Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Эти годы были едва ли не лучшими в жизни Шаминой. Ее поразила необыкновенная, дружеская атмосфера детского дома. Ерошенко был для детей не столько начальником, сколько умным, доброжелательным товарищем. Ученики любили его самозабвенно и почитали, словно отца, называя по-туркменски "урус-ата" – "русский отец". И Ерошенко никогда не чувствовал себя здесь ни директором, ни даже просто старшим. Он играл с детьми, как с равными, обедал с ними за одним столом, ночевал в общей спальне. Как-то Шамина спросила, не мешают ли ему дети, на что Ерошенко, пожав плечами, ответил:

– Как же они могут мне мешать, если ночью спят, а я в это время работаю, пишу. Это я стараюсь вести себя потише, чтобы не потревожить их сон.

Ерошенко был вместе с детьми и ночью и днем. Часто он вывозил их в ближайший город Мары – там они ходили в кино или совершали прогулки в окрестные деревни, знакомились с природой, с людьми. Однажды ребята загорелись идеей сделать сюрприз своим друзьям, украинским переселенцам из соседнего с детдомом села Моргуновки.

– Давайте, – предложил Ерошенко, поставим для них детскую оперу "Коза-дереза" украинского композитора Лысенко.

– Но как – ведь никто же из нас не знает украинского языка? – усомнился Александр Шамин.

– Так уже прямо никто, – улыбнулся Ерошенко. И закипела работа. Ерошенко, вспоминала Шамина, режиссировал, давал рекомендации по декорации и гриму, а во время спектакля суфлировал, производил все шумы за сценой, руководил освещением.

Успех оперы был грандиозный, "актеров" и директора вызывали по многу раз. Крестьяне не хотели верить, что все дети, занятые в спектакле, слепые.

– Вот мы и вышли из своей страны слепых, – пошутил в тот вечер Ерошенко.

Но если детдомовские ребята в своем директоре не чаяли души, то некоторые сотрудники относились к нему иначе. Он был мягок с людьми и доверчив, как ребенок. Когда нечистый на руку завхоз оставил детдом без хлеба, учителя предложили директору немедленно прогнать вора с работы.

– Ну, поймите, – ответил Ерошенко, – я не могу его уволить: у завхоза семья.

– Вы бы еще покрыли недостачу из своего кармана.

– Спасибо за совет – я уже так и сделал. Неважно у него складывались отношения и с начальством. Он терпеть не мог, когда в детдом приезжал кто-либо из инспекторов. Не нравился ему их тон, неуместное проявление жалости или же, наоборот, подчеркнутое восхищение достижениями слепых детей. Однажды, вспоминает бывший инспектор Наркомпроса Г. Реджебова, я стала сюсюкать с детьми, восторгаться ими, но Ерошенко меня остановил: "Ну зачем вы так? Мы, слепые, ничем не хуже зрячих!"

Как-то в детдом приехала комиссия из центра. И здесь произошел такой случай. Во время обеда в столовую вошел… ишак. Нет, дети нисколько не удивились, это был их любимец, ручной ишачок, которого они всегда подкармливали. Но комиссия пришла в ужас и записала в протокол "факт антисанитарии". Ерошенко объявили выговор. Вообще личное дело директора так и пестрит выговорами – в основном за несвоевременно сданные отчеты, счета. И если бы не приехавшая в Кушку его сестра, Нина, опытный бухгалтер, неизвестно, как бы он вообще справился с накатившей на него бумажной волной.

Что и говорить, администратор он был неважный. Но ведь он стремился создать не обычный детдом для слепых, а маленькую детскую республику в горах, чтобы воспитать там настоящих людей, у каждого из которых было бы любимое дело на всю жизнь.

Ерошенко настойчиво выявлял способности каждого ребенка. Чтобы дать слепым разнообразное образование, директор детдома вслед за музыкальной группой создал в школе "литературную мастерскую": здесь Ерошенко учил детей писать, облекать свои мысли в слова. Дети и не подозревали, что их учитель – писатель. И только в 1945 году, провожая в самостоятельную жизнь свой первый выпуск, Ерошенко открылся им как литератор. Он стал читать одну из своих лучших сказок – "Сердце Орла".

"… На самой высокой вершине горной страны счастливо жили орлы. С древних времен орлы хранили одну заветную мечту. Им хотелось долететь до теплого и вечно светлого солнца. И они верили, что если тысячу лет изо дня в день упражняться в полетах, то потомки их долетят до солнца. Из поколения в поколение мечтали об этом орлы, и поэтому крылья их становились крепче и выносливее, чем у предков.

