Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Она не следит за Клэри, не пытается понять, что с той не так. Но она какая-то… другая. Слишком другая, не похожая на себя обычную. А после вечеринки в Институте будто снова становится сама собой. Изабель не хочет вести себя по-глупому, и так уже достаточно кучи глупостей за день, но на секунду задумывается о том, что та фраза ведь и правда что-то осмысленное значить могла. Что-то более сложное.

Наверное, она просто скай-фая пересмотрела.

Изабель не говорит Саймону, что у нее в голове теперь какие-то мысли странные. Туфли сбрасывает, ненавидя эти небольшие каблуки, от которых все ноги болят теперь. Из платья в длинные бордовые пижамные штаны перебирается и большую асфальтовую футболку. Волосы из прически – в обычный растянутый хвост. Вот так она настоящая, вот так она не пытается быть какой-то другой. Так намного комфортнее и проще. Ей Клэри найти хочется, задать той пару вопросов. И совершенно не удивляется, когда не может найти ни ее, ни сводного брата. «Большой день», о котором подруга вчера весь вечер трещала, приходит в голову сразу же. И от одних мыслей как-то неловко-странно.

Ей сказать кому-то нужно.

У нее это дурацкое ощущение где-то в самом желудке сидит, что-то не так. Что-то абсолютно не то. Изабель слишком облегченно выдыхает, когда взглядом цепляется за Алека. И бегом кидается за ним через коридор, стараясь ни в кого не врезаться. Стараясь не споткнуться об собственные ноги и не полететь на пол.

Она по имени его зовет, лишь потом догоняет и за руку хватает. И скользит носками по полу уже, когда он как-то заторможено подтягивает ее обратно на ноги.

– Бегать в носках по плитке – не самая блестящая твоя идея.

Изабель бубнит:

– Спасибо.

Изабель за ним в его комнату ныряет, почти сразу же улавливает запах чего-то крепкого, в названии которого она не разбирается. Нос морщит и дверь за собой закрывает как-то воровато. Она будет сейчас нести полный бред, поэтому лучше бы, чтобы никто их не слышал. Да и хорошо, что он поддатый. На утро, если ей повезет, и не вспомнит ее паранойю.

Алек пиджак стягивает и куда-то вперед, даже не поворачиваясь к ней лицом, говорит:

– Думал, вы с Саймоном уже обживаете свое гнездышко, – и усмешка не язвительная, просто пьяная. Но ее все равно задевает.

– Мне вещи надо собрать.

Она не оправдывается, ей правда надо собрать вещи. И когда Алек на край кровати садится, она отчетливо слышит какое-то обреченное «дурацкая идея». Ее воспаленный мозг почему-то решает, что это он о ней, Саймоне, их новой квартире. Но судя по тому, как он прикрывает глаза и пытается глубоко дышать, то речь явно не о ней.

– Ты кого-то встретил, да? – она улыбается слишком довольно. И он все же открывает глаза, смотрит на нее и тоже улыбается. Ей хочется верить, что блеск в глазах не только с алкоголем связан. Изабель ближе подходит, взгляд на его волосы вдруг натыкается. Она пальцами по зализанным гелем прядям ведет. – Я за тебя рада. Было бы замечательно, если на этот раз получится что-то настоящее, а не как обычно. Но я не осуждаю, ты же помнишь.

У него пара верхних пуговиц рубашки расстегнута, а подернутый дымкой взгляд слишком пристально следит за выражением ее лица, за тем, как она нос морщит.

Изабель ворчит:

– Кошмар какой, ты всю банку себе на волосы вымазал, да?

Изабель пальцами пытается пряди разгрести, но у нее ничего не получается.

– Это просто ужасно.

– Из, – как-то обреченно тянет он гласную, закатывая глаза. И она пальцами что есть силы ему в плечо свободной рукой цепляется, чтобы он не удумал спиной откидываться на кровать. Потому что тогда она точно его не поднимет.

– Мы идем отмывать это безобразие.

– Может, до завтра?

