Текст книги "Человек, увидевший мир"

Автор книги: А. Харьковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Через три месяца после приезда Ерошенко в Англию супруги Блэз и мистер Филлимор отвезли его в небольшой город Норвуд, недалеко от Лондона, где находился Королевский институт и Музыкальная академия слепых – так официально называлось главное английское учебное заведение для незрячих. Ерошенко прошел собеседование и был принят в институт.

Королевский институт привел Ерошенко в восторг. Здесь делалось все, чтобы слепой чувствовал себя полноценным человеком: бассейн, где не только плавали, но и учились спасать утопающих; дорожки для бега на роликовых коньках; стадион для игр, где юноши, надев браслеты с бубенцами, ориентировались в играх по слуху.

В Музыкальной академии слепые слушали выдающихся музыкантов, учились у них, выступали сами, а нередко и состязались с ними. Недаром институт был расположен возле музыкального центра Англии той поры, Хрустального дворца. Здесь, в Норвуде, Ерошенко полюбил серьезную музыку – Бетховена, Генделя, Баха. Можно представить, чем стал этот новый, музыкальный мир для него, жившего в основном в мире звуков, – ведь пока что он не слышал ничего лучшего, чем Московский оркестр слепых.

Ерошенко упорно учился музыке. Он обладал завидной памятью и слухом, однако пальцы двадцатидвухлетнего мужчины уже не обладали той гибкостью, которая необходима для овладения виртуозной техникой. А быть посредственным исполнителем Ерошенко не хотел. В эти годы он становится максималистом, его девиз – если делать что-то, то делать лучше, чем другие (в том числе и зрячие).

Но как ни странно, именно этот юношеский максимализм и увел его из Королевского института для слепых. Закончить колледж, чтобы стать секретарем, настройщиком роялей или посредственным музыкантом? Для того ли он проехал через всю Европу? Конечно, Ерошенко стремился извлечь как можно больше пользы из этой поездки, в первую очередь интересуясь всем, что так или иначе могло помочь его слепым собратьям.

Ерошенко даже собирался привезти в Россию усовершенствованную пишущую машинку, на которой слепые могли бы печатать как для зрячих, так и для слепых.

При знакомстве с биографией Ерошенко удивляет тот факт, что он затратил массу сил, чтобы попасть в Королевский колледж для слепых, а проучился там недолго: Так стремиться в Англию, и вернуться оттуда уже через полгода (4). Почему?

Конечно, если бы Англия и впрямь была той землей обетованной, какой она виделась ему из России, то он не поспешил бы так скоро домой. Однако Англия ему откровенно не понравилась. Вот уж где общество дели-лось на "этажи", где "всяк сверчок знал свой шесток!" (Ерошенко говорил об этом не раз).

Какое же место занимал в этом обществе русский гость? Он был "сайзером" – бедным студентом, принятым в колледж из милости. Понятно, что он не мог вносить такую же плату за обучение, как богачи, которые даже обедали вместе с профессорами.

Сломать веками закрепленный в Кембридже и Оксфорде порядок? Но об этом он вряд ли мечтал. Другое дело, эпатировать "отцов" Норвуда, потребовать равных условий для слепых…

И здесь мы встречаемся с легендой. Такасуги пишет о слепом всаднике, который скакал во весь опор по ночному Норвуду, наводя страх на его обитателей и вызывая мысли о "конном призраке". Излишне добавлять, что всадником считался Ерошенко. Было ли все это на самом деле? По-видимому, было.

В 1973 году английский эсперантист Стефан Шейнфельд разыскал немногих оставшихся в живых стариков, которые помнили Ерошенко по колледжу. Один из них, мистер Уотлинг, подтверждает, что Ерошенко называли там "ночной птицей". Англичанин вспоминает, как русский студент, вскочив на лошадь садовника, несся по ночному Норвуду, громко распевая русские песни. Все называли его "казаком" и очень любили.