Мы любим солнце!

Мы мчимся к солнцу!

Не надо спускаться вниз.

И вниз не надо смотреть!

В мечте о солнце мы ищем силы,

Достигнуть солнца – мечта орла!

Не надо спускаться вниз

И вниз не надо смотреть:

Внизу – мир несчастных и слабых.

Внизу – мир жестоких людей.

Не надо спускаться вниз

И вниз не надо смотреть!

Эту песню издавна пели орлицы своим птенцам. Не знаю, с каким чувством слушали сказку бедняки – жители гор? У людей ведь все иначе, чем у орлов – царем или владыкой считается совсем не тот, кто сильнее и смелее всех. Предавать слабых, угнетать их, грабить – все это знакомо только людям. У птиц же все иначе…

Итак, орлы учили своих птенцов летать. Но однажды, обессилев, орлята упали в ущелье, и там их изловил охотник. Орлам не удалось отбить своих птенцов, и те стали воспитываться в доме человека. Однако птицы отомстили охотнику: уже через неделю они унесли к себе в гнездо его младшего сына, а еще через три дня – старшего.

Шли годы. Орлята выросли и окрепли, но продолжали тосковать по родному гнезду. Поэтому, когда однажды охотник снял с них цепи, они полетели домой, в горы. Орлы ответили на это благодарностью и через несколько дней в долину спустились повзрослевшие сыновья охотника. Но до чего же они изменились! Одежды на них не было, волосы отросли, тело стало жилистым, мускулы – стальными, носы вытянулись и напоминали клюв орла. Они легко лазали по скалам и больше всего любили волю. Произнося слово "свобода", юноши сопровождали его орлиным клекотом. Они пели песню о солнце, которой обучили их орлы, и их прозвали "Орлиными сердцами".

Недолгой была радость в доме охотника, но недолго радовались и орлы. Птицы пытались научить своих орлят летать к солнцу, но хотя те и парили в горах, сердце их оставалось в долине.

Однажды старший орленок сказал отцу:

" – Отец, я думаю, что вековая мечта орлов о солнце – глупость. Бессмысленно надеяться, что птица может достичь солнца. Да если бы мы и долетели до него, это не принесло бы нам счастья… Поэтому бесцельно стремиться к солнцу.

– "Человеческое сердце"! – воскликнул орел-отец и своими железными когтями схватил сына за горло. – Молодой орел издал горький и беспомощный крик, который можно услышать только среди людей, и упал замертво.

В тот же вечер из полета вернулся младший сын и сказал матери:

– Я отказываюсь лететь к солнцу. Это бесполезно. Спущусь в долину и совью гнездо на Дереве. Там буду жить в мире с людьми… Услышав это, мать воскликнула:

– Презренное "Человеческое сердце!" – и вонзила свои железные когти в горло сына".

А наутро у дома охотника люди нашли трупы орлов и перепугались, считая это плохим предзнаменованием

Тем временем дети охотника научили людей петь орлиную песню. Призыв к солнцу будоражил народ и беспокоил завоевателей, захвативших горную страну. И те решили убить людей с орлиными сердцами. Они поймали юношей и решили их казнить.

И вот народ собрался на площади, а "Орлиные сердца" взошли на эшафот. Но в это время послышался шум крыльев и победный клич орлов. Две могучие птицы опустились на место казни, схватили юношей и унесли их в горы. А сверху донеслась лишь гордая песня о солнце.

И тогда народ поднялся против своих поработителей. Матери вели сыновей в горы, учили их быть смелыми, презирать трудности. Они молились, чтобы их дети тоже стали "Орлиными сердцами", и, собравшись с силами, обрушились на врагов…

Ерошенко кончил читать. Ребята сосредоточенно молчали. О чем думали они, быть может, о войне, которая продолжалась уже четвертый год, о том, что смелые и сильные советские люди защищают свою страну и они, дети, тоже должны с годами стать "Орлиными сердцами"? Возможно. Но вряд ли кто-либо из них догадывался, что слушают они известного писателя, сказки которого переводил на китайский язык Лу Синь. Да и самому Ерошенко его молодость – Япония и Китай – казались чем-то нереальным, словно и не он, а другой человек путешествовал, любил, писал.

