Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Изабель, милая, пойдем.

Она не хочет его слушать, не хочет его слышать. Она хочет, чтобы те же самые слова произнес другой голос. Хочет, чтобы все сложилось совершенно иначе. Чтобы Джейс вернулся, успел, Алек пришел в себя. Чтобы она ударила его по плечу, прижалась к его груди и обиженно-зло-облегченно пробубнила: «Идиот, ты заставил меня нехило попсиховать».

Вместо этого Магнус повторяет еще раз:

– Идем, милая, тебе лучше не стоять здесь.

Нет. Ей бы лучше сползти по поверхности двери и валяться на полу, поджав ноги к груди. Потому что она не справится; она уже не справляется.

========== 22 ==========

Изабель пахнет болезненной тягой, желанием обладать, ядовитой смесью феромонов-эндорфинов-адреналина и недосягаемостью.

Многослойные запахи духов перебивают этот, лишь раздражают обоняние. Настолько, что хочется отбросить в сторону черные волосы, провести большим пальцем по мягкой коже на шее. Она пахнет невозможностью и иллюзией реальности; касается ласково-настойчиво и смотрит уверенно.

У него в крови избыток никотина от очередной выкуренной сигареты за день и зашкаливающий тестостерон от очередного взгляда на сестру.

Ревность возведена в абсолют; грани собственничества с допустимыми явно не совпадают. Изабель совершенно не противится: ночами спит в его постели, позволяет прижимать к себе совсем не целомудренно, устроив ладонь на ягодице, и целуется дразняще. Алек знает, что рано или поздно сгорит заживо. Если не от того, что кто-то узнает о них, так точно от собственного здравого смысла. От вечно маячащей в мозгу «хорошие братья сестер не трахают».

Ему бы ловить ярко накрашенные красные губы своими, чуть прикусывая, и слышать раз за разом сквозь тихий смех неизменное «я скучала».

Стадия неприятия и ненависти к себе давно пережита; на ее месте – обреченное смирение и принятие.

Алек дышит неправильно, как-то ломано видит мир и определенно точно разрушающуюся назревающей войной реальность не потянет. Изабель обнимает уверенно, льнет доверчиво и что-то бормочет о том, что все равно они все давно прокляты, так почему бы и не согрешить?

Карминовая помада въедается в пальцы наравне с табачным дымом.

Ей абсолютно точно стоит прекратить носить эту одежду – мысленно исправляется на: одежду вообще, – и тестировать раз за разом выдержку. Потому что он такими темпами не сможет думать спокойно либо из-за ревности, либо из-за стояка. Что хуже – еще спорно.

Только она растягивает губы в широкой улыбке и делает вид, что ничего не замечает.

Девушка, которая совершенно не умеет готовить, но может запросто вскрыть труп любого существа из Нижнего Мира. Девушка, которая носит высокие каблуки и ярко красит губы, но слишком гармонично смотрится в его старой и сотни раз стиранной футболке.

Единственная девушка, что его привлекает. Алек – гей; Алек не хочет мужчин, Алек хочет собственную младшую сестру. До бешеного пульса, до рвано-свистящих вздохов, до засосов и сине-фиолетовых следов от пальцев.

А Изабель в несколько ударов укладывает в подпольном боевом клубе качка раза в два, два с половиной больше себя, точно бьет с ноги, не снимая каблуков. И улыбается победно-игриво.

– Все еще хочешь забрать меня домой?

Вопрос адресован не ему, совершенно точно не ему.

Алек дышит ей в волосы, куда-то почти в висок, когда они уходят.

– Чертовски.

========== 23 ==========

Сухие ветки трещат под пламенем костра. Оранжево-желто-карминовые отблески заставляют болеть глаза, если долго смотреть на огонь, если сфокусировать взгляд и не отводить его в сторону, Изабель кутается в большой шерстяной плед так, что Саймону остается только небольшая часть и улыбается отчасти лишь фальшиво.

Идея изначально была глупая, не для нее все эти посиделки. Играть в спокойную и беззаботную жизнь. Расслабиться все равно не получается. Чего нельзя сказать о Джейсе и Клэри. Фрэй жарит зефир на огне и выглядит вполне себе счастливой. Изабель кажется, что она пропускает ровно половину из того, что ей рассказывает Саймон.

Не стоило ей целовать родного брата за трейлером.

Изабель говорит:

– Я хочу глинтвейна.

Изабель имеет в виду: я хочу нажраться до беспамятства и без упреков со стороны совести воспользоваться хорошим парнем рядом с собой.

Саймон протягивает ей свой термос, пальцами сжимает металлический корпус и слишком сильно старается не смотреть практически напротив себя, сквозь костер. Откручивает крышку и делает пару крупных глотков, далеко не сразу получает распробовать жидкость во рту.

– Это не глинтвейн, – говорит она немного сконфуженно.

– Это мой термос, конечно, там нет глинтвейна. Только чай. С бергамотом, между прочим, – отзывается Саймон добродушно.