Любопытно, что именно таким запомнился своим английским друзьям Ерошенко и много лет спустя. Рас-сказывая о его жизни в Англии, они с улыбкой вспоминали случай, который послужил поводом к исключению "казака" из колледжа. А было так…

По ухоженному парку в Норвуде ухоженные господа наставники совершали моцион на ухоженных лошадях. И вдруг случилось невероятное, незрячий студент вскочил на коня и понесся вскачь по аллеям. Возмущенные профессора собрались у входа в колледж.

– Господин Ерошенко, как вы посмели? Вы могли задавить человека – вы же слепой.

– Да, я не вижу, но конь-то зрячий!

– Но вы нарушили право частной собственности – сели на чужую лошадь.

Возможно, тогда он впервые понял, что слепой в состоянии видеть суть вещей лучше, чем многие зрячие, не подозревающие о своей духовной слепоте. После этого случая ему пришлось уйти из колледжа. Однако это не огорчило юношу: главное, к чему он стремился, было достигнуто – он познакомился с лучшими по тому времени методами обучения слепых.

Ерошенко переселился в Лондон. Вместе с приятелем, французом Марселем Симоне, он посещал Британский музей. Потом ходил туда уже один, отказавшись даже от трости.

На Грейт-Рассел-стрит нередко можно было встретить высокого человека в котелке и черном костюме, бодро шагавшего по улице, и вряд ли кто-либо догадывался, чего стоила ему такая прогулка. Лондон был большим, шумным и дымным городом, и Ерошенко сначала растерялся в нем: шум он воспринимал как тьму – он не слышал эхо, не мог представить ширину улиц, размеры площадей. Шум наваливался на него, давил, прижимал к земле, заставляя опираться на трость. И он стал гулять по городу ночами. Запоминал запахи – пекарни, фабрики, ресторана; цоканье копыт полицейской лошади вызывало отражавшееся от стен домов эхо и помогало определить контуры улиц. Ночью он "видел" лучше, чем днем. А потом, во время прогулок, слушая пояснения Марселя (у которого он, кстати, учился французскому языку), сравнивал дневные впечатления с ночными и запоминал. Так он изучил дорогу в Британский музей, а оттуда до кафе, где можно было недорого пообедать.

Вскоре Ерошенко нашел путь на Шарлотт-стрит, 107, где помещалось Общество российских политэмигрантов – в эти годы в Лондоне их было уже несколько тысяч. Здесь он стал завсегдатаем Герценовского кружка – искал ответы на "проклятые" вопросы российской действительности, которые волновали его еще в школе: о земле, о правах крестьян, о воле.

В обществе он не раз слышал выступления лидера анархистов князя П. А. Кропоткина. Кропоткин предстал перед Ерошенко в ореоле своей тогдашней славы – ученый, аристократ, поступившийся карьерой во имя революции; человек, бежавший из крепости, куда его заточили. Юноше захотелось познакомиться с ним поближе.

После одной из лекций Кропоткина Ерошенко подошел к его дочери и тихо сказал:

– К сожалению, я не все понял. Но мне бы не хотелось сейчас обращаться к вашему отцу. Раньше я почитаю его книги. Только вот удастся ли мне снова его увидеть?

– Ничего нет проще, – ответила она. – Соберите своих товарищей и приезжайте к нам, в Брайтон. Отец любит беседовать с молодыми людьми.

Недели через две в гости к Кропоткину отправилась довольно разношерстная компания – социал-демократы, анархисты, кадеты. Они спорили всю дорогу, и Ерошенко даже трудно было разобрать, в чем суть их спора. У Кропоткина они застали группу русских и среди них графа Орлова-Давыдова – того самого, кому принадлежали земли в Курской губернии, в том числе и Обуховка.

Кропоткин рассказывал о взаимопомощи среди животных, о том, что нечто подобное должно происходить и среди людей – только тогда, по его мнению, они добьются полного равенства в анархистских коммунах, где не будет ни профессиональных администраторов, ни подчиненных.

– Но как это возможно? – сказал Ерошенко. – В каждом деле нужен главный. Чтобы быть, к примеру, капитаном корабля, нужно учиться.