В 1945 году Ерошенко минуло пятьдесят пять. Приступы малярии вынудили его покинуть юг и вернуться в Москву.

(19) Йок – "нет" (туркм.).

(20) Бар – "да" (туркм.).

(21) 3. И. Шамина вспоминает, что в Ашхабаде Ерошенко жил у брата Александра, который переехал туда с Чукотки.

Шахматы

От первых зрелых лет и до самой смерти Ерошенко всегда оставался писателем, путешественником и педагогом даже в те времена, когда не писал, не учил, – все его качества всегда были проявлением цельного и сильного характера.

Биография писателя не только в его произведениях. И жизнь путешественника состоит отнюдь не из одних путешествий. Да и что считать путешествием? Годы, проведенные вне дома, в чужих краях? Но Япония для Ерошенко не была чужой. А собственного дома у него, скитальца, так никогда и не было. Бросив якорь в каком-нибудь городе, он устраивался там на работу, но всегда был готов уехать, чтобы шагать с мешком за спиной и с палкой в руках по городам и весям. Сестра его Мария вспоминала, что в 1933 году Ерошенко прошел с ней и ее мужем по всей Военно-Грузинской дороге. А о скольких его путешествиях мы еще не знаем.

Конечно, не так уж сложно заняться арифметикой, суммировать годы, проведенные в дороге, сравнить их с общим числом прожитых лет. Однако вряд ли такой подход поможет читателю лучше понять Ерошенко.

Но как рассказать о тех годах жизни Василия Ерошенко, когда он выражал душу свою не пером, а сямисэном, гитарой, скрипкой? Или же о временах, когда, словно оказавшись на душевном распутье, молчал годами?

Здесь можно лишь строить догадки, собирая по крупицам все сведения о писателе, воспоминания людей, встречавшихся с Ерошенко. Была в его жизни одна страсть, которая так же, как поэзия, выражала его душу. Это – шахматы, мудрая древняя игра. Любовь к ней Ерошенко пронес через всю жизнь. И если бывали годы, когда он оставлял на время скрипку или гитару, то с шахматами Ерошенко не расставался никогда. Еще семилетним мальчишкой он выигрывал у многих своих товарищей в Обуховке, а уже шестидесятилетним стариком принимал участие во всесоюзных турнирах слепых шахматистов.

Ученик и партнер Ерошенко по этой игре В. Першин замечал: "Сказать, что Василий Яковлевич любил шахматы самозабвенно, мало. Шахматами он наслаждался, как эстет картиной любимого художника или как гурман изысканно приготовленным и красиво поданным блюдом. Начиная партию, он дрожал, как завзятый книголюб, открывающий редкую, принадлежащую только ему книгу. Без преувеличения можно сказать, что к шахматам он относился, как скупой рыцарь к своим богатствам. Шахматы он боготворил, обожествлял, фетишизировал, возводил в абсолют" (22).

Рассказывая о своем путешествии на Чукотку в 1929 году, Ерошенко вспоминал, что две вещи вызывали у его друзей-чукчей недоумение, уважение, восторг и. пожалуй, даже страх – тетради из плотной бумаги, сплошь исколотые выпуклыми точками, и шахматы, всегда стоявшие на столе.

– Не шахматный ли ты шаман, Василий? – спрашивали они осторожно.

Ерошенко рассказывал, что он произнес как-то довольно длинную и бестолковую речь о шахматах как о великой культурной ценности, о настоящих игроках, которые никогда не расстаются с ними. Но так и не смог убедить чукчей, что выигрывает без помощи шаманства.

В. Г. Першин вспоминал, что учитель его играл красиво и поэтично. Так, например, Ерошенко не водил, как многие слепые, по доске пальцами. Он не позволял себе этого не только потому, что превосходно помнил позицию и держал все варианты в уме, но еще и из-за того, что в шахматах для него смыкались воедино принципы этики и эстетики. Шарящие руки, говорил он, закрывают от зрителей доску, а зрячего противника ставят в неравное со слепым положение, вызывая у него чувство неловкости. И вообще, они мешают наслаждаться шахматной партией как высшим и неповторимым актом создания истинного произведения искусства.

Ерошенко играл не очень сильно, но партии его были всегда оригинальны, как и его сказки. Вокруг его столика в прокуренном шахматном клубе московских слепых на Волхонке, где он обычно играл в последние годы, собиралось много болельщиков. Об одном из таких вечеров В. Г. Першин вспоминает.

