Текст книги "Дело непогашенной луны"
Автор книги: Ван Зайчик Хольм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Баг не стал его преследовать. Богдан оставил своего подопечного в покое – и Баг оставит. Ненадолго. И правильно: вскоре Зия вернулся, и в руке у него был баул Ванюшина. «Так он еще и багаж у благодетеля спер! – понял Баг с возмущением. – Ай да борец за национальное возрождение… Просто клейма ставить на скорпионе некуда!»
Пропустив горца мимо, Баг вышел на открытое место.
– Подданный Гамсахуев.
Тот вздрогнул, круто обернулся, непроизвольно пряча баул за спину.
– А?..
– Ага. – Баг шагнул к нему. – Вы куда-то торопитесь, подданный Гамсахуев?
– Я… Мне надо… – Тут у Зии округлились глаза: видимо, узнал прославленного на всю Ордусь заплечных дел мастера. Баг был уж без грима, а виделись недавно: в Теплисе.
– Это подождет, – кивнул Гамсахуеву Баг. – Это, право же, может подождать – то, что вам надо. Потому что кое-кто… хотел бы немедленно передать вам пламенный привет… – С этими словами ланчжун выпустил из рюкзака истомившегося в тесноте кота.
Судья Ди при виде обомлевшего погромщика мгновенно сделал хвост поленом, прижал уши, обнажил клыки и, пригнувшись, заурчал малой боевой песней. Мелкими шажками, стелясь по земле, стал приближаться.
– Палач… – прошипел вдруг Гамсахуев, сверля Бага взглядом. – Ютайский прихвостень… – И уронил баул на землю.
– Я прихвостень, а он хвостень, – указал на замершего в предпрыжковом состоянии кота ланчжун. – Вот и хвост у него опять же… А вы – мерзкий скорпион и обыкновенный вор. Вам разве мама в детстве не говорила, что брать чужое – нехорошо?
– Ненавижу!.. – выдохнул Зия и судорожно распахнул халат. Показалась рукоять кинжала. – Ненавижу! – Гамсахуев схватился за кинжал. – Прочь с дороги, не то я изрублю тебя и твоего мерзкого кота!
– Неужели? – искренне удивился Баг. – Надо же! И сколь мелко вы, подданный Гамсахуев, планируете нас изрубить?
Фамилию скорпиона Баг произнес особенно смачно.
– А! – гортанно выкрикнул горец и, выхватив кинжал, угрожающе воздел его над головой.
– Ди! – видя, что скорпион настроен решительно, обратился к коту ланчжун. Как там к Зие ни относись, в храбрости ему было не отказать. – Отойди в сторону, будь другом. Тут намечается скоротечное фехтование. Ди!! – крикнул Баг, видя, что длинный кинжал горца начал уже свое неумолимое движение в сторону кота.
Дальше все произошло очень быстро: Гамсахуев со всей дури обрушил оружие на Судью Ди, кот за долю мгновения до неизбежного разрубления высоко, на всех четырех лапах, подпрыгнул вверх, а потом прямо из воздуха – Баг только крякнул – пал коршуном на Зию и принялся драть его когтями.
Отставной человекоохранитель рванулся вперед. Ребром ладони ударил Гамсахуева по запястью. Кинжал выпал, а сам Зия слепо замахал руками, пытаясь добраться до кота. Вотще: Судья Ди царил везде – и спереди, и сзади, и по бокам. В пару мгновений Гамсахуев был изодран на совесть. Халат на его плечах висел клочьями. Кот упоенно пел боевую песнь.
Баг все же сдержал данное Судье еще в Теплисе слово.
Наконец борец за чистоту горного народонаселения повалился на четвереньки. Судья Ди мгновенно взлетел ему на загривок и впился зубами в шею. Гамсахуев окончательно обезумел.
– Уберите его! Уберите!!!
Это была уже капитуляция.
«Не лишился бы скорпион глаза, – озабоченно подумал Баг. – Должен же он полноценно рассмотреть неумолимое правосудие»…
– Вы, подданный, можете, конечно, сказать, что это нечестно, – наконец придержав кота за шкирку (а тот, в свою очередь, придерживал за шкирку Зию), сказал Гамсахуеву Баг. – Можете, конечно, сказать – а вы речистый, я слышал, – что вас подло затравили ручным тигром. Не дали благородно погибнуть с кинжалом в руке, как то и подобает мужчине. Но разве мужчины бьют беззащитных людей палками? Разве мужчины швыряют камни в окна? Разве мужчины отнимают вещи у немощных стариков? Было бы смешно, согласитесь, биться с вами благородным холодным оружием. С такого, как вы, и кота вполне достаточно. Тем более, у кота к вам самые серьезные претензии.
