Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Александр ХАРЬКОВСКИЙ
ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

(Документальная повесть о В.Я.ЕРОШЕНКО)
ОН ПРИШЕЛ К ТЕБЕ, РОССИЯ!

Мне никогда не забыть жаркий июльский день 1921 г., когда в мой кабинет руководителя «красного» профсоюза рабочих Китайско-Восточной железной дороги вошел высокий стройный мужчина с чистым русским лицом, но с плотно закрытыми глазами и спросил, не могу ли я помочь ему уехать в Советскую Россию. Он был слепой, и под руки его поддерживали двое японцев, видимо студентов. Помнится, я сказал, обращаясь к ним:

– Вот вы физически зрячие, а привел вас сюда человек, который видит сердцем. Но дорогу выбрал он. И дорога эта – верная…

А потом спросил Ерошенко, почему он пришел к нам, к большевикам. И он ответил, что большевики на Дальнем Востоке – сила, что советская власть пришла в Дальневосточный край навсегда. А я заметил, снова адресуясь к японцам:

– Есть вещи, которые видны даже слепому, а некоторые зрячие видеть их отказываются.

Потом Ерошенко сел за пишущую машинку, отпечатал свою автобиографию и просьбу разрешить ему проезд до советской Читы – эти дорогие для меня документы и сейчас хранятся в моем архиве. После семилетних скитаний по Востоку он очень хотел скорее попасть домой. Я попытался ему помочь, но сделать тогда ничего не смог – сложная была в Харбине обстановка. Ерошенко уехал в Шанхай. Но я продолжал следить за судьбой этого удивительного человека.

Впрочем, услышал я о Ерошенко много раньше. Мы с Василием Яковлевичем ровесники (я старше его всего на три недели), бывали мы в одно и то же время в Японии и Китае, у нас были общие знакомые – А. Н. Шарапова, Д. Л. Арманд, С. М. Третьяков. Кроме того, нас объединяли общие идеи – мы, большевики, считали "красного пропагандиста" Василия Ерошенко нашим товарищем по революционной борьбе. И хотя встречались мы не часто, линии наших жизней соприкасались.

Вскоре после окончания русско-японской войны я несколько раз приезжал в Японию. Вспоминаю, как в 1914 г., посетив токийскую школу слепых, я увидел среди ее студентов высокого русского парня – Василия Ерошенко. К сожалению, тогда мы с ним не познакомились, но мне было радостно, что среди японцев учится русский – мне это казалось предвестием той грядущей эпохи, когда между нашими странами установятся дружеские отношения.

Потом на какое-то время Ерошенко исчез из поля моего зрения. Снова я услышал о нем, когда британские власти выслали его из Индии и он бежал с английского корабля в Шанхае. После этого я следил за его выступлениями в Японии, на митингах и съездах социалистов. Радовали меня и его публикации в японской печати – стихи, сказки. Дело в том, что в годы революции я участвовал в борьбе с белыми на Дальнем Востоке, в строительстве ДВР и живо интересовался революционным движением в хорошо знакомой мне Японии.

О высылке Ерошенко из этой страны я узнал из газет. Мы могли бы встретиться с ним во Владивостоке, но как раз в те дни прихвостни японцев, купцы Меркуловы, совершили там контрреволюционный переворот, и нам, революционерам, пришлось отступить в сопки.

Только участник тех волнующих событий может до конца представить себе, какой гнев в сердцах тысяч людей вызвали арест и высылка Василия Ерошенко. Об этом писали прогрессивные газеты ДВР, Китая, Японии, Индии. Горячо протестовал великий китайский писатель Лу Синь. Подумать только: слепого человека бросают в тюрьму, избивают и "как большевика" в сопровождении японского жандарма отправляют во Владивосток – на расправу к белогвардейцам.

