Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Так, чтобы ее трясло от страха. Чтобы она дрожала всем телом и боялась его. Чтобы он действительно ненавидел ее.

Изабель закидывает руку на Алека, обвивает его шею, практически повисает на нем и смачно целует в щеку. С хлюпающим причмокиванием. Слишком развязным и пошлым. Губами задерживается на коже чуть дольше положенного. Прижимается к нему так близко, чтобы он точно почувствовал, что на ней нет нижнего белья. Она хочет, чтобы он понял, насколько она пьяная.

А если совсем честно – она даже хочет, чтобы он знал, сколько мужчин сегодня побывало внутри нее.

– Доброе утро, старший брат, – пьяным, заплетающимся языком.

Он не касается ее. Не придерживает даже, чтобы она не упала. И когда Изабель отстраняется, она замечает на себе его пристальный взгляд. Взгляд, который моментально стирает улыбку с губ. Наблюдающий и долгий. Пристальный. Но она улыбается только шире. Инстинктивно. Потому что то, как он смотрит…

Алек никогда не заикается даже о ее попойках. Не говорит о ее внешнем виде. О мужчинах и женщинах, с которыми она спит. Он просто смотрит. Пустым, разочарованным взглядом. От этого взгляда она готова провалиться на месте.

Это намного хуже, чем если бы он кричал на нее. Намного хуже, чем если бы ударил. Намного хуже, чем если бы ненавидел ее.

Алек никогда не кричит на нее. Алек никогда не поднимает на нее руку. Алек не умеет ненавидеть ее.

Он просто разочарован. И это бьет в разы сильнее, в разы больнее, в разы ожесточеннее.

Ее брат слишком хороший. Слишком понимающий и надежный. Такой, какими не бывают мужчины из ее мира. Ответственный и верный. А еще не любит много трепаться. О, как она ненавидит этих хорохорящихся мужланов, которые считают, что могут впечатлить ее своими сказками! Но она всегда глупо смеется и ложится под них. Громко стонет, разводя в стороны ноги и закрывая глаза. А сама думает только о том, чтобы на их месте оказался он. Хотя бы один раз. По пьяни, во сне – как угодно. Он, а не кто-то другой.

Но Алек слишком слеп и правилен. Если слово «правильный» имеет право употребляться в их семье. Ее старший брат предпочитает мужское общество и никогда не догадается, что практически каждую ночь она еле сдерживается, чтобы в порыве страсти не простонать его имя.

Изабель салютует Алеку бутылкой вина и делает большой глоток алкоголя, захлопывая дверь в свою комнату.

========== 5 ==========

Ненормально видеть ее без макияжа. Без яркой кровавой помады, которой самое место на губах. Без черной подводки, обрамляющей веки. И даже без потрясающей укладки, на которую уходит никак не меньше часа. Ненормально все это. Даже не так – странно. Странно и как-то дико.

Никаких броских и ярких нарядов. Лишь футболка. Большая, растянутая. Неизменно черная. Его футболка. Алек не помнит, когда видел эту футболку в последний раз. Может, года два назад. Выкинуть бы ее. Настолько застиранная и поношенная, что цвет теряет. Но на Изабель она смотрится… особенно. Странно и до одури дико. Непривычно.

Сестра подрывается с кровати, как только он захлопывает за собой дверь. Так, будто он поймал ее за чем-то. И пальцами волосы прочесывает. Пытается создать видимость, что не засыпала, пока его не было. Что не вырубилась прямо на его кровати. Потому что знает, что он этого не любит. Знает, как он относится к своей кровати. Чуть ли не болезненно.

– Я здесь сплю. Больше ничего, – как-то раз сказал он ей. И добавил: – Больше никто.

Теперь это кажется почти смешным. Она подбирает под себя ноги и садится, чуть поджимает губы, почти кусает их. И следит за ним. Внимательно. Смотрит. Взглядом улыбается, но молчит. Наблюдает за тем, как он скидывает с себя куртку. Уставший, вымотанный. Выжатый до самых костей. В какой момент они перестали ходить на охоту вместе? В какой момент он стал брать на себя еще больше работы и возвращаться вот так в три часа ночи?

