Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Скорее всего удержала его здесь колдовская власть слова.

Во втором классе учителя раскрыли своим незрячим воспитанникам пленительную тайну шести выпуклых точек – из их сочетаний под пальцем рождались буквы, из букв – слова. Плотная, вся в пупырышках бумага зазвучала для Ерошенко, заговорила голосами героев пушкинских сказок, стихов Некрасова и Шевченко. "Счастливей меня человека нет: я вижу солнце, я вижу свет", – так выразил он свою радость от встречи с книгой в письме к родителям.

Чем стало для него, слепого, ощутимое, "выпуклое" слово? Быть может, тропой в полузабытый светлый мир детства, который так внезапно разрушила тьма? Или дорогой в будущее – из ночи в день, из одиночества к людям?

Ночью, когда школа затихала, Ерошенко брал с собой толстый том и, водя под одеялом пальцем по точкам, читал вслух. Обычно его слушали до десятка ребят. Они торопили, переспрашивали, требовали все новых и новых рассказов, а книги из школьной библиотеки были уже все прочитаны. Тогда мальчик понемногу стал сочинять – то сказку продолжит, а то и новую выдумает. По просьбе товарищей ему вновь и вновь приходилось рассказывать свою придуманную сказку, тогда Ерошенко стал записывать свои сочинения.

В школе никто и не думал поддерживать одаренных детей. Здесь учили другому – делать щетки, плести корзины. И хотя Ерошенко со временем обучился этому ремеслу, душа его тянулась к другому – к литературе и к музыке. Обладая хорошим слухом и голосом, он учился играть на скрипке и гитаре, посвящая этому большую часть своего свободного времени. Мальчик также пел в школьном хоре и даже в виде исключения посещал занятия по классу рояля (игре на этом инструменте здесь учили только девочек).

Перед окончанием школы в оркестре слепых детей Ерошенко играл первую скрипку, и учителя прочили ему карьеру музыканта.

В 1907 году, сдав выпускные экзамены, Василий Ерошенко вступил в самостоятельную жизнь.

В Обуховке

Высокий, русые волосы до плеч, в белой вышитой рубахе, за спиной гитара, в руке скрипка – таким предстал перед родителями Василий Ерошенко. Отец крепко обнял сына, мать заплакала, младшие братья и сестры знакомились с ним, как с чужим. Только взрослые Нила и Александр, да пятнадцатилетняя Поля помнили брата.

С приездом сына в избе Ерошенко стало как-то тише, все говорили вполголоса, словно в доме был больной, и только мать откровенно выражала свою радость. Люди, приходившие в отцовскую лавку, заглядывали в избу, сочувственно вздыхали:

– Ой, Евдокия, сын-то у тебя темный!

Повторялось все то, что уже было испытано в детстве.

Как ни трудно было слепому юноше бывать на людях, он больше не прятался от них, как в детстве, – старался помогать матери по дому и даже ходил с отцом в поле. Кто знает, быть может, он надеялся найти себе дело в родной Обуховке. Но чем ближе он узнавал жизнь в деревне, тем больше понимал – здесь не то что слепому, но и зрячему прокормить себя трудно.

Главной бедой этих мест было безземелье. Большая часть земли принадлежала крупному собственнику графу Орлову-Давыдову. Граф отдавал ее в аренду по грабительской цене: десятина – двадцать два рубля. Большинству крестьян это было не по карману, и они занимались отхожим промыслом, уходили в города, на шахты.

Не всем хватало места в деревне. Тесно становилось и в избе Якова Ерошенко. Нила и Александр завели уже свои семьи. У Якова было много хлопот, а тут еще прибавились новые – нужно было пристроить к какому-нибудь делу "темного" Васю. И отец все чаще посматривал на скрипку сына.

Однажды юношу позвали в дом управляющего имением Алексея Александровича Пермейского. Праздник был тогда какой-то, или просто Пермейские давали бал, но только по обширным владениям графа Орлова-Давыдова разъезжали тройки и собирали "чистую" публику – учителей, купцов, попов. Пригласили туда и Василия Ерошенко: захотели послушать его скрипку.