А как ведет себя Ерошенко? Быть может, он юлит, скрывает свои идеалы? Как бы не так! На вопрос во владивостокском порту, не большевик ли он, Ерошенко скромно и гордо отвечает: "Большевизм я пока только изучаю!" О жизни Ерошенко вы прочтете в документальной повести А. Харьковского. Я же как участник описываемых событий хочу добавить следующее: над Ерошенко во Владивостоке готовился суд, точнее расправа, но наши товарищи его вовремя предупредили, и он успел уехать. А сколь коварно умели расправляться со своими врагами японские милитаристы и их прихвостни, я хорошо помню. Вспоминается, как в 1920 г. японские офицеры пришли к нам, представителям ДВР, с красными бантами на гимнастерках, уверяя, что они теперь тоже "барсуки" (так выговаривали они слово "большевики"), а на следующий день неожиданно арестовали революционное руководство Владивостока, и в том числе моих друзей – С. Лазо, В. Сибирцева, А. Луцкого. Все они были сожжены в паровозной топке.

Ерошенко был врагом японских реакционеров. Люто ненавидел он и их ставленников, белогвардейцев. Об этом он сам писал в своих "Записках о высылке из Японии". Об этом же свидетельствуют товарищи, помогавшие ему на его пути в Советскую Россию. Встретив Ерошенко в Харбине, я обрадовался, что ему удалось добраться туда живым и невредимым.

Возвращение писателя на родину оказалось нелегким и непростым. Но я хочу подчеркнуть, что он никогда не отрывался от своей страны. Отправившись в Японию в 1914 г., он бежал от суровой действительности царской России, где ему была уготована судьба нищего слепого музыканта. Перешагивая через языковые барьеры, обучая детей в Таиланде, Бирме и Индии, читая лекции по русской литературе в университетах Китая и Японии, Ерошенко всюду был представителем своей страны.

Хочу для иллюстрации рассказать об эпизоде, который не вошел в данную книгу. В 1922 г. Ерошенко приехал в Москву. Восемь лет он не был на родине и теперь хотел остаться здесь навсегда. Но известный писатель и публицист С. М. Третьяков, незадолго до того возвратившийся из Китая, очень просил Ерошенко вернуться еще на год на преподавательскую работу в Пекинский университет – до тех пор, пока в Пекине не начнут читать лекции советские профессора Б. Васильев и А. Ивин. И Ерошенко вновь отправился в Китай.

Василий Яковлевич горячо любил свою Родину, новую Россию. Едва услышав о том, что произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, он сразу же из колониальной Бирмы стал пробираться домой. О своей революционной стране он рассказывал в Индии, Японии, Китае, за что и подвергался арестам и высылкам. В книге говорится о восторженном отношении Ерошенко к вождю революции В. И. Ленину, о вере Ерошенко во власть рабочих и крестьян. Люди, знавшие В. Я. Ерошенко лично, могут подтвердить: так оно и было.

Василию Яковлевичу досталась нелегкая доля: ему, слепому, приходилось к тому же бороться за наши идеалы вдали от родной земли. Но тем более достойны удивления и восхищения его политическая зоркость и упорство. Я бы сказал, что у него было зоркое сердце, которым он чувствовал правду. Мне хочется сравнить его с маленьким кораблем, бороздившим дальние моря под красным флагом.

Признаюсь: мне очень близок этот добрый, чем-то похожий на ребенка человек, известный путешественник и писатель. Его написанные по-японски сказки настолько проникнуты русским духом, что о них можно сказать: "…Здесь Русью пахнет". Понятно мне и его увлечение эсперанто. В эпоху революции многие увлекались этим языком, мечтая о том, что он поможет объединить разноязыких пролетариев всех стран. В числе эсперантистов были и большевик-дальневосточник Всеволод Сибирцев, и японский коммунист Акита Удзяку, и сам Лу Синь. А в том, что Ерошенко возлагал на язык эсперанто особые, подчас и несбыточные надежды, сказался максимализм слепого поэта. Автор книги поступает верно, когда, рассказывая о своем герое, не скрывает ни его увлечений, ни противоречий в характере Ерошенко: его несколько абстрактной веры в братство народов, наивный гуманизм – все, что слепой поэт преодолевал по мере своего идейного роста.