Он обнимает Изабель за плечи, а она все же соскальзывает взглядом в сторону Алека, сидящего рядом с Магнусом. Хочется заорать так, чтобы ее услышали на другом конце мира, чтобы хоть как-то избавиться от чувства собственного идиотизма. Она не должна была этого делать, она совершенно не понимала, что творила вообще. И все на трезвую голову, все так, что потом и не придумаешь оправдания для самой себя. А оправдываться почему-то хочется много и не затыкаясь.

Алек выглядит отстраненным, с лицом как всегда почти нечитаемым. И слушает Магнуса, чьи слова до нее не долетают. Когда Магнус наклоняется к его уху, чтобы что-то сказать, Изабель утыкается носом в плечо Саймона и закрывает глаза. В горле, почти за грудиной стоит ком, ей откровенно хочется зарыдать. Но даже если бы и могла позволить себе такую роскошь, то все равно бы не стала этого делать.

На фоне Клэри смеется и, судя по топоту, кидается за Джейсом, у которого совершенно игривое настроение.

А Магнус смотрит внимательно, наклоняется к уху Алека и говорит:

– Если ты не скажешь ей, то это сделаю я.

Они пересекаются взглядами, у Алека в глазах формируется понимание слишком отчетливо, он начинает медленно головой качать, но Магнус кладет руку ему на предплечье и улыбается практически по-домашнему уютно, ловит его буквально за секунду по паники.

– Не надо мне ничего объяснять, договорились, Александр? – голос мягкий, голос успокаивающий. – Только я не шучу. Ты бы сказал ей лучше.

Алек переводит взгляд в сторону Изабель, уткнувшуюся носом в плечо Саймона, завернутую в пледе и вряд ли по-настоящему наслаждающуюся этой глуповатой затеей своего парня. Смотрит куда-то на землю, брови хмурит и молчит. Неправильно все это, неправильно и быть этого не должно. Джейс кидается жареным зефиром, Клэри заливисто смеется. Лайтвуды пересекаются взглядами совершенно случайно, выдерживают заметную паузу. Со стороны абсолютно точно смотрятся абсурдно.

От костра дым идет ощутимый, ветки трещат звучно, запах жареного и паленого.

Изабель прижимается к Саймону ближе, носом утыкается в шею и считает количество собственных вдохов и выдохов.

========== 24 ==========

Запах сандала Изабель не переваривает; можно даже убедить себя в том, что у нее аллергия на это дерево. Получается достаточно натурально, она почти что чувствует, как у нее начинает чесаться нежная кожа на локтевых сгибах. Она почти тянет длинные ногти к ним, почти начинает раздирать до красных полосок, до красных пятен.

Она ненавидит этот проклятый запах.

Она ненавидит этот запах, потому что так пахнет Магнус. Так пахнет Магнус, а значит и с недавних пор ее брат.

И нет, она хорошо (вроде как) относится к магу. У них хорошие взаимоотношения; это никак не отменяет того факта, что в ней тихо закипает густая, пачкающая все на своем пути ревность.

Изабель целует Алека решительно, с языком в его рту. Его пальцы в ее волосах дурманят, она не хочет думать, не хочет вспоминать вообще про существование Магнуса, запах этот чувствовать не хочет. Только Алек ее мягко от себя отстраняет, еле ощутимо прикусывая ее нижнюю губу.

– Не думаю, что все это правильно, – говорит он ей. Она чуть меняется во взгляде, смотрит на него удивленно.

– Что ты говоришь? Конечно, правильно, – и ладонью по его шее вниз ведет.

Он говорит:

– Не после того, как мы с Магнусом начали встречаться.

Ударом под дых, он из нее одной фразой воздух выбивает. У нее в горле ком из имени мага. Она опускает взгляд, ладонью ведет по его груди несколько отрешенно.

– Я не хочу ему врать.

– А мне? – Изабель нагло пользуется своим преимуществом; Изабель поднимает на него взгляд из-под ресниц, толкает его спиной к шкафу, всего на шаг назад. Практически вплотную телом к телу. – Мне ты врать хочешь?

Голос почти до шепота. Она нос морщит, взглядом с его губ снова к глазам.

Она говорит:

– Терпеть не могу, когда от тебя пахнет им, – отталкивает подушками пальцев его в грудь слишком легко, ведет себя слишком в своей манере, ведет себя так, как обычно с другими. С Мелиорном, Саймоном, Рафаэлем, с десятками других.

Уходит, дробью стуча каблуками по паркету, виляющей и уверенной походкой. Алек глаза прикрывает, голову назад запрокидывает, затылком касается ровной поверхности шкафа. Он завяз, между ними все настолько сложно, что он завяз в этом.

Изабель отчего-то просто знает, что не потеряет его. Это не самоуверенность, это не завышенная самооценка. Она знает, что ее с Алеком связывает нечто такое, к чему Магнус никогда не приблизится.

Изабель набирает Саймону и говорит, что согласна на то свидание, на которое он звал еще больше недели назад. Вряд ли ее старшему брату понравится запах крови и острой сальсы; так они хотя бы сравняются.

========== 25 ==========

Себастьян Алеку не нравится; абсолютно и совершенно, где-то на уровне инстинктов, где-то на уровне нейронов и сухожилий.