Она почти жалеет, что взглядом цепляется за его взгляд. Ее снова эти подернутые маревом коньячные затягивать начинают; ей просто нельзя смотреть ему в глаза. Изабель ладонь его вслепую нащупывает и за собой тянет в сторону ванной. Не задумываться старается о том, что он слишком спокойно, без малейшего сопротивления идет за ней. Позволяет увести себя, позволяет усадить себя на край душевой кабины и даже не говорит, что она ему одежду намочит.

Изабель практически физически ощущает его взгляд на себе, пока она воду настраивает, рядом с ним усаживается. Хотя проем между двумя створками маленький, явно не предназначенный для того, чтобы там сидели, уж тем более вдвоем.

Алек говорит:

– Наверное, он действительно особенный. Хотя пока еще рано что-то говорить.

Почему-то сегодня у нее нет никакого желания слушать все, что он может сказать об очередном заинтересовавшем его. Изабель снова пальцы ему в волосы запускает, душ направляет куда-то на затылок, под нос себе чертыхается, потому что все же мочит его рубашку. Ей бы просто гель этот дурацкий вымыть.

– Все какое-то странное, – вдруг начинает она.

– Из-за того, что вы съезжаетесь? Да брось, Из. Ну что может случиться? Что вообще может изменить твою размеренную жизнь теперь?

Ее током прошибает, прибивает намертво к тому месту, где она сидит. Изабель взглядом снова на эти чертовы глаза натыкается. Замирает с ладонью в его мокрых волосах, не замечает, как та на его щеку соскальзывает.

Алек усмехается себе под нос, в глаза ей четко смотрит и хрипит:

– Во мне знаешь сколько коньяка, я утром себе что угодно внушить смогу.

И она кивает как-то тупо несколько раз, губами в губы впечатывается. Дергается нервно, когда непроизвольно душ выпускает и тот ударяется о днище кабины. Алек Изабель на себя тянет, у него рот пропитан этим алкогольным вкусом. А она пить не любит, ей все это не нравится. В отличие от его языка в собственном рту. Изабель снова дергается нервно, когда несколько струй воды мочат ее футболку, отстраняется от Алека нервно.

Ненавидеть его готова за то, что он руки убрать от нее не может. Где-то в районе талии, чуть ниже все так же сжимает.

– Кто-нибудь зайдет, – у нее голос низко-сиплый куда-то ему в самые губы. Она подушками пальцев его по влажному лицу гладит. У него взгляд дурной, Изабель все на алкоголь списать хочет.

Алек очки с нее снимает, куда-то на пол в сторону их швыряет. И она только теперь замечает, что он ее челюсть поглаживает, коротко в губы целует.

– Ты закрывала дверь, – звучит уже где-то под челюстью, где-то на шее самой, когда он спиной ее на днище кабины укладывает.

У нее футболка намокает, она его на себя тянет, языком в его рту оказывается быстрее, чем снова его губы на своих ощущает. Все неправильно слишком; он пьяный, а она пользуется всем этим. Пользуется тем, что он не до конца вообще понимает, что происходит. Ей стыдно потом будет. Стыдно за то, как она его к себе подтягивает. За то, что они оба уже мокрые, лишь штаны местами сухие еще. Стыдно за то, что это все ненормально, омерзительно (а у нее вроде как стабильные отношения уже полгода), а он не останавливает ее дурость, только потакает.

Какую бы черноту она ни испытывала к собственному брату, он не должен ее поощрять.

Он ей рот едва ли не вылизывает, лицо целует, она его ладонь где-то под своей футболкой на животе ощущает. На животе и уже под резинкой штанов где-то. Руками ему под мокрую рубашку пытается забраться.

И дышит рвано, когда он вдруг останавливается, когда у нее в ушах шум воды, шум собственной крови и его дыхание прерывистое. А он пальцами трет ее кожу на скуле под глазом.

– Кто это сделал?

Изабель понимает не сразу.

– Тебя кто-то обидел, – он почти рычит ей в кожу, носом к щеке прижимаясь. Она ладонями по его бокам, не сразу на штаны, на застежку натыкаясь. Снять все это, надо просто снять. У них завтра не будет, а она сегодня сможет всех своих демонов накормить. Хотя бы раз. Просто избавиться от изъевшей ей мозг дурости. – Просто скажи, кто это сделал.

