Текст книги "Дело непогашенной луны"
Автор книги: Ван Зайчик Хольм
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
5
Магда очень хорошо помнила, как отец пришел домой в новой форме. Наверное, это было первое достоверное ее воспоминание. Ей было года три с половиной. Позже, размышляя, она решила, что это и впрямь случилось тогда впервые – потому и запомнилось так отчетливо. Если бы он пришел в форме накануне, Магда запомнила бы вечер накануне… Позже она поняла, что, наверное, отец каждый вечер, и до того, и после, как бы поздно ни возвращался, заходил к ней и желал спокойной ночи – и она, как бы ни хотелось спать, всегда старалась его дождаться… Наверное, в этот раз отец пришел позже обычного: она помнила, что видела его как бы сквозь туман, как бы уже заснув наполовину. Наверное, в доме уже много дней волновались, судили и рядили о происходящем, иначе она не боялась бы так и не старалась дождаться отца во что бы ни стало – но этих волнений память Магды не удержала. Ее жизнь, если мерить воспоминаниями, началась именно в тот вечер, когда отец – большой, усталый, пахнущий чем-то новым и тревожным, в пыльном шлеме, черном блестящем плаще, со свастикой на рукаве – поднялся к ней и, как всегда, поцеловал в щеку.
А она, как всегда, села в своей кроватке, обняла его за шею обеими руками и прижалась щекой к щеке. Ей нравилось чувствовать, какой он к вечеру становится колючий. Мама гладкая, а папа колючий. Поэтому папа сильнее и может все.
– А что это у тебя? – пролепетала она едва в состоянии говорить: так наваливалась дрема.
– Что? – спросил он.
Вместо ответа она лишь тронула широкую повязку на его скрипучем, черной кожи предплечье – на повязке странно и как-то неласково растопыривал четыре черные гнутые лапы непонятный крест.
Отец, словно не зная, что у него на руке, скосил глаза вниз, присмотрелся и ответил не сразу.
– Это знак моей новой работы, – объяснил он потом.
– А какая у тебя новая работа? – спросила Магда.
– Видишь ли, Магда… – сказал отец негромко. – На свете очень много плохих людей. Если бы их не было, хорошим людям никто не мешал бы быть хорошими. Не было бы ни богатых, ни бедных, ни угнетенных, ни угнетателей, ни обиженных, ни обидчиков… Все были бы счастливы. Но плохие люди иногда очень упрямы. Их нельзя ни уговорить, ни убедить, ни перевоспитать… Чистый и добрый мир – это мир без плохих людей. Я буду стараться сделать мир чистым.
– А куда денутся плохие люди? – спросила она. Даже сонная, она не могла не удивиться. Люди такие разные, и отделить одних от других так трудно… Ей представилась громадная, уходящая за горизонт толпа и папа на трибуне под красным флагом, посреди которого – черный крест с крючками, точь-в-точь как на его повязке; и он в громкоговоритель кричит тем, кто внизу: «Хорошие – налево, плохие – направо!» И толпа, рокоча, начинает превращаться из бессмысленного хаоса голов в две стройные шеренги; хорошие счастливы, улыбаются, целуются, потому что у них впереди счастье, – а плохие только злятся, ведь их туда не возьмут.
– Вот я как раз и занимаюсь тем, чтобы они куда-нибудь делись и уже никогда не могли бы мешать хорошим.
Движимая безотчетной детской тревогой, она прижалась к нему плотнее.
– А ты – хороший? Ты никуда не денешься?
Он почему-то не ответил.
– Ты хороший? – настойчиво и громко, почти испуганно спросила она. Спать ей уже совсем не хотелось. – Скажи, ты правда хороший?
Он молчал.