Алек садится на край кровати и упирается ладонями в лицо, трет кожу, смаргивает усталость и желание спать. Она прижимается к нему, обвивает руками и вдыхает запах. Грязи, пота. Усталости. Еще немного, и он изведет себя. Просто не сможет подняться утром. Нельзя так. Ему нужен отдых, ему просто необходимо начать думать о себе. Изабель запускает пальцы в черные волосы, гладит его по голове и улыбается.

– Сколько их было сегодня?

И он готов поклясться, что без красной помады улыбка у нее совершенно другая. Без макияжа она вся совершенно другая. Такая, которую знает только он. И только в три часа ночи. В его растянутой футболке. Ласковая, податливая. И скорее всего без нижнего белья.

Обвивает ее талию он на каких-то инстинктах. На привычках. И тянет на себя, ближе. Усаживает к себе на колени.

– Шестеро.

В ответ она неодобрительно качает головой:

– Ты должен был взять меня с собой. Я не говорю о том, чтобы взять еще и Джейса. Ему сейчас не до этого, ведь у них с Клэри только недавно родилась дочь. Ночные вылазки не для них. Но я-то здесь.

– Да, ты здесь, – говорит он вслух.

Но она знает, что он хотел сказать на самом деле. Не твое дело, разберусь сам. Годы его не меняют. Только превращают во все более одержимого трудоголика. Иногда Изабель думает о том, чтобы уехать из Института. Найти другое место. Но в тот же момент останавливается, вспоминая про Алека. Если она уедет, то он завалит себя работой. И погрязнет под этой работой. Она нужна ему здесь. Кто же еще будет следить за старшим братом?

Ответ такой ей не нравится. Просто не устраивает. Она усаживается удобнее, перекидывает ноги по обе стороны от его бедер и прижимается тесней. Ластится, губами касается шеи. Целует, посасывает. Вылизывает. Так, что он закрывает глаза, и пальцы на ее талии спускаются на бедра, прижимают плотнее. Так, что теперь он просто уверен, что на ней нет нижнего белья.

– Я скучаю, – мурлычет она ему на ухо. – Со своими вечными рейдами ты, кажется, совсем забыл обо мне.

И бедрами трется о его брюки. Вырывая тяжелый, глубокий выдох.

– Неужели мне надо искать кого-то другого для удовлетворения моих маленьких грязных фантазий?

Томно, сбивчиво. В самое ухо.

Изабель всегда умела обращаться с мужчинами. Но с Алеком… С ним все иначе. Она его знает настолько, что каждое слово, каждый жест угадывает верно. Вот и сейчас он тянет ее за волосы, дергает, оттаскивая от себя. Смотрит прямо в глаза. И два эти взгляда разные. Его – возбужденный, почти злой. Ее – хитрый, коварный, с налетом одержанной над ним победы.

– Только попробуй, – цедит он сквозь зубы.

И сразу же накрывает ее рот своим. Целует настойчиво, остервенело. Так, как будто она может и правда принадлежать кому-то другому. Ткань футболки приподнята, а кожа манит. И завтра, наверное, на ягодицах останутся следы от его пальцев. Но ей плевать – она прижимается к нему теснее, приоткрывая шире рот, позволяя ему делать все, что ему только вздумается. Дразня бедрами все сильнее. Чувствуя под собой его член, отделенный от нее лишь тканью.

В попытке расстегнуть его рубашку Изабель отрывает пару пуговиц. И ей бы обязательно досталось за такое от Алека, если бы он не был слишком увлечен ее телом. Ее ладони, пальцы скользят по его обнаженной груди. И чувство такое верное, такое правильное. Сбивчивым голосом она шепчет:

– Сумасшедший, – пока он целует ее выскользнувшее из широкого для нее выреза плечо.

Штаны с него, не выдержав, стаскивает именно она. Не стаскивает даже, лишь приспускает. И, помогая себе ладонью, направляет его внутрь себя, опускается до конца вниз. Глаза плотно зажмурены, губы распахнуты, застывшие в форме буквы о. К реальности возвращает ощущение его щеки, прижатой к ее собственной. Влага от его поцелуев. Невпопад по лицу.

