Текст книги "Жемчужина в лотосе (СИ)"
Автор книги: White_Light_
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
«Я больше не бестелесная сущность» – стоя перед зеркалом, Ханна видела невозможное – свое в нем отражение, оставаясь при этом невидимой, например, для Корфа и Бжезиньского, сидящих к ней лицом. Мужчины поглощены беседой с Даной, но уж точно не пропустили бы никого, неожиданно материализовавшегося посреди комнаты.
«Даны коснусь позже» – решила Ханна, отворачиваясь к зеркальному стеклу, продолжая видеть в нем и комнату, и компанию, расположившуюся за кофейным столом, но самое интересное, конечно – это собственный образ, здорово отличающийся от привычного «Ханнинского».
Рост, фигура, пропорции и черты лица – все осталось прежним. Неуловимо изменились стиль и… Ханна не могла пока найти более подходящего слова, чем «проявление себя». Её альтернативная версия смотрела немного иначе, иная природа «уверенности» в глазах Ханны Даниного восприятия.
Иная Ханна носит узкие укороченные брюки в клетку, туфли на каблуках и строгий топ прямого кроя с длинным рукавом.
«ЧуднО, но эта строгость выглядит вызывающе сексуально!» – скользя взглядом снизу-вверх, Ханна удивленно отмечает не свойственный себе легкий макияж, прическу. Прежние длина волос и цвет сохранены, но из привычного ветреного хаоса уложены в четкие рамки стиля.
«Мне еще стек в руки…» – странно кривит губы в холодной улыбке отраженный восприятием Даны образ Ханны. – Так вот, чего тебе нужно на самом деле? И… забавная мысль, но раз вы так схожи с Николь… может быть, она искала, ждала и не обнаружила во мне того же?
Удивительно, как новое состояние наполняет обычно пустое спокойствие фантомной сущности чувствами – словно в прозрачное небо взметнулись горсти красок, подобно фонтанам во имя индийского праздника Холи. Доли секунд после «старта» они еще сохраняли каждая свою сущность (читай – отдельный цвет), а затем смешались, перепутались, перепачкали тело, лицо и одежду, забились в нос, осели на ресницах.
«Как же так, ведь убегала через медитации в фантом за спокойствием, но все опять встало с ног на голову, перевернулось наоборот – теперь тело в нирване, а душа вновь мечется, разрываясь страстями и противоречивыми чувствами!».
– Чертов замкнутый круг! – с чувством громко произносит Ханна.
Дана от неожиданности подскакивает с дивана. Выглядит она презабавно в своем этом испуге.
В немой сцене застывают все ее случайные актеры. Дана в ужасе глядит на Ханну, полицейские с удивлением и Корф с особенным вниманием глядят на Дану, уставившуюся в пустоту огромными глазами, а Ханна переводит взгляд с полицейских на хозяйку номера предостерегая:
– Только ни слова! Они не видят меня.
Испуганными птицами слова с фырканьем разлетаются. Дана и Ханна словно оказываются.
– И не слышат, – тише, спокойнее добавляет последняя.
– Дана? – Корф поднимается со своего места, женщина оборачивается к нему.
– Извините, – она выглядит смущенной за некий испуг, но при этом истина удивительно отзывается ложью, чем-то наигранно неестественным.
– Мне показалось, что я слышу голос, – глядя на Корфа, Дана пожала плечами и медленно села на место.
Полицейский обвел комнату взглядом. Ханна глядела на полицейского практически в упор, но так и осталась невидимой. Энергетический узор рассказал ей о его недоверии, нарушившем синеву спокойствия.
– Как долго еще будет продолжаться действие, последствия этой дряни, про которую вы говорили? – вопрос Даны отвлекает и в целом успокаивает Корфа. Он так же садится на прежнее место и с участием смотрит на молодую женщину.
– Может быть, поговорим об этом в другой раз? Сейчас вас может взволновать все, что угодно…
– Такая подкупающая забота после утренней новости об убийстве девушки, которую я еще и видела последней, – с горечью перебивает Корфа Дана, – в этой новости прекрасно всё! И заметьте…
– Успокойтесь, – чуть громче, но в целом сдержанно произносит Корф. – Я неверно выразился.
