Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Однажды Чжоу Цзо-жэнь спросил гостя:

– Если представится возможность, поедете ли вы снова в Японию?

– Мне хотелось бы этого, только ведь такое никогда не случится, – грустно ответил Ерошенко.

Чжоу Цзо-жэнь обратился за советом к Лу Синю:

– Ты понимаешь, отчего Эро-сан всегда такой печальный? Мне кажется, он просто не может найти общий язык со своими студентами. Но что мы можем поделать?

– Дело не только в этом, – ответил Лу Синь. – Эро-сан оказался здесь без дела, близкого его сердцу, которое захватило бы его целиком. У нас ведь нет организованного социалистического движения, как в Японии… Я вообще не знаю, брат, сможем ли мы чем-то помочь нашему печальному гостю.

Вот таким, грустным и тоскующим, изобразил Лу Синь своего русского друга в новелле "Утиная комедия".

Однажды, вспоминал автор новеллы, он вошел в комнату к Ерошенко. Гость рассказал ему о своем путешествии в Бирму и пожаловался:

" – Как тихо, как тихо, точно в пустыне!.. В Пекине даже лягушки не квакают…

– Нет, квакают! – ответил Лу Синь. – Летом, после больших дождей, здесь можно услышать кваканье лягушек. Они водятся в каждой канаве, а канав в Пекине много.

– Вот как! – удивился Ерошенко".

Ерошенко купил головастиков и пустил их резвиться в пруду посреди двора.

Вскоре после этого ребята сказали ему, что у "лягушкиных сыновей" выросли лапки.

Прошло несколько дней, Ерошенко купил славные желтых утят. Их пустили в тот же пруд.

Как-то раз, когда Ерошенко возвращался домой, к подбежал самый маленький мальчик.

– Эротинко (так произносили малыши его фамилию) – пролепетал он, – пропали лягушкины дети. Вслед за тем и взрослые подтвердили, что утята склевали лягушат.

А когда с утят сошел желтый пух, – писал Лу Синь, – Ерошенко, затосковав по матушке-России, поспешно уехал в Читу… Скоро зима, а от Ерошенко нет вестей. Где-то он теперь, я так и не знаю… Остались только его четыре утки, они крякают, как в пустыне: "Я!.. Я!.."".

Почему же Ерошенко, уроженцу деревни, в Пекине было так одиноко? И почему он не жаловался на тишину ни в Лондоне, ни в Москве, ни в Токио, ни даже в тихом, провинциальном Моулмейне? Ерошенко так ответил на этот вопрос: "Есть большой и шумный Пекин. Но мой Пекин – скромный и тихий… Люди моего Пекина – простые и честные труженики. В этом городе, среди молчаливых людей сердце мое немного успокаивается. Но, увы, оно не может быть совсем спокойным и, должно быть, никогда не сможет.

Ночью, когда я один, мне тоскливо. Я зову сон, но он не идет ко мне. И хотя мой Пекин спит, но это не тот город, который располагает к безмятежному сну. Мне не снятся здесь красивые сны. Даже те, что снились когда-то, я в Пекине позабыл…

Вспоминая Москву и Токио – театры и концерты, собрания социалистов, я горько вздыхаю. Я думаю о том времени, когда обнимал друзей, и мы вместе мечтали вырвать общество, государство, человечество из рук богачей и убийц, вырастить сад свободы на земле.

Уныние охватывает меня. Иногда я кладу у своей постели часы, чтобы в их мерных ударах услышать голоса далеких друзей. И тогда начинает казаться, что все возможно!"

Нет, не тишина угнетала русского скитальца, его терзало одиночество – он тосковал здесь по родной Москве и по любимому им Токио, недаром же названия этих далеких городов писатель ставит рядом в своих воспоминаниях.

Пекин кажется ему пустыней, потому что сюда не доходят голоса его русских и японских друзей. И если русский гость скучает по кваканью лягушек, то лишь оттого, что оно напоминает ему о милых сердцу краях!

Это хорошо понимал автор "Утиной комедии". Тоскуя по своему уехавшему другу, он проникается его чувствами, и кажется ему, что купленные Ерошенко утки кричат, словно в пустыне.