– Тшш, – шипит она, наконец стянув с него штаны, ладонями снова под рубашку мокрую. – Это я. Дурацкий урок борьбы. Неуклюжая, сам же знаешь.

И голову поворачивает, снова в поцелуй его утягивает. Каким-то полустоном воздух тянет в легкие, когда его руки на бедрах, когда он ее пижамные штаны стягивать начинает.

Мир и правда какой-то неправильный. С ним что-то не то.

Изабель все равно.

Алек дурно хрипит в ее шею:

– Ты потрясающая. Ты такая красивая.

========== 38 ==========

Изабель ломается; трещит.

Алек не видит.

Замечает лишь, что она в глаза ему почти не смотрит. А это верный признак вранья; у младшей сестры почему-то никогда убедительно врать, смотря ему четко в глаза, не получается.

Изабель хоронит себя под тоннами работы; оправдывает все едва-едва уходящей зависимостью.

Алек не видит.

Чувствует лишь, как она ускользает все дальше. Не столько физически, сколько морально.

Они будто местами меняются, только он как-то поздно слишком обращает на это внимание. Потому что внешне она все та же. Потому что она не прекращает красить губы, подводить глаза и влезать в свои эти туфли на высоченных каблуках. Потому что Изабель улыбается, говорит, что ей так много нужно сделать, да и вообще ему бы одному идти спать.

А он глаза жмурит и думает, что недосмотрел. Ее ведь хуже, чем если бы с крыши швырнули, позвоночник раздробив. Ее хуже, чем если бы ножом несколько раз прямо в мясо. Ее хуже, чем харкать кровью, а потом ссать все той же кровью после того, как ногами до полусмерти избили пятеро.

Недосмотрел, не в тот момент снова отвернулся. Тогда, когда не имел на это права. Тогда, когда был ей нужен.

Изабель не просит помощи; не тянет к нему руки.

Алеку тошно слышать все то, что у нее с языка.

– Тебе минут пятнадцать хватит? Просто мне еще нужно закончить с кое-какими документами, – и она отстраненная, она холодная и взгляд на него не поднимает даже.

И когда он понимает, о чем она говорит, что именно она имеет в виду, когда она начинает задирать юбку, кажется, что все тормоза слетают. Его срывает беззвучно, слишком тихо; в запястье ее вцепляется мертвой хваткой. А у Изабель выражение лица абсолютно бесстрастное, с плещущейся в радужке апатией.

– А, ты сам хотел снять? Конечно, давай сам.

Запястье ее выкручивать непроизвольно начинает, на себя ее тянет. Она лишь подбородок вскидывает, в глаза смотрит. Спокойно слишком, без толики эмоций.

– Мне казалось, что ты все еще считаешь меня потребной, разве нет?

– Изабель!

Имя вырывается почти рычащим каким-то звуком; а у нее в имени ни одного звука ведь, который прорычать можно было бы. Только все это никак на нее не действует: ни пальцы, сжимающие ее запястье, ни взгляд раздражительно-злой, ни ощущение чужого дыхания где-то слишком близко.

Алеку хочется встряхнуть ее. Хочется наорать. Разнести стоящее на ее столе; лишь бы выбить из нее эмоции. Эмоцию. Любую, совершенно любую. Но он, кажется, поймать не успел вовремя. Удержать у самого края пропасти.

У нее то ли полу-усмешка себе под нос, то ли выдох несколько нервный.

– Вот мы и дожили до того дня, – у нее будто слова замедленные какие-то. И когда она руку выворачивает из его пальцев, он выпускает. Даже удержать ее не пытается. Изабель стол собственный обходит медленно. – Даже ты меня больше не хочешь.

– Изабель.

На этот раз тише. На этот раз спокойнее. И Алек шаг в ее сторону делает, но она тормозит его, поднимая ладонь.

И вот теперь Алек видит.

Теперь он видит слишком многое.