Документальная повесть Александра Харьковского – плод долгого труда и упорных изысканий. Он взялся за нелегкую задачу: рассказать о человеке, который сравнительно недавно стал известным у себя на родине. В 1977 г. Главная редакция восточной литературы выпустила "Избранное" В. Ерошенко. Однако и после этого ряд произведений (в их числе пьеса "Персиковое облако") остаются неизвестными русскому читателю. Я уже не говорю о жизненном пути слепого поэта – в СССР о нем долгое время знали лишь по небольшим журнальным публикациям.

Как же создавалась эта книга? Во-первых, автору удалось собрать многое из написанного Ерошенко на языках Запада и Востока – а это было весьма непросто, ведь слепой писатель публиковал свои произведения подчас в очень редких теперь журналах, печатавшихся либо выпуклым шрифтом, по Брайлю, либо обычным, плоским шрифтом. Во-вторых, эти тексты (что немаловажно) нужно было прочесть – большинство из них написаны либо по-японски, либо по-китайски, либо на эсперанто. В-третьих, необходимо было записать воспоминания друзей и современников слепого поэта, живущих в Англии, Франции, Германии, Японии, Бирме, Таиланде, Индии, Китае и у нас, в СССР – в Туркмении, на Чукотке. В-четвертых, все это следовало объединить определенной авторской концепцией. Немалую помощь оказали автору работы других исследователей творческого и жизненного пути В.Ерошенко (прежде всего Р.С.Белоусова), а также переводы, выполненные японоведами и китаеведами.

Рассказывая о творчестве Ерошенко на Востоке, А.Харьковский не только приводит много неизвестных даже нам, знавшим Ерошенко, фактов из жизни этого человека, но и знакомит русского читателя, насколько это возможно в объеме документальной повести, с произведениями Василия Ерошенко.

Всюду, где позволяет материал, автор книги оставляет читателя наедине с ее героем, давая высказаться самому Ерошенко. И этот прием мне кажется правомерным: читателю, мало знающему о Ерошенко из других источников (они немногочисленны), нужно знать, где в повести документированные факты, а где авторский домысел. А. Харьковский почти всюду предоставляет ему эту возможность. При этом автор широко пользуется воспоминаниями героя о его детстве, о путешествии по Чукотке, сказками и стихотворениями, написанными в России, Япония и Китае.

Должен признаться, что даже мне, знавшему Василия Ерошенко на протяжении большей части его жизни (в последний раз я разговаривал с ним в Москве, незадолго до его смерти), он по-настоящему открылся именно сейчас, после прочтения книги А. Харьковского.

А. С. Пушкин как-то заметил, что нет науки более занимательной, чем следовать за мыслями замечательного человека. Книга А. Харьковского предоставляет нам такую возможность. С ее помощью к нам возвращается наш замечательный соотечественник, поэт Востока – сын России. И предваряя рассказ о его жизни, я бы хотел, чтобы Василий Яковлевич Ерошенко, его судьба и его сказки, стали так же популярны в СССР, как они популярны на Востоке. Это была мечта и самого Ерошенко, видевшего в своей Родине сказочную "Страну Радуги".

Н. Н. Матвеев-Бодрый,

Участник Гражданской войны на Дальнем Востоке

Глава I. РОССИЯ (1890 – 1914)

Ранняя ночь

"Я слепой. Ослеп я четырех лет от роду. С мольбой, весь в слезах покинул я красочный мир солнца. К чему это, к добру или злу, я еще не знал. Ночь моя продолжается и не кончится до последнего моего вздоха. Но разве я проклинаю ее? Нет, вовсе нет.

Слепой писатель мистер Хаукс писал в своем "Проклятии черной тропы": "Солнце в небе подарило мне видимый мир с его открытыми для всех прелестями – ночь раскрыла передо мной вселенную – бесчисленность звезд, бескрайность пространства, удивительную загадку жизни. И если ясный день познакомил меня с миром людей, то ночь приобщила к миру божьему. Конечно, она принесла мне боль, вселила в душу робость. Но только ночью я услышал, что звезды поют, почувствовал себя частицей природы и познал то, что управляет всем сущим".