Новелла не зря названа "комедией". Автор предлагает нам уловить скрытый смысл своего произведения, а не ограничиться лишь восприятием его нехитрого сюжета: слепой разводит симпатичных лягушат, но их съедают не менее симпатичные утята. Комедия? Пожалуй. Смешная? Наоборот, – грустная. В аллегорической форме раскрыта подлинная трагедия ее главного героя, который мечтал о том, чтобы все люди любили друг друга…

Во вступительной статье к сказкам Ерошенко Лу Синь говорит о "трагедии художника". Он знал, что ожидает мечтателя, современного Дон-Кихота, проповедника всеобщей любви в обществе насилия и денег.

Обычно "Утиная комедия" анализируется европейскими литературоведами, в том числе и советскими, в совокупности с новеллой того же цикла "Кролики и кошка", в которой крольчата становятся жертвой кошки.

Милая кошка слопала симпатичных кроликов, симпатичные утята сожрали милых лягушат. Плохо же устроена жизнь, если одни существа должны поедать других, нужно как-то вмешаться в нее, изменить. "Взволнованно и с огорчением говорит Лу Синь о равнодушии, с кото-рым люди относятся к гибели живых существ, – пишет В. В. Петров. – Если все мирятся с тем, что слабые становятся жертвой сильных, что, кстати, было характерно и для Ерошенко, то Лу Синь реагирует иначе. Он готов встать на защиту беспомощных и бросает вызов природе и творцу, "который слишком необдуманно действует"" (14).

В. В. Петров отмечает бессилие наивного гуманизма героя "Утиной комедии" перед жестокими законами борьбы за существование. Исследователь замечает, что противоречие между поэзией мечты и прозой жизни заставляло Ерошенко глубоко тосковать. Писатель оказался утопистом: лягушки не разогнали тишины пустыни, а утята не смогли накормить всех голодных. Китайский критик Цай И идет еще дальше: он считает, что "Утиная комедия" не только "произведение в память о Ерошенко, но и критика его утопического социализма".

В этих замечаниях много верного. Но нетрудно заметить, что критик не отделяет героя "Утиной комедии" от реального человека и писателя Василия Ерошенко. Ведь новелла Лу Синя – это художественное произведение с присущим ему вымыслом и типизацией.

Со временем, после того, как стал известен прототип ее героя, "Утиную комедию" стали относить к жанру рассказа-воспоминания, или даже очерка. С этим не совсем согласен В. И. Семанов, который пишет: "Лу Синь говорит о кроликах, жаворонках, маленькой собачонке и т. д., но читатель не пройдет мимо очевидной аллегории – тем более, что сам автор намекает на возможность обобщений".

Рисуя образ героя, Лу Синь по своему обыкновению (эти особенности его письма отмечает В. И. Семанов) скупо, двумя-тремя штрихами набрасывает его портрет: "Ерошенко сидел, развалившись на кушетке, хмуря густые золотистые брови". Авторскую характеристику ("Поэт был слепым, но не был глухим") дополняет рассказ об отношении к Ерошенко детей, госпожи Чжун Ми, самого Лу Синя. Характер героя, как это принято у Лу Синя, не дается в развитии, он раскрывается обычно в одном эпизоде. Читатель сразу же попадает в гущу событий, автор не рассказывает о прошлой жизни и не рисует будущего своего героя. Все это делает "Утиную комедию" одной из типичных новелл Лу Синя, в которой, по мнению В. И. Семанова, отразилось новаторство писателя по отношению к предшествующей китайской литературе.

Вот почему герой новеллы – образ собирательный, типический, хотя и имеющий в своей основе близкий к нему реальный прототип. Автор сказок "Мудрец-Время", "Сердце Орла" и "Страна Мечты" не смирился с действительностью (как герой новеллы Лу Синя), – наоборот, он призывал народ разбить на куски каменных идолов, олицетворявших вредные традиции, силы зла, и выступить против угнетателей, призывал идти к свету, к солнцу – за могучими орлами. Он звал людей в выдуманную им Страну Радуги, но сам не знал туда пути. И в этом была его трагедия.