– Вы знаете, – живо откликнулся Кропоткин, – точно такой вопрос задал мне один швейцарский рабочий. Я ответил, что среди пассажиров всегда найдется человек, который сможет повести корабль.

– И он с вами согласился? – спросил Василий.

– Нет, он сказал, что не решился бы поехать на таком пароходе.

– Я тоже, – рассмеялся Ерошенко.

– Вы оба неправы, – возразил Кропоткин. – В будущем не должно быть ни руководителей, ни подчинённых. Наша цель – полное равенство.

– Но как вы заставите помещика жить наравне с крестьянами, отдать им свою землю?

– Силой морального воздействия, – ответил Кропоткин. – Если он откажется это сделать; мы подвергнем его общественному презрению.

– О, тогда у вас есть возможность тотчас доказать нам это на деле, – живо откликнулся Ерошенко. – Рядом с вами сидит помещик Орлов-Давыдов. За десятину земли он берет с крестьян двадцать два рубля в год! Попросите его для начала хотя бы уменьшить цену. Уверяю вас, он скорее съест эту десятину.

В комнате раздался дружный смех. Граф Орлов-Давыдов, пробормотав что-то по-французски, бросился к двери. Хозяйка дома попросила его остаться!

Однако после этого беседа стала вялой. Кропоткин, сказавшись больным, отпустил гостей.

Видимо, с той поры Ерошенко и стали причислять к анархистам. Даже восемнадцать лет спустя японский критик Хираока Нобуру утверждал, что Ерошенко "анархист в душе", хотя он и не "является носителем философских идей, как Прудон или Кропоткин" (5).

А между тем у Ерошенко не было тогда еще определенных социальных взглядов – друзья даже несколько лет спустя говорили о его неискушенности в общественных вопросах. Впоследствии он стал бунтарем, социалистом, но слепой ненависти к любому государству, свойственной анархистам, у Ерошенко никогда не было.

Однако у молвы свои законы: в Японии, где жил впоследствии Ерошенко, вероятно, рассуждали так: разговаривал с автором "Записок революционера" и не попал под его влияние? Такого не может быть. В те годы Кропоткин был там весьма популярен.

Тем не менее все было не так. Кропоткин, по воспоминаниям Ерошенко, показался ему человеком, способным бунтовать лишь на бумаге. Разочаровавшись в анархизме, юноша стал искать ответа в книгах восточных мудрецов, увлекся буддизмом, для чего даже изучил язык пали – и все это будучи еще в Лондоне.

Как много успел Ерошенко за полгода – выучить, "увидеть", понять! Но это он осознает позже, на Востоке. Пока же еще ему были неясны дальнейшие планы. -

Возвращаться в Россию, чтобы снова играть в оркестре, не хотелось. И кто знает, сколько бы прожил он на берегах туманного Альбиона, если бы не случайный конфликт с супругами Меррик, заставивший его переехать к своему учителю мистеру Филлимору. Оста-ваться в Англии он больше не хотел.

Получив из России от Шараповой деньги, Ерошенко решил ехать домой. В конце сентября господин Филлимор посадил его на пароход, идущий в Гамбург. На немецком берегу Ерошенко встретили местные эсперантисты. "Зеленая эстафета" продолжалась, но теперь она ему практически была уже не нужна.

На душе у него было сумрачно. Мучила мысль – а не зря ли он вообще поехал в Англию?

(4) "Когда господин Ерошенко получше освоится с английским языком, его могут принять в этот колледж на один месяц", – писал журнал "Вокруг света" (1912, N 24). Однако он пробыл там вдвое дольше. В ответ на запрос А. Масенко и А. Панкова из Кисловодска дирекция института сообщила, что Ерошенко учился там с 20 мая по 23 июля 1912 г.

(5) Японская писательница Хирабаяси Тайко писала недавно, что по своим убеждениям Ерошенко был весьма далек от идей анархизма, поэтому никак не следует относиться к нему как к истинному анархисту.