Дана глубоко вдыхает и, медленно выдохнув, произносит – извините.
Ей явно очень хочется оглянуться, чтобы увидеть или не увидеть там Ханну.
– Дана, – негромкий голос Корфа привлекает ее внимание. Он глядит с доверительно-деловым сочувствием. – ЛСД не вызывает привыкания. В зависимости от дозы действие может длиться до двенадцати часов, но самое неприятное – это возможные «флешбеки» – образы и ощущения из пережитого опыта, накрывающие волной; они могут случиться в любое время даже спустя год или месяц, или несколько лет. Могут и не случиться вовсе.
Корф внимательно смотрит на Дану, словно хочет или может прочесть в ее глазах понимание.
– Спасибо, – негромко отвечает Дана спустя некоторое время, отмечает едва заметным кивком согласия. – Да, действительно, не лучшее свойство. Я так в ожидании этого «флешбека» полным психом стану.
– Все должно быть под контролем? – вновь непонятно, вопрос или утверждение, как предложение выбрать самому – согласиться или отвечать.
Дана уклончиво отводит глаза – ни отвечать, ни соглашаться она не хочет.
– У вас в городе, вы сказали, есть родной человек, – Роман явно собирается уходить, Артур складывает свои бумаги, планшет. – Может быть, будет лучше на ближайшие сутки…
– О, нет! – спешно перебивает возгласом Дана и тише поясняет: – Поверьте, моя мама и покой – взаимоисключающие понятия. Не переживайте за меня, спасибо.
Все трое почти одновременно поднимаются.
– Как долго еще продлится командировка? – напоследок уточняет Роман.
– Неделю, возможно, – Дана неуверенно пожимает плечами. Мысленно объясняет Корфу, что не может прямо ответить на этот вопрос, что все зависит от того, найдет ли она подтверждение своим подозрениям или, напротив, они окажутся лишь подозрениями.
– Хорошо, – не дождавшись никаких пояснений, Роман откланивается с зароком на будущее. – Скорее всего, нам еще не раз придется встретиться.
Получает в ответ – «я понимаю, скрываться не собираюсь» и «до встречи».
Мгновение, как вечность, когда сознание с особой тщательностью отмечает каждую мелочь – едва слышный из-за двери звук прибывшего на этаж лифта, обозначенный приглушенным электронным сигналом, едва доносящееся с балкона дыхание города, стук собственного сердца, аритмично бьющегося в страхе увидеть и не увидеть галлюцинацию.
Резко обернувшись, Дана едва не врезается в Ханну, стоящую прямо за ее спиной.
– Упс! – Ханна и не думает отступать, целясь зрачком в зрачок женщины. – Наконец-то.
Её запах – едва уловимые нотки пряности, свежести, сладости сообщают Дане о реальности происходящего.
Глядя на Ханну, Дана буквально вглядывается в ее кожу, покрытую микроскопическим пушком, ресницы, глаза с психоделической радужкой золотого в малахитовом.
Ханна берет Дану за руку. Не теряя визуального контакта, скорее, удерживая его, слегка отмечает уголком губ то, как Дана удержалась не вздрогнуть. Она поднимает ее руку и прикладывает ладонь к своей щеке. Ресницы похожи на осторожную птицу, недоверчиво изучающую каждое движение человека.
Второй ладонью, скорее, ее теплом, Ханна касается лица, щеки Даны. Словно под гипнозом обе медленно сближаются. В дыхании Ханны угадывается кофе с корицей. Не касаясь губами губ, замирают у тоненькой грани преобразования внешнего воздуха во внутренний, свой, телесный… и поцелуй обжигает, накрывает обеих волной сумасшедшего жара, вызывает в памяти Даны давно забытый, но неожиданно аналогичный опыт – прыжок в море.