На балу Ерошенко чувствовал себя одиноко. Лилось дорогое французское вино, слышались шутки и смех, скользили по паркету пары, а он стоял на возвышении, прижав плечом скрипку, и играл, играл. Никто не заговорил с ним, для всех он был просто слепым музыкантом. Ему все казалось, что у ног его звенят пятаки, словно это был не бал, а ярмарка.

Глубокой ночью, ни с кем не попрощавшись, Ерошенко ушел. Это было уже дерзостью необыкновенной. Пермейский послал за ним вдогонку верхового. Спрятавшись в поле, Василий услышал цокот копыт.

А наутро Яков Васильевич пошел к Пермейским извиниться за сына. С тех пор в деревне стали поговаривать, что Вася не в себе, странный какой-то. И отец оставил сына в покое: пусть сам решает, что будет делать, чем займется.

Отчего не хотел Вася стать сельским музыкантом?

Ведь знал же он, что в деревне для него не было тогда другого занятия. Или, может, ему, десять лет учившемуся нудной профессии щеточника, вообще опостылела любая работа? Нет, он уважал крестьянский труд. Об этом писал в "Утиной комедии" Лу Синь: "Ерошенко… считал, что каждый должен доставать себе пищу собственным трудом; и всегда утверждал, что женщины должны разводить домашний скот, а мужчины – обрабатывать землю. Когда ему случалось встретить знакомого, он уговаривал его сажать во дворе капусту. Жене Чжун Ми советовал разводить пчел, кур, свиней, коров, верблюдов…" Но труд на земле был недоступен для слепого. И он страдал, когда его, крестьянского сына, пытались превратить в попрошайку.

Той весной к Василию пришла любовь – первый раз в жизни. Деревенская девушка Клава была и глазами его, и сердцем, и помогла слепому еще глубже войти в мир поэзии.

Много дней провели они в лесу, на мельнице у запруды, возле реки, на болотце Муховеньке – посреди вода, по краям трясина. Возле болота рос рогоз, стебли которого охотно ели мальчишки. Клава срывала цветы. И плела из них венки. Вскоре Василий сам мог отыскивать и чабрец-траву с мелкими сиреневыми цветами, и выбоины на деревьях, где дятел искал червячков; узнавал птиц по голосам и на ощупь находил тропу через трясину, где тонули иногда коровы.

Деревенская идиллия? Но для слепого Васи Ерошенко это был первый "лесной университет". Впоследствии, переводя его пьесу "Персиковое облако", Лу Синь изумлялся, как это слепой мог населить ее таким множеством сказочных персонажей – животных и растений. Конечно, к тому времени Ерошенко успел побывать и в садах Японии, и в джунглях Индии, и на равнинах Таиланда. Но прежде – была Обуховка, вот эта Муховенька и девушка Клава, научившая его понимать родную природу.

Как дерево рождается из семени, так и "слепой русский поэт Ерошенко" (как называл его Лу Синь) вышел из Обуховки. В далеком Пекине помнилась ему Муховенька на закате солнца. Он жаловался Лу Синю, что в Пекине даже лягушек нет ("Лягушачье кваканье!" – мечтательно восклицал Ерошенко). А за этим стояла его тоска по Обуховке: мол, в лягушках ли дело, если он хочет быть дома.

Родина незримо присутствует во всех произведениях слепого писателя. Читая его сказки, поражаешься упорству, с каким герои Ерошенко стремятся в край счастья и мечты, в страну радуги. Автор пишет: нужно только ступить на разноцветный мост и пройти по нему до конца… Ничто – ни вечная ночь, ни горе и невзгоды бродячей жизни не могут остановить его на пути в выдуманную им страну радуги. И все потому, что вырос он в тех местах, где верили, что радуга жива и в плохую погоду – просто она прячется в туче. Нужно дождаться хорошего дня, подкараулить, когда "радуга из колодезя воду пьет", загадать желание, и оно непременно сбудется.

