Бухаресте, Вене… Да, я знаю, что благодаря разделению труда вы ставите слепых даже у конвейеров…

– Однако много ли можно получить от слепого?

– Вы, капиталисты, не гнушаетесь и малым. С миру по копейке – богачу на шубу.

Ерошенко писал: "Буржуазия держит в своих когтях пролетария не только тогда, когда он является доброкачественным товаром на рынке рабочей силы, но и тогда, когда рабочий в результате беспощадной эксплуатации выбит из колеи трудовой жизни и является инвалидом… К числу особенно "нежно опекаемых" буржуазия отнесла слепых…". Он считал, что слепота, прежде всего, болезнь социальная, ибо ее, как правило, порождают тяжелые условия жизни и труда. Поэтому он отвергал буржуазную благотворительность. Конечно, слепому на Западе нужна государственная пенсия, такая же, какую он получает, например, в СССР. Но ведь капиталисты ничего даром не дают, поэтому слепые должны объединяться в самостоятельные союзы, где не будет опекунов – богачей и филантропов, этих "паразитов во имя человечности", как называл их Ерошенко.

Летом 1924 г. он поехал в Вену на Международный конгресс слепых, где под руководством Д. Крейца и старого лондонского знакомого Ерошенко В. Меррика была основана Универсальная ассоциация слепых эсперантистов.

Братство слепых, по замечанию И. Всеволодова и А. Никифорова, "виделось ему не каким-то обособленным союзом отверженных, а объединением равноценных членов человеческой семьи". Но как создать такой союз в мире, разделенном на нации и классы, Ерошенко не знал. Он, мечтатель и утопист, надеялся, что путем к такому объединению станет эсперанто.

Ерошенко возлагал большие надежды на Ассоциацию слепых эсперантистов.

– Как сделать, чтобы все слепые были братьями и никто из них не пытался нажиться за счет другого? – мечтательно спросил Ерошенко Меррика.

– А мы будем принимать в ассоциацию только ангелов, – улыбнулся мистер Меррик.

– Слепые ангелы – в этом что-то есть, – подхватил шутку Ерошенко.

Верность своим незрячим товарищам он пронес через всю жизнь. Сведения о нем можно обнаружить в брайлевских журналах чуть ли не за любой год. Там же он напечатал свои рассказы и сказки, которые лишь через несколько десятилетий стали известными его зрячим читателям.

(1) В книге участников XV Международного конгресса эсперантистов В. Ерошенко записан как представитель Китая – Bazilo Erosxenko (Pekino).

Живущая ныне в ГДР Марта Бунге писала автору книги, что во время конгресса в Нюрнберг пришла телеграмма из Пекинского Университета с предложением вернуться после конгресса в Китай (к телеграмме был приложен денежный перевод – оплата дорожных расходов).

(2) Д.Л.Арманд (1905 – 1976) – профессор, доктор географических наук, известный путешественник. В 1957 – 1958 гг. был в командировке в Китае. Рассказывал автору книги о большой популярности, которой пользовались в этой стране сказки Ерошенко.

(3) СЭСС впоследствии был переименован в СЭСР – Союз эсперантистов советских республик. Союз проводил большую работу по интернациональному воспитанию трудящихся и налаживанию связей между пролетариями разных стран. В 1926 г. в Ленинграде состоялся всемирный съезд рабочих-эсперантистов, в котором принял участие В. Я. Ерошенко

.

Трудное возвращение

В сентябре 1924 года Ерошенко возвратился на родину. Советский пароход доставил его из Гамбурга в Ленинград. Но домой вернулся не известный писатель (сказки его знали только на Востоке), не путешественник, повидавший мир (рассказы о его странствиях хранили лишь японские и эсперантские журналы), а просто слепой человек, ничем не отличавшийся от других таких же, как он.

Прямо с парохода Ерошенко заехал к товарищам в артель "Ослепленный воин". Слепые собрались послушать его в красном уголке, расспрашивали о путешествиях, о жизни на Востоке. О себе Ерошенко говорил мало, зато, как вспоминал Э. Галвин, охотно отвечал на деловые вопросы. Так, он обещал слепым выписать из Индии рисовый корень – отличное сырье для щеток, которые изготовляли в этой артели. – Чем вы собираетесь заняться в Москве? – спросил его Галвин.