Блестящая под выжигающим мир солнцем синева издалека казалась единственно пригодной для жизни после долгой и нудной поездки в горячей, пыльной машине по раскаленной дороге… не слушая предостерегающих окриков, Дана с разбегу бросилась в спасительную синь. Первая секунда, еще до соприкосновения с водой – ощущение полета навстречу мечте, яснознание неизбежности той встречи, а затем, переполнив тесную оболочку чувствами, счастье взрывалось солеными, блестящими в солнце брызгами, раскатилось целым морем, возвращаясь, обняло руками блаженной невесомости и заполнило собой все, отменяя гравитацию, кислород… пытаясь вдохнуть, маленькая Дана вместо воздуха глотала жгучую морскую воду и, тщетно молотя воду руками и ногами, искала хоть какую-то твердь, но ее окружало лишь «счастье»…
…как тогда из груди, родившись, рвется вверх то ли вздох, то ли крик, через все тело миллиардом иголочек, разрывающих нервы и чувства к чертям, заставляющий ответить на поцелуй своим невозможно жадным, живым, настоящим…
Оттолкнув Ханну от себя нереальным усилием воли, Дана тяжело дышит. В груди резь, соль на языке, и тело бьет дрожь. Страшно хочется зареветь – дико, в голос…
…отец прыгнул следом прямо в одежде, вытащил Данку на берег, и пока он помогал прокашляться, восстановить дыхание, шум в ушах приобретал знакомый резкий тембр голоса матери, сливающийся с разрывающей грудь болью – «безответственная! Непростительная глупость!»…
Унимая дыхание, Ханна смотрит на Дану почти зеркальным отражением. Кажется, она видит в глазах Даны ее прошлое и вместе с ней корчится там на берегу от обиды, боли и мстительного – «Не заплачу!».
– Никогда? – кажется, она произносит не губами, голос, слегка охрипший силой эмоций, сам сгущается в слова прямо из воздуха, частицы меняют заряд и медленно, волной поглощают Дану.
– Я не знаю, как ты это делаешь… – ответом Дана силится не утонуть в накатывающем океане слишком настоящей реальности, как бы глупо ни звучала такая формулировка.
– Я ли? – Ханна выгибает бровь.
«А кто вчера тут экспериментировал с созданиями воображаемых любовниц?» – звучит голос Ханны в Данином сознании.
– И что на самом деле истинно – твоя внешняя идеальность или то, что под ней скрывается? – добавляет вслух.
Дана облизывает пересохшие правдой губы, на них налипли песчинки прошлого.
«Так вот про какие флешбеки говорил Корф!».
– Знаешь… – мысль медленно облачается в слова, – кто-то любит создавать в соцсетях иллюзию своей якобы успешной жизни, другие откровенничают со случайными попутчиками в поездах… – она устало вздыхает и качает головой, – мне все это пофигу, понимаешь?
Глядя фантому в глаза, Дана не видит в Ханне ни души, ни человека.
– Абсолютно неважно, что там обо мне думают люди, а про шизофренично-воображаемое нечто и говорить смешно.
– Вот и заткнись! Я настоящая! – вторая фраза звучит чуть спокойнее первого восклицания, а затем оплавляется странной иронией. – Просто ваша всеобщая правильность из себя выводит, – усмехнувшись, – во всех смыслах.
Глядя на Дану, Ханна красиво поводит плечами. В выразительной полуулыбке ее вчерашняя сцена в душе, словно рубеж или дверь в потусторонний мир.
«Не параллельный, а зазеркальный, где все наоборот или вообще черт знает как…» – в изнеможении Дана прислоняется спиной к холодной плоскости двери. Браслетик Маризы (откуда он взялся в душевой?!) она утопила в бутылочке шампуня – внезапная память о нем добивает контрольным выстрелом, сознание тонет вслед за браслетиком в густой лжи, совсем недавно бывшей обыденной реальностью.
– Послушай… – внимание Даны привлекает негромкое обращение. Ханна смотрит на нее с сочувствием.
– Слишком много всего, я понимаю, – мягко растворяются в воздухе ее слова, тихий голос. – И я вовсе не затем здесь, чтобы ловить тебя на неправде. Нравится маска – не мое дело. У меня для любой тебя есть предложение, – поправляет, – предложения. Одно другому не будет мешать, дополнять в большей степени, но и о них не сейчас, позже.
Ханна готова или очень хочет сделать шаг вперед, но остается на месте.