Да, он считал, что мир устроен плохо, раз слабые становятся добычей сильных. Но от пассивного сетования, которое звучало в "Горе рыбки" и "Персиковом облаке", Ерошенко пришел к призыву испить последнюю горькую чашу страданий и "освободиться от ужасных тиранов" ("Чаша страданий"). Все сильнее звучат у него призывы к бунту, к революции.

Конечно, нередко произведения Ерошенко наивны, а порой и пессимистичны. Но и в самые тяжелые моменты жизни Ерошенко все же находил в себе силы и преодолевал такие настроения. Во многих сочинениях он высказывал твердую веру в то, что наступит время, когда на земле установится мир и не будет ни угнетателей, ни угнетенных. Именно за это его уважал и ценил Лу Синь.

Они были очень разные, китайский писатель и его русский друг, выросшие

разных странах, писавшие на разных языках. И вместе с тем их многое объединяло. Вот почему, когда Ерошенко уехал из Китая, Лу Синь почувствовал острую тоску, о которой он и поведал в "Утиной комедии".

(14) В. В. Петров разделяет точку зрения чешской исследовательницы Б. Кребсовой, по мнению которой Ерошенко считал, что "все в мире достойно любви". Они оба согласны с критиком Ван Ши-цзи-ном, писавшем о русском сказочнике: "Он готов любить всех, но общество, которое разрушает мир красивых фраз, не вызывало у него ненависти, а лишь порождало безысходный пессимизм".

Делались попытки сравнить позиции китайского писателя и его русского друга. Ван Ши-цзин писал: "Ерошенко любил уходить от людей, витать в воздухе. В идеале он любил все и всех, а в действительности – никого и ничего. Отсюда и неизбежно его горе, но только горе. Лу Синь же, напротив, чем больше любил, тем больше ненавидел. Между любовью и ненавистью у него лежит резкая грань. В такие эпохи… любовь неотделима от борьбы, которую вел Лу Синь". Мы полагаем, что творчество В. Ерошенко не дает материала для столь категоричных выводов.

Путешествие длиной в 20000 верст

Летом 1922 года Ерошенко покинул Пекин и отправился за десять тысяч верст – в Финляндию, на XIV Международный конгресс эсперантистов. И хотя в списках делегатов его имя не значится, сам факт участия Ерошенко в конгрессе не вызывает сомнения: там его видели эстонские эсперантисты Хильда Дрезен и Хиллер Саха, это подтверждает и пекинский журнал «Ла верда люмо» (1923, N 1). На обложке журнала фотография с подписью: «Представитель Пекинской эсперанто-организации В. Ерошенко и японский делегат Нарита Сигео в Хельсинки, у зала, где происходит XIV Международный эсперанто-конгресс».

Как, однако, объяснить это путешествие с позиций житейской логики? Ведь путь от Пекина до Хельсинки и по нынешним временам нелегок (для слепого в особенности), а в те годы через Сибирь, лишь недавно освобожденную от интервентов, поезда ходили нерегулярно, кое-где еще орудовали банды. Чем был вызван этот интерес к конгрессу эсперантистов – одному из обычных совещаний, происходивших ежегодно? И почему в таком случае Ерошенко не остался на родине, по которой так тосковал, а возвратился в Китай, где ему было одиноко, как в пустыне?

Вопросы, вопросы. И нужно попытаться ответить на них, иначе мы не поймем логику жизни Ерошенко.

Приезд Ерошенко в Хельсинки одним интересом к занятиям эсперанто объяснить нельзя. Им двигало, по-видимому, страстное желание провозгласить идею братства простых людей мира перед лицом националистов всех мастей, в огромной степени виновных в только что закончившейся первой мировой войне.

Но побывав на XIV съезде эсперантистов, Ерошенко не мог не вернуться к тем, кто его туда послал – к своим китайским друзьям, к Лу Синю: ведь они ожидали вестей из Финляндии. К тому же Ерошенко обещал еще год поработать в русской секции Пекинского университета.