– Алек, я…

– Молчи.

Ритмичные движения ее бедер. Рваные и жадные его поцелуи. И руки, которые прижимают друг друга лишь ближе, теснее, крепче.

В его комнате душно. Пахнет сексом, неконтролируемыми стонами и грязью. Грязью от кровосмешения. А еще парящими в воздухе мыслями о том, что это будет полный скандал, если кто-нибудь об этом узнает. От Изабель пахнет домом, спокойствием и бешенной страстью. От Алека пахнет усталостью, надежностью и порочной тягой к собственной сестре. Лишь смешивая все эти запахи воедино, они получают гармонию.

И спустя час, после того, как они вместе возвращаются из душа, они оказываются в одной постели впервые. Не в плане секса, нет. Алек пускает Изабель в свою кровать. И это намного важнее. Намного интимнее. Позволяет ей устроиться рядом, положить голову на свою грудь и остаться до утра. Потому что отпускать его она не хочет. Потому что у нее подкашиваются ноги и на губах довольная улыбка. И возможно – всего лишь возможно, не больше – она ощущает свою маленькую победу. Очередную победу над его принципами.

Без макияжа, в его растянутой футболке она нравится ему. Не больше, иначе. Такая она принадлежит ему одному. Когда на часах давно перевалило за три ночи. И тихое, размеренное дыхание куда-то ему в шею. Никто другой не знает ее такой.

========== 6 ==========

Дверь в свою комнату он открывает еще расслабленным и почти спокойным. Секунда, две – злость черным дымом взрывается внутри. Потому что застать собственную сестру в компрометирующей позе вместе с кровососущим он ожидал меньше всего. Потому что они пошли найти Примитивному – мысленно, да и не только мысленно Алек до сих пор называет его именно так – свежую одежду.

– На моей кровати, серьезно? – получается не просто раздраженно, почти рычанием.

Саймон моментально подрывается с кровати, чего нельзя сказать об Изабель. Она лишь шире, по-кошачьи улыбается и ложится набок, растягиваясь на кровати.

– Мы просто искали твои штаны. Не могла же я дать ему свои.

– И где же у меня лежат штаны? В пододеяльник завернуты? – выпаливает он, окидывая обоих небрежным взглядом.

Штаны на Саймоне все же есть. Футболки не хватает. Носков, обуви. А вот Изабель вообще развалилась в одном нижнем белье. Она открывает рот, чтобы вставить какую-то фразочку, но Алек гаркает так, что она тут же затыкается.

– На выход!

Саймон подбирает какую-то тряпку с пола, а Алек не отводит от него взгляд. Тот бросает что-то вроде: «Мне жаль, что ты это видел». И как только он проходит мимо, Алек прижимает его к дверному проему. Цедит сквозь зубы достаточно тихо, чтобы сестра не слышала:

– Только попробуй попользоваться ей, когда взбредет в голову.

И отпускает моментально.

Изабель смеется. Стоит Алеку закрыть дверь, как она заливается смехом. Таким, что что-то ему не нравится в этом смехе. Он видит, как красная помада размазалась по краям. И когда подходит к ней, то чувствует злость ничуть не меньше.

– Серьезно, Иззи? На моей кровати? – снова спрашивает он. Но на этот раз не в пространство, а непосредственно обращаясь к ней.

Она все так же широко улыбается, приподнимается на кровати и ползет в его сторону. И по затуманенному взгляду понятно, по этому странному смеху. По ее движениям. И по легкому, практически неуловимому запаху. Она пьяная. Она пьяная, а он убьет Саймона. Изабель тянется к нему, обвивает руками за шею и тянет к тебе.

– Слушай, ну не ругайся, ну что ты, – практически мурлычет она. Язык чуть заплетается. И теперь Алек просто уверен, что она пьяная. – Подумаешь, немного поиграла.

И губами по скулам, к шее. Алек ее почти встряхивает. Глаза в глаза. Он ужасно злой, а она смеется снова.

– Тебе все равно, кого трахать, да?