И сколы, и царапины, и совершенно выломанное естество; у нее разве слез на глазах не хватает. Потому что она кажется абсолютно открытой вдруг. Обнаженнее, чем без одежды. Ближе, чем под ним.

Бесконечно уязвимой и хрупкой.

– Просто скажи мне, что это на тебя так влияет твоя терапия, – просит он тихо. Не решается больше приближаться к ней, вторгаться в личное пространство. – Избавиться от зависимости непросто, но ты справляешься.

Слова о том, что она сильная, что сильнее, чем может только представить, где-то на самом кончике языка, когда она перебивает. Когда руки на стол ставит, сама чуть вперед наклоняется; и срывается в пропасть в очередной раз, кажется.

Полубезумно как-то шепчет:

– Ангел, у тебя же весь мир впереди. Как я могла и правда поверить, что ты от него ради меня откажешься?

Ее выкручивает; выламывает и вытрясает.

Алек видит это слишком отчетливо.

И она пытается ударить, фырчит и пыхтит практически, когда он все же находит в себе силы обойти чертов стол, вжать ее в себя и держать. Держать, пока она рушится до основания в его руках. Держать, пока она повторяет нервно, чтобы он уходил. Проваливал-исчезал-катился-нахер.

Магнус все еще, наверное, им заинтересован. Почему бы и нет? Конклав все еще, наверное, предложит ему место в Аликанте. Почему бы и нет? Ему все еще, наверное, будет лучше без этой блядской связи, без изгвазданной во всей той грязи сестры. Почему бы и нет?

Алек в себя Изабель вжимает, не сразу понимая, что все ее попытки оттолкнуть-ударить-сделать-больно – не такие уж и попытки, у него наутро синяки в нескольких местах проступят – прекращаются. Не сразу осознает, что ее пальцы черную ткань рубашки на груди сжимают до белеющих костяшек.

У него нескончаемых «прости» целые легкие, а она жмурится и оглохнуть хочет.

Изабель выдыхается минут через пятнадцать – те самые пятнадцать, на которые себя ему как-то совсем по-шлюшьи предлагала – и реальность почти перестанет ощущать. Алек ненавидит себя в который раз по бесконечному кругу; жаль лишь, что эта ненависть задним числом ничего не исправляет. Ни тогда, когда он губами прижимается к ее виску, ни тогда, когда он ее на руки тянет, а она все за рубашку его цепляется и тихо повторяет, просит не делать этого. Он ведь в такие моменты как на ладони; по нему ведь видно, что он совсем о ней, как не о сестре.

Хорошо, что он учится порой не слушать. Хорошо, что он все свои с детства выращенные принципы глушить учится.

Удобнее на руках ее перехватывает, куда-то в самую макушку, ногой дверь за собой закрывая:

– Мы идем в ванну и спать. И мне плевать на твою работу так же, как и тебе всегда было плевать на мою, – ее в чертовой заботе и хриплом чуть голосе топит. – Я должен был все это раньше увидеть, Из.

Быть может, такими вот темпами по Институту скоро поползут совершенно неуместные слухи. Алек Изабель прижимает к себе теснее; в конце концов его приоритетом всегда было защищать ее.

А у него дыра расползается где-то за грудиной от осознания того, как сильно ее изломало и изламывает дальше.

Даже тогда, когда она почти успокаивается. Когда пальцами ловит его ладонь и доверчиво, с чем-то таким домашне-родным, чем-то, что лишь за закрытыми дверями, произносит, взглядом с ним встречаясь:

– Ты со мной идешь. Сам же говорил – «мы», – и тянет за собой в сторону ванной.

========== 39 ==========

Это же так просто – отдать одно простое воспоминание ради того, чтобы помочь девчонке найти свою маму. Это так просто, что она даже не задумывается об этом в процессе. Воспоминания – это же такая ерунда несущественная. Их так много, что одним больше, одним меньше. Да она и не заметит.

Только Изабель за завтраком пялится на Алека, в третий раз уже подряд говорит Джейсу, что с ней все в порядке. Просто голова, наверное, болит после вчерашнего.

– Я не могу вспомнить, что это было за воспоминание.