…Во второй половине июля 1922 года, поезд, шедший из Пекина через Харбин в Россию, остановился в Чите. Там, после таможенного досмотра и проверки документов, профессор Пекинского университета В. Я. Ерошенко покинул вагон для иностранцев, перебрался на крышу и, смешавшись с многочисленными пассажирами, осаждавшими тогда поезда, стал одним из тысяч слепцов, которые скитались по России. Рубил на остановках дрова для паровоза, вместе со всеми прятался в лесу от бандитов, пел песни у костра – он был у себя на родине.

М. Я. Безуглова писала, что брат ее вез из Китая целый чемодан гостинцев. Но когда дома, в Обуховке, чемодан открыли, там оказались лишь старые тряпки. Ерошенко сетовал: стоило ему уйти из вагона для иностранцев, как его обокрали. Потом успокоился и сказал:

– Нет, не жалею, что ушел. До чего же хорошо было на крыше – вся Россия видна.

Однако на Родине Ерошенко не задержался – он хотел успеть к началу конгресса. В Хельсинки писатель приехал 8 августа 1922 года, как раз накануне открытия. Город встретил его неярким северным солнцем. Делегаты разных стран обменивались приветствиями, улыбками, значками. Ерошенко прислушивался к ним, пытаясь по выговору определить, кто из какой страны приехал. Вдруг он услышал эсперантскую речь с явным японским акцентом. Ерошенко окликнул незнакомца. Им оказался Нарита Сигео.

– Здравствуйте, товарищ, – сказал Нарита. – Я вас знаю, ведь вы тот самый Василий Ерошенко, которого наше правительство выгнало из Японии. Поверьте, мне больно говорить об этом. Как японцу, мне стыдно…

– Стоит ли вспоминать? Лучше расскажите, как поживают там мои друзья – Акита, Камитика, Сома.

– Что я могу сказать?! – грустно ответил Нарита. – Я ведь давно не был дома, в Японию мне тоже въезд воспрещен. (Коммунист Нарита Сигео находился в то время на подпольной работе по заданию Коминтерна.)

Ерошенко молча пожал ему руку. Во время конгресса они не расставались. Ерошенко знакомил Нарита Сигео со своими корреспондентами из Германии, Франции, Эстонии.

Делегаты жили в Хельсинки, словно на островке, вокруг звучала незнакомая им финская речь, и, отправляясь в город, они полностью зависели от помощи финских эсперантистов. И только Ерошенко, неплохо объяснявшийся по-фински и хорошо говоривший на распространенном в Финляндии шведском языке, не чувствовал здесь себя стесненным.

– Сколько же языков вы знаете? – спросил его как-то Нарита.

– Не могу сказать точно, то ли десять, то ли все двадцать, – ответил с улыбкой Ерошенко. – Выучить все нельзя – одной жизни не хватит. Как было бы хорошо, если бы каждый человек на земле знал еще один, кроме родного, вспомогательный международный язык эсперанто. Я думаю, что рано или поздно так и будет.

– Только – почему вспомогательный? – сказал На-рита. – Почему бы людям не выбрать тот, на котором говорит больше всего людей, например, английский, французский или немецкий?

– Позвольте спросить, почему тогда не китайский или японский? – Ерошенко постепенно распалялся – так всегда бывало, когда он начинал спорить. – Нет, милый Нарита, любой "великий" язык, который попытаются объявить международным, будет всеми народами объявлен агрессором. Ведь это же колонизаторы пытаются навязать угнетенным народам свои языки. Хорошо сказал Владимир Ильич Ленин: "Ни одной привилегии ни для одной нации, ни для одного языка!" (14а)

Конгресс закружил русского писателя. Людям, пережившим трудные годы войны, голода, разрушений, хотелось отвлечься от тяжелых воспоминаний: устраивались вечера, концерты, веселые диспуты. Не пропускал их и Ерошенко.

Но все чаще, спрашивая о своих довоенных друзьях, он слышал в ответ: "Убит, умер от голода, пропал без вести". И ему становилось тоскливо: чего стоили все разглагольствования о "вечном мире", если миллионы простых людей разных стран загнали в окопы и заставили убивать друг друга! Конечно, он радовался, что разрушения и убийства позади, но это была какая-то грустная радость. Свое настроение он выразил в рассказе "День всеобщего мира", который прочитал делегатам после одного из заседаний конгресса.