В Японию

Пребывание в Англии, казалось, ничего в жизни Ерошенко не изменило. Один из его товарищей по оркестру, А. Белоруков, рассказывал: «Все мы тогда были молоды. Играли в ресторане на Сухаревской площади… Второй скрипач Василий Ерошенко, научившись говорить на языке эсперанто, вздумал побывать в Лондоне… Месяцев через восемь он возвратился, владея уже не только эсперанто, но и английским». В общем, «съездил в отпуск», вернулся, словно речь шла о самой обычной поездке, – видимо, мало что рассказывал о ней Ерошенко.

А между тем путешествие в Западную Европу сделало его другим человеком. Он понял, что может ездить один, преодолевая языковые барьеры и трудности пути. Его захватила манящая радость дороги, знакомства, волнения, расставания, встречи, когда, кажется, один день вмещает месяц, а то и год оседлой жизни. Правы древние, говорил Ерошенко, "дорога – это жизнь". И возвращаясь домой, он твердо знал, что путешествие в Англию – не последняя его поездка.

В Англии он поверил в свои силы, здесь созрело его решение отправиться на Восток, в Японию. И не только потому, что из Лондона, столицы большой колониальной империи, Восток казался ближе, чем из России. Дело в том, что английские друзья, знавшие, как не хотелось Ерошенко возвращаться домой, искали для него "землю обетованную", где слепому живется тепло и вольготно.

В Японии, говорили они, – слепые – самые уважаемые люди; экипажи всегда уступают им дорогу. Незрячие музыканты – лучшие гости и в хижине крестьянина, и во дворце императора. Некогда один ослепший принц передал даже в монополию слепых право играть на народных музыкальных инструментах – кото и сямисэне и практиковать массаж. Да что слепые, там все живут, как в сказке, – чудесная природа, восхитительная Фудзияма, чайные церемонии, язык садов…

Правда, раздавались и другие голоса. Они предупреждали Ерошенко, что европеец в Японии всегда чувствует себя чужим; японцы охотно открывают красоты своей страны, но не свою душу. Но эти голоса только укрепляли решимость Ерошенко отправиться в Японию.

Отсюда, с берегов туманного Альбиона, солнечная Япония казалось ему сказочным Эльдорадо. Он верил, что там, на Востоке, в стране древних тайн, знают, как расцветить вечную ночь. И мечтал узнать мир, непохожий на Англию и Россию, ощутить его, вобрать в себя.

Вот почему сразу же по возвращении домой Ерошенко стал готовиться к путешествию на Восток: учил японский язык, переписывался с эсперантистами Японии, Кореи, Бирмы, запасался письмами к друзьям в Сибири.

В 1914 году московский журнал "La ondo de Esperanto" сообщил: "Слепой московский эсперантист господин Ерошенко, предпринявший в прошлом году поездку в Англию, отправляется теперь в Токио (Япония). Господин Ерошенко путешествует без поводыря. Он хорошо говорит на эсперанто и собирается воспользоваться услугами Универсальной эсперанто-ассоциации".

Глава II. ЯПОНИЯ. (1914 – 1916)

Цветок сакуры

Русский корабль «Амур», следовавший из Владивостока, прибыл в японский порт Цуруга. Ерошенко вышел на палубу, слегка опираясь на трость. Казалось, он пристально вглядывается в толпу встречающих. Но он лишь ощущал, слушал. До него доносился чужой, пугающий гул толпы. Прохладный ветер с берега подсказывал слепому, что на востоке, где еще только поднималось солнце, должны быть холмы; его воображение рисовало портовую площадь, окруженную домами.

Волнуясь, Ерошенко пошел к трапу. Капитан козырнул странному пассажиру, которого, как выяснилось, ни-кто не встречал.

Что ж, Ерошенко специально никому не сообщил о своем приезде – не желал, чтобы его опекали, водили за руку, как маленького, И показав таможеннику свой нехитрый багаж – мешок, гитару и пишущую машинку, слепец зашагал в сторону вокзала, который, как он понял, почувствовав запах паровозного дыма, был где-то совсем неподалеку.