– Вчера, в кафе… – подгружая в памяти файлы прошлого вечера, Дана открывает нужный. – Было сказано, что секс делает из таких, как ты, маньячек.
Ханна странно усмехается.
– Я сказала, что, получив эмоционально-энергетический грант, тульпа подсядет сразу на высочайший уровень, и да, она не будет просить или ждать от хоста, то есть создателя, о милости или снисхождении. Но тебе повезло – я не твое создание.
– Кто же ты?
– Я твой друг. Нет, сообщник, – Ханна поспешно исправляет первое прозвучавшее определение. – Пока мы будем сообщниками, а дальше посмотрим…
Дана неопределенно пожимает плечами. Фраза Ханны не вопрос, не утверждение, что-то между. Взгляд недвусмысленно говорит о сексе. Голос девушки расслабляет, и эта реакция сродни безусловному рефлексу павловских собачек.
«Только у них слюна начинала капать на какой-то сигнал, обычно связанный с кормежкой, а у меня со звуком голоса массажистки тело само переключается в режим релакса».
«Но это еще не повод доверять ее словам…».
– Мне нет выгоды тебя подставлять, – голос Ханны перебивает внутренний Данин. – И я много в чем могу помочь.
– Солнце, – насмешливо перебивает Дана (на это силы еще остались), – мне не нужна твоя помощь, и лучшее, что ты можешь сделать, это больше не являться без приглашения…
– Обойдешься! – хмыкает, перебивая, солнечная девушка, – потому что мне твоя помощь очень даже интересна…
– Нет! – отрезает Дана.
В напряженной, звенящей тишине взгляды скрещивают уже не шпаги – мечи, но и сама тишина вдруг рассыпается неожиданным стуком в дверь.
Стук ударами ножа врезается в спину Даны. Все время она стояла, прислонившись к успевшей даже нагреться теплом от ее тела плоскости. И все это время они с Ханной были противницами, теперь же, резко отскочив от двери, Дана неожиданно оказалась на стороне девушки.
«Дверь!» – мысленно иронично рассмеялась вторая, чувствуя, как странный озноб собирает кожу в нечто колючее. Телом она отлично изучила природу этой реакции на опасность, интерес или возбуждение, но вот с фантомной сущностью всё происходит впервые.
«Моя история пишется онлайн» – потешается внутренний голос, живущий в сознании Ханны независимо от ее физического состояния.
Возвращая Ханну на землю, стук в дверь повторяется и звучит более настойчиво, требовательно. Вдобавок к нему где-то позади разражается резкой трелью телефон, и если бы у Ханны было сердце, оно бы уже выпрыгнуло от волнения и чего-то, похожего на страх.
– Даночка, это я, – проникая сквозь дверь, слегка дребезжащий женский голос становится глуше, но даже этот естественный фильтр не смягчает всех слишком резких высоких частот. – Открой же мне. Я знаю, что ты там. Я знаю, что у тебя была полиция. Немедленно!
========== Часть 16 ==========
Она будет стучать и звонить. Сначала в номер Даны, затем в соседские (благо все разлетелись!), администратору гостиницы, в полицию, своему доктору, отцу и на всякий случай племяннику, работающему то ли в газете, то ли на новостном канале – для материнской любви ведь нет преград.
«А особенно, если мать свято верит, что любовь проявляется именно так, а не иначе. Это не контроль, но забота, не требования, а деятельные пожелания всего самого лучшего для дочери….».
– Мама, – тихо произносит Дана тоном, который любой человек земли перевел бы на свой язык смыслом – «неизбежность, безнадега, фатальность».
«Какого черта тебе, мамулечка, именно сейчас…!» – Дане вдруг страшно захотелось взлететь с балкона. Она даже оглянулась на широкую, залитую солнцем площадку – «разбежаться посильнее и взмыть прямо в небо! Послать к чертям всех, обрести, наконец, себя, свободу и дзен…».
Легким, невидимым ветром лица Даны коснулось то самое ощущение всесильности, всевозможности, что окрыляло ее прошлой ночью, отозвалось в груди желанием жить и дышать глубоко, до боли в легких, но воздух из них безнадежно выбивает стук в дверь:
– Бог-да-ноч-ка!