"Мать с сыном стояли вверху, на балконе, на армию глядя, что маршем победным внизу проходила; и мать ликовала, что вот наступил день всеобщего мира. А сын ее плакал…

– Не плачь, дорогой мой; дитя, не печалься: война завершилась, прервались страданья людские. Взгляни же, как реют знамена! Не крылья ли это навеки над всею землей наступившего мира? Взгляни же на лица героев! Они не сулят ли покой долгожданный родине нашей усталой, всему человечеству не обещают ли отдых бессрочный от бесконечных страданий? В звуках ликующих маршей победных слышен триумф дорогих идеалов, в шелесте этих знамен – исполненье мечтаний поэтов, надежд благородных всех жителей мира. О братстве всеобщем, о равенстве всех, о свободе народов…

– Мама, не надо, прошу тебя, мама, умолкни… Меж" шелестящих победно знамен тех я вижу… Мама, вижу я руки, лишь руки брата родного… Их уже видел я в дрёме бессонной – они меня нежно так брали, ласково гладили щеки, волосы тихо трепали, любовно так обнимали… Мама, ведь не было видно его самого – только руки, что оторвало снарядом… Словно я в пропасть срывался… Проклятые сны, любимые руки!..

Гордые лица героев… Меж ними, мама, я вижу… Голову отца, голову только… Я уже видел ее в бессонные ночи, в дрёме ужасной… Мне улыбался отец и шутил так со мною; поцеловать мне его захотелось как прежде, а он…

О мама! Голову с шеи снял он руками, ее протянул мне для поцелуя, голову мне протянул он, что саблей срубили… О ужасные сны! О голова дорогая?..

Все так же шли строем победным герои.

– Ты бредишь, сыночек, не плачь же, дитя, не горюй! Гремит героический марш, звучат победные трубы!

– Но, мама, послушай, сквозь радостный марш не слышны ли скорбные звуки, в песнях победных не слышится ль плач безутешный? Кто-то ведь плачет, кто-то тоскует. Кто бы? Послушай!

– Ты бредишь, сыночек, ну кто же заплачет в дни ликованья такого? Кто ж затоскует в дни всеобщего мира?

– Но мама, слушай… Ужели не слышишь?

– О да, я услышала – это любимец погибшего брата, наша собака. После смерти его скулит она и не ест. Заслышав победные марши, вспомнила, видно, она хозяина облик геройский… Давно я хотела, а нынче решила – пусть ее тут же застрелят: не может она без него, зачем же страдать понапрасну?..

– Послушай, о мама, в звуках ликующей песни слышу я скорбные крики: кто-то где-то страдает, кто-то кричит там от боли, несмотря ни на что – ни на величье победы, ни на праздник всеобщего мира…

– Ты бредишь, сыночек, это ведь лошадь отца, верный конь; геройские песни услышав, вспомнил хозяина он, погибшего нашего вспомнил… Давно я хотела, а нынче решила – пусть его тоже убьют: хозяина он не забыл, а негоже унылое ржанье в день великой победы, в праздник всеобщего мира…

– О, слушай же снова! Сквозь шелест победных знамен все мне слышны слезы и вздохи, послушай…

– Грезы больные, сыночек, не слышно мне плача; слышу я песню кукушки…

– Но, мама, о чем же кукушка тоскует в этот день великой победы?.. Смотри-ка, вон ивы, склонясь над рекою, тоже вздыхают; мама, о чем же ивы вздыхают в день всеобщего мира? Мама, пусть же охотник застрелит всех кукушек нашего леса: ведь не должно им плакать в дни великой победы; мама, скажи лесорубу, чтобы все ивы срубил он: им негоже склоняться и плакать в дни всеобщего мира; и прикажи же, о мама, чтоб и меня застрелили. Как не может собака жить без хозяина доле, как лошадь не хочет жить без хозяина – так и я не могу жить без брата, жить не хочу без отца я! Дай умереть мне с моими родными, дай же уснуть мне с любимыми вместе!.. А ты… Над океанами крови и слез, над морями страданий людских ты башню воздвигни из костей всех погибших; там водрузи ты знамена отчизны, играй победные марши, пой геройские песни и празднуй победу, ликуй в день всеобщего мира!..