Ерошенко только улыбнулся в ответ. Не мог же он сказать, что будет… изучать Японию. Три года, прошедших после его высылки из этой страны, он очень скучал по друзьям, от которых его оторвали. На родине он решил заняться работой, которая хоть как-то была бы связана с этой далекой страной.

Приехав в Москву и рассказав о своих хлопотах в Париже по делам советских слепых, Ерошенко вдруг услышал вопрос, от которого у него забилось сердце:

– А не знаете ли вы незрячего японца по имени Тории Токудзиро?

– Это мой друг. А что именно вас интересует?

– Вот его письмо и денежный перевод: слепые японские эсперантисты посылают 450 рублей своим советским товарищам. Спрашивают, какая помощь от них еще требуется… Дело, конечно, не только в деньгах. Но в то время, как лидеры западных организаций для не-зрячих полностью игнорируют нужды наших слепых, японцы выразили свою солидарность с ними…

– Пожалуйста, если будет еще что-нибудь из Японии, сообщите мне, – сказал Ерошенко, поборов волнение. – Я помогу перевести, написать ответ. Вот мой адрес.

Он был уверен: это письмо из Японии не последнее. Ерошенко знал – раз друзья нашли его, значит вспомнят и еще раз. Он почти не удивился, когда, придя домой, обнаружил там бандероль: свои книги ("Песнь предутренней зари" и "Последний стон"), изданные в Японии три года назад, и сборник "Во имя человечества", вышедший в Токио в 1924 г. Ерошенко радостно улыбнулся: значит, там в Японии, его помнят, читают. Письма, горкой лежавшие рядом с пакетом, не оставляли в этом никакого сомнения. Знакомые и незнакомые японцы писали, что стараются не терять его из виду и надеются вновь увидеть его: ведь нормальные отношения между Японией и новой Россией, наконец, налаживаются. Акита писал о приезде в Токио первого советского посла, которого он приветствовал от имени друзей Советского Союза.

Среди писем Ерошенко нашел весточку и от рабочего коммуниста Осано (это был псевдоним Ватанабэ Масаноскэ – одного из лидеров молодой японской компартии). Ватанабэ беспокоился о Ерошенко, спрашивал, как тот привыкает к новой жизни, и сообщал, что напишет о нем Сэн Катаяма.

После этого письма Ерошенко ждал еще один приятный сюрприз: его пригласил к себе Сэн Катаяма. "Старик", как называли Сэн Катаяма друзья, сидел, как обычно, за пишущей машинкой. Он расспросил Ерошенко о его высылке из Японии, о товарищах, с которыми тот встречался (Катаяма они были известны только по переписке: вот уже много лет он не мог вернуться к себе в страну).

– Мне трудно овладеть русским языком, – сказал Катаяма, – не могли бы вы помочь на первых порах?

Ерошенко охотно согласился. Он заметил также, что может печатать на машинке по-русски, по-английски и еще на нескольких европейских языках.

В. Ерошенко вспоминал: "Сэн Катаяма помогал мне разобраться в классовой борьбе Японии того времени. Захватывающе интересно рассказывал он о своих встречах с Лениным. Я, в свою очередь, делал все, чтобы как можно больше перевести с русского языка на японский книг и брошюр, которые рассказывали правду о Советской России, выполнял много других поручений товарища Сэн Катаяма".

После первых же встреч они подружились. Однажды Катаяма нашел Ерошенко слушающим граммофон – звучали японские стихи. За окном шумела Москва, а сюда, в комнату, казалось, вошла Япония.

– А я вам принес добрую весть, – сказал Катаяма. – Из Японии приехала группа наших товарищей. Они будут заниматься в КУТВе.

КУТВ – Коммунистический университет трудящихся Востока – был партийной школой, где посланцы советских республик Востока и стран зарубежной Азии знакомились с трудами К. Маркса и В. И. Ленина, изучали революционную теорию.