– Ты лучше всех, – убежденно сказала она, отстранившись и гладя ладошкой его щетинистую щеку, но на глаза у нее почему-то навернулись слезы. – Ты лучше всех…
6
«Евреи, сербы и прочие расово чуждые элементы (список прилагается – см. Приложение № 1 на стр. 14-37 настоящего циркуляра), а также умственно неполноценные, инвалиды, старики, инакомыслящие, лица без определенного места жительства, лица со среднемесячным доходом менее 35 условных рейхсмарок и прочие социально не представляющие интереса группы (список прилагается – см. Приложение № 2 на стр. 38-55 настоящего циркуляра) являются историческим и социальным анахронизмом и не вымерли до сих пор лишь вследствие ряда нелепых случайностей и патологического упорства. Реакционные неполноценные этносы и общественные группы тормозят мирное поступательное движение к торжеству истинных ценностей, строительству новой Европы и глобальному объединению. Это положение должно быть исправлено. Поэтому приказываю:
1. В качестве первостепенной неотложной меры должно быть применено полное и поголовное лишение представителей указанных элементов и групп всего комплекса юридических прав, таких как право на собственность, право на медицинскую помощь, право на социальное страхование, право на помощь по бедности и по старости и пр. При возникновении спорных правовых ситуаций между полноценными и неполноценными индивидуумами следует исходить из того, что представители групп, перечисленных в указанных Приложениях, существуя де-факто, с точки зрения прогресса не существуют и поэтому могут считаться физически отсутствующими.
2. В ближайшем будущем представляется необходимым применение в качестве промежуточной меры полной и поголовной депортации указанных групп в специально организованные лагеря исправительно-трудовой переподготовки. Ученых следует направлять на сбор картофеля и корнеплодов, так называемых людей искусства – на мелкотоварную штучную торговлю (в ларьках, с лотков и пр. – в ножных кандалах, в общественном транспорте – под конвоем), и так далее (список оптимизационного перепрофилирования: см. Приложение № 3 на стр. 56-87). Те представители реакционных групп, которые на деле продемонстрируют свою способность приспособиться к новым условиям, в течение переходного периода объективно смогут, таким образом, приносить некоторую пользу обществу. Однако обязательной стерилизации они должны подвергаться вне зависимости от успешности или неуспешности трудового перевоспитания.
3. Остальные должны быть полностью и по возможности быстро уничтожены с применением всех технических средств, имеющихся в распоряжении соответствующих учреждений…»
Из архива рейхсканцелярии
7
«Мой отец был кристально честным и чистым человеком и хотел Германии, да и вообще всем людям, только добра. Пытаясь осмыслить теперь его удивительную и трагическую судьбу, я отчетливо вижу, что в той ситуации, в какой оказалась его родная и любимая страна, – вы, я полагаю, прекрасно понимаете, что я имею в виду: идейный разброд, тупость кайзера, косность руководства, спад экономики, утрата нравственных ориентиров – он просто не нашел для себя иного выхода, не нашел иного способа попытаться спасти то, что так горячо любил…
После провозглашения нового порядка он сделал, как вы, возможно, знаете, очень много для его установления в Германском Камеруне; с балкона здания комиссариата в Банги он объявил новую власть, отправил в Берлин телеграмму об этом и в течение довольно долгого времени противустоял анархии исключительно местными силами, без помощи центра. В конце концов ему удалось установить мир в стране. После этого он был вызван в Берлин и назначен на работу в центральном аппарате правительства. Какое-то время он даже возглавлял отдел связей с зарубежными партайгеноссе. Но вскоре, к сожалению, в высших эшелонах власти возобладали иные силы и мой отец был незаконно репрессирован в так