Он плакал. Все уже стихло, герои прошли мимо, лишь издали еще слышались барабаны и звуки победной трубы. Опершись на перила балкона, он плакал, в руки спрятав лицо; молча, недвижно смотрела она на него, и, казалось, она начала понимать, что за победу отчизны, за мир тот всеобщий миром ее же души заплатили.

Все было спокойно, замерла вдали дробь победных барабанов, растаяли в чистом воздухе звуки фанфар, все погрузилось в покой, только выла собака, лошадь сетовала на судьбу, а где-то стонала кукушка и, склонясь над рекой, грустили о чем-то ивы; опершись на перила балкона, он плакал, в руки спрятав лицо.

Безмолвно, недвижно смотрела она на него и, казалось, начала понимать, что такое мировая война, что такое всеобщий мир…"

Ерошенко закончил чтение. Взволнованный зал молчал. Но это молчание было для автора дороже любых оваций.

– Да, грустный рассказ, – сказал Нарита.

– Что-то невесело мне, Нарита-кун, – отозвался Ерошенко. – Живя на Востоке, я не мог представить себе по-настоящему, что такое война. Но вот я проехал через Россию, увидел, как много несчастий принесла война моему народу…

– Отсюда вы поедете домой? – спросил японец.

– Да, но ненадолго. Нужно возвращаться в Пекинский университет: я дал слово – там меня ждут студенты.

В конце августа 1922 года Ерошенко приехал в Москву и сразу же разыскал японского студента Вада, адрес которого ему дал Нарита. В институте, где учился японец, были каникулы. Он скучал, но из Москвы уехать не решался, так как не знал русского языка.

Едва познакомившись, Ерошенко предложил Вада поехать вместе с ним в Обуховку.

– Я буду вашими ушами, а вы – моими глазами. Согласны?

От Москвы до Обуховки 600 километров – сутки езды по тем временам. Но Ерошенко не спешил домой, он хотел насладиться встречей с родиной. Они прожили с Вада неделю на берегу Дона, в домике рыбака. Ерошенко много плавал и, уходя под воду, выныривал так далеко, что сердце выросшего в горах и боявшегося воды японца замирало от испуга. Несколько дней они провели в Ельце, а когда доехали до ближайшей к Обуховке станции Голофеевка, Ерошенко ни за что не согласился сесть на подводу. Он шел и шел вперед и пел, не чуя под собой ног. Впереди была его Обуховка.

Какой увидел Ерошенко свою страну после долгой разлуки? Об этом он рассказал сам в "Зимней сказке".

"Там как раз начиналась весенняя пора, которую люди моей страны всегда с таким нетерпением ждали. Все надеялись, что в этом году весна будет более продолжительной, более теплой, чем когда-либо раньше. Вернувшись на родину, я, разумеется, решил непременно побывать в деревне, которую покинул десять лет назад. Пригревало солнце, но в деревне еще было холодновато. Природа здесь была уже расцвечена весенними красками, но на всем почему-то лежала печать неизъяснимого уныния. От тополиной рощи, которую так не любили жители деревни и так любил я, не осталось и следа. Глядя на равнинное место, где прежде была тополиная роща, я подумал: уж не превратилось ли снова это место в поле битвы людей со зверями, из которой на этот раз победителями вышли люди. Однако следов их победы я нигде обнаружить не мог".

Читателю, знакомому с символикой сказок Ерошенко, не трудно увидеть здесь и революцию (битву людей и зверей) и весну – провозвестницу новых времен. "Говорят, – писал он, – что сейчас в моей стране почти не осталось людей, которые бы страдали и плакали по ночам из-за невыносимых условий существования… Я хочу верить, что на моей родине действительно произошли чудесные перемены".

Новая жизнь постепенно приходила и в его родную деревню. И он всей душой тянулся к этому новому.