Так пишет человек, который в детстве лишился ноги, а в пятнадцать лет ослеп. И все-таки, несмотря на все это, стал известным писателем-натуралистом и прославился в Америке своими рассказами из жизни зверей.

Мог ли я мечтать для себя о чем-то похожем? Живи я, как он, в лесном доме, среди родных и близких, быть может, и я когда-нибудь смог бы сказать о себе нечто подобное. Но, тоскуя вдали от полей и лесов, я вынужден жить в духоте и шуме гигантских городов… где уж сквозь их грохот пробиться тихому пению звезд и приобщить меня к таинствам природы!"

Так начинается автобиография Василия Ерошенко. Этот человек никогда не знал дня: только забрезжило утро, и для него сразу наступила тьма. И все-таки жизнь его началась со света. Четыре года он жадно смотрел на мир и успел вобрать в свою память и засохший лист, и персиковое облако, и орла, и бабочек, догоняющих солнце, – все то, что хранил затем в бесконечной ночи и оживил на страницах своих сказок.

Четыре года, много это или мало? Лев Толстой говорил, что несколько детских лет дали ему столько же впечатлений, сколько вся остальная жизнь. С не меньшим основанием мог бы сказать нечто подобное о своих зрячих годах Василий Ерошенко.

Пройдут годы. Ерошенко будет говорить: "Вчера я видел Токио", "Какой красивый город Пекин", "Чудесный вид открывается с Фудзиямы". Он "увидит" пагоды Моулмейна (1), снега Чукотки и пески Каракумов. И все потому, что памяти слепого будет с чем сравнить все это: в сердце его жили и солнце, и лица родных, изба и церковь за окном, деревня и лес, прозрачная речушка Оскол и снежные холмы Курского края – милая родина, где впервые – и так ненадолго – он увидел свет.

Обуховка, родное село Василия Ерошенко, находится недалеко от города Старый Оскол. Всего двадцать верст, и на дороге появляется большая рубленая церковь. Поодаль от нее, в белой кипени вишневых садов, прячутся белые мазанки и крытые соломой темные избы: здесь, на Курской земле, издавна живут сыны двух братских народов – русского и украинского.

Сразу за церковью стояла большая изба Якова Васильевича Ерошенко. Отец его, хлебороб, пришел сюда с Украины. Нажил своим горбом и эту избу, и сад с огородом. Правда, пахотной земли не имел. Зато арендовал бахчи и держал небольшую лавку.

После смерти отца дети разделились. Яков взял к себе мать. Ему досталось хозяйство и изба. Сюда он и привел жену – русскую женщину из Старого Оскола – Евдокию. В 1887 году двадцатилетняя Евдокия родила Якову дочь Нилу, а год спустя и сына – Александра. 31 декабря 1889 г. (12 января 1890 г. по новому стилю) у Якова и Евдокии родился второй сын, и гости в избе радовались и Новому году, и новому человеку. "Наследник родился, помощник" – говорили они, поздравляя мать и отца.

Через несколько дней почти вся деревня собралась в церкви, Стоял солнечный морозный день, а в церкви от дыхания людей было тепло и даже душно. Священник крестил сына и нарек его Василием.

В четыре года Вася заболел корью. Болезнь протекала тяжело, и богомольные тетки решили помочь мальчику быстрее встать на ноги.

– В церкву отнеси сына, – посоветовали они Евдокии. – Милостив бог, и безгрешен ребенок.

Стояли крещенские морозы, Вася спал, тетки боялись его разбудить, поэтому не очень кутали. Бабка хватилась на улице, но было уже поздно – не возвращаться же домой.

Говорят, отец уехал в город, мать спала, а бабка с помощью двух богомольных теток попросту выкрала внука. Возможно, все это так и было. А, может, вспоминалось так уже после несчастья?