Обуховка подарила ему целый мир. Здесь на темном небе лежали большие звезды: тусклая звезда – грешная душа, та, что блестит, – святая; тянулся по небу Млечный путь – дальняя дорога в Киев. Здесь в пятницу нельзя было пылить, а на Параскеву – прясть, на Троицу – белить холсты, а на Ивана Постного – есть яблоки. "И хотя наша деревушка была очень мала, головы ее немногих жителей были забиты таким количеством страхов, предрассудков и суеверий, что их, пожалуй, хватило бы на население какого-нибудь огромного города". Так писал Ерошенко много лет спустя.

Все будет в его жизни – под его пером оживут индийские, бирманские, чукотские сказания. Он органично воспримет чужое, потому что в нем вечно жило свое, русское: тихие обуховские вечера, поверья курского люда, леса, болота, реки – милая сердцу родина.

…Признаться, труднее всего было найти материал о детстве и юности героя. Сам Василий Ерошенко почти не оставил воспоминаний о том времени (если не считать небольших по объему записок); свидетелей той его самой ранней поры уже почти не осталось. Да и много ли примечали они за никому тогда еще не известным слепцом, простым парнем? Документы? Но что могут сказать они, если нас интересует внутренний мир героя, "биография его души"?

И все-таки свидетельства той поры сохранились – это те, увы, немногие произведения Ерошенко, где, переплетая фантазию и быль, он говорит о своей родине и о себе. Такой, удивительно русской по духу, является его написанная по-японски в 1922 году в Китае "Зимняя сказка". Первая половина ее относится как раз к тем временам, о которых мы ведем рассказ.

"…Было это давно, лет десять назад, – писал Ерошенко, – Жил я тогда в небольшой деревушке…

Неподалеку от этой деревни начиналась тополиная роща, простиравшаяся на много верст вокруг…

Крестьяне говорили, что тот, кто повадится ходить в эту рощу, рано или поздно тронется умом, бросит свою деревню, пропадет без вести где-нибудь на чужбине и вообще навлечет на себя неслыханные бедствия. Однако я не обращал внимания на эти вздорные речи и больше всего любил бродить по тополиной роще…

Однажды ночью, когда падал густой снег и близ села отчаянно выли волки, я направился в эту рощу. Сейчас я и сам не могу объяснить, почему в такую страшную ночь я отправился туда… Наверное, мне казалось, что в оглашавшем окрестности диком волчьем вое я сумею различить обращенный к тополям ласковый шепот весны…"

И вдруг, вспоминает автор, он увидел на опушке странную старуху, закутанную в медвежью доху, на голове шапка из выдры, на поясе – фонарь. Это была Царица-Зима. Она повела его в свой дворец, где жил сказочный Тополиный Мальчик. Подслушав их разговор, автор понял, что сам он уже мертв, но может вернуть себе жизнь, если вырежет на груди Тополиного Мальчика знак любви. "Когда я подрасту, – объясняет ему мальчик, – мне предстоит… стать факелом… А чтобы ярче гореть… нужен знак – знак "любовь".

Автор выполнил просьбу мальчика и вернулся к жизни.

Прошло много лет. В Россию пришла желанная пора, которую так ждали простые люди. Ерошенко возвратился на родину и вновь повстречал знакомую старуху. Только она уже не была царицей, жила в избушке и собирала хворост.

– А мальчик – что же стало с ним? – спрашивает Ерошенко. Старуха отвечает:

– …Парнишка стал каким-то чудным и все твердил, что ему хочется обнять весь мир и теплом своим согреть всех людей на свете…

– И что же дальше?

– Потом он и стал факелом и освещал людям путь сквозь тьму, пока не догорел до конца…

"Вечером на постоялом дворе я спросил хозяина, знает ли он что-нибудь о старухе, собирающей хворост в роще.

– Знаю, конечно, – отвечал хозяин. – Эту сумасшедшую бабку знают здесь все. Многие считают ее колдуньей. Она что, повстречалась вам? И, наверное, говорила про знак "любовь"? Она все что-то колдует над дровами и твердит, что если на них вырезать знак "любовь", то они будут ярче гореть и давать больше тепла. С нами крестная сила! – трижды перекрестился хозяин.