«Жаль, что за неимением крыльев и отсутствием опытов паркура со скалолазанием, я, вероятнее всего, вместо полета неэстетично размажусь по мостовой и разумеется, буду сама виновата» – мысленно еще крича о желании жизни, Дана, словно к смерти, преодолев себя и два шага до двери, невыносимо легко открывает электронную задвижку и едва не подпрыгивает от новой неожиданности – за спиной матери с невинным лицом стоит Ханна (как же я о ней успела забыть?), глядит Дане в глаза.
– Ну, наконец-то, Богданочка, – мгновенно просканировав взглядом дочь, мать тянется обнять. Остолбеневшая Дана походит на деревянную куклу. Ей кажется – она чувствует, как испаряется ее «Я», а вокруг клубами дыма набиваются слова.
– Да, сюрприз! Да без этих ваших глупостей позвонить, предупредить. Я ведь мама твоя, доченька… – повторяя, мать внимательнее вглядывается в лицо Даны. Она всегда находит в нем что-то странное, чего не было раньше. – Устало выглядишь и, может быть, ты впустишь меня?
Запоздало соображая, Дана делает полшага в сторону, пропускает мать в номер и мстительно закрывает дверь перед самым носом шагнувшей за женщиной Ханны.
– Зачем так хлопать? – тут же укоризненно произносит мать на действительно слишком громкий стук закрывшейся двери.
Ханна с саркастической усмешкой проявляется сквозь «преграду» и, лишь на секунду остановившись перед Даной лицом к лицу, проходит дальше в номер.
«От тебя не избавиться, не укрыться?» – мысленно хмыкает Дана Ханне пониманием новой реальности. Признаться, в первую секунду Дана подумала, что это «настоящая» Ханна волшебным образом оказалась в компании ее матери.
«И так, наверное, было бы удивительнее, но проще. Впрочем, сейчас столько странного происходит, что уже непонятно, что таковым не является».
Закрытая дверь была глупой проверкой вроде детской шалости – физическая Ханна постучала бы, да и мама наверняка вспомнила бы о своей компаньонке.
«Но, похоже, что мама не видит и не догадывается о присутствии третьей… личности в этой комнате» – всё еще затрудняясь в определении, кем или чем в итоге считать Ханну, Дана в большей степени склоняется теперь к самостоятельной особе (особи?).
Ханна же явно (и в чем-то смешно) изображает светскую деву. С какой целью и почему она это делает, Дана даже представить не может. Пункт «Ханна» в ее личном каталоге с первой минуты знакомства и, видимо, навсегда прописался с пометкой – «вечно непознанное».
– Богдана! – голос матери и особенно требовательные нотки в произношении полного имени, а это обычно происходит в самые неприятные моменты разговора, вырывают Дану из задумчивости для дальнейшего испытания реальностью. Оказывается, мама уже минут десять что-то громко и многословно повествует.
– А ты меня будто не слышишь и не слушаешь, – теперь в голосе женщины укоризна с обидой. – Ты должна мне рассказать, что происходит. Я приехала тебя навестить, тебя ведь не дождешься, и что я узнаю? Тут полиция!
Выныривать из болота бестолковой задумчивости Дане не хочется, и сознание движется медленно, неуклюже, забавляясь, разве что, наблюдением кривляний Ханны. Мама цепляется за отсутствующий взгляд дочери, озадаченно оглядывается назад и возвращается вновь.
– Ты очень странно себя ведешь, – отмечает женщина. Нет, Ханну она действительно не видит.
– Я не очень хорошо себя чувствую, – признается в ответ Дана. Она хотела бы сказать, что этот мамин визит при всем ее (его?) благородстве – идея провальная, но ни за что не скажет.
Жалоба на самочувствие, как повод проявить заботу, как веское – «вот видишь! Не зря я!».
– Ты вызывала врача? – мать вновь сканирует дочь очередным подозрительным взглядом, но в окончательном диагнозе сканер сомневается, выдает лишь задумчивое заключение. – Выглядишь ты очень устало. Пойдем, – она берет Дану за руку, – сядем, и ты мне спокойно… – «все расскажешь» тонет для Даны в Ханнином смехе. Женщине хохот не слышен, Дана же едва не вздрагивает и не разражается изысканными ругательствами.