К счастью, в это время раздался далекий гудок паровоза. Ерошенко весь напрягся, запоминая направление. Он было уже зашагал дальше, когда кто-то решительно схватил его багаж, а самого потащил к коляске. Ощупывая колесо, Ерошенко вскарабкался на сидение. Обоняние подсказало ему, что лошади вблизи не было. Прежде, чем он окончательно осознал это, коляска тронулась. "Ну да, рикша, как же я это сразу не сообразил", – подумал Ерошенко.

Он представил себя едущим чуть ли не верхом на человеке и постарался поскорее рассчитаться с рикшей. Заплатил ему иену, а сам пошел к железнодорожным кассам. Однако в очереди его разыскал всё тот же рикша и, повторяя "Токио, Токио", сунул ему маленький картонный билет. Ерошенко поклонился и выговорил заученное им витиеватое японское приветствие: "Утро подобно бутону лотоса, освеженному росой". Рикша ответил тирадой, которую Ерошенко, конечно же, не понял. Но и после этого японец неотступно следовал за ним, а на перроне вышел вперед, прокладывая Ерошенко путь через толпу. Рикша посадил Василия в вагон, устроил его у окна и, сказав что-то, исчез.

Поезд шел несколько часов, и в Токио прибыл только под вечер. Ерошенко, уставший от духоты и давки, поспешно вышел на перрон и зашагал к остановке трамвая. План его был прост – добраться до какого-нибудь отеля, а оттуда позвонить Накамура, человеку, с которым вот уже два года вел переписку.

На площади перед вокзалом собралась огромная толпа. Повсюду раздавались сдержанные возгласы: "Вассё!" ("Даешь!").

Мимо Ерошенко пробежал рикша с седоком. Он крикнул на ходу: "Суторайки!" (1) и побежал дальше. "Так вот в чем дело, – подумал Ерошенко. – В Токио забастовка, трамваи не идут. Придется опять нанимать рикшу".

Но подозвать рикшу он не успел – к нему подошел полицейский: видимо, этот европеец, стоящий посреди бушевавшей толпы, вызывал у него какие-то подозрения. Как ни объяснял Василий, что ему нужно в отель, его препроводили в участок. Навстречу вышел какой-то начальник, понимавший по-английски, он внимательно рассмотрел паспорт Ерошенко и спросил, куда он едет. На последний вопрос Ерошенко отвечал неопределенно: он сам не знал пока, где будет жить, да это было и неважно, главное, считал он, – попасть в Японию.

– Но есть здесь кто-нибудь, кто мог бы за вас поручиться?

– О да, – господин Накамура. Я не могу написать иероглифами его имя, но, по-моему, оно означает что-то вроде "средняя деревня".

Начальник начертал на карточке какие-то слова и передал девушке, сидевшей за столиком в углу. Она зашелестела телефонной книгой и набрала номер. Ответил не тот Накамура. Потом был второй, десятый, двадцатый – все не то. Казалось, справочник состоял из одних Накамура. Надо же было, чтобы у корреспондента Ерошенко была такая распространенная в Японии фамилия.

– Я вынужден вас задержать. Переночуете в камере. Завтра позвоним в управление.

Щелкнул замок портфеля – начальник собирался домой. В отчаянии Ерошенко стал перебирать вещи в чемодане.

– Вот письмо Накамура. Начальник повертел конверт.

– Здесь нет обратного адреса, указан всего лишь номер почтового ящика.

– Но я напишу ему. Он – директор главной метеорологической обсерватории. Ерошенко услышал, как начальник уселся в кресло.

– Накамура Кийоо? Член императорской академии? Так что же вы раньше не сказали?

Через пятнадцать минут Накамура был в участке. Он обменялся с Ерошенко несколькими фразами на эсперанто, а затем обратился к шефу полиции. Тот взял под козырек и донес до машины чемодан слепого. Автомобили тогда в Японии были редкостью, и Накамура гордился своей роскошной машиной. Ерошенко ощутил едкий запах бензина и лака. А потом, когда машина свернула с магистрали в узкую улочку, где стоял дом профессора Накамура, ветер донес до Ерошенко еле уловимый аромат цветущей вишни. Несколько лепестков попали на ветровое стекло и забились там, как белые бабочки. Накамура снял их и, положив на ладонь, сказал:

– Сакура.