называемую „ночь длинных ножей“ тридцать седьмого года. Его взяли прямо в его рабочем кабинете… После этого для нас настали тяжелые дни. Правда, нас с мамой не трогали, но мы были уверены, что это лишь вопрос времени. И тем не менее мы находили в себе силы думать о других. Отмечу лишь один эпизод, он важен для дальнейшего. Неподалеку от нас, через улицу, жила еврейская семья Гольдштейнов, и с Соней Гольдштейн мы очень дружили. Она была всего на полтора года старше меня. Гольдштейны уже ждали эвакуации, уже оформили все документы, и, когда до отъезда оставались буквально сутки, к ним приехали. Так в последний год часто делалось. Потом, как вы знаете, правительство рейха вообще надолго закрыло границы… Я спрятала Соню у себя. Наверное, я еще не очень понимала, насколько рискую, хотя прекрасно помню, как мне было страшно. Вам, молодым, теперь даже не представить себе этот страх… Но нам повезло, работникам зондеркоманды не пришло в голову вломиться к нам. А назавтра, когда явились представители ордусской миссии и Красного Креста, Соня в слезах закричала, что без меня не уедет. Ее долго пытались успокоить и образумить, но безуспешно. Кроме того, представители эвакуационного ведомства понимали, что теперь нам действительно несдобровать – факт того, что я спрятала еврейку, перестал быть секретом. Они каким-то чудом сумели в считаные часы оформить задним числом документы, – так я и мама оказались в кильском порту на „Аркадии“, а вскоре – в Яффо. Иерусалимский улус Ордуси стал мне новой родиной…»
Из автобиографического эссе
Магды Ванюшиной-Гутлюфт
«Мелкие события крупной жизни»
8
Почему-то сразу можно было угадать, что это дом одинокой женщины. Все было вычищено, протерто, поставлено и уложено, как надлежит, но в воздухе, что ли, угадывалось некое запустение, или угадывалась тоска в ясных, выпуклых глазах хозяйки… Даже озорная записка, прилепленная на двери холодильника, совсем не выглядела теперь озорной, не веселила – напротив, от нее делалось сухо во рту и палило в уголках глаз, будто там вскипали исчезающе малые капельки кислоты.
«Как я рада, как я рад, что опять настал шабат…» Соня перехватила взгляд Магды и улыбнулась. Улыбка получилась жалкой.
– Это Мотя написал… – объяснила она. – Перед самой той субботой… А субботы уже не увидел… – Помолчала. Опять улыбнулась. – А я не снимаю. Не могу. Наверное, так теперь и будет висеть всегда. Проходи, Магда, проходи… Да не в кухню же! Не на кухне же совершать хавдалу…[61]61
Хавдала (авдала, гавдала; этот термин можно перевести как «отделение от субботы», «расставание с субботой») – вечерний субботний ритуал, фиксирующий окончание субботы и наступление будней. Включает благословение вина, благовоний и огня (обычно при этом зажигаются особые свечи, например сплетенные из трех).
[Закрыть]
– Врачи подтвердили?
Соня кивнула.
– Инсульт? – упрямо уточнила Магда. Она сама не знала, почему спрашивает так настойчиво.
– Да, – сказала Соня. Она неловко встала посреди комнаты, в двух шагах от уже подготовленного к церемонии стола с витыми свечами, с кувшином вина, изящной ореховой коробочкой с бсамим[62]62
Благовония, используемые при обряде расставания с субботой.
[Закрыть]… Будто забыла, что и зачем должна делать. – Вот так вдруг… Все смеялся, подтрунивал. Ох, старый я стал, ох, устал что-то, надо выспаться наконец, ничего, в отпуске отдохнем…
Голос у нее задрожал, и она умолкла.
– Все, Сонечка, все, – ласково проговорила Магда и положила руку ей на плечо. А что еще она могла сделать?
Соня будто очнулась. Встряхнула головой. У нее все еще были великолепные волосы – тяжелые, громадные… Только седые.
– Садись, – сказала она.
Магда присела к столу.
– Сонь, а Сонь, – сказала она нерешительно. – А это удобно?
– Что?
– Ну… – Магда, не зная, как сказать, обвела стол взглядом. – Я у тебя тыщу раз в доме была – но вот так… Я ж не… Разве у вас это не запрещено?