Батюшка долго отпирал остывшую церковь, ворчал, что пришли в неудобный час, вечером. Вася проснулся, заплакал, слезы сразу замерзли. Так, с закрытыми глазами, и внесли его в церковь, раздели. Тело ребенка горело, его сотрясала дрожь.

Поп пробормотал молитву: "Во имя отца и сына и святого духа", бросил пригоршню холодных капель в глаза Васи. Мальчик заплакал. Тетки наспех закутали малыша и потащили его домой. И хотя идти было недалеко – церковь-то рядом с домом – ребенок простудился, началось воспаление легких. (2)

И вот пришла ночь. Нет, еще не та, что окружит его на всю жизнь. Пока он мог видеть сквозь щелки опухших глаз. Мальчик метался в бреду. Приехавший из города доктор предсказал ему скорое выздоровление, но неизлечимую слепоту. Прошли недели. Болезнь, казалось, отступила, Вася медленно приходил в себя. В доме все говорили шепотом.

– Мама, почему темно? – спросил как-то мальчик.

– Ночь на улице, сынок. А лампа не горит – нет керосину.

Василек протянул руку, нащупал широкоскулое лицо матери, усы и бороду отца. Почувствовал на пальцах слезы. И вдруг услышал шум дня. Потянулся к окну над кроватью – оно было раскрыто. Ощутил на лице свет солнца. Солнца, которого он не видел.

Много лет спустя он говорил японским друзьям, что, ослепнув, сделался очень трудным ребенком: все дни сидел в темном углу, как пойманный волчонок, огрызался на каждое слово и плакал, плакал. Мать брала его за руку, выводила на улицу. Он на что-то натыкался, падал и снова забивался в свой угол.

Читая написанный много лет спустя рассказ Ерошенко о слепом мальчике (3), можно представить, как все это было. В родном доме он натыкался на порог, кочергу, табуретки. Шел на кухню погреться у печи, но огонь, похоже, только и ждал, чтобы ожечь ему руки, чайник брызгал в лицо кипятком, а вилка больно вонзалась в пальцы. И во дворе на каждом шагу его подстерегала опасность – то больно ударится о камни, то упадет в яму. Сначала Вася боялся всего – и огня, и камней, и собак, которые еще недавно лизали ему руки. Но ослепший мальчик пересилил самого себя и сделал свой первый, самый трудный шаг из тьмы.

Все началось с первых "незрячих" шагов по отцовской избе – он рассчитал расстояние от кровати до двери и оттуда до печи. Потом он научился ходить, уже не считая шаги, а чувствуя расстояние по усталости мышц. Так он дошел до 'калитки. Однажды мальчик обошел ночной сад и присел у порога, прислушиваясь к звукам ночи. Из ближнего леса доносились голоса птиц, из болота слышалось лягушечье кваканье. Грянул гром, и эхо его донеслось уже издалека. Мальчик помнит: там еще роща есть, а в ней пруд – он не раз ходил туда купаться. И вот калитка позади. Он идет по селу. Обостренным чутьем слепого чувствует, что впереди – церковь. Ну да, она здесь, рядом, он правильно запомнил. По эху определил: хаты справа, не так далеко, у ближнего леса. Стало холоднее, на траве роса. Значит, скоро утро. Он услышал – просыпаются птицы, и подставил лицо самому первому лучу утреннего солнца.

Пройдут годы. Василий Ерошенко сохранит в своей зрительной памяти лишь небо, лицо матери, голубей на заборе и церковь, где его ослепили. В глубоком мраке, куда он погрузился, не нашлось ничего, что могло бы закрепить другие образы видимого мира. Он будет помнить, что глаза кролика красные, но не сможет представить их, эти самые глаза. Весь мир его воплотится в звуках. Он будет трепетать от радости, встречая на разных языках слово "свет": "лайт", "люмьер", "люмо", – каждый раз представляя себе солнце. И все потому, что в те самые трудные для него ночи сумел перекинуть первые мостки из мира тьмы, звуков и ощущений в царство света.