Даже если Зие и было что возразить, в тот момент он не нашелся. Все внимание Гамсахуева было сосредоточено на впившихся ему в шею маленьких, но острых клыках.
– Ди! – пошевелил Баг приникшего к горцу кота. – Мальчик мой, отпусти поганца. – Судья Ди лишь еще глубже вонзил когти: отпускать поганца кот явно не собирался. Зия взвыл. – Ну же, Ди. Слезай. Мы его сейчас свяжем. – Вдалеке послышалось приближающееся завывание сирены «скорой помощи»: видно, Богдан по телефону вызвал. – Ну вот, подданный, сюда уже спешат лекари. Не успеете помереть от потери вашей драгоценной крови…
Кое-как Судью Ди удалось оторвать от Гамсахуева – кот был уверен, что сделал еще далеко не все, что мог и должен, а потому ланчжуну тоже досталось; горец обессиленно распластался на земле. Человекоохранителю даже стало его немного жалко.
– Слушай… – Баг на вытянутой руке держал Судью Ди за шиворот. Тот желал биться дальше: напряженные лапы с обнаженными когтями грозно торчали в стороны. – Слушай, драгоценный кот. Ты что же, и меня полосовать будешь? – Ланчжун как следует встряхнул фувэйбина.
Драгоценный кот перестал рычать и посмотрел на хозяина. Потом расслабился и повис.
– Вот и хорошо… – Баг свободной рукой поднял рюкзак и запихал Судью Ди внутрь. Кот опять взъярился: возражал. «У него тоже путешествие не сложилось, – с неожиданным сочувствием подумал Баг, – вместо свадьбы сплошной мордобой…» – Эй, подданный, а вы куда направились? – наступил ланчжун подкованным каблуком на Гамсахуева, который, воспользовавшись паузой, решил было отползти за ближайший кипарис. – Мы с вами еще не закончили…
Когда Баг с шевелящимся рюкзаком под мышкой и баулом в руке появился на обзорной площадке, Ванюшина под присмотром взволнованного Богдана как раз закатывали на носилках в повозку скорой помощи.
Клацнула закрывшаяся дверь. Лекарь забрался в кабину. Луна равнодушно смотрела из бездонной черноты неба.
– Привет, еч.
– Привет… – Голос минфа был усталым донельзя, лицо – призрачно-белым. – А где этот?..
– Там лежит, – Баг мотнул головой в сторону кипарисов. – Я связал его. Все, что от него осталось. – И, видя, как друг меняется в лице, пояснил: – Не волнуйся, жив он, жив! Просто мой ручной тигр… как бы это сказать… оказался неожиданно талантлив и удивительно проворен. Ты скажи врачам, перевязать надо этого скорпиона, йодом залить.
– Н-да… – неопределенно протянул Богдан. – Судья Ди…
Кот коротко и раздраженно мяукнул.
– Насыщенная ночка. – Баг опустил ношу перед Оуянцевым. – Тяжелый… Все из-за этого, да?
– Да, – потерянно кивнул Богдан, глядя на баул.
– И что ты собираешься теперь с этим делать?
– Пока не знаю. – Богдан задумался. – Понимаешь, Баг… Иногда идеалы тебя спрашивают…
Гойберг.
Иерусалим, 16-е адара, позднее утро
– Ничего нельзя было сделать, к сожалению, – проговорил директор КУБа, словно бы в рассеянности перебирая лежащие перед ним на столе бумаги. – Врачи сказали мне потом, что такого обширного инфаркта они в жизни не видели. Сердце буквально лопнуло пополам… Это образ, конечно, но именно так мне и сказали.
– Ужасно, – серьезно ответил сидевший напротив него русский. – Я пытался до него дозвониться, когда мне показалось, что я более или менее понял его и созрел для личного разговора, – не получилось. Ну, думал, потом… А оказалось – вот как. Ужасно…
Он и впрямь выглядел подавленным.