– А! – Соня с облегчением рассмеялась. – В том смысле, что ты не исповедуешь иудаизм? Не бери в голому. Все можно, если по-хорошему… – Она села напротив Магды. – Честно говоря, вчера я первый раз в жизни встречала шабат в одиночестве, и… Ох, нет! Все в порядке. Давай как бы просто выпьем немножко, поболтаем…
– Сеанс связи был? Сыну ты сказала?
– Что я, рехнулась? – искренне удивилась Соня. – Он два года готовился… Чтобы я ему испортила все?
– Он тебе потом…
– Потом мне будет плохо – но это ведь потом, – пропела Соня задорно, почти залихватски. Оставалось только свистнуть в два пальца – и была бы маленькая разбойница из сказки про Снежную Королеву.
Только седая.
– Мне будет плохо, но ему – хорошо.
– Сонь, а Сонь… Прости, но раз уж разговор зашел. Я никогда не могла понять… А он там что, и на орбите цицит[63]63
Цицит – кисти, нашитые на четыре угла малого талита (четырехугольного полотнища с отверстием для головы), который носится под верхней одеждой ортодоксальными евреями. Смысл такого ношения, судя по источникам, один-единственный: постоянно (или, во всяком случае, пока светло и кисти видны) напоминать еврею, что он еврей и какие в связи с этим несет обязательства. «И сказал Господь Моисею, говоря: объяви сынам Израилевым и скажи им, чтоб они делали себе кисти на краях одежд своих в роды их… и будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, смотря на них, вспоминали все заповеди Господни, и исполняли их… чтобы вы помнили и исполняли все заповеди Мои и были святы пред Богом вашим» (Чис. 15: 37-40).
[Закрыть] носит и блюдет галахические[64]64
Галаха – нормативная часть иудаизма, регламентирующая религиозную, семейную и гражданскую жизнь.
[Закрыть] предписания?
Соня усмехнулась.
– Понятия не имею. Мы никогда совсем уж ортодоксами не были, так что маневр всегда возможен… ну а ребята на «Мире» все очень славные подобрались. Если что, пойдут друг другу навстречу. В конце концов, икону туда уж давным-давно забросили.
– Ну, сравнила! Я представляю, как все это ваше хозяйство выглядит в невесомости… Слушай, а еда из тюбика?
– Да хватит тебе! – засмеялась Соня и замахала на подругу обеими руками. – Мальчики в экипаже взрослые, сами разберутся… Скажи лучше – как твой?
– Ну! – У Магды сразу сменился тон. Теперь в нем зазвучали удовлетворение и гордость. – Живет пока по-прежнему у Греты… Это двоюродная тетка, помнишь? Скоро, наверное, сможет снять квартиру… Он у Круппа на самом лучшем счету!
Какая-то тень пробежала по лицу Сони, но – мимолетно. Может, тень эта Магде просто померещилась, вроде бы не с чего было Соне так реагировать на ее слова. Конечно, померещилась; Соня снова заулыбалась и подперла щеку кулачком, заинтересованно слушая, неотрывно глядя на подругу.
– Каждый день то звонит, то электронные письма катает… Ему там нравится.
– Чем?
– Ну… Всем. Свободней как-то. Здесь, честно говоря, порой достают: то не соответствует поведению благородного мужа, это не соответствует поведению благородного мужа… Сяо[65]65
Сяо – сыновняя почтительность. Одна из основных добродетелей конфуцианства.
[Закрыть], бу сяо[66]66
Бу сяо – сыновняя непочтительность. В традиционном китайском праве – не только вопиюще неэтичное поведение, но и уголовное преступление, причем из ряда самых серьезных; в списке Десяти зол (то есть наиболее тяжких человеконарушений), в начале которого фигурировали такие деяния, как государственная измена, мятеж, покушение на особу императора и членов его семьи, сыновняя непочтительность стояла на седьмом месте.