– А как погиб ее сын? – спросил я его.

– Да очень просто. Он вступил в большевистскую партию и был отчаянным партизаном. Да, на наше счастье, в том году белогвардейцы многих партизан поймали. Кого порубали на месте, кого потом казнили. Только это нас, справных хозяев, и спасло, – добавил он, понизив голос до шепота.

– А каким способом их казнили? – снова спросил я.

– Чтобы сильнее припугнуть эту братию, говорят, их живьем сжигали, а может, просто злые языки так про белых судачат, а на самом деле вовсе и не так было. Да и кому какое дело, как их там казнили. Только старуху жалко. Она после этого рехнулась и стала заговариваться. Все твердит, что, мол, сын ее стал факелом, чтобы светить людям в темноте, и сгорел. Мелет всякий вздор, тьфу! – сплюнул хозяин. – Однако, не следует на ночь говорить про колдовство и убийства, с нами крестная сила! – добавил он и, боязливо поглядывая на окно, несколько раз перекрестился.

Я замолчал и с тоскливым чувством смотрел, как он крестится. На дворе становилось все темнее и на моем сердце тоже… О мое сердце. Что мне поделать с тобой?"

Из этой сказки читатель немало узнает и о ее авторе – о его жизни, симпатиях, идеалах. Дворцы, похожие на тюрьмы, солдаты, отдающие честь обитателям дворцов, крестьяне, живущие во тьме предрассудков, – это его страна, старая Россия. Вынужденный под давлением обстоятельств покинуть родину, он возвращается туда после революции, когда в России, наконец, наступила весна. Эту весну принесли с собой революционеры, большевики: они согрели родную землю огнем своих сердец. Движимые любовью к народу, многие из них, как Тополиный Мальчик, пожертвовали своей жизнью.

Читая сказку Ерошенко, вспоминаешь и легендарного Данко, отдавшего свое сердце людям, и реального большевика Лазо, которого японские оккупанты сожгли в паровозной топке. "Сгорая самому, светить другим", – вот девиз автора сказки. "С самых ранних лет я мечтал, чтобы на моей родине не было несчастных людей… Лишь этим мечтам и надеждам я обязан тем, что до сих пор живу", – писал он.

Все свои сказки Ерошенко создавал во имя мечты о будущем, подчас туманной, зыбкой. Но он не убегал от жизни в мир вымысла и не отделял себя от своих героев. В этих произведениях, подчас резонерских и наивных, четко прослеживается позиция писателя, звучит его голос.

«Хочу увидеть мир!»

Такасуги Итиро писал: «Нет абсолютно никаких данных о том, чем занимался Ерошенко после того, как он окончил школу и до поездки в Англию в 1912 году». И в самом деле, до последнего времени об этих годах его жизни мы почти ничего не знали.

А между тем эти пять лет в жизни слепого юноши очень важны: именно тогда решалась его участь – разделить судьбу тысяч других слепых или попытаться устроить свою жизнь иначе.

Почему же Ерошенко не захотел "быть таким, как все?" Словно отвечая на этот вопрос, он писал: "Других слепых ночь научила все принимать на веру и ни во что не вмешиваться. Большинство моих товарищей, поверивших всему, что говорили учителя, доверяют теперь каждому слову авторитетов. Они заняли хорошее положение в обществе, стали музыкантами или учителями, живут в комфорте, окружены заботами и любовью близких. А я так и не достиг ничего. Сомневаясь во всем, я, как перекати-поле, скитаюсь из страны в страну…".

Правда, начинал он, казалось бы, как многие. В начале века двое незрячих энтузиастов – Д. С. Разин и В. В. Разумовский – создали в Москве хор и оркестр слепых. Выступали на празднествах, в церквях, ресторанах, обычно перед "чистой публикой" – промышленниками, купцами, и вот весной 1908 года Ерошенко, пройдя нелегкий конкурс, был принят в этот оркестр. Поселился он в "Солодовках" – доходном доме для слепых на Мещанской улице. Подвесная койка в комнате-пенале, ниже этажом столовая и библиотека. Рядом с домом попечительство, контора хора и оркестра – все на небольшом пятачке, недалеко от места, где была и его школа. Казалось, в жизни слепого оркестранта наступили благополучные дни.