– Разве не в этом и смысл? – отзывается Алек, практически из рук у нее вытаскивает пустую уже чашку, и в сторону раковины направляется.

А Изабель не знает, как бы ей все объяснить.

У нее больше нет воспоминания об Алеке, она дыру из-за этого чувствует не зарастающую. Провал, который на мозг давит будто-то.

У нее где-то там брешь образовалась. И эту брешь просто жаждет быть восполненной. Она ведь непроизвольно сделала это; у нее даже времени на выбор не было. Если бы ей дали час. Два, три, пару дней – она бы отобрала воспоминание тщательно. Какое-нибудь из детства. Какое-нибудь, что ничего большого под собой не несет.

Только времени не было.

Демон вытащил из нее первое попавшееся.

Кусок, вырванный кусок воспоминаний. Сродни амнезии и навязчивой идеи вспомнить.

Изабель пытается вспомнить, что именно ей всегда в голову приходит первым, когда она слышит имя старшего брата, когда просто вспоминает о нем. Только в голове тишина. Белый шум. Ни одной подсказки.

А Алек от нее отмахивается и в стороне несколько подчеркнуто держится. Настолько, что ей хочется – как лет в тринадцать – повиснуть на нем и канючить, пока он просто не сдастся, пока не поймет, что она просто так не отвяжется. И это почти обидно; она что-то важное теперь не помнит. Что-то, что напрямую с ним связано. А он просто отмахивается от нее. Он просто ведет себя так, будто она маленькая надоедливая девчонка, а у него так много его важных и серьезных взрослых дел.

Ей не восемнадцать.

Ей будто бы тринадцать снова; и Изабель все чаще ловит себя на этой мысли.

Уж слишком он далекий для того, кто находится так близко. Отчего-то еще и кажется, что дело никак не связано с тем, что его-то воспоминание было о Джейсе. Ей просто плевать на это. Она ведь знает, что он чувствует к Джейсу. Она давно знает, и это вроде как вполне привычно. Непривычно только то, что Алек снова от нее закрывается, прячется за своими извечными стенами, уходит.

А она ночами сидит с выключенным светом, подтянув колени к груди, и пытается вспомнить. Вспомнить-вспомнить-найти, понять банально, откуда тянется нитка, которая ведет в никуда. Где нитка начинается с разорванного конца.

И не выходит совсем ничего.

– Помоги мне, – просит, когда уже совсем не выдерживает.

– Помочь с чем? – а он ведь правда не понимает, о чем речь. Он ведь и правда не понимает, что и зачем ей нужно.

– С воспоминанием, конечно.

Алек смотрит на нее пару секунд, а потом вдруг начинает так широко улыбаться, что ей ударить его хочется. Он смеется, а Изабель его в плечо слабо пихает.

– Идиот, – практически рычит на него недовольно.

– Иззи, ты все еще переживаешь из-за того воспоминания? Это же такая ерунда. Подумаешь – воспоминание. Да это же могло быть что угодно. Может, как я учил тебя шнурки завязывать.

На этот раз она пихает его уже ожесточеннее.

– Я вполне помню, как завязала тебе палец, придурок, – и уходит, не желая слушать все его дурацкие предположения. Он просто не понимает. Он просто не понимает, насколько это важно. Да она и не ждет, что он вдруг поймет.

Ей просто нужно упорядочить все мысли, разложить все воспоминания по полочкам. И тогда она сможет найти недостающее. Хотя бы по хронологии. А потом она выбьет из него это воспоминание. Он скажет; Изабель уверена, что он все ей расскажет, если она сама до всего додумается, а к нему подойдет в самый последний момент и не тогда, когда он максимально погруженный в себя.

Ей никто не поможет; но это уже не новости.

Изабель на чердаке находит старые семейные альбомы. Странно даже, что эти еще тут валяются; она была готова поспорить, что отец давно отвез их домой в Аликанте. Закинул на чердак там, чтобы вообще не отсвечивали. Находит покрытого пылью собственного медведя. Того самого, который вообще-то был Алека, а она его себе практически войной смогла отобрать. Находит там даже какие-то старые вещи Джейса.

Не находит только самого главного.