– Ну, Алек! – тянет она так, что голос кажется еще более пьяным. Смеется. И чуть ведет головой. Так, что волосы откидываются в сторону от шеи.

Его взгляд моментально цепляется за две ровные отметины на коже. Справа. На том самом месте, что никаких сомнений.

– А это у тебя что?

– Ничего.

Изабель тут же перестает смеяться и поправляет волосы. Так, чтобы закрыть шею. Она уже выпускает его из цепких объятий, практически старается вывернуться, исчезнуть с его взгляда. Но реакцию нефилима никто не отменял, Алек хватает ее так, что его пальцы сжимают подбородок, выпирающую кость челюсти. Так, что он видит снова две точки.

– Алек, мне больно, – теперь уже ее очередь злиться и отпихивать его.

Достаточно встретиться с ним взглядом, чтобы осознать. Он понял. Он знает, что это следы от зубов Саймона. Он знает, что она позволила себя покусать. У Изабель расширяются глаза от паники, как только она ловит его взгляд. Потому что ее старший брат уже бросается в сторону двери. Ей остается только запутаться ногами в одеяле.

– Алек, стой! – орет она так сильно, как только может.

Потому что она знает, что он сделает. Ей некогда даже надевать туфли. Босиком. Только бы его остановить.

А у него падает планка. И когда он в главном зале видит стоящих рядом и говорящих о чем-то Клэри и Саймона, все идет так, как и должно. Так, как и следует. В одно мгновение он гаркает: «Эй, Примитивный!» – в следующее уже хватает того за горло и со всей дури прикладывает к стене.

Визг рыжей остается на заднем плане. Как и ее бесполезные вопли на него. Потому что Алек четко смотрит в глаза Саймону и чувствует, как у него скулы сводит от злости.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? – произносит он тихо и выдержанно. Слишком тихо. Даже не чувствует руки того, вцепившиеся ему в ладонь.

– Ты чего так завелся? – практически хрипит Саймон ему в лицо. – Да, мне жаль, что ты что-то там видел, чувак. Но если ты еще не заметил, у нас с твоей сестрой все серьезно.

– Она же пьяная, блядский ты кусок дерьма, – он встряхивает того еще раз. – Вдрызг пьяная, а ты не просто решил ее трахнуть, но еще и выпить. Что еще придумаешь? Не стесняйся, давай. Только потом я позабочусь о том, чтобы ты больше не поднимался из гроба. Способ найду, не переживай.

Как только Саймон слышит первые слова, на его лице появляется изумление. В этот момент Алека оттаскивает Джейс, появившийся из неоткуда. Наверное, с другого конца зала бежал.

– Я не знал, что она была пьяная, – моментально выдает Саймон.

Как только Джейс отдирает парабатая, то повышает на него голос:

– Успокойся! Да что с тобой не так?

Он не слышит Джейса. Так же, как и не слышит Клэри.

– Не знал, да? А то, что кусать Сумеречного Охотника незаконно – это ты знал? Это же моя маленькая сестра! – неожиданно громко для самого себя выдает Алек и снова дергается в сторону Саймона, но Джейс снова его останавливает.

Чернота перед глазами. Черно-красная пелена злости. А затем ласковые женские руки касаются лица, и этот озабоченный взгляд. Изабель все же кинулась за ним. Не успела на какие-то минуты. Потому что разве за ним угонишься? Ноги у него будут длиннее, шаги шире. К тому же, он-то, в отличие от нее, трезвый. Да и не могла же она бежать по всему Институту в нижнем белье. Шелковый халат хоть как-то скрывает тело. Она заглядывает ему четко в глаза и повторяет:

– Успокойся. Успокойся, ты слышишь меня, Алек?

Он смотрит четко на Саймона, стоящего всего в паре метрах. На придаток к тому – Фрей, которая возвращает ему взгляд волком. Скорее, маленькой собачкой. Взъерошенная и озабоченная состоянием своего кровососа. Того, кто нарушил Соглашение. Но Алека злит не это. Не столько это, сколько тот факт, что это была Изабель.

– Посмотри на меня, – зовет сестра, и он нехотя переводит на нее взгляд. – Успокойся. Все хорошо, пойдем.