Между тем, работая в оркестре, Ерошенко не оставлял своей заветной мечты – отправиться в дальнюю дорогу. Но для этого нужны были деньги. Тридцать лет спустя ветеран оркестра М. В. Великанов вспоминал об очень странном музыканте, который всегда держался особняком – не пил, не курил, девушками не интересовался, жил чуть ли не на одних сухарях. "Уж как мы подтрунивали над Васей, – писал он, – даже монахом называли, а он слушал молча, улыбался, упрямо наклонив голову, и продолжал вести себя по-прежнему. Грустный он был какой-то".

Каждый вечер на сцену ресторана выходил высокий юноша с гитарой. Страдальческая улыбка освещала нежное, даже чуть женственное лицо. Он откидывал волнистые льняные волосы, ниспадавшие до плеч, и начинал петь. Заказывали обычно цыганщину; платили щедро.

А потом Ерошенко шел ночной Москвой домой, смяв в кармане заработанные рубли. Утром он отдаст их вечно голодному актеру, который за это будет читать ему Пушкина, Андерсена и Шекспира.

Книги открывали ему новый мир. А окружали его шум и угар ресторана, суета и грохот большого города…

Много лет спустя Ерошенко писал:

"Я родился в холодной стране. Глубокий снег и толстый ледяной покров с детских лет были моими ближайшими друзьями. Суровые мрачные зимние дни тянулись в моей стране бесконечно долго, а прекрасная теплая весна и лето пролетали быстро, как золотой сон…

Люди в моей стране, как и во всем мире, всегда делились на счастливых и несчастливых. Мне выпало на долю жить среди последних… От суровой, мрачной действительности, царившей в моей стране, у меня коченели не только тело, но и душа. Зарывшись лицом в холодную подушку, я скрежетал зубами, до крови кусал губы и жалобно, словно мяукающий котенок в студеной ночи, плакал, проклиная свою судьбу…

Сколько раз мне… хотелось уснуть и никогда не просыпаться. И это желание было свойственно не только мне одному, но и многим другим. Оно как бы носилось в воздухе, им была пропитана вся атмосфера".

Ерошенко угнетала вековая неподвижность окружавшей его жизни. Ему казалось – сегодня будет все, как вчера, как десять или сто лет назад, и так останется навеки… О чем он думал долгими бессонными ночами, когда все спит и слышно лишь тиканье часов? Он сам рассказал об этом в сказке "Мудрец-Время".

"…До меня донесся строгий, монотонный голос самого господина Времени… О, червяк-человек!

…Тик-так, тик-так…

Человек не сейчас превратился в червяка, он всегда был таким. И прежде… и теперь, и потом…

…Тик-так, тик-так…

Ты хочешь сказать: кем бы ни были отец и дед, я чту их память. Чти, пожалуйста! Червяк, коленопреклоненный у могилы своих предков-червяков. Куда как красиво!

…Тик-так, тик-так…

Дети твои родятся тоже червяками, совершат много червячьих дел и умрут такими же. Они не забудут поклониться твоему праху и праху твоих предков.

…Тик-так, тик-так…

Со слезами на глазах я слушал речь Мудреца-Времени".

Все это представлялось Ерошенко правдой – правдой жизни. И спасаясь от того, что сам он называл "оледенением сердца", Ерошенко уходил в мир мечты о дальних странах, где люди счастливы и где всегда светит солнце. Казалось, ему повезло. Вскоре, хоть и ненадолго, Ерошенко попадает в цветущий солнечный край – летом 1911 года оркестр выехал с гастролями на Кавказ.

Однажды в ясный воскресный день юноша отправился в горы. Он шел уверенной походкой "зрячего", почти не опираясь на трость. Солнце светило то в спину, то сбоку, где-то неподалеку шумел ручей. Ерошенко запоминал дорогу и думал, что легко, как на равнине, найдет обратный путь. Но горы есть горы – он заблудился. Три дня скитался без пищи, пока наконец не наткнулся на пастухов. Они накормили его, но поговорить с ними Ерошенко не смог – горцы не понимали по-русски.