[Закрыть]… Вот уж воистину: автократия воспитывает себе подданных, демократия дает своим гражданам жить, как им нравится! Там на благородных и мелких не делят, там всякий человек уважаем и хорош…
– Невоспитанным людям порой хочется ужасного… – задумчиво произнесла Соня.
– Ой, оставь! Помнишь «Лису и виноград»? Как там Эзоп говорит… Любой человек созрел для свободы!
– Вечно ты фрондируешь! Правдолюбица наша!
– Помирать буду – не изменюсь… Ни вот настолечко! Курить у тебя можно?
Соня на миг запнулась.
– Тебе все можно, только… подожди еще немножко, пожалуйста. Вот когда я свечу зажгу, произойдет отделение… А сейчас еще нельзя зажигать огонь.
– Ах, миль пардон! – Магда вскинула обе ладони вверх, как бы сдаваясь. – Забыла, забыла! Совсем на старости лет головой стала слаба…
И обе засмеялись.
– Знаешь, – сказала потом Соня, – сейчас твои жалобы на возраст слышать особенно смешно. Ты помолодела.
– Правда? – переспросила Магда, но в голосе ее снова отчетливо проскользнуло довольство и – никакой вопросительности. Она не сомневалась в том, что так и есть.
– Правда, – бескорыстно сказала Соня. – Лет пять сбросила… У вас с Мордехаем все так хорошо?
Магда не сразу ответила. Лицо ее засветилось. Даром что еще нельзя было зажигать свет. С этим светом не поспоришь – зажигается, когда хочет.
«Наверное, – подумала Соня, – это и есть чудо явленного света»[67]67
Когда в ходе освободительного восстания против Селевкидов (восстание Маккавеев) был отвоеван Иерусалим (165 г. до н.э.) и впервые после многих лет принесены жертвы в очищенном после осквернения Храме, праздник по этому поводу длился восемь дней. Не оскверненного масла для храмовых светильников удалось найти лишь на один день – однако Господь явил чудо, и светильники горели все восемь дней. Это и называется чудом явленного света. День очищения Храма и возобновления жертвоприношений до сих пор отмечается праздником Хануки (празднуется 25 кислева – т. е. в первой декаде декабря).
[Закрыть].
– Я даже не представляла, что так бывает, Соня… – тихо сказала Магда. – Это… это такое счастье… Когда казалось, что жизнь уже пошла на спад… – Помолчала. Ей стало неловко, что она дала волю чувствам, да еще – таким чувствам, да еще наедине с подругой, которая совсем недавно потеряла мужа. – Ничего! – торопливо попыталась Магда ее утешить. – Может, ты тоже скоро замуж выйдешь!
Получилось еще более неловко. Они помолчали. Молчание вышло неуклюжим. Вдруг стало не о чем говорить. Соня посмотрела на часы.
– Можно, – тихо сказала она, и голос ее дрогнул. Магда смотрела на нее удивленно. Она не могла понять этого вдруг невесть откуда взявшегося детского благоговения, оно казалось ей наигранным. Но – нет. И потому было еще непонятнее.
И на лица подруг упал дрожащий свет свечи.