«Молчу, молчу. Извини, – отсмеявшись, солнечная девушка обещает, – я буду, отныне, молчаливой галлюцинацией» – произносит она прочитанную когда-то, где-то фразу. Кажется, в том романе еще присутствовали дьявол и лунный свет.
Дана Ханне нисколько не верит, как и себе, и матери тоже.
– Мам, я все понимаю, но лучше тебе сейчас уйти, – она удерживается на месте, удерживает мать, тянущую за руку к дивану.
Обернувшись, женщина разбивает о дочь удивленный взгляд. В какой-то миг кажется, будто она вообще видит Дану впервые в жизни, настолько неожиданные прозвучали слова.
– Что-о? – ее брови ползут вверх, а лицо начинает напоминать компьютерную игру по подбору масок, изображающих различные эмоции. Микросудорогами маски мгновенно сменяют одна другую, не в силах подобрать подходящую к данной ситуации.
– Я не могу сейчас… – Дана отрицательно качает головой, понимая, что не может даже подобрать нужного слова для описания той пропасти, куда стремительно летит абсолютно всё – она сама, ее жизнь, ее правда.
– Ты… – набирая в легкие воздух, мать словно разбегается по взлетной полосе, и нет ничего нового в ее дальнейших действиях и словах. – Немедленно расскажешь мне, что натворила. И когда только успела?! Богдана! Просить меня уйти! Это…
– Мама! – резко отзывается Дана, но осекается, перебив мамину фразу. Зависнув в тишине, обе в ужасе глядят друг на друга, а чуть поодаль, закинув ногу на ногу, Ханна сидит в кресле и делает вид, будто ее здесь нет.
– Это невыносимо! Немыслимо! – трагически продолжает прерванную фразу женщина. Лицо Даны искажает странное выражение отчаянной то ли улыбки, то ли вовсе спазма.
– Не представляешь, как искренне и горячо я с тобой сейчас согласна! – восклицание Даны из странного начинает казаться почти издевательским. – Именно поэтому…
– Я не уйду! – мать выдергивает руку и, сделав несколько шагов, демонстративно садится на диван напротив невидимой Ханны. – Подумать только!
Дана глядит на странную пару – мать и невидимую последней солнечную девушку. Две полные противоположности, про которые нельзя сказать просто «черное» и «белое» – нечто большее.
Озарение или, наоборот, затмение, приходит к Дане под драматические фразы матери, привычно повествующей невидимым зрителям о неблагодарном и непростительном поступке единственной дочери.
«Забавно, но сегодня ее театр обитаем, – все еще боясь озвучить себе свое «озарение», Дана мысленно грустно шутит. – Если бы мама узнала об этой зрительнице… они вдвоем сейчас иллюстрация меня самой!» – последнее замечание прорывается тем самым откровением, после которого жизнь уже никогда не будет прежней.
«Они не противоположности и даже не две стороны одной медали – они наглядное изображение меня «придуманной» и «непознанной», скрытой в самом дальнем уголке собственного Я, уступившей почти все жизненное пространство маске, о которой и говорила Ханна».
– Значит, уйти придется мне, – заключает Дана. И она готова была после этих слов выйти из номера только в том, что на ней надето, не взяв с собой ни телефона, ни денег, не имея в голове четкой цели направления – просто пойти вперед, бездумно, свободно.
– Конечно, – неожиданно останавливает Дану голос матери, слишком спокойный, окрашенный в странную торжественность с тонами то ли ехидства, то ли злорадства.
– Если ты хочешь, чтобы я узнавала сама обо всем произошедшем непотребстве, а в этом я уже не сомневаюсь, то можешь идти.
Женщина смотрит прямо перед собой, но Дана видит, что все эти слова она произносит Ханне в лицо.
– Восхитительно! – отмечает последняя, поворачиваясь к Дане. – Будто из учебника списано, прямо хрестоматийные образцы манипуляций. – И женщине, – продолжайте же! Прошу вас!