Он позволяет ей себя увести. Крепко прижимая ее к себе за талию и оставляя на ее волосах – чуть выше виска – рваный поцелуй. Лишь убийственным взглядом сверлит того, пока они не уходят достаточно далеко. Позволяет. Только потому, что если не уйдет прямо сейчас, то точно прикончит мразь, следы от чьих зубов теперь красуются на ее шее.

========== 7 ==========

Изабель Лайтвуд самая клишированная девушка.

Самая клишированная из всех. Она любит высокие каблуки, броскую одежду и красные помады. Наивно хлопать ресницами и улыбаться как сам дьявол. Играть в опасные игры и целоваться с плохими парнями. Громко смеяться, когда ей действительно весело и когда не весело совсем. Пить до невменяемого состояния и танцевать всю ночь. Флиртовать с каждым встречным и совсем не быть серьезной. Возвращаться домой рано утром, когда другие уже встают. Спать с теми, кто знает ее всего пару минут, но просыпаться в одиночестве. В ней так много этих чертовых клише, что Изабель порой думает, что она неживая совсем. Кукла. Игрушка. Обманка. Полностью сотканная из фальши и лжи.

Такие, как она не могут ничего испытывать настоящего по определению.

Им остается только вливать в себя текилу и отплясывать на барной стойке, а потом затягивать себя в кожу и воспринимать работу, как очередную часть своей веселой и крайне штампованной жизни. Такой, от которой никогда не устаешь. Потому что эту усталость можно снять, выпив чуть больше или трахнув кого-то еще.

Мать бесится, когда видит свою единственную дочь в коротком платье, едва прикрывающем хоть что-то, на высоченных шпильках и с яркой помадой на губах. Бесится. Изабель чувствует это даже сквозь холодный, оценивающий взгляд. Но это не просто раздражение, не безосновательная злость. Это нечто такое, за что ей становится стыдно. Настолько, что ей будто снова лет пять, она разбила коленки, потому что носилась по Институту вместо того, чтобы заниматься и учить руны. И чувство стойкое, что влетит не одной ей. Что она еще и Алека подставила. Хотя сейчас – сейчас ему точно не достанется. Он не виноват, что она такая. Тут вина только на ней. Вина за то, насколько она такая же, как и большинство девушек в ее возрасте.

– Прекрати вести себя так, словно ты ребенок, – говорит ей мать.

«Прекрати одеваться и вести себя, как шлюха», – вот что она хочет сказать. Изабель просто убеждена, что именно эта фраза должна срываться с языка матери.

Но ей хватает.

Ей хватает того, как ее резко одергивает мать этой фразой. Этой фразой, за которой стоит целый ряд из десятков-сотен-тысяч взглядов. Разочарованных. Пустых. Равнодушных. Злых.

И Изабель запихивает подальше все свои любимые вещи: короткие юбки, открытые платья, шорты и даже несколько маек. Взамен им – строгие и длинные платья. Закрытые. Чересчур и слишком по меркам Изабель Лайтвуд. По меркам той глупой клишированной девчонки. Она не такая больше. Она выросла. Она поправляет высокий ворот темно-синего платья, обтягивающего руки вплоть до запястий и ноги до колен. И натягивает широкую улыбку. Не такую яркую, не такую броскую. Лишь во взгляде никакого огня. А так совсем не отличить. Будто бы даже счастлива. Весела. Легка и невозмутима.

Она может быть взрослой. Ответственной. Серьезной. Она может стать такой, какой ее хотела бы видеть мать. Такой, как сама Мариза. Может.

Всего-то нужно надломить своенравный характер. Немного. До первого треска.

– Не надо, – коротко бросает ей старший брат после какого-то срыва.

После того, как она вдруг начинает орать на него из-за такого спешного и ненатурального решения жениться. И фраза эта не имеет никакого отношения к ее крикам. Алек терпит ее. Терпит. Когда она громко хлопает его дверью и фурией проносится по коридорам.