…В зале стояла напряженная, тугая тишина. Тихие возгласы вроде "конь е6 – с7" не разрушали тишины и не мешали думать.

Ерошенко сидел, опустив голову на руки. Ему нездоровилось, видимо, трудно дышалось. Закашлявшись в очередной раз, он устало попросил:

– Хоть бы ты не курил.

Першин положил в пепельницу только что зажженную папиросу.

Разыграли цвета – белые достались Ерошенко. Он начал партию своим привычным ходом королевской пешки на одно поле.

– Так, маэстро, – через несколько ходов констатировал Першин, – как и следовало ожидать, ваша излюбленная защита Колле! Но ведь она абсолютно не современна и не выдерживает критики…

Ерошенко улыбнулся: он понял, что подразумевал его противник – такое начало неплохо против пассивного, не уверенного в себе соперника, а его молодой друг предпочитал острую, комбинационную игру.

– Да?… – отозвался Ерошенко. – Защиту Колле я применил однажды против самого… Алехина.

– И выиграли?…

Вместо ответа Ерошенко закашлялся.

– Так вы были знакомы с Алехиным?

– Нет, я только раз играл с ним, а познакомиться так и не удалось.

Воспоминания, замечает Першин, преобразили его. Оживление потихоньку смывало усталую подавленность и печаль с лица. Золотисто-рыжие брови разгладились, распустив бугристую складку на высоком матово-бледном лбу.

Было это, начал рассказ Ерошенко, в Париже, в 1932 году. Однажды, после заседания Эсперанто-конгресса, он заглянул в знаменитое в шахматном мире кафе "Рижане", расположенное на авеню Опера, которое в свое время посещали все чемпионы мира от Франсуа Филидора до Александра Алехина. Ему нравилась непринужденная атмосфера, царившая там.

Знакомый швейцар принял у Ерошенко трость и шляпу. Слепой писатель заказал кофе и апельсиновый сок, положил под шахматную доску пять франков (здесь играли только на деньги) и стал поджидать партнера. Вдруг он услышал веселый звучный баритон.

– Добрый день, – сказал незнакомец по-французски с заметным русским акцентом. – Не согласитесь ли сыграть со мной партию?

– С удовольствием.

– Таких шахмат я еще не встречал. О, в доске просверлены дырочки, а фигуры имеют выступы. Просто и остроумно, и очень удобно для незрячего противника. А как же быть с правилом "тронул фигуру – ходи"?

– "Вынул фигуру из гнезда – ходи" – так, кажется, записано в шахматном кодексе. Если вам нетрудно, называйте, пожалуйста, каждый ваш ход полной нотацией.

– Согласен, – ответил незнакомец и тоже положил под доску пятифранковую ассигнацию.

Ерошенко вспоминал, что его противник все время шумел: ронял с грохотом трость, сопел, стучал фигурами, видимо предполагая, что эти звуки помогают слепому представить ситуацию на доске.

Вокруг столика собралась толпа зевак. Но игра не была острой. После нескольких разменов фигур позиция так упростилась, что противник предложил ничью. Ерошенко согласился. Незнакомец пожал ему руку, забрал свою ассигнацию и ушел.

– А вам повезло, месье, – сказал официант. – Подумать только: сыграть вничью с самим чемпионом мира.

– Так это был Александр Алехин? – обескуражено произнес Ерошенко. Он собирался уходить и протянул свои пять франков официанту.

– Нет, месье, не надо, не возьму. Вы так редко у нас бываете, что я не сумею отплатить за вашу щедрость.

– Ничего, берите, дружище, на счастье. Со смешанным чувством радости и горечи вспоминал Ерошенко свою партию с Алехиным. С годами ему все больше казалось, что великий маэстро просто пожалел его, слепого. А Ерошенко больше всего ненавидел жалость. К шахматной игре он относился исключительно серьезно и не терпел, когда даже очень сильный противник нарочно ему подыгрывал. Ерошенко всегда переживал свои поражения. Будучи уже тяжело больным, он каждый свой выигрыш в шахматы расценивал чуть ли не как еще одну победу над смертью.

Другой партнер Ерошенко, К. С. Куплинов, вспоминал, как зимой 1946 года он вместе с Василием Яковлевичем принимал участие во Всесоюзном шахматном турнире слепых в Ленинграде – городе, пережившем суровую блокаду. Ерошенко ходил в дырявом, насквозь продуваемом плаще, жил впроголодь. Но нужно было видеть, как вдохновенно играл этот шахматист – кстати, самый старый во всей команде, – словно ставкой в каждой партии была его жизнь!