"Вот я, наконец, и в Японии", – подумал Ерошенко.

(1) Суторайки – от англ. strike – забастовка.

Первые шаги

Ерошенко поселился в доме Накамура. В первые же дни он рассказал профессору о всей своей жизни – с детских лет до приезда в Японию. Накамура тепло отнесся к слепому.

Почти каждый вечер они проводили вместе. Профессор возил Ерошенко по Токио, часто они отправлялись на машине за город. Гость из России рассказывал о своем желании познать Японию – новый для него мир, непохожий на тот, что окружал его дома, слушать его, осязать, пройти его с котомкой за плечами.

– О, как я хотел бы родиться заново! – с жаром сказал Ерошенко.

Профессор полушутя ответил:

– Я давно мечтал о таком сыне, как вы, Ерошенко-кун (2). С завтрашнего дня наша семья будет относиться к вам, как к новорожденному.

Из дневника Ерошенко:

"…Сегодня в семь утра я вновь родился на свет. Каймей (3) еще не состоялся, поэтому имени у меня пока нет. Я не умею еще говорить по-японски. Наша семья – отец, мать и семеро детей, включая меня. Я – второй сын. Старший брат – наследник профессора Накамура. Мы все должны почитать его и называть "ниисан", т. е. господин старший брат.

Обращаясь к Накамура, нужно стать на колени и коснуться лбом пола, произнося при этом "почтеннейший отец". Мать в семье таким уважением не пользуется. С сестрами следует разговаривать вежливо, подчеркивая всем своим видом, что они – существа низшего рода.

В первый день после приезда профессор обучил меня этому минимуму этикета, когда я нечаянно чуть не на-нес оскорбление его жене – пожалуй, самое большое из тех, какие можно вообще нанести терпеливой и все прощающей японской хозяйке, – я пытался прямо в ботинках войти в дом – ведь на улице было сухо, а к тому же мы приехали на машине. Накамура задержал меня, и я переобулся у порога в домашние туфли.

Хотя профессор получил образование во Франции, живет он, как и большинство японцев, в одноэтажном деревянном доме. Одно и то же помещение служит и гостиной, и столовой, и спальней. На ночь стол, за которым мы ужинали, убрали и мне приготовили постель: положили на пол татами – соломенные циновки длиной примерно два метра и шириной с метр: сверху их покрыли толстыми покрывалами – футоны. Я переоделся в нечто напоминающее халат – юката из хлопчатобумажной ткани – и уснул.

Утром, задвигая за перегородку свою циновку, узнал, что должен относиться к ней с особым почтением. Татами – мера многих вещей, говорят даже – комната площадью в десять татами. Эта циновка – символ дома, семьи, "татамосида" означает нечто вроде домашнего очага, хотя речь идет, разумеется, не об огне, а о соломенной циновке.

Собственно очага я в доме не обнаружил. Есть хибати – сосуд с тлеющими углями, над которым можно погреть руки, и похожая грелка для ног. Накамура-сэнсэй (4) разрешил мне их ощупать, они холодные, потому что сейчас весна. А пищу его жена готовит в садике, подальше от боящегося огня дома – оттуда доносятся вкусные запахи. Японцы очень опасаются пожаров, деревянные домики вспыхивают, как спички. Раньше я думал, что жилища здесь строят из дерева из-за боязни землетрясений. Однако такое мое замечание Накамура встретил улыбкой: ведь подземные толчки вызывают пожары, поэтому каменные дома были бы лучше, но дерево дешевле, к тому же японцы привыкли именно к этому материалу. В Японии сейчас век дерева и бумаги.

… Сегодня совершил первое путешествие по дому. Одновременно учился говорить. Накамура сказал, что день мне засчитывается за несколько месяцев и такому взрослому ребенку, как я, уже пора начать понимать по-японски. Меня опекает самая младшая из моих сестер – Тосико, девочка лет семи-восьми. Делает она это очень серьезно, как взрослая. Как только я притрагиваюсь к какому-то предмету, она произносит его название. Я повторяю за ней, и несмотря на мой варварский русский акцент, она не смеется надо мной – поправляет. Звучание слов записываю на карточках по Брайлю – буду ощупывать их по ночам и заучивать наизусть.