Об этих событиях вспоминал полвека спустя японский коммунист Касуга Сёдзиро. Девять молодых рабочих по одному тайно выбрались из Японии и, достигнув Шанхая, на советском пароходе отправились во Владивосток. Добравшись, наконец, до Москвы, они горели желанием начать занятия в КУТВе. Но русского языка не знали, а переводчика с японского в университете не оказалось. И вот тогда, писал Касуга Сёдзиро, "мы вспомнили о Ерошенко… Не случайно именно его имя всплыло в нашей памяти: он был широко известен в прогрессивных кругах Японии и, вероятно, все социалисты и коммунисты знали его лично или слышали о нем. Была еще одна причина, почему мы хотели работать именно с ним: он был открытым человеком, быстро сходился с людьми, любил общаться… с рабочими. Мы обратились к руководству университета с просьбой разыскать Ерошенко… И вот однажды, в очень радостный для нас день, Василий Ерошенко появился на пороге нашей комнаты…"

За четыре года, что они не виделись, Ерошенко мало изменился: он был таким же, каким привыкли видеть его в Японии, – немного грустный, но, как всегда, энергичный. Разумеется, он согласился быть переводчиком. Не расставался он с друзьями и после занятий.

Ерошенко не просто переводил и обучал японских товарищей; он знакомил их с Россией – знакомил с русскими семьями, водил в театры. Один из его учеников вспоминал, как они вместе были в опере; Ерошенко, возбужденный спектаклем, много аплодировал и кричал "браво", что скупым на выражение эмоций японцам казалось довольно странным.

Отпуск они проводили вместе. Так, летом 1925 года Ерошенко вместе со студентами отдыхал на даче КУТВ под Москвой, в Малаховке. Их домик утопал в лесу, и учитель, счастливый тем, что жил в местах, напоминавших ему Обуховку, рассказывал друзьям о деревьях, которые различал по шороху листвы.

Прогулки перемежались у Ерошенко с занятиями. Когда его ученики отдыхали где-нибудь на полянке, он просил кого-либо из них почитать вслух "Правду", при этом постоянно поправляя произношение. "Ерошенко, – отмечал Касуга Сёдзиро, – помог нам изучить русский язык – язык Ленина".

Однажды японские коммунисты спросили Ерошенко, как тот относится к Советской власти. Этот вопрос был не случайным: когда в 1919 году Ерошенко вынужден был вернуться в Японию, кое-кто из недоброжелателей поговаривал, что вот, мол, Эро-сан не едет на родину, потому что в чем-то не согласен с большевиками…

"Несколько минут, – вспоминал Касуга Сёдзиро, – он молча ходил по комнате, нагнув голову. Потом крепко сжал мою руку и сказал:

– Я уверен, что советское правительство – лучшее из тех, которые правили нашей страной за всю историю. Я полностью за большевиков. Более того, я считаю, что поддерживать их – прямой долг всех нас, рабочих и крестьян. Никто, кроме большевиков, не способен привести народ к новой жизни, к свету…".

Часто японские товарищи собирались в гостинице у Сэн Катаяма, приходил сюда и Ерошенко. Он брал в руки гитару, и тогда в номере, откуда обычно слышался лишь стук машинки, звучали русские и японские песни.

Касуга Сёдзиро писал: "…Есть еще память сердца, которую не выразить словами. И вот когда я пишу эти строки, перед моими глазами предстает высокий человек с русыми волосами, лицо его грустно, и, кажется, вот-вот раскроются его лучистые глаза. Он нетерпеливо стучит тростью. Я вспоминаю его голос, высокий, чуть женский, я словно слышу его правильную ясную речь. Дорогой Эро-сан!.. Юноша из далекого 1925 года приветствует тебя. И милые дни той далекой поры всплывают один за другим из глубин любящего тебя сердца".