…А между тем по Обуховке распространился слух, что пришли туда слепой и "ходя" (15). Эта новость взбудоражила все население: крестьяне шли в дом Ерошенко, чтобы послушать своего односельчанина, который – подумать только, слепой! – объездил чуть ли не полмира. Иногда рассказы Василия дополнял Вада, что придавало им в глазах обуховцев особую достоверность.

– Так ты что же, и на человеке ездил? – спросил Ерошенко отец во время одной из таких бесед.

– Да что ты? – возразил Ерошенко. – Мы с рикшей ходили рядом, я по тротуару, а он по мостовой. Ходили и разговаривали. Так я выучился говорить по-китайски.

Однажды, когда гости разошлись, Иван, младший брат, начал разговор о том, что вот, мол, семья их не живет уже так, как раньше, отец лишился и лавки, и лошадей. Ерошенко резко его оборвал. Он был доволен, что Советская власть не посчитала его семью кулацкой, сохранила им и дом, и огород. Старшая сестра Пелагея работала в селе врачом, а младшая Мария – учительницей. За это семью Ерошенко уважали.

В середине октября Ерошенко сказал:

– Ну, отец, погостил я у вас – и будет. Пора и за дело. Поеду на год обратно в Китай – доучивать студентов. А через год по весне ждите – вернусь.

Провожало Ерошенко полсела. А вслед ему полетели письма, с конвертами, надписанными рукою отца: "Китай. Пекин. Пекинский университет. Прохвесору Испиранта Василию Ерошенку".

Вспоминая это время, Ерошенко писал: "Я снова покинул свою родину и уехал за границу. Но и здесь у меня продолжало болеть сердце. Мне казалось, что в нем образовалась новая, еще более глубокая рана. Она становилась все глубже и глубже… О мое сердце! Что мне поделать с тобой?.."

(14а) В. И. Ленин. Рабочий класс и национальный вопрос. – Полное собрание сочинений. Т. 23, с. 150.

(15) Так в старое время в деревнях называли китайцев, разносивших по домам товары. Крестьяне, очевидно, приняли японца за китайца.

«Падающая башня»

Рано утром 4 ноября 1922 года, никого не предупредив, Ерошенко приехал в Пекин. Пешком добрался до дома Лу Синя и, к счастью, застал хозяина: чиновники министерства, где работал Лу Синь, в этот день бастовали.

Лу Синь так обрадовался возвращению друга, что не стал ему выговаривать за опоздание.

– Я ждал от вас телеграммы из Хельсинки, – сказал он.

– Извините меня, – тихо ответил Ерошенко. – Мне так хотелось остаться на родине, но я обещал вернуться – и вот я здесь.

– Это ничего, ничего, – успокоил его Лу Синь. – Вы, наверно, голодны с дороги, так присаживайтесь к столу и ешьте яичницу с рисом. Мы готовим ее по-крестьянски, как в моем родном Шаосинском уезде. Отведайте бобов, запеченных в тесте, – отличное лакомство.

Ерошенко чувствовал, что друг хочет сделать ему приятное, успокоить, ободрить. А между тем, как рассказал Лу Синь, дела в Пекинском университете шли неважно: на русском отделении из пятидесяти человек осталось только пятнадцать, да и на эсперантском потоке студентов поубавилось.

– Мне хотелось бы повидаться со своими слушателями, – сказал Ерошенко.

– В университете сейчас никого нет. Но встретить вы их можете: на 7 ноября назначена студенческая демонстрация. Только прошу вас, – Лу Синь взял руки друга в свои, – будьте осторожны.

Студенты Пекина, выступавшие за безусловное признание Китаем Советской России, организовали демонстрацию по случаю пятой годовщины Октябрьской революции. Лу Синь понимал, что его русский друг, человек кипучей натуры, патриот, не останется в стороне.

На демонстрацию Ерошенко пошел вместе с профессором русской секции А. Ивиным. Когда они приблизились к зданию министерства иностранных дел, его уже осаждали толпы студентов. Здание было оцеплено полицейскими. Юноши и девушки угрожающе молчали.

– Я знаю, почему вы здесь, – сказал, обращаясь к ним префект полиции. – Каждый из вас получил деньги от большевиков.

– Вы много знаете, господин префект, – с достоинством ответил один из студентов. – А вот нам известно, что ваша сестра – любовница министра.