Спокойствие с Даны слетает так же внезапно, как до этого накрывало. Издевательства Ханны, чем бы они ни были продиктованы – недопустимы! – вспыхивает сознание сухим порохом.
– Уходи! – в сердцах кричит Дана Ханне, но вместо последней реагирует возмущением мать. Она ведь не знает и не видит никого, кроме себя и дочери в комнате.
– Это выше всяких границ! Я! Да как ты можешь только… – подскочив, женщина срывается в крик.
– Я не тебе! – чувствуя себя еще большей идиоткой, кричит в ответ Дана, срывается в оправдания. – Кто-то вчера на вечеринке подсыпал… или, не знаю, каким образом, добавил в вино наркотик. Я не в себе, мама! У меня галлюцинации до сих пор. Я пыталась предупредить!
Видят боги, все боги этого мира – как она не хотела говорить!
– Богдана! – еще громче вступает женщина после сногсшибательной новости, бросаясь к дочери, хватая ее за плечи. – Ты себя слышишь?! Какое вино?! Что за…. Ты наркоманка?!
Отпустив дочь и хватаясь за сердце, женщина закатывает глаза.
– Мама, перестань! – теперь очередь Даны держать ее за плечи, но женщина с визгом вырывается.
– Не трогай меня! Ты!.. – она презрительно-огненно смотрит на дочь. – Врала мне вчера, что устала. Сама же… о боже! Так вот почему ты уехала тогда в Америку! Это уже тогда началось!
Новый приступ хохота Ханны терзает Данку.
– Театр абсурда! – презрительно, с какой-то своей странной болью бросает Ханна. – Как же я ненавижу вас всех!
Чуть в стороне, она словно находится сейчас одновременно в двух мирах – настоящем Данином и своем прошлом. Именно оттуда эта странная боль, этот искренний крик. Сквозь него Дана пытается до матери «достучаться», делает шаг вперед.
– Не подходи! – мгновенно реагируя, отшатывается женщина. – Недостойная, лживая дрянь! Ты всю жизнь притворялась! Ты!.. – шквал ядовитых обвинительных слов накрывает и Дану, и невидимую Ханну, и гостиничный номер. В них едкая обида на мир, дочь, мужей, разочаровывавших и бросавших с завидным постоянством, жалость к себе, кипящая смола злости.
Пытаться что-либо сказать бесполезно. Давно не испытывавшая на себе «бурь материнской любви», Дана поняла, что больше не сможет, как раньше, их терпеть. Словно впервые глядя в перекошенное ненавистью родное лицо, она будто снова оказалась на том песчаном берегу, где отец помогал прокашляться от морской воды, а мать вилась вокруг бешеной чайкой и все кричала, кричала… она естественно испугалась за дочь, но проявлять любовь иначе, как через ненависть яростную или холодно-презрительную, не научилась до сих пор.
«И не научится никогда».
– А ты права, – неожиданно негромко и очень спокойно соглашается Дана. Пришедшая истина погасила все чувства, не осталось ни агрессии, ни обид, ни любви. Мать от удивления замолкает на полуслове.
– Я действительно притворялась всю свою жизнь. Для тебя, – Дана смотрит на женщину «отдавшую ей всю себя», еще не решив, какие эмоции несет открытие. Однозначно испуг, он трепыхнул сердце и затих эхом в плечах, а вместе с ним?
Что-то новое мать видит в глазах дочери, и это очень похоже не на отчуждение, на потерю контроля – вот на что это похоже!
– Бог… – окончание имени женщина не в силах произнести, ибо выдохлась. Одинокий «бог» повисает в пространстве, становясь немым свидетелем озарения Даны.
– Даже там, в Бостоне, – растерянно продолжает она, – я не позволяла себе быть собой. Встречаться с кем хотела бы, жить так, как хотела бы. Ведь то, что является мной, непременно низко, недостойно и гадко. Я всегда была для тебя хороша лишь в маске… мама. Я привыкла жить лишь для тебя.
– Замолчи! – женщина будто выплевывает это слово и перековеркивает произнесенные Даной, – она хотела бы! Сначала долг, будь добра, свой исполнить!