…Весной 1927 года ученики Ерошенко, окончив КУТВ, возвратились домой, на партийную работу. С их отъездом прервалась связь слепого писателя с Японией – новой группе японских коммунистов выбраться из страны не удалось. Ерошенко оставил преподавательскую работу и занялся переводами на японский язык трудов В. И. Ленина и материалов съездов партии. Для него самого работа эта оказалась очень полезной. Учительница Ф. Бурцева, познакомившаяся позднее с Ерошенко, вспоминала, что он знал наизусть целые страницы из книг В. И. Ленина и мастерски использовал свои знания в пропагандистской работе.

Перед путешествием на Север

Пока Ерошенко жил на Востоке, в России произошли большие перемены. Он приехал в новую, по сути, еще неизвестную ему страну. Мечтатель, поэт, – он представлял, что социализм расцветет в одну ночь (как цветок Справедливости из его сказки). Столкнувшись с суровой революционной действительностью, он растерялся, так как не сразу смог найти свое место в этой новой жизни.

Друзья в далекой Японии тревожились о нем. Так, в 1930 году Хираока Нобуру писал: "По слухам, Эро-сан принял участие в строительстве нового общества. У меня это вызывает сомнение: Эро-сан слепой, к тому же сентиментальный фантазер. Во всем ощущается его личность искалеченного ребенка… Я смотрю на судьбу Ерошенко сквозь призму его книги "Стон одинокой души"". По мнению Хираока, Ерошенко – это большой наивный ребенок, который должен жить в собственном мире.

Однако на деле Ерошенко всегда тянулся к людям. Сочиняя свои сказки, он как бы строил дорогу из тьмы в царство солнца. Все свои творения слепой писатель создавал во имя мечты, нередко неясной, но всегда зовущей к лучшей жизни. И он не жаловался, если рушились построенные им воздушные замки и приходилось больно ударяться о землю, а вновь возводил радужный мост между мечтой и жизнью. Его судьба сложилась парадоксально. Русский человек, он пробовал сочинять на родном языке, но почему-то именно по-русски писалось трудно, возникали какие-то экзотические образы, которые не удавалось выразить. А может, он был просто слишком строг к себе?..

Некоторые из своих сказок Ерошенко перевел на русский язык, показал молодому слепому писателю В. Рязанцеву. Тот привел Ерошенко на знаменитые "никитинские субботники". У Евдоксии Федоровны Никитиной был не только салон, где собирались известные писатели, актеры, художники, но и своего рода музей; в нем хранились рукописи, картины, скульптуры. Хозяйка позволила Ерошенко потрогать экспонаты.

"Он мне сказал тогда: "Спасибо, вот я и увидел ваш музей", – рассказывала автору Евдоксия Федоровна Никитина в 1970 году. – После этого он часто бывал у нас. Особенно нравились ему выступления актеров. Однажды разгорелся спор между А. Я. Таировым и В. Э. Мейерхольдом о спектакле "Горе уму" в постановке Мейерхольда. Ерошенко был на стороне Таирова, ему не нравилось, когда на сцене появлялись герои в красных, зеленых и синих париках" (4). "Слепец, – вспоминал В. Першин, – вступал в спор сидя, но постепенно распаляясь, вставал и, заканчивая речь, пританцовывал, обрушивая на противника яростные доводы. У Мейерхольда как-то вырвалось: "Господи, да что может увидеть слепой?". Ерошенко нагнул голову и серьезно ответил: "А он может заметить то, что видно не всякому зрячему"".

Иногда Ерошенко читал свои сказки. "После одного такого чтения; – говорила Никитина, – мы приняли его в наше литературное объединение. Его рекомендовали В. Рязанцев, Ф. Шоев и я. Одна его сказка, кажется, называлась "Грушевое дерево"".

Сейчас, читая эту сказку в переводе, с трудом представляешь себе, что она была написана по-японски. В ней рассказывается о том, как к трем братьям, не имевшим ничего, кроме грушевого дерева, явился странник, которого каждый из братьев накормил плодами своего дерева. В благодарность волшебник подарил одному из братьев винный завод, другому бесчисленные стада коров, а третьему красивую добрую жену (ничего другого тот брать не хотел). Богатство испортило двух старших братьев, и когда к ним снова пришел странник, они отказались его накормить. Приют и кров волшебник нашел в доме бедняков – младшего брата и его доброй жены. Старик одарил добрых людей, превратив их лачугу во дворец, а старших братьев наказал за жадность, оставив им лишь грушевое дерево.