Губы Сони неторопливо шевелились, и Магда отчетливо слышала ее спокойный, почти шепчущий голос – но шепчущий не от робости, а, похоже, просто от какого-то странного уважения непонятно к чему, наверное – ко всему, что кругом, и в первую очередь к самим словам, которые она произносила; ее словно переполняла тысячелетняя уверенность в том, что эти слова будут услышаны, как бы тихо ни звучали…
– Хине Эль йешуати эвтах…
Только что они говорили с Соней, как ни в чем не бывало, на том же самом языке – но теперь эти первобытные заклинания звучали, словно с Марса. Магде пришлось мимолетно напрячься, чтобы напомнить себе: я знаю все эти слова, я их понимаю, я их понимаю уже много десятилетий…
– Вот он, Бог, Спаситель мой; спокоен я и не страшусь, ибо Бог – сила моя…
«Как им не надоедает каждую седмицу бубнить одно и то же, – подумала Магда, стараясь, чтобы не обидеть подругу, сохранять невозмутимую, отрешенную серьезность. И, отведя взгляд от двойного блеска крохотных свечей, мерцавшего в стрекозиных глазах Сони, тоже уставилась на маленький фонтан огня, торчащий над витой субботней свечою плотно и веско, как раскаленный оловянный солдатик. И принялась вить про себя свою собственную молитву: – Вот он, муж, спасенный мною спаситель мой…»
– Царь Вселенной, счастлив тот, кто уверовал в Тебя… «Спокойна я и не страшусь, ибо счастливы мы, уверовавшие в себя и друг в друга…»
– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который творит всевозможные благовония…
С нездешней величавостью, которой Магда никогда не замечала в подруге, та протянула ей коробочку с бсамим. Тихонько сказала:
– Понюхай…
Магда послушно понюхала. С трудом удержалась, чтобы не пожать плечами. Вернула коробочку Соне. Пахло корицей. Точно они пироги печь собрались.
Соня медленно протянула руку к пламени. Рука засветилась, стала полупрозрачной, нечеловеческой, словно из розового и алого воска.
– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, Который отделяет святое время от остальной седмицы, свет от тьмы, Израиль от других народов, день седьмой от шести дней трудов…
Соня глазами сделала Магде знак: надо пить вино. И сама взяла свой бокал. Магда, поколебавшись, последовала ее примеру – хотя последние слова ее задели и ни малейшего желания пить за это у нее не было. Ни малейшего. Она заставила себя пригубить.
Соня выпила свой бокал несколькими глотками подряд почти до дна; остаток вылила в блюдце и в нем погасила свечу. Провела кончиками пальцев поперек рубиновых капель, дрожавших на дне блюдца, а потом легко коснулась влажными пальцами глаз, ушей и ноздрей.
Глубоко вздохнула.
– Ну, вот, – сказала она обычным голосом, и снова ее слова звучали, как обычные человеческие слова, значащие ровно то, что они значат, не больше и не меньше. – Все. Красиво, правда? Я прямо обновляюсь, когда это происходит, – будто в живой воде искупалась… Теперь кури, пожалуйста. Сколько душе твоей угодно.
– Не хочу, – сухо сказала Магда.
– Ну и правильно, – обрадованно ответила Соня. – Чем меньше – тем лучше…
Она ничего не заметила и ничего не почувствовала.
– Слушай, Сонь, – сказала Магда. – Вот мы знаем друг друга столько лет, сколько и люди-то не живут…
«Опять я ляпнула, – поняла она с раскаянием, запоздавшим на какой-то мизерный, но невозвратимый миг. – Нельзя так в доме, где совсем недавно умер человек…» Но было поздно, и оставалось лишь сделать вид, что все так и надо, и договорить то, что она уже не могла не сказать. Получив плевок в лицо, плевок столь внезапный и столь незаслуженный, трудно сохранить безупречное чувство такта.
– Ты сама меня позвала в гости. Одиночество, я понимаю. Я сочувствую. И вот ты тут же, при мне, прямо мне в глаза заявляешь: другие народы – это, мол, тьма, а Израиль – это свет… Как так получается?
Несколько невыносимо долгих мгновений Соня смотрела на подругу, не понимая.
– Когда я это сказала? – ошеломленно выговорила она потом.
– Ты даже не соображаешь? – повысила голос Магда. Наивное непонимание Сони ее оскорбило больше, нежели хамская молитва. – Ты невменяемая, что ли? Не отвечаешь за собственные слова? Свет от тьмы, Израиль от других народов!
Соня захлопала глазами.
– Магдонька, но это же молитва… ей тысячи лет…
– Тем более! Пора бы уже образумиться, времени на это было отпущено достаточно!
Соня взяла себя в руки, и теперь ее голос тоже зазвучал сухо и отчужденно.