Все это она и без того помнит; а ждать помощи от старшего брата не приходится.

Наверное, он прав. Наверное, он просто прав – как всегда, – а ей стоит забыть об этой дурацкой затее. Купить пару бутылок вина и устроить девичник с Клэри. Или купить себе бутылку текилы и просто забыться.

Какая, и правда, разница? Там было что-то, но что именно – она никогда уже не узнает. И это не хорошо, и не плохо. Это просто данность. (Только мерзкий привкус на самом корне языка остается.)

Все выкинуть из головы удается лишь для того, чтобы посреди ночи неделю спустя запереться на крышу, как следует поддав перед этим. И Изабель не особо устойчиво уже стоит на своих высоченных шпильках, когда замечает спину Алека; когда не совсем четко, как-то расплывчато видит, что он стоит, облокотившись на край выступа, и докуривает сигарету уже. Ее нетрезвый мозг не особо соображает, но вопросов о том, почему это он вдруг курит, почему-то не возникает.

– Алек, я так и не вспомнила.

И он, когда оборачивается, сигарету тушит и кидает в жестяную банку окурок, выглядит как-то обреченно. Выдыхает тяжело.

– Хорошо отдохнула? Пойдем, уложу тебя в кровать.

Изабель головой отрицательно мотает. И как-то тупо губами в его губы впечатывается, когда он подходит вплотную. Он ее за руку, почти за локоть где-то ловит, когда у нее нога подворачивается, когда она уходить вниз начинает.

– Это оно было? – и голос у нее какой-то умоляющий почти; пускай он соврет ей даже. Пускай скажет, что да, что она забыла, как они целовались.

Но вместо этого Алек смотрит на нее как-то устало, руку ее себе на шею закидывает, плотно к своему боку прижимает – а ладонь на ее талии такая теплая – и выдыхает несколько мрачно:

– Нет, не оно.

После паузы:

– Пойдем, тебе надо проспаться.

А ей остается только головой отрицательно мотать. И мысленно просить не ненавидеть ее за это; и на утро не называть ненормально-больной-безумной.

========== 40 ==========

Проблема в том, что у него мышцы ватные. И он не пробует бежать, потому что заранее знает, что это будет тяжело, что это будет все равно, что в замедленной съемке. Только вот на сон все это не похоже. Алек свои сны не запоминает практически никогда, но поспорить готов, что во снах с ним такого не случается.

Проблема в том, что он не помнит ни того, что случилось до этого, ни того, что должно случиться после. Это вроде как вырванный какой-то отрывок, просто вписанный куда-то в середину жизни. Правда, он не может просчитать, где середина его жизни.

Все вокруг дымчато-синее. Такое, что у него будто бы что-то в глаза попало, потому что видно плохо. Потому что глаза начинают болеть.

Пока он не видит ее.

Она – зеркало. Отражение каждого ее движения.

– Дотронься – и сгоришь, – из ее рта звук хрипяще-чужой, бьющий по перепонкам громогласно. – Она гнилая внутри. Как жаль.

Не понимает, просто не понимает, блядь, что это все такое, что оно значит. Руку к ней протягивает и натыкается ладонью на препятствие. А она неживая; у нее взгляд мертвый, белой какой-то дымкой подернутый.

– Тебе нельзя ее трогать, – говорит чужой голос ее губами, ее ладонь касается преграды в том же месте, она зеркалить его продолжает. – Она же гнилая. А ты сгоришь.

Это дурацкий порыв, в нем логики ни грамма, но он почему-то зовет ее по имени.

Полным:

– Изабель.

Сокращенным:

– Иззи.

Своим:

– Из.

Отшатывается непроизвольно, когда она скалится и ногтями по невидимой преграде между ними скребет до такой степени, что звук отвратительный, звук ужасный. Он руками, кулаками просто по чертовой преграде бьет, когда видит кровь у нее на пальцах. Содранные до мяса подушки и обломанные неровно ногти.

– Сгоришь. Сгоришь. Сгоришь, глупый мальчишка, – у нее губы продолжают двигаться. Алеку плевать, что это такое: сон, воспоминание, извращенное сознание. Влияние демона, колдовства или что-то другое.