Толпа студентов дружно рассмеялась. Префекта с трибуны словно ветром сдуло.

– О чем шла речь? – спросил Ерошенко.

– Студенты, – пояснил А. Ивин, – вежливо… как бы это сказать… послали префекта куда подальше.

– Спросите их, почему они выступают за признание Советской России, – попросил Ерошенко.

Ивин отозвал одного из студентов и задал ему этот вопрос.

– Империалисты отдали Японии наш Шаньдун. А Ленин – вождь всех трудящихся. Теперь мы видим, кто нам друг, а кто враг.

Ерошенко радостно закивал головой.

Китайские власти строго запрещали любые собрания, где могли обсуждаться политические проблемы. Однако русский писатель и его товарищи нашли повод для встречи. 16 декабря 1922 года они сняли зал одной из гостиниц под, казалось бы, нейтральным предлогом – для празднования годовщины со дня рождения доктора Заменгофа, создателя эсперанто. Власти не стали чинить препятствий. А между тем здесь, в этом зале, прозвучали далеко не нейтральные речи.

Свое выступление Ерошенко начал с рассказа о жизненном пути Заменгофа. Потом остановился на его предсмертном письме к европейским дипломатам – об устройстве мира. Это дало повод сказать и о том, что гораздо больше волновало китайских слушателей, – о западных политиках, которые на своих конференциях делили Китай.

– Кто такие дипломаты, все эти Ллойд Джорджи и Клемансо? – спрашивал Ерошенко. – Разве в их профессию не входят ложь и обман? Разве их цель не состоит в том, чтобы натравливать народы друг на друга? Не нужно быть политиком, чтобы понять: отношение великих держав к народам побежденных стран основано на грабеже. Не нужно быть философом, чтобы увидеть: гнет Англии в Индии, действия японских милитаристов в Корее и на Формозе – преступления против человечности, которые не простят будущие поколения. Не нужно быть пророком, чтобы предсказать: империалистический грабеж, эксплуатация народов бедных стран непременно отзовутся кровавой революцией угнетенных. Чтобы понять это, вовсе не нужно быть коммунистом или социалистом – достаточно быть просто честным человеком… Так разве можно, зная это, предоставлять решение международных вопросов продажным дипломатам?..

После этого выступления перед широкой аудиторией у Ерошенко появилось много друзей вне стен университета. В ночь под новый, 1923 год, они пригласили его с собой на праздник. Колонны студентов, подняв над собой факелы, шагали по Пекину. И до самой зари звучала ерошенковская гитара, слышались революционные песни.

В январе начались, наконец, занятия. Каждое утро Ерошенко входил в трехэтажное здание у храма Машимяо недалеко от дворца императора Пу И и проходил по узким коридорам в библиотеку университета. Все было здесь таким же, как и год назад. Только сами студенты стали осторожнее. Иногда они предупреждали слепого учителя, что в зале сидит шпик. Часто приходил полицейский в форме. Тогда аудитория Ерошенко таяла, как снег весной, – не всякому хотелось оказаться на подозрении у властей.

Ерошенко чувствовал, что между ним и студентами вырастает стена. Он пытался сломать ее. Такой попыткой была, по-видимому, нашумевшая в свое время дискуссия о китайском театре в январе 1923 года.

В те годы в Китае зарождался театр европейского типа. Процесс этот был нелегкий – ведь в стране существовал только традиционный театр. Послушав драму Л. Н. Толстого "Власть тьмы" в постановке студентов Пекинского университета, Ерошенко подверг спектакль критике. Он писал, что исполнители превратили сцену в "базар, где торгуют рыбой". Этой постановке Ерошенко противопоставил спектакль женской труппы двух пекинских институтов: "Много шума из ничего" Шекспира.

Против Ерошенко выступил в печати некий Вэй Цзянь-гун. Свою статью он озаглавил "Не будем слепо следовать", намекая на физический недуг своего оппонента. Резкую отповедь дал ему Лу Синь. Вместе с тем китайский писатель отмечал, что статья Ерошенко вряд ли будет доброжелательно принята студентами университета.