– Хотите взглянуть на материалы вскрытия? – вдруг спросил Гойберг и чуть-чуть подвинул в сторону Оуянцева несколько бумажных листов. Чуть-чуть.
Русский удивленно воззрился на Гойберга.
– Я? – спросил он. – Да что я в них пойму? – Помолчал. – Мне вполне достаточно того, что вы рассказали…
Гойберг смутился.
– Мне показалось… – неловко проговорил он. – Как бы это сказать…
– Что показалось? – попытался помочь ему Оуянцев.
– Нет, ничего, – оборвал себя Гойберг и сразу сам ощутил облегчение оттого, что отказался от мысли произнести явную глупость вслух. «Если бы кто-то приписал мне подобные подозрения – я бы обиделся смертельно, – подумал он. – Так почему я едва не приписал их ему?»
Варварская демократическая пресса уже охрипла, захлебываясь версиями относительно того, кто и чьими руками убил великого свободоробца. То ли ютаи руками русских спецслужб, то ли имперский центр руками ютайских реаниматоров… Что же нам с ним теперь, думал Гойберг, вместо того, чтобы уважать друг друга – вечно подозревать друг друга?
Я – не буду, решительно сказал он себе. Оуянцев – как хочет, а я не буду…
Но все же, все же… В случайность встречи на Масличной горе двух заезжих друзей-александрийцев с ютаененавистником номер один и накануне объявленным во всеордусскии розыск зачинщиком теплисского погрома ни один нормальный человек не смог бы поверить.
Даже трудно сделать вид, что веришь.
– И, однако ж, вы не все мне рассказали, еч Богдан, – укоризненно заметил Гойберг.
Оуянцев посмотрел кубисту в глаза серьезно и грустно.
– Все человек рассказывает только Богу.
Гойберг сразу встал. Оуянцев тоже сразу встал.
– Тем с большим нетерпением я буду ждать вашей книги, – сказал Гойберг, и голос его наполнился официальным, отстраненным радушием. – Говорят, именно в книгах люди откровенны не меньше, чем с Богом. Вы теперь в Эйлат?
– Да, – ответил Оуянцев. – Через два часа вылетаю… Вечер проведу с семьей.
– Соскучились?
– Очень.
– В Александрию возвращаетесь послезавтра?
Оуянцев улыбнулся.
– Все-то вы знаете, еч Арон.
Гойберг с некоторой долей сарказма улыбнулся в ответ.
– Что ж, надеюсь когда-нибудь снова увидеть вас гостем на нашей земле, – проговорил он. Он совсем не хотел этого, но какой-то инстинкт, что ли, все же заставил его едва ощутимо и совершенно непроизвольно подчеркнуть голосом слово «нашей».
Русский на миг запнулся и потом вдруг почти впопад ответил:
– Башана хабаа б'Ирушалаим[144]144
«На будущий год в Иерушалаиме» (ивр.). Заключительные слова пасхального седера, в течение двух тысяч лет символизировавшие неколебимую веру евреев в возращение из рассеяния.
[Закрыть].
Его иврит был ужасен – но, вероятно, ничем не ужаснее русского, на котором Гойберг, незаметно для стороннего глаза напрягши все силы своей профессиональной памяти, после едва уловимой заминки все же сумел ответить более или менее достойно:
– За Русь-матушку, за князя-батюшку!
Потом они обменялись рукопожатием и долго не могли разомкнуть рук, потому что каждый боялся, первым потянув ладонь назад, обидеть другого.
Князь Сосипатр.