У него кровь в висках долбит, инстинкт только один – забрать ее. Забрать и не позволить той твари в ней что-то сделать с его сестрой.

– Мне все равно! – он буквально орет, срывается на крик.

И после очередного удара, препятствие не чувствует больше. Буквально налетает на нее, в последний момент умудряясь все же в объятиях сжать. Боль начинает пронзать моментально. Он шипит, зубы сжимает, а кожа горит, он как будто каленое железо в руках держит. Кожа обугливаться начинает, у него крик боли удерживать не получается.

Разжать руки только отказывается. Щекой к ее щеке прислоняется, чтобы моментально пронзить себя этой болью. Он горит. У него кожа шкварчить начинает уже, блядь. Его выворачивает и выкручивает. Хрен знает, почему он не начинает терять создание от болевого шока.

И где-то практически у самого уха, заглушая его собственные крики:

– Ты ведь не должен был ее трогать. Тебе нельзя ее касаться – ты сгоришь.

========== 41 ==========

Изабель рано узнает, что такое смерть и как она пахнет.

Сначала – ей всего три с половиной; ей очень нравится загибать палец на половину фаланги, от чего Алек закатывает глаза – родители шепчутся на кухне, а потом папа сажает ее на коленки и объясняет ей, что ее любимый дядя Эрл – Эрнест, Эрик, Энтони, она не помнит просто – больше никогда не придет к ним в гости, но это совсем не потому, что они перестали дружить с мамой и папой, и совсем не потому, что для малышки Иззи надо покупать конфеты.

И она не понимает, почему так, и что значит, что он «ушел».

Потом ей уже практически семь, когда старший брат говорит, что соседский пес сдох от бешенства. Мол, его кто-то покусал, а значит, что особо и вариантов не было. Иззи смотрит на брата долго, а потом запирается в комнате и снова, и снова читает свои детские энциклопедии про животных, но почему-то ни слова про бешенство в них не находит.

А дальше кадры намного короче и сменять друг друга чаще начинают.

Смерть ощущается реальнее.

Она застает Алека на кухне, когда ему едва-едва исполняется пятнадцать, когда он смотрит тупо куда-то на пол и на все ее вопросы выдыхает короткое:

– Грэг умер. Тот, с которым мы вместе на латыни сидели.

Грэг. Она помнит. Тот парень, которому почти восемнадцать было, который давно уже на рейды ходил. И вот теперь – так просто, оказывается – его задрали во время очередного.

Ей не страшно, нет.

К своим восемнадцати Изабель привыкает, что смерть дышит четко в лопатки; Джейс смеется всегда над смертью, будто утереть ей нос пытается. Изабель знает, наверное, что это просто невозможно.

Рядом с ними всегда кто-то умирает. Смерть – это часть самой сути охотников. Нельзя ее бояться, нельзя не знать о ней, когда она настолько близко, а разговоры о достоинстве, чести и предназначении настолько высокие и громкие.

Она не за себя боится. За братьев. Их трое, здравый смысл и холодная голова только у старшего.

За него, почему-то, страшнее всего.

Изабель прекрасно понимает, что любой день может быть последним. Для любого из них, для каждого. Отец, знает она, дожил до своих сорока семи лишь потому, что вовремя взял вместо клинка в руки ручку.

Потому, наверное, она так счастлива, когда ей чуть больше двадцати одного, а Алека назначают главой Института. Меньше времени на рейды – длиннее жизнь.

В конце недели Джейс лежит на больничной койке с ножевым ранением и истекает кровью, фальшиво смеется, чтобы не пугать никого, и, кажется, теряет сознание практически.

Она орет и едва с ума не сходит, когда знакомится со смертью вблизи и лично. Когда ее младший, ни в чем не виновный брат, умирает, когда она оказывается просто неспособной его защитить. У нее паника, и страх, и истерика. И она не понимает, почему не могла быть вместо него, почему просто не могла быть вместо него.

Отдаляется ото всей своей семьи, почему-то спит в кровати Алека и как-то слишком легко все свои страхи ему открывает. Так, как было в детстве. Так, как было, когда она боялась грозы, а он пускал ее в свою комнату.