На какое-то время ночная тьма стала для него другом. Только ночью он мог ходить по деревне, не слыша приглушенного шепота за спиной ("а у Якова-то сынок темный"), бродить свободно, словно зрячий, не вызывая тревожных окликов матери. Вскоре он научился ориентироваться в деревне, в лесу, в поле не хуже, чем в отцовской избе.

И вот как-то днем Вася открыл калитку и, отбросив палку, походкой зрячего пошел по Обуховке. Крестьяне долго смотрели ему вслед. Однажды, когда он ушел за околицу, кто-то, видимо нездешний, попросил указать дорогу в город – принял его за зрячего.

За месяцы болезни и сидения дома мальчик стал серьезным и молчаливым. Товарищи не желали с ним играть, даже не подходили – побаивались его. А ему было нужно, чтобы признали, приняли к себе. И он страдал.

Шли годы. Но даже в родной семье Вася чувствовал себя одиноким: слепой в хозяйстве только обуза. А в деревне к нему привыкли и даже перестали удивляться, когда он свободно шагал без палки.

Однажды, стоя у церкви, он заслушался пением слепого кобзаря – о краях заморских, о казацких походах в Туретчину. В самое сердце запала ему песня: мир велик, если бы можно было убежать, чтобы не слышать шепота жалости за спиной.

А кобзарь, словно подслушав Васины мысли, погладил его русые кудри, ощупал невидящие глаза и сказал:

– Пидэмо зи мною, хлопчику. Що ты маешь тут робыть, слипенький? Пидэмо и маты тэбэ видпустыть.

(1) Моулмейн – город в Бирме.

(2) Об этом писала сестра В.Ерошенко М.Я.Безуглова.

(3) Об этом В.Ерошенко рассказал в новелле "Обреченный жить".

Детская казарма

Яков Ерошенко давно уже подумывал, куда пристроить сына. У слепого в России большого выбора не было – либо в богадельню (куда попасть было совсем непросто!), либо в школу слепых – их было несколько на страну и среди них – петербургская для дворян и московская для простого люда.

Как удалось отцу пристроить Василия в школу слепых в Москве, остается загадкой. Видимо, у него, человека бывалого, исколесившего на почтовых лошадях почти всю Среднюю Россию, были знакомые среди купцов, на пожертвования которых существовала эта школа.

"Девяти лет, – писал в своих воспоминаниях Ерошенко, – я был послан из деревни, чтобы научиться чему-нибудь в школе слепых. Это было учебное заведение, отгороженное от всего мира, нам не только запрещалось самим выходить за ограду, но даже в каникулы нас не отпускали домой. Днем и ночью мы были здесь под надзором".

С деревенского приволья мальчик попал в затхлый мирок "детской казармы". Массивный особняк школы на Второй Мещанской, глухой забор, а за ним небольшой двор, названный ребятами "сковородкой". Здесь разрешалось гулять лишь по часу в день, девочкам – в одно время, мальчикам – в другое. Днем и ночью над головами детей свистела плеть директора школы, от-ставного полковника А.Г.Витте – за малейшую провинность их нещадно наказывали. А по воскресеньям учеников собирали в школьной церкви, где они молились о здравии "благодетелей"– купцов.

Между детьми и их наставниками шла глухая борьба: учителей то и дело изводили "глупыми" вопросами. ("В нашем классе, – замечал Ерошенко, – разрешалось задавать только умные вопросы"). К примеру, педагог объясняет: наша планета так велика, что на ней для всех хватает места. А Ерошенко спрашивает: "Почему же у моего отца нет даже клочка земли, и он арендует ее у графа Орлова?" Наказав дерзкого ученика плетью, учитель продолжает: человечество делится на расы, причем самая цивилизованная – белая. Но его снова прерывают вопросом: "Потому ли мы лучше других, что цвет нашей кожи белый?… А как же летом, когда мы загораем, становимся ли мы от этого менее цивилизованными, чем зимой?".