Жили участники турнира в старом, изъеденном мышами доме. После упорных шахматных баталий все засыпали, как мертвые. Только Ерошенко всю ночь ворочался, что-то записывал в темноте – то ли стихи, то ли шахматные партии. Однажды ночью Куплинов проснулся и заметил, что его сосед кормит мышей.

– Василий Яковлевич, что же это вы паразитов разводите? – возмутился он.

– Ну и что здесь особенного! – отозвался Ерошенко. – И они живые, им тоже есть нужно, а кругом, сами знаете, – голод… Ничего, не волнуйтесь, вот выиграем турнир, кончится голодная зима – всем хорошо будет.

В этом эпизоде весь Ерошенко – мечтатель, поэт, шахматист… Одна из его учениц, З. Токаева, вспоминала: "В. Я. Ерошенко был человеком редкой доброты. Лу Синь в своей новелле это верно подметил. Он часами готов был возиться со всякими зверушками, птенцами, насекомыми. Так же чутко и осторожно обращался он и с человеческими душами".

И шахматы были отражением души Ерошенко, помогали ему сохранить мужество.

(22) В этом разделе с разрешения автора использована неопубликованная рукопись ученика В. Я. Ерошенко, старшего научного сотрудника Института востоковедения АН СССР В. Г. Першина.

Последний ход

Ерошенко жил – путешествовал и писал – чуть ли не до последнего дня своей жизни. И до конца дней своих он при любых обстоятельствах оставался человеком, чье призвание было вести людей к свету, к солнцу.

В июле 1945 года в дом Ерошенко в Обуховке постучался приезжий. Василий Яковлевич пригласил его в сад, заговорил с ним запросто, как со старым знакомым. История, которую рассказал о себе В. Богданов, была трагична. Почти всю войну он воевал, был танкистом, но незадолго до победы танк его загорелся. Танкист ослеп. Попал в госпиталь. Его оперировали много раз, но безрезультатно – зрение вернуть так и не удалось.

– Я не хочу больше жить, – закончил свой рассказ Богданов. – Поймите, мне всего двадцать лет!

– Когда я ослеп, мне было четыре года, – вздохнул Ерошенко. – А вы двадцать лет смотрели на мир, прошли войну, повидали Россию, Европу. Расскажите мне обо всем.

Ерошенко старался ободрить бывшего танкиста, вспомнил незрячих ученых – профессора Коваленко, академика Понтрягина.

– Слепой, если он трудится, может достигнуть очень многого, – сказал Ерошенко. – А вы еще не слепой, вы недавно ослепший, поэтому вам трудно. Но первая боль пройдет, и вы привыкнете к слепоте, ведь не один вы такой на свете.

Во время первой беседы, вспоминал В. Богданов, Ерошенко настойчиво советовал учиться. Он помог Богданову освоить систему Брайля, а потом содействовал ему при поступлении в Курскую музыкальную школу. И впоследствии, когда Богданов уже работал председателем Старооскольской организации Всероссийского общества слепых, Ерошенко продолжал ему всячески помогать. "Он пробудил во мне веру в жизнь", – сказал Богданов.

В жизни В. Богданова Василий Яковлевич сыграл такую же роль, как больной комиссар из "Повести о настоящем человеке" Б. Полевого в судьбе летчика Мересьева. Но встреча со слепым танкистом приободрила и самого Ерошенко, он понял, что, несмотря на недуг, который терзал его в последние годы, еще может быть полезен людям. В 1946 году он вернулся в Москву и начал работать учителем в школе слепых детей – той самой, которую в далеком уже своем детстве окончил сам.

Время было тяжелое, послевоенное, в школе обучались "трудные дети" – вчерашние беспризорники. Сказать, что они увлекались английским языком, которому их обучал Ерошенко, было бы большим преувеличением. А заставлять учить языки он не умел – для него, полиглота, овладение каждым новым языком было радостью. И все-таки Ерошенко нашел путь к сердцам детей. Он гулял с ними вместе на переменах, учил плавать и нырять в Сокольниках, на Оленьих прудах, рассказывал о дальних странах, знакомил с языками, на которых там говорят – английским, французским, японским. Однажды он сказал:

– Есть у меня, ребята, мечта: вырастить овчарку и пройти с ней от Москвы до Владивостока, как один слепой американец, который пешком пересек Америку. Кто пойдет со мной?