У нее дыхание зловонное смерти прямо в спину, его губы и руки спасают лишь условно. Зато помогают не слетать в безумие. Он держит, он надежный.

Если встанет выбор – пускай лучше она, чем он.

Смерть ближе к ним, чем к вампирам. Парадокс, но так и есть. Она сама не знает, почему спрашивает у Саймона, каково было там – в могиле. Под землей. Плевать, ее все равно никогда не положат под землю, но ей знать надо. Хорошо, что он не замечает, как она непроизвольно тянет ладонь к животу и чуть жмурится.

Ей почти шесть месяцев, полгода гребанные, до двадцати трех, когда она почти не спит ночами, боясь то ли за не родившихся еще детей, то ли за себя, то ли за их отца. Ей ночью страшно; она совсем не боится уже смерти.

– Ты эгоистка, – как-то утром говорит ей Алек, когда она прижимается к его боку, нос у него на груди где-то прячет. – Думаешь о себе, а не о них. Если продолжишь в том же духе, то мы можем их потерять.

– Не ходи на рейды больше, – отзывается она коротко, даже взгляд на него поднимает. – Пожалуйста. Ради них, не ради меня. Я и Джейса попрошу быть осторожнее, чтобы по тебе не била его безрассудность, – и шепотом, совсем неразличимо практически: – Если бы не Клэри и Саймон… я бы так и думала, что жить до тридцати, а потом умирать – это вполне себе нормально. Больше – нет.

Жить без постоянной угрозы смерти – то, что кажется чем-то новым. Но когда она обнимает уже большой живот и смотрит на их новую квартиру, слыша, как Саймон и Джейс спорят на кухне, кто именно будет резать пирог и какой формы должны быть куски, кажется, что просто неправильно было изначально привыкать к тому, что смерть так близко.

И удается забыть почти на месяц. Удается почувствовать ту самую жизнь, когда смерть не может вклиниться в распорядок совершенно любого дня, разорвав все оставшиеся страницы ежедневника напрочь.

Ровно до тех пор, пока она, мокрая от пота, с бедрами, испачканными в крови, и в слишком душной больничной рубашке не понимает, что совсем не слышит голоса своего второго мальчика. Пока не впадает в откровенную панику, стискивая пальцы Алека так, что рискует пару костей ему сломать.

– Он молчит! Почему он молчит?

Она только помнит, что сама умереть хочет, пока он и акушер пытаются ее успокоить. Пока совершенно серьезно говорят, что если она не соберется, то третий, не рожденный еще, пострадает.

Выдохнуть окончательно со слезами на лице удается лишь тогда, когда все трое дышат.

Выдохнуть и забыть о том, что смерть так близко бывает, что они, может, и смогли уйти, бросить прошлую жизнь, начать новую, но обмануть собственную суть – собственную близость к смерти все равно не смогли.

Детям почти по два года, сумеречный мир кажется плохой такой сказкой, слишком дурацким детством и хреновой частью молодости. Потому что Стивен носится по квартире, Макс совершенно серьезно спрашивает, что такое солнце, пока Джози макает руки в краски, а потом вытирает их о лицо и футболку Алека. Потому что смерть больше не рядом.

Ровно до тех пор, пока бледный, едва ли не серый Джейс не звонит в дверь и не говорит прямо на пороге, что их отец мертв. Что у них больше нет отца.

И Изабель только судорожно пытается сосчитать, на сколько лет папе удалось обмануть смерть.

Если это вообще кто-то может.

Ей даже удается уложить детей вечером спать, чтобы нарисовать руну безмолвия на дверном косяке в спальне и прорыдать добрые полночи, то пытаясь сбежать от рук Алека, то затихая, уткнувшись носом ему в плечо.

Она видит смерть, слышит ее, снова начинает чувствовать ее дыхание у себя за спиной. И снова не спит ночами, снова успокаивается, оставаясь рядом с кроватью Макса, слушая дыхание того самого, кого едва не потеряла однажды (того, кто носит имя другого, которого все же потеряла).