Мать не видит в ней ни одной трещины. И в ее взгляде впервые за многие годы можно прочитать почти что одобрение. Почти что радость и гордость. Почти. Папа пытается разглядеть эту тонкую грань перемены в ее взгляде. Спрашивает чуть чаще о том, как у нее дела, как она себя чувствует. Но фальшивой улыбкой и теплым – по-настоящему теплым – взглядом его можно успокоить. Заставить поверить во что угодно. Но вот с Алеком все сложнее. Потому что он останавливает на ней длительные и слишком внимательные взгляды. Сводит брови, чуть прищуривается. Под этими его взглядами она ощущает себя жертвой. Жертвой на охоте. Потому что она может не выдержать всего на мгновение, когда будет находиться среди какой-нибудь группы. В обществе. Приотпустить саму себя всего на три с половиной секунды, чтобы сделать полноценный вдох. Чтобы не треснуть еще раз. И тогда он заметит. Она не позволит ему жалеть себя.

– Не надо, Изабель, – мягко просит он ее, выловив как-то ночью в коридоре. Настолько мягко, что ей кажется, что не умеет он так говорить. – Не делай этого.

Ей проще накрыть его губы своими, притянув Алека ближе к себе за шею. Прижать к стене и запустить язык к нему в рот. Проще, чем слышать, как он ее жалеет. Она бежит. Бежит от себя. От себя настоящей. И еще, наверное, немного от него. Ведь он знает ее настоящую, знает слишком хорошо, чтобы поверить в новую, отчасти фальшивую ее копию. И есть лишь одно, за что Изабель практически ненавидит старшего брата. За то, что он позволяет ей все это, за то, что тянет ближе к себе, за то, что теснее прижимается губами к ее губам. За то, что позволяет врать себе, хотя прекрасно знает, что это вранье.

Изабель хочется истерично всхохотнуть матери в лицо, когда та говорит, что гордится ей. Что впервые за долгое время ее дочь ведет себя достойно. Так, как и полагается настоящей охотнице. Потому что от нее не несет перегаром, табачным дымом или травкой. Потому что ночи она проводит или в своей комнате, или на рейдах. Достойно. Так, как Мариза и хотела всегда. Изабель держится из последних сил, чтобы не захохотать так дико и безумно. Потому что в эту самую минуту в ее кровати досыпает ее брат. Полностью обнаженный и отчасти вымотанный их утренним марафоном. Ей хочется заорать матери в лицо – прямо на весь Институт – о том, насколько хуже она стала. О том, что в ней теперь нет ни грамма клише. О том, что ее единственное спасение – объятья Алека. Во всех возможных формах. Вместо этого она лишь закусывает внутреннюю часть щеки и снова улыбается.

Лишь так же продолжает врать всем вокруг, что повзрослела окончательно. Что избавилась от детской инфантильности и наивности, которая была совсем не в возрасте заключена. И ей практически гордятся. Джейсу непривычно видеть ее такой, но он дружески хлопает ее по плечу и говорит, что она молодец. Клэри вообще невдомек, что происходит. Клэри совсем не знает настоящую Изабель. Ни на йоту. А Саймон все так же смотрит на нее влюбленными глазами. Так, что еще немного и пойдут слюни. Для него она все равно идеальная.

И один только Алек повторяет раз в тысячный, наверное:

– Не надо, Из. Прекращай ты все это.

Она совсем не знает, почему он до сих пор не пустил все на самотек. Почему не поверил в одну из фальшивых улыбок или хотя бы не сделал вид, что поверил. Потому что папа точно делает вид, что поверил. В этом она уверена. Почему Алек не может поступить, как папа? Почему не может бросить ее, развернуться и уйти? У него своих драм хватает. Своих проблем и той же работы.

Ночами, когда он давно уже спит, она прижимается к нему ближе. Носом куда-то в плечо. И совершенно не думает о том, что все эти обманки, маски, что она, как самая в мире примерная девочка, носит с ужасающим постоянством, срываются с окончанием дня. Обманывать Алека она так и не научилась, как бы ни старалась. А если совсем честно, то она и не старается. Ей необходимо, чтобы хотя бы он знал ее настоящую. Со всеми вычурными нарядами, ярким, но красивым макияжем, каблуками. И даже с флиртом, совершенно незначительным флиртом, который всегда рядом с ней, стоит только какому-то представителю мужского пола обратить на нее внимание. Потому что Алек не осуждает. Потому что Алек ни разу не назвал ее шлюхой, как бы больно она ему ни делала.