Александрия, четыре дня спустя, утро
«…Непосредственно же перед своей скоропостижной кончиной преждерожденный М.Ф. Ванюшин убедительно доказал мне, что указанное явление вполне могло быть вызвано природными факторами, например встречей топливного бака с микроколлапсаром радиусом в несколько так называемых ангстрем. Надо полагать, дальнейшие изыскания в данном направлении помогут уточнить эти приблизительные параметры. Во всяком случае, считаю доказанным, что изделие „Снег“, противу моих первоначальных предположений, никогда не находилось в распоряжении преждерожденного М.Ф. Ванюшина, и могу с полной ответственностью утверждать, что оно действительно было уничтожено преждерожденным С.С. Гречкосеем и не существует более. Все подозрения относительно того, что указанный преждерожденный С.С. Гречкосей с той или иной целью грешил против истины, утверждая, будто уничтожил изделие, я отметаю ныне как совершенно безосновательные. Считаю своим прямым долгом подчеркнуть, что ни доброе имя покойного преждерожденного М.Ф. Ванюшина, ни доброе имя преждерожденного С.С. Гречкосея, как показало проведенное расследование, ничем не запятнаны…»
Молодой князь дважды прочел отчет Оуянцева-Сю. Встал из-за письменного стола; медленно прошелся по кабинету, большому, полному света и воздуха, но обставленному с подчеркнутой аскетичностью. Несколько минут стоял у одного из широких окон, выходящих на Суомский залив. Необозримая плоская громада серого ноздреватого льда томилась на промозглом весеннем ветру под широким, мутно-солнечным небом. Князь, опустив глаза и пристально глядя на свои руки, в задумчивости несколько раз сжал и растопырил пальцы. Потом вернулся к столу, нажал кнопку вызова секретаря и, когда тот явился, повелел, срочно найдя начальника Управления внутренней охраны Гадаборцева, передать, что князь милостиво разрешает ему немедленную аудиенцию.
Баг.
Александрия, седмицу спустя, вечер
Весна зигзагами спешила в Александрию Невскую. Ночи мало-помалу становились короче, а дни – длиннее и вроде бы даже теплее. Природа нетерпеливо ждала очередного обновления.
Баг сидел у приоткрытой двери на террасу, наслаждался тишиной и покоем – и бодро тянувшим в комнату зябким мартовским ветерком, предвещавшим погожие деньки. Судья Ди уже третий час шнырял где-то там, на улице.
Все было позади: Теплис, Иерусалим, Ванюшин, Магда… изделие «Снег», которого, как намекнул Богдан (а Баг понял с полуслова), – не было… Зия Гамсахуев, переданный по инстанциям… странная с ним история вышла, многозначительная… Баг, конечно, не Богдан; тот, похоже, на место любого заблужденца себя поставить может, а потом как начнет ему, заблужденцу-то, сочувствовать, как начнет страдать: «Ты знаешь, еч, ведь он по-своему был прав… Несчастный, совершенно одинокий…» Богдану хорошо психологизировать: он не был в Теплисе, не видел, как у всех этих якобы несчастных пена бешенства брызжет с губ… И все же, как ни крути, не вор Зия и не жулик. Поменьше бы ему праведной ярости да побольше ума – глядишь, так и остался бы, как был, хорошим человеком…
А пару дней назад Бага вызвал шилан Алимагомедов и, не скрывая радости, повелел немедля вернуться из бессрочного отпуска к деятельной службе. «Ты, я вижу, все равно… – буркнул Алимагомедов. – Все равно служишь…» Баг лишь скупо улыбнулся в ответ. Таково мое предназначение, мог бы он сказать шилану. Единственное предназначение. Кто-то рожден пасти коз, кто-то – выпиливать лобзиком, а он, Баг, рожден оберегать народный покой. Карма. Но Баг промолчал. «Ну ты это… – добавил Алимагомедов после неловкой паузы: шилан не умел и не любил извиняться. Да и Баг не терпел лишних слов. – Ты уж не ломай без необходимости подданным руки да ноги, ладно?» – И двинул через стол пайцзу, честно сданную Багом по принадлежности сразу по возвращении из Яффо. «Не буду», – уже шире улыбнулся восстановленный в правах ланчжун. «Ну и славно», – улыбнулся в ответ Алимагомедов. «Если они не будут стоять на пути правосудия», – уточнил Баг, закрывая за собой дверь кабинета – чтобы начальник не успел возразить…
Ночь овладела городом. В глиняном чайнике исходил паром «золотой пуэр». Было легко и привольно. Впереди ждала целая жизнь.
В темноте дверного проема соткалась морда Судьи Ди: кот внимательно смотрел на хозяина. В глазах его был вопрос.
– Ну? – спросил Баг. – Проголодался, тигр? Жаждешь питания, богатый кыс-кыс, да, нет? Может, пива налить, э?
Странно, но магическое слово «пиво» не оказало на хвостатого фувэйбина привычного оживляющего воздействия: кот продолжал смотреть на ланчжуна – пристально, выжидательно.