Проснувшись, я сказал Тосико: "Охайо годзаимос!" ("Доброе утро!"). Девочка ответила мне столь длинным приветствием, что от многочисленных поклонов, которые пришлось сделать, у меня заболела спина. Я чувствую себя новорожденным, потому что мне приходится учиться самым простым вещам – например, кланяться или сидеть. У японцев это настоящее искусство. Женщина сидит обычно на пятках, сложив руки на коленях. Мужчины принимают такую позу только в общественных местах или в присутствии гостей: дома же среди своих они сидят, скрестив ноги, но не так, как буддийские монахи в пору размышлений, – так легче отдыхать. Я убедился в этом сегодня, хотя, говорят, японцы учатся сидеть таким образом в течение полугода. Сидеть по-мужски женщина не имеет права; чтобы отдохнуть, она может высунуть из-под кимоно ноги и отвести их чуть в сторону.

Научившись сидеть с помощью "ниисана" и Тосико, я встал. Слава богу, ходят японцы, как все люди. Правда, только мужчины. Женщины в деревянных сандалиях, гэта, видимо, вышагивают мелкими шажками, как бы пританцовывая (звук при такой ходьбе напоминает цокот) .

Я ощупал стену. Это – деревянные планки, оклеенные бумагой. Дерево естественное, строганое, но ни в коем случае не крашеное (красят свои дома только иностранцы, вызывая презрительные насмешки японцев). Деревянные планки протирают полотном и с годами дерево становится "сибу". Ни Тосико, ни сам "господин старший брат" не могли объяснить мне, что это означает. И очень хорошо, потому что найди я эквивалент этому слову, не состоялся бы разговор с профессором Накамура о японской эстетике. Попробую его записать.

Для того чтобы подчеркнуть различное эстетическое отношение к человеку, рисунку, одежде, японцы пользуются четырьмя словами, которые едва ли имеют точный перевод на русский язык. Об офицере в форме и при всех орденах, о молодой щеголихе, отправляющейся на бал, можно сказать, что они "хадэ". Слово это не подчеркивает отношения говорящего – ни уважительного, ни презрительного. Так говорят о новом экстравагантном танце или ярком девичьем кимоно. Развязные туристы кажутся японцам весьма "хадэ". Но этим же словом определяют и циркачей, выступающих на базарной площади.

Об актере театра, да еще одетом в кимоно, нельзя сказать "хадэ", только "ики". Так же говорят об утонченных городских гейшах. Быть может, "ики" значит "шикарно"? Отнюдь нет. "Ики" – это нечто традиционно красивое, тогда как понятие "шик" зависит от моды. Поэтому даже со вкусом одетая европейская женщина не может быть "ики" – ее модная одежда будет казаться смешной уже через 20 – 30 лет, в то время как красота кимоно, в котором щеголяют гейши, непреходяща.

С годами и мужчины, и женщины носят более "осенние" кимоно. Их цвет обозначается словом "дзими". Правда, каждое новое поколение стариков носит менее яркую одежду, чем носили их однолетки раньше. Но так как молодежь одевается все более "хадэ", то оба эти слова – "хадэ" и "дзими" – являются антонимами.

…Профессор еще долго знакомил меня с японской эстетикой, но я признался, что понял совсем немного. Он улыбнулся и ответил: для такого "младенца", как я, это действительно сложно, но мне пора уже повзрослеть и пойти в школу.

Эту приятную новость Накамура припас напоследок: министерство просвещения разрешило принять меня в Токийскую школу слепых – правда, "студентом на особом положении" (интересно, что это значит?). Я поблагодарил Накамура-сэнсэй за его хлопоты и сделал это так усердно, что у меня до сих пор болит от поклонов спина".

(2) Кун – "дорогой, любимый" (яп.).

(3) Каймей – традиционный обряд перемены имени. Новый член семьи, например, зять или приемный сын, может взять себе другое имя.