Хлопок и звон – фраза матери разбивается отвратительным звуком лопнувшего стекла. Тонкостенный стакан от резкой встречи с твердой поверхностью разлетается осколками, а они то ли бритвами, то ли занозами впиваются в скомканную из неожиданно замолчавших голосов тишину.
Буквально онемев от ужаса, удивления, женщина глядит, как по стене стекают капли воды, оставляя за собой едва заметные следы, осколки поблескивают теперь почти по всей комнате.
– Ты… – единственное, что мать в силах выдавить теперь вместо былого многословия.
– Я? – Дана переводит на женщину удивленный взгляд. В ее вселенной именно Ханна швырнула стакан в стену, в слезах и с какой-то необъяснимой болью крича свое «ненавижу!», но, кажется, у матери иное видение.
– Ты мне не дочь! Ты никчемная копия своего дикого отца! – мать едва не бежит к двери, выкрикивая на ходу. – И не смей мне звонить! Не смей приезжать! Мне от вас с ним ничего не нужно! Скоты вы! Сволочи!
Криков матери было слишком много: всегда, всю жизнь, но за последние несколько лет Дана отвыкла от них и теперь они воспринимаются лишь неровным гулом, не несущим ни информации, ни опасности – ничего. Просто – будто находишься около водопада Ниагарского.
Внимание Даны переключается на влагу в пальцах – капли воды. Они могли остаться только при условии, что это именно она сама схватила со стола стакан и отправила его в бесславный полет. Почему ей показалось, что это сделала Ханна?
Дана глядит на молчаливый и какой-то перепуганный фантом. Возможно, от сомнений или испуга, или чего еще Ханна начинает казаться полупрозрачной.
– Так ты разбила его или я? – Дана пытается вопросом остановить процесс «исчезания», – постой! Это важно!
На окрик Даны в дверях останавливается мать. Несколько секунд она просто стоит, ожидая, наверное, извинений или других слов, но в номере тишина. Озадаченно женщина оборачивается.
– Богдана? – в голосе вопросительная требовательность. Мать ждет, что эта дылда – «и когда только моя Даночка успела так вырасти?» – сейчас обернется, станет прежней, сведет все к просто дурацкой шутке. Но слишком высокая и взрослая для шестилетней девочки фигура не реагирует на женщину – двадцатишестилетняя девушка стоит на прежнем месте, растирая в ладонях капли воды, и напряженно глядит куда-то в свободное перед собой пространство.
– Ханна! – неожиданно и страшно кричит в пустоту взрослая и чужая дочь. – Не вздумай теперь исчезнуть! Ты должна мне рассказать, как это возможно! Это ты моими руками ее убила?! Я найду тебя! Переверну этот город к чертям!
Отшатываясь, мать в ужасе шепчет – «наркоманка» – и опрометью, с резвостью, не свойственной ни ее диагнозам, ни возрасту, ничему, бросается к лифту. Крик Даны преследует, разносится по этажу.
– Ханна! Damn*! Я жду тебя в этих «Лампочках» ваших! Слышишь…
Комментарий к
*Damn – проклятье, черт возьми.
========== Часть 17 ==========
– Пани Агнешка, – поднимаясь из-за столика в кафе, молодая женщина протягивает для приветствия руку. – Как всегда пунктуальны, точны и верны своим принципам.
Её взгляд внимателен, голос негромок, движения неторопливы и уверенны. Эта особа не имеет привычки льстить, может себе это позволить и если отмечает чье-либо качество, то всегда искренна. Она из тех людей, о которых говорят «в них чувствуется порода», как бы некрасиво, а где-то вовсе вульгарно это ни звучало. Причем однозначного определения «породистости» до сих пор нет. Нельзя сказать, что Николь обладает какой-то выдающейся внешностью – ей двадцать шесть, среднего роста, с хорошей фигурой, умением подчеркнуть ее одеждой, хоть и неброско. Из стилей явно предпочитает так называемый «smart casual» – аристократично небрежное сочетание делового-офисного со стремлением к свободе и непосредственности.
Крепко пожимая тонкую и на удивление сильную кисть, Агнешка отмечает комплимент легким наклоном головы.