– Та-а-ак… – Баг поставил чашку. – Что ты еще натворил? Ну заходи давай. Рассказывай.
Судья Ди словно того только и ждал: медленно вдвинулся в комнату и сел напротив. Баг усмехнулся.
– Мой хвостатый друг… Было бы значительно проще, если бы ты перестал лениться и уже начал таки говорить наконец. Тогда бы мне не пришлось расшифровывать твои гримасы… Так в чем дело?
Кот обернулся к террасе, коротко – Багу показалось: нежно, приглашающе – мяукнул. И тогда в круг света от лампы робко ступила кошка – меньше рослого и по-кошачьи могучего Судьи раза в полтора, дымчатая, хрупкая и изящная. И, судя по всему, – совершенно беспородная.
Пришелица мягко скользнула к Судье Ди и грациозно уселась рядом, Фувэйбин покровительственно муркнул в ее сторону, а потом сызнова уставился на хозяина. Вот. Она. Жить со мной будет, – прочитал ланчжун в его взоре. И до того умильно смотрелась эта странная парочка, что Баг расхохотался. Кошки тем не менее смотрели серьезно.
– Быстро же ты утешился, хвостатый преждерожденный благородных кровей, – отсмеявшись, покрутил головой ланчжун. – А что, если я скажу тебе: а ну гони ее прочь?
По морде Судьи Ди было ясно: так он этого не оставит.
– Ну ты хоть уверен… в своих чувствах?
Кот подошел к хозяину и прыгнул ему на колени. Уверен, говорили его бесстыжие глаза.
– Ладно, – махнул рукой Баг. – Живите… кошачья семья. Как у вас все просто! Имя-то есть у твоей дамы сердца? Или будем ее по старинке Муркой звать?
Дымчатая кошечка против Мурки, кажется, не возражала.
– Так что же ты? – Ланчжун спихнул Судью Ди на пол. – Давай, прояви сообразную вежливость, покажи девушке апартаменты… Милостивая Гуаньинь, что будет с моим любимым диваном! – пробормотал он, глядя вослед потрусившим на кухню хвостатым.
Баг вдруг понял, что широко, до ушей улыбается.
Эпилог
Мордехай да Магда
Окончание
Солнце шпарило с неба, точно кипяток, и купол мечети Омара вдали сиял тульским самоваром. По Мордехаевой аллее, шедшей поверху Масличной горы от смотровой площадки к кипарисовой роще – аллее, высаженной совсем недавно и еще не дававшей никакой тени, – медленно шагали несколько человек.
Слева шел Мокий Нилыч. Ему было, быть может, грустнее всех, хоть он-то как раз и не имел к событиям последнего адара ни малейшего отношения, – но поди это объясни человеку, который сам чувствует себя имеющим отношение к любому непорядку и любому нестроению в своей стране. За этикой в Александрийском улусе без малого два десятка лет надзирал – а тут проглядел такое среди собственных единородцев… Это же уму непостижимо! Казалось бы, нет никаких причин для государственного вмешательства – просто свобода: один говорит что-то, другие кто его не слушает, кто слушает да возражает, и все вроде бы довольны, никто никого не давит. А вон как обернулось…
Между Мокием Ниловичем и Багом шагал Мустафа. Он и понятия не имел, что обязан молча идущему рядом Багу жизнью – если бы тот не вызвал, рискуя упустить Зию, службу спасения, Мустафа наверняка истек бы кровью, лежа без сознания на полу в номере двести двенадцать гостиницы «Мизрах». Потом Мустафу даже хотели представить к почетному знаку за тяжкое ранение при исполнении служебных обязанностей; события были поняты так, что честолюбивый молодой офицер погорячился, когда решил задержать опасного преступника в одиночку, не вызывая группы захвата, и поплатился на свою порывистость. У Мустафы не хватило духу разуверить начальство; он лишь наотрез, пригрозив выходом в отставку, отказался от памятного знака, объяснив это тем, что глупость, каковую он совершил, пойдя один, не может быть отмечаема наградами и его, скорее, даже в звании понизить следует… Впрочем, в звании Мустафу не понизили, и через два месяца он вернулся в строй. Мустафа был уверен, что никому на свете не ведомы его тогдашние внутренние борения и тайные поступки, и никому никогда не станут ведомы…
Относительно Богдана Мустафа так и не смог понять, что тому известно, что – нет; держал он себя с Богданом с наивозможной почтительностью, и все равно – стыдно было нестерпимо. Как мог он тогда, кадровый работник КУБа с немалым уже опытом, допустить подобный прокол – принять умного друга за хитрого врага, а хитрого врага за не очень умного, по недомыслию наделавшего ошибок друга? Воистину, шайтан напустил туману в глаза – другого объяснения просто не подобрать…
С фон Шнобельштемпелем на контакт Мустафа более не выходил. С подачи Мустафы немца взяли под столь плотный кубок, что теперь маститый журналист, сам того не ведая, гнал на Запад лишь информацию, которую КУБ по тем или иным причинам хотел вбросить через западные газеты; да и не только для газет подбрасывал ему сведения Иерусалимский КУБ…
В конце концов, не зря же Учитель сказал: «Лишь ту ошибку, которую человек не исправил, можно и впрямь назвать его ошибкою…»[145]145
«Лунь юй», XV:30.