А она делала ему очень больно. Слишком часто. И иногда даже специально – что хуже всего.

Возможно, теперь Изабель Лайтвуд ужасно далека от клишированности. От штампованности и особого стандарта. Возможно, в ней что-то и треснуло навсегда. Но она все еще может дышать. Не полной грудью, не так легко, но может. Ей не нужно говорить что-то особенное. Не нужно кричать или доказывать. Просто, когда слезы уже стоят на глазах и сдерживать их нет никаких сил, стоит ворваться в офис к старшему брату и кинуться ему на шею. Чтобы никто больше не видел ее слез. И все его любимые отчеты, все эти демоны, войны, Валентин, Конклав, даже родители – все летит куда подальше, когда он молча гладит ее по голове и успокаивает одним своим присутствием. Прижимается к нему она совсем не так, как положено сестрам. И солеными от слез губами находит его губы.

Ей должно быть стыдно. Мерзко и гадко. Потому что все же мать права. Она шлюха. До мозга костей. Ведь только шлюха могла затащить своего брата в постель и удобно устраиваться под ним всякий раз, когда захочет. Ей не стыдно совсем. Не стыдно, потому что она не выкинет его из своей жизни, когда станет лучше. Не заберет с утра свои стринги, оставив после себя только красный след помады на зеркале, не выпорхнет в открытую дверь. И пускай всего этого она ему не говорит, но ей хочется верить, что он понимает все это без слов.

Он ведь всегда ее понимает. Всегда рядом, хотя разговоров по душам от него и не дождешься: все же это Алек. Ей и не нужны эти разговоры. Достаточно уже того, что он ее понимает. И не смотрит тем взглядом, что ее непременно одаривает мать, стоит допустить любую, самую маленькую и незначительную ошибку. И Изабель привыкает. Привыкает к тому, что он рядом, что он просто есть, что никуда не денется и не отпустит. Что ее большой и сильный брат сможет выдержать абсолютно все. Настолько, что совершенно не замечает, как ломается он. Не трещит, как она. Ломается. С резким хрустом и свистом.

========== 8 ==========

Внутри Алек изорван в клочья.

На том месте, где должна быть душа – должна ли? Существует ли она вообще, ваша эта душа? – пустота, темнота, черная дыра самая настоящая. Он – тень того, кем хотел когда-то быть. Тень. Неестественная и драная. Ненастоящая почти. И это звучит с иронией: самый правильный из Лайтвудов оказался самым изодранным, измученным и едва живым. Он ведь так старался. Делал все, чтобы быть лучшим. Чтобы быть тем, кем его хотели видеть родители. Тем, кем сам, наверное, хотел являться. Лучшим со всех сторон. Следуя каждой букве закона. Становясь лидером. Отчитываясь за каждый свой шаг, за каждое слово.

Если что-то и осталось от его души, то оно разорвано в мелкие клочья. На тряпки. На куски чего-то некогда живого.

Сестра гладит его по голове, как маленького, когда он говорит ей, что в нем не осталось ничего. Ничего, кроме пустоты. Улыбки у нее режущие. Ножами. По лопаткам. По ребрам. И говорит она всегда с такой уверенностью, что не поверить трудно. Алек бы поверил во все ее убеждения, если бы не был так уверен в том, что от него ничего не осталось. Он – фикция. Оболочка. И даже его принципы не кажутся больше ощутимыми. Изабель чуть хмурится и льнет к нему в объятиях. Не верит. Конечно, не верит.

Маски он никогда не носил. Ведь намного проще выплеснуть все наружу. Не все. Лишь свое недовольство глупостью окружающих. Отгородиться за своими стенами и смотреть на всех, кто пытается влезть к нему в голову, волком. Ощетиниваться, скалиться и уходить.

Души у Алека не осталось. А ведь была когда-то наверное.