"Грушевое дерево" имеет подзаголовок – "сербская сказка". Пожалуй, впервые слепой сказочник обратился к фольклору славянского, а не восточного народа. Но пересказал он сказку по-японски. Содержание здесь как бы спорит с формой: славянские персонажи выступают в японских одеждах. Автор, как ни странно, остается в плену поэтических образов Востока даже в славянской сказке.

Возникает вопрос: русский или японский писатель Василий Ерошенко? Такасуги Итиро писал, например:

"Ерошенко числится в ряду японских писателей. В Японии вышли три его книги… продиктованные им по-японски Акита Удзяку и еще двум литераторам. Он был признан как поэт и принят в японском литературном мире. Ему уделено место в "Энциклопедии современной японской литературы" издательства Синдайся".

К этому можно добавить, что сказки Ерошенко вошли в многотомник "Библиотека японской детской литературы", выпущенный издательством Каведа Сёбо в 1953 году, и в сборник рассказов, опубликованный в том же году университетом Синдзуоки. Его произведения, по мнению Хираока и некоторых других литературоведов, имеют неоспоримое значение для японской пролетарской литературы. Хираока подчеркивает и значение Ерошенко как "создателя классических произведений на языке эсперанто".

Так значит ли это, что соотечественники Ерошенко тоже должны считать его японским писателем (5)? Однако нельзя забывать и о том, что Ерошенко приехал в Японию сложившимся двадцатичетырехлетним человеком. В своих произведениях он изображал Восток с позиций русского человека, оказавшегося за рубежом. Отсюда и тема родины, звучащая во многих его сказках. К тому же он создавал свои произведения не только по-японски, а также на эсперанто и по-русски. Не случайно Лу Синь называл его: "слепой русский поэт Ерошенко" и не раз говорил друзьям о его широкой, как степь, русской душе.

И все же судьба Ерошенко-писателя сложилась парадоксально – русский человек, творивший на чужих языках, которые стали для него родными… Академик Н. И. Конрад в одной из бесед заметил, что все написанное Ерошенко по-русски кажется переведенным с восточных языков. Отмечая, что он ближе любого другого русского писателя по своему стилю к восточной прозе, ученый говорил, что именно поэтому манера письма Ерошенко может показаться его соотечественникам упрощенной, сентиментальной и даже менторской. Этим Н. И. Конрад объяснял тот факт, что слепой писатель не стал у себя на родине столь же популярным, как в Японии или в Китае (6).

Итак, пути в русскую литературу Ерошенко пока не нашел. Он должен был снова, уже в который раз, искать новую дорогу в жизни. А это было непросто: ведь ему исполнилось тридцать семь лет. И снова судьба оказалась милостивой к нему: в 1927 году в Москву приехал Акита Удзяку, – об этом Ерошенко мог только мечтать.

Поезд еще только подходил к Ярославскому вокзалу, а Акита уже заметил на платформе высокую фигуру своего друга. "Эро-сан!" – крикнул он. Ерошенко вздрогнул. Через минуту он оказался в объятьях друга.

– Здравствуй, малыш! Все-таки приехал. Не сон ли – это? Не могу в это поверить!

– Это я, Эро-сан, я!

Вокзал был украшен красными флагами. На платформе играл оркестр. Сотни людей встречали делегации, приехавшие на празднование десятилетия Великого Октября. У Акита перехватило дыхание: наконец он среди своих.

– Ты помнишь, ты, конечно, помнишь? – повторял он.

Ерошенко кивнул: да, он хорошо помнил ту демонстрацию в Японии 1 мая 1921 года, когда они шли в колонне под красным знаменем, пробиваясь сквозь оцепления полиции. Здесь все было иначе, ибо люди, несущие знамена, были веселы и свободны.