[Закрыть]
Баг шел сам по себе: ни на руках у него, ни рядом с ним Судьи Ди не было. Хвостатому фувэйбину не грозили теперь ни одиночество, ни неухоженность. Кошачьего князя было на кого оставить: новобрачные трогательно заботились друг о друге, сюцай же Елюй отнесся к появлению дымчатой Мурки с полным восторгом, и в отсутствие Бага кошачья семья невозбранно находила приют в его ученых апартаментах. И драла когтями его диван.
Баг шел и думал о том, как все-таки некоторые люди любят усложнять жизнь. И себе, и, что самое неприятное, окружающим. Но вот странное дело – чем человек лучше, тем с ним сложнее… Есть тут некая несправедливость, и что с ней делать – непонятно. Как легко было бы жить, как бодро и безболезненно катился бы мир в светлое будущее, если бы наоборот: чем лучше человек – тем с ним проще!
Вцепившись в руку Богдана, шагала Ангелина, от избытка восторга подпрыгивая или пританцовывая на ходу; жара ей была нипочем. Тут, на горище, она в тот раз не побывала. Красивенный город внизу млел и трепетал в блеклой знойной дымке, сверкала каленая зелень листвы. А дома листья жмыхаются на мокром асфальте, как тряпочки, даром что июль; и на лето уже иксы задали! Впрочем, от иксов так на так никуда не удрать, папа же сказал: возьму – но с условием… Знаем мы эти его условия. Заранее и досконально. Будто от взрослых можно ожидать хоть какого-то разнообразия… Что делать – придется выполнять. Увидев Иерусалим так вот запросто, ни в какую нельзя потом получать тройки, тут папа прав. Сяо есть сяо.
В свободной руке Богдан нес цветы, и потому Фирузе сама держала его под локоть. Недавно Фирузе набрела в сети на гламурный дамский журнал «Урода люду», где с продолжением начали выходить главы из книги, только что написанной Жанной; реклама гласила, что за саму книгу уже дерутся несколько издательств, обещая баснословные гонорары. Политические сентенции и интимные откровения бывшей младшей сестренки, ставшей теперь знаменитостью – ненадолго, Фирузе была в том уверена, – мало волновали верную супругу Богдана, она их и не запомнила. С нее хватило заголовка: «Я была женой ордусского особиста» (а ведь Жанна помнилась такой славной девушкой и такой любящей женой – пока не сбежала, убоявшись сложностей, и не дала свободной прессе задурить себе голову). Куда важней было другое. У Жанны сын от Богдана. Теперь муж и подавно не сможет о них не думать. И самое-то нелепое: если бы он смог о них не думать, то был бы плохим человеком! «А я же первая не хочу, чтобы он стал плохим человеком…» Как тут быть? Фирузе спрашивала Аллаха не раз и не два, молилась, думала, снова молилась – и ничего не могла придумать, и потому сейчас просто прижималась к мужу плотнее, плотнее…
Вот здесь я стоял, думал Богдан. А вот здесь – он. Богдан уже устал казнить себя за то, что все-таки не сумел… Наверное, суметь было невозможно – слишком поздно они повстречались; тремя бы, ну, двумя годами раньше, пока ожесточение еще не вскипело до тех последних градусов, за коими – точка невозврата… А тогда уже было поздно. Но все эти самоуговоры помогали мало. Не сумел. Вот факт. Остальное – слова.