Несколько дней провел он в горах, чувствуя себя не только слепым, но и немым. Теперь он понял: для него мир кончается там, где смолкает его родной язык.

И вот Ерошенко снова в Москве, в надоевшем ему ресторане – водка, спертый, прокуренный воздух, пьяные разговоры, хохот…

Кто знает, справился бы он со своей грустью или она постепенно перешла бы в отчаяние. Помог случай.

Однажды вечером Ерошенко подозвала к столику какая-то женщина. Представилась – Анна Николаевна Шарапова.

– У вас есть способности, – сказала Шарапова. – Но музыке надо учиться. Правда, в России слепых в консерваторию не принимают. А вот в Англии есть специальная музыкальная академия для незрячих – это в Норвуде при Королевском институте слепых.

Ерошенко в ответ лишь грустно улыбнулся: кто его туда примет? К тому же там – чужая Англия, а на пути разноязыкая Европа – нет, ему, пожалуй, туда не доехать. Ерошенко поделился с Анной Николаевной своими сомнениями; он поведал ей о приключении на Кавказе и добавил, что путешествия не для таких, как он, слепцов.

– Вы, вероятно, ничего не слышали о международном языке эсперанто? Однако именно для таких, как вы, романтиков, создал этот язык доктор Заменгоф. А выучить эсперанто много проще, чем, допустим, французский или немецкий; говорить на нем можно уже через несколько месяцев. И – что важно для вас – учат этот язык, как правило, с голоса, без учебников и словарей.

Со следующего дня Ерошенко начал увлеченно заниматься эсперанто и благодаря упорному труду уже через месяц заговорил на этом языке. Сказались ли здесь легкость усвоения языка эсперанто или необычайные лингвистические способности слепого юноши? Вероятно, и то и другое. Как бы то ни было, уже в 1911 году Ерошенко посещал Московский эсперанто-клуб в Лубянском проезде, где быстро освоился и почувствовал себя своим. В клубе собирались артисты, писатели, поэты, частыми гостями были иностранцы, здесь ставились скетчи, готовились материалы для журнала "La ondo de Esperanto".

Клуб стал для Ерошенко окном в мир, эсперанто – ступенькой к изучению других языков. Оценивая значение эсперанто в своей судьбе, Ерошенко писал: "Поистине могу сказать, что лампа Алладина не могла бы помочь мне больше, чем зеленая звездочка – символ эсперанто. Я уверен: никакой джинн из арабских сказок не мог бы сделать для меня больше, чем сделал для меня гений реальной жизни Заменгоф, творец эсперанто".

Преувеличение? Несомненно. Неискренность? Нет. Лу Синь писал, что его русский друг честен и не знает, что такое ложь. И чтобы читатель с самого начала поверил Ерошенко, понял его, нужно иметь в виду, что на движение эсперантистов в России начала века прогрессивная общественность возлагала большие надежды.

Автор международного языка эсперанто Л. Заменгоф был не только выдающимся лингвистом, но и утопистом-демократом. Он считал разноязычие главной и чуть ли не единственной причиной национальной вражды и верил, что созданный им язык приблизит время, "когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся". Его последователи, пропагандируя "язык дружбы", не могли не критиковать тяжелую действительность царской России. Поэтому власти запрещали эсперантские книги и статьи. А в 1911 году министр внутренних дел Коковцев нашел предлог, чтобы распустить Российскую эсперанто-лигу. Но Ерошенко не пугали гонения.

Видимо, уже в те времена у него зародилась наивная мечта – добиться, чтобы все люди понимали и любили Друг друга в этом жестоком, расколотом мире, мечта, которая, как заметил Лу Синь, привела затем к "трагедии художника". Но, рассказывая о нелегкой судьбе друга, китайский писатель все-таки желал ему "не расставаться со своей детской, прекрасной мечтой".

Всю свою жизнь Ерошенко нацелил на осуществление этих благородных идеалов. Эсперанто был для него не самоцелью, но посохом на трудном жизненном пути.