– Знаешь, Магда, лучше бы не делать друг другу замечаний. В конце концов, мы все совершаем массу бестактностей. Ты, может быть, думаешь, мне приятно слышать, что твой сын, которого я вот таким помню, на коленке его качала, и мы играли и в мячик, и в шахматы, и… – У нее пережало горло негодованием. Она сердито мотнула головой и прервала перечисление. – Может, ты думаешь, мне приятно слышать, что он предпочел нашей стране эту адскую Германию?
– Наша родина – не адская! – почти выкрикнула Магда. – Просто очень несчастная… Просто ей очень не повезло в двадцатом веке! Но это не повод…
– Может, ты думаешь, мне приятно смотреть и слушать, с каким восторгом и с какой гордостью ты рассказываешь, что он работает на Круппа? – неумолимо продолжала Соня. – Может, ты забыла, что этот концерн был одним из главных спонсоров наци?
Магда судорожно распрямилась на стуле, словно спину ее нежданно ожгли бичом, просекшим плоть до костей.
– Ты прекрасно знаешь, – начала она подчеркнуто медленно и спокойно, и только голос ее клокотал перегретой, грозящей вот-вот лопнуть яростью, – что после того как сдох усатый в стране несколько десятилетий шла демократизация. Сейчас это нормальная страна, получше многих! И вообще все это не имеет отношения к делу. Скажи, неужели это правда? Что вы все с двойным дном? Я этого не могу понять! Мы же вместе столько прошли… Еще с детства! В детстве! Ладно, пусть фанатики-ортодоксы бормочут эту гадость – но ты! Значит, это правда? Ходишь рядом с вами, дружишь, любишь… И все вроде хорошо. А на самом деле вы смотрите на всех как на быдло, что ли? Все, мол, кроме нас, – хлам, только не надо этого афишировать… С остальными вы одни, а между собой – совсем другие? Так?
На лице Сони выскочили алые нервные пятна.
– Магда, да ты…
– Нет, это ты! – повысила голос Магда. – Не надо говорить мне про меня. Скажи мне про себя. Я задала конкретный вопрос. Я считаю, что это и есть нацизм. Ответь. Ответь мне, Соня!
Соня помолчала, видимо пытаясь совладать с гневом. Криво усмехнулась.
– Интересно, – сказала она надтреснутым голосом. – Вот уж правду говорят на твоей такой бедной и несчастной-разнесчастной родине… Яблочко от яблоньки…
У Магды по-мужски вспучились желваки. Она резко встала.
– Как ты смеешь! Мой отец был замечательным человеком! Светлым, чистым… К сожалению, слишком доверчивым. Да, он в чем-то ошибался, но…
– Он был нацистом, Магда! И ему просто повезло, что его ликвидировали вовремя…
– Как ты добра!
– Да-да, повезло! Он не успел сполна поучаствовать во всех играх, что развернулись чуть позже! А как он устанавливал новый порядок в Камеруне? Ты что, даже теперь не знаешь, как тогда устанавливали новый порядок?
– Тебе хорошо говорить, подруга! Вы ловко устроились, с вами носятся, как с писаной торбой! А то, что таких, как мой отец, тоже надо было спасать, – это никому и в голову не пришло! Наоборот, только ладошки потирали радостно: ага, передрались пауки в банке! Хоть бы, мол, все сожрали друг друга…
– От кого спасать? Куда спасать? Они сами все это придумали! И они были у себя дома!
– А вы, значит, не дома? Родились там, учились там – но все равно это вам был не дом?
– Да такие, как твой отец, нас в печи гнали! В лагеря!
– Ты помнишь, как звали человека, который придумал лагеря переподготовки? Розенберман! Очень немецкая фамилия, правда?
– Ты соображаешь, что говоришь?!
– А что? Нам нельзя говорить то, что было на самом деле, только вам можно?!
– Магда!!
– Соня!!