Идея понравилась детям. Начались приготовления, больше похожие на игру. Среди учителей пошли разговоры о "несолидности" учителя, о том, что держит он себя с учениками запанибрата. Кое-кто стал поговаривать о необходимости подыскать другого педагога…

Возраст мало изменил Ерошенко. Жил он легко, переезжал с места на место, не было у него постоянной крыши над головой. Отправляясь в Туркмению, он пустил в свою комнату молодоженов, а возвратившись, увидел, что они вовсе не собираются потесниться ради него, и Ерошенко жил у друзей. Узнав об этом, один из учеников рассказал Василию Яковлевичу басню о скворце, который, обнаружив в своем гнезде нахальных воробьев, вытолкнул их оттуда.

– То птицы, – ответил Ерошенко. – А мы с вами – люди.

Трудности Василия Яковлевича не пугали, он привык к ним, как солдат в походе. Одевался просто, почти бедно, жил чуть ли не впроголодь, а солидные деньги, получаемые за переводы, вносил в фонд помощи слепым. "Как же я могу жить иначе, – говорил он, – если людям вокруг так трудно живется". А когда хлопотами друзей он вновь получил комнату в Москве, то вскоре оставил ее, отправившись в новое путешествие.

Какое-то время он жил под Москвой, в Загорске: ликвидировал неграмотность среди бойцов, ослепших на фронте. В 1948 году Ерошенко проехал через всю страну в Среднюю Азию. Там состоялся съезд слепых Узбекистана. На обратном пути он побывал в Ашхабаде и Красноводске, путешествовал по Каспию и по Волге. На старости ему хочется "увидеть" как можно больше. Через год Ерошенко уже работает в Ташкенте – и это несмотря на малярию! В 1951 году – новое путешествие, на этот раз по Якутии. У него была идея – поселиться там в колонии для прокаженных, остаток своих дней посвятить этим несчастным. Однако болезнь помешала осуществлению этих планов. Ерошенко мучали сильные боли в желудке.

Врач, осмотревший его, не предполагал, конечно, что больной знает латынь. Он сказал ассистенту роковое слово – рак. Операцию не предложил. "Значит уже поздно", – подумал Василий Яковлевич и вышел на улицу. Был жаркий августовский день, солнце стояло почти в зените. "Сколько, – подумал он, – сколько раз я буду еще свидетелем его восхода?". Смерти Ерошенко никогда не боялся, ему нужно было лишь знать, сколько времени осталось, чтобы привести в порядок свои дела.

Новый 1952 год Ерошенко встретил в семье Шаминых в Москве. О болезни своей никому ничего не сказал, но все заметили, что он был бледен и очень худ. Когда его попросили спеть 'что-нибудь, запел: "Як умру, то поховайтэ мэнэ на могыли, сэрэд стэпу шырокого на Вкраини мылий". Хозяйка Зинаида Ивановна даже всплеснула руками:

– Не узнаю вас, Василий Яковлевич! Праздник сегодня или не праздник?

Ерошенко заиграл застольную, весело запел, а потом сказал, что задумал поездку: хочет повидать всех своих родных. Кто бы мог подумать тогда, что он едет прощаться?

В мае он заехал к сестре Марии в Харьков. Мужу ее, Дмитрию Ивановичу, рассказал обо всем. Из Харькова написал своей племяннице Вере Ивановне Серюковой, учительнице Обуховской школы, что болен и хотел бы умереть там, где родился.

Затем он поехал в Донбасс, в Холодную балку – там работала врачом другая его сестра – Нионила. Оттуда – в Карелию, к третьей сестре – Нине. Он ездил по родной стране в последний раз, даже сейчас набираясь новых впечатлений. Нет, он еще не сдался, и даже в одном из писем просил Д. Алова устроить его работать в Ташкенте, как только он справится с проклятой болезнью. Но болезнь не отступала. По пути в Обуховку Василий Яковлевич заехал в Москву попрощаться с товарищами. Вот как вспоминает одну из последних встреч с Ерошенко В. Г. Першин.

"…Сопротивление белых длилось недолго. Примерно через полчаса их позиция стала безнадежной.

– Мат, – объявил я тихо, но внятно, чувствуя, как приятная волна торжества обдает меня от висков до лопаток стягивающим кожу морозом.