Интерес к международному языку и страсть к путешествиям сблизили Василия Ерошенко с С. В. Обручевым, работавшим тогда редактором журнала "Ла ондо де эсперанто". С. В. Обручев, который в свои двадцать лет успел побывать и в Европе, и в степях Центральной Азии, ввел Ерошенко в дом своего отца, знаменитого русского путешественника, ученого и писателя В. А. Обручева. Здесь, по-видимому, и окрепло желание слепого мечтателя "увидеть" мир, побывать в разных странах. Сергей Владимирович вспоминал, как Ерошенко, слушая рассказы его отца о путешествиях в Китай, однажды спросил:

– А вы бы взяли туда с собой слепого? Почему же он, незрячий, так хотел "увидеть" мир? В сказке "Трагедия цыпленка" писатель в аллегорической форме сам отвечает на этот вопрос.

"Это был очень странный цыпленок. Он никогда не играл со своими братьями и сестрами. Ему всегда хотелось провести время в утиной семье, поиграть с красивым утенком… В один прекрасный день… цыпленок спросил утенка:

– Что тебе нравится больше всего?

– Вода! – ответил утенок…

– О чем ты думаешь, когда плаваешь?…

– Я мечтаю о том, чтобы поймать рыбку.

– Только об этом?

– Конечно.

– А когда играешь на берегу? – продолжал цыпленок свои расспросы.

– На берегу я вспоминаю о том, как хорошо было в воде.

– И больше ни о чем?

– Ни о чем…

– Мне бы так хотелось поплавать вместе с тобой в пруду!

– Боюсь, что это тебе не понравится, ведь ты не ешь рыбок.

– А разве в воде нет больше ничего хорошего, кроме рыбок?…

На следующий день, едва рассвело, цыпленок прыгнул в пруд и утонул. Утенок горделиво вытянул шею и, грациозно перебирая лапками в воде, заявил:

– Не уметь плавать, не любить рыбу и все-таки прыгнуть в пруд – это ужасная глупость!".

Такая вот история!… Автор ее в начале 1912 года объявил товарищам из оркестра, что отправляется путешествовать.

– Хочу увидеть мир! – упорно твердил Ерошенко. А оркестранты, подобно утенку из сказки, уверяли своего товарища, что он делает глупость: разве слепой может увидеть?

На поиски Эльдорадо

Анна Николаевна Шарапова со свойственной ей энергией стала готовить Ерошенко к путешествию через четыре страны в Англию. Прошло немного времени, и она получила ответы на свои письма зарубежным эсперантистам. Из Варшавы, Берлина, Кёльна, Брюсселя, Кале и Лондона ей отвечали, что друзья будут рады помочь слепому юноше добраться до Англии – передадут его с рук на руки, организуют «зеленую эстафету».

Ободренный этими обещаниями, Ерошенко после недолгих сборов отправился в Англию.

Произошло это в феврале 1912 года. "Сказав на вокзале в Москве свое последнее "прости" друзьям, – писал впоследствии Ерошенко, – я почувствовал начало чего-то нового, дотоле мне неизвестного. Странное беспокойство проникло в мое сердце, овладело мыслями, словно нечто важное я недоделал, оставил забытым".

И вот остались позади Можайск, Смоленск, Минск, Брест-Литовск. В Варшаве его должны были встретить и посадить в другой поезд, следовавший в Берлин. Но на вокзал никто не пришел. "Я продолжал свое путешествие в тревоге, – писал Ерошенко, – Подъехали к границе, вот она уже позади. Лихорадочный жар охватил меня. Я окружен чужими людьми. Они говорят на непонятном мне языке. О чем это они? Отчего весь мир так далек от меня в этот вечер?… "Что, брат, нервы шалят? А что если и в других городах тебя не встретят?".

В Берлин поезд пришел ранним утром. Заметно волнуясь, Ерошенко ступил на перрон. Он потрогал зеленую звездочку на груди – знак, по которому узнают эсперантистов, и с грустью подумал: "Зачем ты светишь, звездочка? Кому нужен твой свет ясным утром? Разве только одному слепому".