(4) Сэнсэй – букв. "учитель" – в Японии уважительное обращение к образованному человеку.

«Дом света»

Осенью 1914 года Ерошенко стал вольнослушателем Токийской школы слепых. Как «студент на особом положении» он получил для занятий отдельную комнату, для него специально пригласили преподавателя массажа, а курс японской литературы читал ему профессор, говоривший по-русски.

Ерошенко был несколько смущен таким исключительным вниманием, которое к нему проявляли, и не знал, чем это вызвано. Видимо, здесь не обошлось без влияния академика Накамура. Как бы то ни было, благодарный студент с головой окунулся в учебу; ему, как вольнослушателю, представлялся выбор, и он решил изучать четыре предмета – психологию, медицину, музыку, японский язык и литературу.

Говорят, учиться никогда не поздно, но в 1914 году Василий Ерошенко был уже великовозрастным студентом – ему минуло двадцать четыре года, он закончил школу слепых в Москве, занимался в колледже под Лондоном. Что же привлекло его в японскую школу? Ответ содержится уже в самом вопросе – школа эта была японской: отсюда для Ерошенко открывались дороги на Восток, где он собирался прожить не один год.

В Токийской школе слепых помимо японского языка Ерошенко осваивал иглоукалывание и массаж, кроме того овладевал искусством игры на кото и сямисэне.

Музыка открывала слепому душу народа: слушая ее, он как бы впитывал культуру Японии. Ерошенко быстро овладел мелодией японского стиха; он выучил около двухсот пьес, из века в век исполняемых на кото и сямисэне.

В одной из своих статей Ерошенко сравнивал положение слепых музыкантов на Западе и на Востоке. Где-нибудь в Европе, писал он, незрячий исполнитель всегда уступает зрячему, ведь он вынужден заучивать наизусть то, что другой читает с листа. На Востоке же они оказываются в равных условиях: для игры на кото и сямисэне не надо знать нот. Ну а там, где дело касается памяти, зрячему состязаться со слепым тяжело. Вот почему лучшими знатоками и авторитетами в японской классической музыке, как в старые времена, так и в наши дни, всегда были слепые музыканты. Многие из них занимали высокие посты при дворах сёгунов и императоров.

Высшая школа для слепого недоступна. Правда, в законе нет параграфа, который запрещал бы ему учиться в университете, но ведь для этого нужно раньше закончить среднюю школу, а туда в соответствии с законом может поступить лишь человек с нормальным зрением. Таким образом, слепой в Японии, как некогда и в России, оказался отстраненным от высшей школы…

Ерошенко не собирался становиться ни массажистом, ни музыкантом. Вероятнее всего, его интересовала дорога в высшую школу. Тяга к знаниям у него была так велика, что даже десять лет спустя, несмотря на возраст, он слушал лекции в Геттингене и Сорбонне.

Однако в то время, о котором идет речь, Ерошенко волновала не только учеба. Токийская школа была для него прежде всего окном в Японию. И все же он страдал от одиночества. Специальный педагог, отдельная комната для занятий – все это, наверное, хорошо для того, кто решил посвятить себя только науке. У Ерошенко же были иные цели: его интересовала страна, люди, которые в ней жили, а здесь его мир ограничивался школой и общежитием. К тому же со студентами поначалу у него сложились довольно странные отношения. Молча приходили они послушать его гитару, так же молча слушали его неправильную японскую речь.

Сказывалась ли в этом сдержанность японцев по отношению к иностранцу, или он и впрямь еще плохо владел языком, и его не понимали? Этого Ерощенко не знал. Но он чувствовал, что между ним и студентами существует барьер – языковый, психологический и какой-то еще.

От одиночества Ерошенко искал спасение либо в международном клубе эсперантистов, либо в кафе "Ма-цуисита", где они собирались. Кроме японцев – профессора Накамура, переводчика Оно Вадзиро, поэта Ито Таканоске, философа Курио Семи – туда приходило обычно немало иностранцев. За столом слышались шутки и смех, то там, то здесь вспыхивали споры: допоздна звучала гитара Ерошенко.