Рядом со школой, где учился Ерошенко, находился дом известного купца Перлова; фирма его вывозила из Китая чай. В гости к нему однажды приехал некий господин Ли. Узнав, что по соседству с домом Перлова находится школа слепых детей, господин Ли решил посетить ее. Он пришел к детям в старинном одеянии, с косой на голове. Разумеется, слепые не могли этого увидеть, но господин Ли был так добр, что разрешил им ощупать его китайскую одежду и даже косу.

"Зная, что китайцы принадлежат к желтой расе, я взял его руку и пробежал по ней кончиками пальцев, пытаясь уловить разницу между его кожей и моей. Затем я отошел и тихо спросил учителя, правда ли, что наш гость желтокожий. Учитель подтвердил.

– Но я не нашел разницы между рукой белого и желтого человека, – сказал я вполголоса".

В школе слепых детей старались еще раз ослепить – духовно. Учителя воспитывали их в духе преданности существовавшему строю, в головы детей вдалбливались сословные предрассудки, национальная и расовая рознь. И, казалось бы, сама действительность России – "тюрьмы народов" способствовала тому, чтобы дети, тем более слепые, принимали эти слова за истину.

Каким же чутьем должен был обладать мальчик, чтобы "смотреть на мир своими, а не чужими глазами, думать своей головой и открывать мир своим сердцем?" Эти слова Ерошенко произнес в Японии в 1916 г., но зародились у него такие мысли, быть может, еще здесь, в Московской школе слепых.

Несмотря на то, что попечительство изолировало школу-тюрьму от всего мира, веяния жизни проникали и туда. То к кому-то из ребят приедут родители из де-ревни и расскажут, что помещику подпустили "красного петуха", то школьный сторож проворчит, что вот, мол, обнаглели господа студенты – захватили университет, отстреливаются от полиции. Иногда детей заставляли молиться за "подло убиенного" царского чиновника, кляли на чем свет "проклятых анархистов".

Внешне в школе все оставалось по-прежнему. Как и раньше, два раза в неделю приходил проверять успеваемость инспектор Гетлинг (он говорил с сильным немецким акцентом, и ребята часто передразнивали его). Все так же щелкал хлыстом по головам ребят директор школы отставной артиллерийский полковник А. Г. Витте, а жена его, богомольная немка, которая фактически заправляла всеми делами, водила детей на прогулки, заставляя молиться у каждой часовни. И председатель школьного совета "милейший" Вячеслав Семфарионович Кохманский – святоша и ханжа – встречал "чистую публику" у входа в школьную церковь, где на пороге, возле тарелки для пожертвований, сидела опрятная девочка, а за амвоном пел хор слепых.

И все-таки над школой сгущались тучи. Это чувствовал А. Г. Витте, который, сменив сапоги на тапочки, прятался у дверей спален, чтобы подслушивать разговоры. Понимали это и учителя – в последнее время ребята просто засыпали их "глупыми" вопросами.

В "Странице из моей школьной жизни" Ерошенко писал: "Однажды учитель сказал нам:

– В каждой стране есть свой правитель, и государство без него не может существовать, так же как наша школа без дежурного преподавателя.

Мы заулыбались: ведь школа больше всего нравилось нам, когда дежурный учитель был болен и мы могли делать то, что нам захочется. В какие игры мы тогда играли, сколько веселого рассказывали перед сном!…

– …Россией правит император в золотой короне и дорогом одеянии; он восседает на троне со скипетром в руке, – говорил тем временем учитель.

Лапин прервал рассказ:

– Ну, а если бы император оказался на улице без скипетра и короны, в обычной одежде, могли бы люди узнать, что перед ними сам император? Вопрос был признан глупым. Лапин остался стоять. Однако он запротестовал:

– Но, господин учитель, мы не можем видеть ни корону, ни царскую одежду, как же мы узнаем при встрече императора?

Этот вопрос был оценен как очень глупый: Лапин был поставлен на колени…

Учитель продолжал:

– Так же как в школе есть плохие мальчики, вроде Лапина, которые все время досаждают учителям, так и в государстве находятся негодники, мешающие правителям исполнять свой долг. Таких людей называют социалистами и анархистами. Мы должны их опасаться и презирать.