Вот за этим кипарисом я стоял…
Из-за кипариса медленно, едва передвигая ноги, вышла сгорбленная старуха в неровно застегнутом зимнем пальто. Стуча допотопной клюкой в асфальт и ожесточенно дымя папиросой, она, будто не видя идущих ей навстречу людей, глядя сквозь них, встала посреди дороги. Все невольно замедлили шаг, а потом молча, не сговариваясь, разомкнулись, с двух сторон огибая нелепую женщину, торчавшую, точно костлявый полусогнутый палец. Казалось, все обойдется. Но когда они поравнялись, старуха вдруг с неожиданным проворством отщелкнула прямо на прокаленную солнцем комковатую землю дымящийся окурок и, выбрав отчего-то Богдана – может, потому, что он единственный из всех был в очках, может, он оказался ближе, а может, еще по какой причине, – иссохшей воробьиной рукой схватила его за воротник.
Богдан сразу остановился. Остальные остановились тоже. Тяжело дыша в лицо Богдану кислым табачным чадом, женщина некоторое время со странной, безнадежной пытливостью вглядывалась снизу вверх в его лицо.
А Богдан, не говоря ни слова, смотрел в лицо ей – когда-то, вне всяких сомнений, красивое и одухотворенное, но сгноенное долгой гангреной беспросветной, безутешной ненависти. В мутных глазах старухи медленно проступило какое-то чувство – наверное, последнее уцелевшее из всех ее некогда пылких человеческих чувств.
– Покайся, ютайская морда, – требовательно велела она и немощно встряхнула Богдана.
– Хорошо, – негромко ответил Богдан, поправив очки, – Вот только цветы ему отнесу – и обязательно.
– Цветы можно мне, – сказала старуха. – Мы с ним одно и то же.
– Я знаю, – мягко ответил Богдан. – Но все-таки я лучше ему.
Несколько мгновении она еще держала его, потом отпустила, снова сгорбилась и пошла прочь, стуча клюкою, мотая головой и что-то невнятно и грозно бормоча себе под нос. Короткая тень черной кошкой терлась у ее ног.
А они, невольно переведя дух и будто заново ощутив, какой чистый и сладкий воздух тут, на вершине, вошли в рощу.
Ютайская вера не одобряет так любимых европейцами еще с античных времен грудастых и бедрастых истуканов; так ютаям заповедано исстари. «Твердо держите в душах ваших, что вы не видели никакого образа в тот день, когда говорил к вам Господь на Хориве из среды огня, дабы вы не развратились и не сделали себе изваяний, изображений какого-либо кумира, представляющих мужчину или женщину…»[146]146
Втор. 4:15, 16.
[Закрыть] Что тут скажешь? В общем, правильные слова. Русским, например, чьи иконы столь далеки от мясной анатомии, это понять легко…
Не пошли против обычая и здесь.
На том самом месте, где взорвалось сердце Мордехая, стоял каменный обелиск – невысокий, чтобы ни в коем случае никому не приходилось смотреть на него снизу вверх, ибо не в характере Мордехая было заноситься. Обелиск был прост и скромен и украшен лишь надписью на четырех языках:
Некоторое время, склонивши головы, все шестеро молча стояли подле обелиска. Потом Богдан, осторожно высвободив ладонь из пальчиков присмиревшей Ангелины, шагнул вперед и, подойдя к громоздящемуся перед обелиском стогу южных бутонов, огромных и ярких, как разноцветные праздничные фонари, с коротким поклоном положил на него скромный букет русских полевых цветов.
Ромашки, васильки, колокольчики…
Иван-да-марья.
Положил – и отступил назад.
Ангелина дернула его за руку:
– Пап!
Богдан не ответил.
– Ну пап!
– Что? – спросил Богдан. Оглушительным шепотом Ангелина спросила:
– Почему эта тетя назвала тебя ютайской мордой?
– Ютаи и русские очень похожи, – ответил Богдан. – Тетя старенькая, у нее глазки плохо видят – вот она и перепутала.
– А-а… – сказала Ангелина.
Отдельно про морду дочь не стала спрашивать. Наверное, это она решила додумать сама.
Шамбала, февраль – май 2005