Он нарушает раз за разом правила Института, законы Конклава. Все ради Джейса. Потому что нужен парабатаю, потому что они всегда поддерживают друг друга, чтобы ни произошло. Сцепляет зубы, убирает все свое недовольство и снова переступает черту.

Он нарушает свои принципы и убеждения, что не стоит выворачивать все наизнанку, когда признается родителям, что гей. Когда спокойно смотрит Джейсу в глаза и говорит, что да, был в него влюблен когда-то. Но сейчас это в прошлом, сейчас он на людях может держать Магнуса за руку и не скрываться от самого себя.

Он нарушает снова и снова границы своих стен, привычный ритм жизни, режим дня, все. Все, что только можно. Нарушает, ломает, превращает в воспоминания. И это даже не царапины уже. Рваные раны, прорехи, дыры. Отпечатки глубоко внутри. С ним, наверное, что-то не так. И это «не так» длится слишком долго.

Алек – самая разорванная в клочья часть собственной семьи. Растоптанная ногами и с треснутыми от многочисленных ударов ребрами.

Возвращающаяся с попоек Изабель намного чище него. К ней грязь не пристает. Будто на сестре есть какая-то тонкая пленка, оболочка, которая не позволяет ей вываляться в дерьме окончательно. И когда он проводит время с ней, он почти такой же, каким и должен быть. Практически.

– Саймон мне врал, – говорит она таким будничным до одури тоном в какой-то вечер. – У него там подружка из оборотней, а я-то думала, что у нас нечто вроде эксклюзива. Ну, понимаешь? Вроде как никаких свободных отношений. Я, он, больше никого.

В ответ Алек хмурится. Все эти отношения сестры – он их никогда не воспринимал серьезно. Потому что она сама не воспринимала их серьезно. А потом появился этот Примитивный. Тот, что теперь вампир. И ей, кажется, больно. Ему остается только чмокнуть ее в висок и подпихнуть свой кусок пиццы. Тот, что уже в горло не лезет. Не потому, что наелся. Потому что аппетит резко пропал.

А Изабель хмыкает, улыбается чуть нервно.

– А как твои дела? Что нового у Магнуса?

Лишь многозначительно приподнимает брови, отводя взгляд в сторону. С ней всегда было непросто говорить на подобные темы. О чем угодно, но не о личном. Сама пусть рассказывает. Пусть трещит, не замолкая, о своем пятом за неделю парне. О том, как вчера танцевала на какой-то вечеринке, название которой он забывает, как только слышит. Говорит о проблемах с родителями, и тогда он слушает уже внимательнее, действительно слушает ее, а не пропускает два слова из трех мимо ушей.

– Эй, ну ты чего, – практически смеется она.

И подлезает к нему с боку, обнимает быстрее, чем он успевает сообразить. Изабель как домашняя кошка. Важная и такая вся из себя, когда вокруг много народу, но стоит всем исчезнуть, как что-то в ней моментально щелкает, переключается. В ней слишком много этого по-настоящему женского. Слишком много граней и сторон. И запутаться во всем этом проблем вообще никаких.

Мать считает именно Изабель самой запятнанной из них. Чуть ли не шлюхой в последней инстанции. И ставит ее на место постоянно, указывает на недостатки. А Алеку остается только наблюдать за каждым движением Маризы, следить, не отводя взгляд в сторону. Ее сын всегда у нее прямо под носом, а она не видит. Не замечает очевидного.

Это он тут самый низкий.

Растоптанный, разорванный, растерзанный и привыкший со всем этим жить.

Все рваные лоскуты него достаются сестре. Она принимает их молча. Без подколов и шуточных попыток задеть, подцепить, сделать чуть больнее. Алек с удивлением отмечает, что Изабель может быть до ужаса молчаливой и тихой. Часами сидеть с ним ночами и не произносить ни слова. Лишь прижимаясь ближе. Путаясь пальцами в его волосах. Или обвивая руками его руку. С ней на удивление спокойно и тихо.

Близки они были всегда, но, когда их эта близость становится странной, нездоровой и слишком неродственной, они снова молчат. Не говорят, не обсуждают это. Иначе все слишком сложно, запутанно, непонятно и мерзко. Самое главное – мерзко.