Василий Яковлевич молча протянул мне руку. Пожимая ее, я невольно ощутил, как дрожат, словно от холода, его длинные пальцы. Во рту у меня вдруг стало сухо и горько.

Мы перешли в кафе, уселись на диване в дальнем углу. Торжество мое улетучилось как дым, оставив по себе лишь немую, безголосо кричащую пустоту.

Я поднялся с дивана и стал прощаться. Рука у Василия Яковлевича была уже теплой, пальцы не сильно, но крепко стиснули мою ладонь.

– Будь счастлив, – напутствовал он меня с обычной своей ласковой грустью. – Всех тебе благ.

Тяжелый ком застрял в горле, слезы обожгли мои веки. Я сжал его ладонь задрожавшими вдруг мелко-мелко пальцами.

– Ну-ну, – только и сказал он, отпуская мою руку. У дверей толпились люди. Кто-то сказал вполголоса:

– А у Василия Яковлевича, ребята, рак.

– Да не болтай ты!

– Он сам сказал. Вот тебе и не болтай. Я вышел из прокуренного подвала на чистый воздух. Лил надоедливый мелкий дождь. На душе у меня было, как в заброшенной церкви, – неприбранно, пусто, уныло, голо. А в ушах еще звучал высокий хрипловатый ерошенковский голос".

"…Началась агония. Мучаюсь очень, и никто не скажет, когда это кончится: через день, неделю или, может, несколько месяцев", – писал Ерошенко из Обуховки.

Умирал он так же скромно, как жил, работал днем и ночью, стараясь причинить поменьше хлопот окружающим. Незадолго до смерти он сказал своей племяннице В. И. Серюковой:

– Вот эта книга – плоды моих раздумий, итог моей жизни. Теперь я могу спокойно умереть (23).

6 октября 1952 года Ерошенко написал одно из последних писем 3. И. Шаминой:

"Дорогая Зина!

Внутри тетради, которую я посылаю, вы найдете мою фотографию. Все вместе отошлите в журнал "Эсперанто лигило" с заметкой о моем уходе из жизни. Конец ее, который был еще недавно так близок, неожиданно и не понятно для всех отдалился – болезнь приняла мучительный, затяжной характер.

В этом письме я посылаю окончание "Чукотской сказки", начало которой вы уже получили. Рукопись переписал начисто, поэтому прошу вас – посмотрите ее, выправьте все неясности, исправьте ошибки.

Бумага, на которой я пишу, очень толстая (24), и писать мне трудно. Пришлите мне более тонкую бумагу для писем. Я собираюсь написать "Корейскую сказку", но работа на толстой бумаге меня выматывает.

Сообщите мне сразу, получили ли вы этот пакет. Попробуйте продать мои пластинки с уроками японского языка – в институте есть отдел Японии…

Сердечный привет всем. В. Ер."

Осенью, вспоминает 3. И. Шамина, Ерошенко прислал ей свою последнюю фотографию. На ней он сидит в глубоком плетеном кресле, устало откинувшись на подушку. Ссохшиеся узловатые пальцы держат тетрадь из брайлевских листов, словно он боится выпустить то, что еще связывает его с жизнью. Лицо Ерошенко спокойное, сосредоточенное, кажется, он прислушивается к звукам прошлого, вспоминает пройденный путь… "Таким он и сохранился в моей памяти, – пишет Шамина, – влюбленный в жизнь и спокойный перед лицом смерти".

Умер Василий Яковлевич Ерошенко 23 декабря 1952 года. Похоронили его на сельском кладбище в Обуховке. И словно эпитафия на могиле Ерошенко звучат слова Лу Синя: "Я понял трагедию человека, который мечтает, чтобы люди любили друг друга, но не может осуществить свою мечту. И мне открылась его наивная, красивая и вместе с тем реальная мечта. Может быть, мечта эта – вуаль, скрывающая трагедию художника? Я тоже был мечтателем, но я желаю автору не расставаться со своей детской прекрасной мечтой. И призываю читателей войти в эту мечту, увидеть настоящую радугу и понять, что мы не сомнамбулы".

(23) К сожалению, пакет с книгой не дошел до адресата. Другая рукопись писателя, которую получила В. А. Лукашева из Петрозаводска, по свидетельству ее сестры Ф. А. Бурцевой, была утеряна.

(24) Речь идет о бумаге для письма по Брайлю.