О своем пребывании в Берлине Ерошенко вспоминал:

"В это морозное февральское утро можно было не прийти встретить и лучшего друга. Надеяться, что совсем незнакомые люди ждут меня, было глупо. Я решительно зашагал по платформе… Но боже, не сон ли это? Я слышу свое имя, сердечные приветы, радостные восклицания. Мне жмут руку, спрашивают о здоровье, желают знать о всех подробностях моего пути… Зеленая звездочка сияла не напрасно.

Новые друзья спросили меня, что я желаю увидеть в Берлине. Я попросил отвести меня в Институт слепых в Штейглице. И мы отправились… В институте нам оказали радушный прием. Было показано все самое интересное: мастерские, классы, типография… Все пояснения, которые давал один из заведующих, переводились на эсперанто".

Пройдут годы, Ерошенко "увидит" мир, но впервые это слово "видеть" он произнесет в Институте слепых, под Берлином. Здесь ему "показали" единственный тогда в мире музей слепых, позволили ощупать его экспонаты, познакомили с библиотекой, где хранилось несколько тысяч брайлевских книг. Воспитанники института рассказали Ерошенко о своей жизни.

За Берлином последовали Кёльн, Кале, десятки небольших городов – повсюду русского слепца встречали друзья.

Так Ерошенко благополучно проехал всю Европу.

Современному читателю может показаться странным, что об этой поездке писали многие отечественные и зарубежные журналы: пассажир, пусть и слепой, проехал по железной дороге от Москвы до Лондона. Что здесь особенного? Однако по тем временам подобное путешествие для слепых бедняков (а таких среди незрячих было большинство) действительно явление необычное. Чаще всего они бродили лишь от церкви к церкви, побираясь "именем божьим".

Кроме того, путешествие Ерошенко говорило о возможности взаимопомощи людей разных стран, подкрепляло его идеи о братстве народов.

Конечно, следует иметь в Виду, что поездка Ерошен-ко за границу была организована эсперантистами прежде всего в рекламных целях. Но на своем пути русский юноша встретил так много неподдельной людской доброты, что это помогло ему поверить в свои силы; и несколько позднее в своей первой статье он с восторгом написал о впечатлениях от этой поездки.

Полгода в Англии

14 февраля 1912 года поезд привез Ерошенко на лондонский вокзал Черинг-кросс. Извещенные телеграммой из Кале, на перроне его встречали супруги Блэз – бельгиец Поль, преподаватель французского языка, и его жена Маргарет, англичанка, хозяйка пансиона. Они ожидали увидеть неотесанного парня, в сапогах и рубахе навыпуск, с котомкой за спиной, и были приятно удивлены, встретив вполне интеллигентного на вид молодого человека в тужурке, с гитарой.

Приведя Ерошенко к себе в пансион, супруги Блэз собрали нечто вроде консилиума друзей. Гость вел себя непринужденно, прямо и независимо отвечал на вопросы, что не очень понравилось встретившим его господам. Они пришли к выводу, что следует научить русского хорошим манерам, прежде чем представлять его мистеру Кемпбеллу, директору колледжа, куда собирался поступить их гость.

"Госпожа Блэз, – писал Ерошенко, – стала учить меня хорошим манерам так, словно я был еще ребенком. Например, она говорила: "Когда пьешь чай, держи чашку за ушко, а не за донышко… не прерывай человека во время разговора и тому подобное". Но в то же время В. Ерошенко с глубокой благодарностью отзывался о своем пребывании у Блэзов.

"Десять дней провел я у супругов Блэз, и эти дни были самыми счастливыми за все время, прожитое мной в Англии. Они вместе с консулом для слепых господином Меррик сделали для меня очень много – нашли новых знакомых, рекомендовали тем, кто мог быть мне полезен, и, наконец, познакомили с господином Филлимором. Этот добрейший человек обучил меня английскому языку. Он нашел мне комнату в английской семье… и на протяжении всего времени пребывания в Англии заботился обо мне – господин Филлимор стал для меня лучшим другом, о котором я мог только мечтать".