Но мы не боялись Лапина. Наоборот, никого в школе ребята не любили так сильно, как его. Что ж, поду-мал я, если эти "негодяи" такие же плохие, как наш Лапин, значит, незачем их опасаться…

Вскоре после этого урока нашу школу должен был посетить дядя самого императора Николая II, великий князь Сергей Александрович…

В объявленный день все было готово. Мы ожидали лишь звонка, чтобы собраться в классе. Но он прозвенел минут за пятнадцать-двадцать до назначенного срока. Думая, что наш коридорный проявил излишнее рвение, мы не очень спешили и вышли из спальни минут через десять после звонка.

По дороге меня задержал какой-то человек и спросил, куда я иду. Я ответил:

– На встречу с дядей императора. Он вновь спросил:

– Хорошо ли ты сегодня пообедал?

– Ну, а если нет? Разве вы дадите мне другой, более сытный обед?

– Почему же, это вполне возможно, – ответил незнакомец.

– Тогда вам придется каждый день кормить меня обедом. И ужином тоже, потому что ужины здесь так же плохи, как и обеды.

Незнакомец рассмеялся:

– Может ли тебе нравиться то, чего ты не видишь?

– Разумеется. Я не вижу своих друзей, но люблю их.

– Ну, а я нравлюсь тебе?

– Как вы можете нравиться мне, если я вас совсем не знаю? Однако вот-вот придет великий князь, у меня нет времени тут с вами разговаривать.

Сказав это, я пошел в класс. Потом узнал, что слышавшие нашу беседу учителя не находили себе места от страха: ведь со мной разговаривал сам великий князь, который жестом приказал им не вмешиваться.

После отъезда высокого гостя меня заперли в чулан, а учителя собрались решать мою судьбу. Я был почти уверен, что меня исключат. И вот меня пригласили на "суд".

– Как ты осмелился так грубо разговаривать с дядей императора? – строго спросил учитель.

– Я не знал, что этот человек – сам великий князь.

– Но почему? Допустим, ты не мог видеть его роскошный военный мундир и бриллиантовый орден, которого нет ни у кого другого в России. Но ты должен был почувствовать изысканность его манер, услышать, что рядом стоят телохранители-черкесы, офицеры и адъютанты. Ты не видел всего этого, но услышать и понять ты, безусловно, мог.

– Но я и в самом деле ни о чем не догадывался. Мне казалось, что я разговариваю с кем-то из полицейских, которые ходят по школе и грубо ведут себя".

На этот раз мальчика простили. Но он и в дальнейшем не изменил своего поведения и не стал таким, каким хотели бы видеть его учителя.

Однажды, когда ребят вели в баню, Ерошенко, повстречался на улице с нищим, неглупым и обходительным человеком, и принял его за великого князя. За разговор с побирушкой мальчика высекли. И все же он продолжал больше верить своим чувствам, чем словам окружавших его учителей и наставников. "Ночь, – писал Ерошенко, – научила меня сомневаться всегда и во всем и не верить ни учителям, ни самым большим авторитетам… Я не верю, что бог милостив, а дьявол зол и коварен. Я не верю правительству, а также обществу, которое ему доверяет… Мой девиз: все подвергай сомнению!"

Воспоминания всегда несколько субъективны. Да и вряд ли можно судить о жизни человека только по тому, что он сам о себе написал. Важно, что вспоминалось ему через много лет.

Конечно, при желании Ерошенко мог бы припомнить и немало хорошего из своей школьной жизни. Например, летние каникулы, когда детей отправляли на дачу в Останкино. Там, набив мешки соломой, они спали прямо на траве, вдали от шума большого пыльного города. Ведь это были самые первые "путешествия" Ерошенко!

И если через много лет он не вспоминает об этом, то только потому, что темные стороны школьной жизни сильнее запечатлелись в его памяти. Но что же тогда удерживало в стенах такой школы деревенского мальчика, который считал, что в жизни не может быть ничего горше неволи? Отчего Василий Ерошенко оказался в числе немногих, получивших свидетельство об окончании Московской школы слепых?