Паранойя. Обыкновенная паранойя, надо бы показаться специалисту, Изабель брови вопросительно выгибает и говорит, что он снова утрирует, преувеличивает и слишком остро реагирует. Не выносит новых людей, не умеет с людьми вообще как-то взаимодействовать, когда дело не касается работы и извечных обязанностей.

Когда он в третий раз ловит ее за руку в коридоре, останавливая, чтобы снова сказать, что не нравится ему этот Себастьян, что тот ведет себя странно, она смеется ему прямо в лицо. Громко и заливисто. Несколько нервно, но достаточно громко. Так, что на них оборачиваются. Алек хмурится, руки на груди складывает, смотрит ей прямо в глаза слишком пристально; своей интуиции он верить научился. А ей, кажется, не хватает того, что он не может внятно и по пунктам объяснить, что не так с Верлаком.

– Алек, расслабься, – говорит она тихо, с каким-то снисхождением в голосе; она даже с Максом так уже несколько лет не разговаривает. Касается его плеча почти ласково. – Вокруг меня всегда было полно мужчин, а дергаться и параноить, как ненормальный, в последнее время ты стал слишком резко. Смирись уже, что не каждый из них хочет меня обидеть, – и улыбается широко, так, что зубы видно, так, что глаза светятся. – Хотя слова «обидеть» и «меня» рядом стоять не могут, правда?

Он хочет сказать: да что ты говоришь.

Он хочет сказать: тебе их в алфавитном порядке перечислить?

Он хочет сказать: назови мне хоть одного, кто так или иначе не подставил тебя.

И не говорит совершенно ничего. Потому что она снова улыбается, ладонью с плеча по руке, одними губами, почти без голоса:

– Я все равно всегда возвращаюсь к тебе, – и дальше по коридору уходит.

Только все это его никак не успокаивает. Ни после короткого разговора днем, ни после того, как она прижимается к нему ночью, мажет губами по шее, повторяя, что ему не о чем беспокоиться, одеяло куда-то в ногах сгребая, чтобы не мешалось.

Себастьян какой-то за гранью услужливо-милый, с выражением лица более открытым и честным, чем у Саймона. И все же почему-то Алек совсем ему не верит.

Изабель любила Мелиорна – думала, что любит, – а он изворачивает все, что говорит, он сгребает по мелким частям информацию, возвращается к своей Королеве, отзываясь об охотниках с презрением. Она не считает, сколько раз он ее предал, она улыбается все так же широко и говорит, что у нее было много свободного времени, а с ним было не так уж плохо. Что информация, которую она от него получила, стоила того.

Алек помнит, как она рыдала в своей комнате, заперевшись изнутри, а у него так и не хватило верных слов, чтобы она открыла ту чертову дверь и перестала истязать себя из-за какого-то мудака, который ни разу прямо не ответил на ее вопросы о чувствах к ней.

Изабель любила Рафаэля – думала, что любит, – а он питался ее кровью, раз за разом, то подпуская ближе, то отталкивая, якобы ради нее. Она не считает, сколько раз готова была пожертвовать всем, не взирая на его асексуальность, сколько раз он щелкал ее по носу, напоминая, что ничего быть не может. Она улыбается все так же широко, говорит, что это была зависимость, что она почти восстановилась, что все в норме.

Алек помнит, как она несколько часов ожесточенно лупила грушу в зале, будто бы пыталась из себя что-то выбить, а он так и не спросил, что конкретно случилось, когда она, почти спустя три недели после того, как они вроде бы поставили точку в своей неестественной связи, вломилась в его кабинет, порывисто губами к губам прикипая.

Изабель слишком часто растрачивает себя, не верит ни во что, но раз за разом дробит себя на составляющие, а потом заливает их обильно алкоголем, стесывает набойки на любимых туфлях в одном из клубов Нью-Йорка. Алек не собирается ждать, когда еще и Себастьян со своей приторно-понимающей лаской во взгляде провернет ей нож в спине.

– Пожалуйста, прекрати видеть угрозу в любом, кто приближается ко мне, – просит она спустя несколько дней, когда находит его на крыше, прижимается к нему со спины, ладонями под его куртку забираясь. – Ты можешь мне поверить?

– Тебе – да.

А ему – нет; и ему не нужно договаривать этого, чтобы она поняла. Чтобы убрала руки, сделала пару шагов в сторону, чуть сжала пальцами его плечи, заставляя повернуться к себе лицом.

– Я буду за ним присматривать. Вот увидишь, ты зря сомневаешься.

Он усмехается коротко, чуть в сторону от нее отворачиваясь. Она ладонью по шее его ведет, большим пальцем рядом с линией руны поглаживает.

– Может, ты перестанешь так явно считать меня дурой? – и улыбается; по-настоящему, не теми своими улыбками, когда пытается заставить всех поверить в то, что у нее все хорошо, что у нее все просто прекрасно. Разницу между этими улыбками он видит, она едва уловимая, эфемерная, но он ее видит слишком отчетливо. – Лучше поцелуй меня.

И он целует; мысленно ненавидит всех тех, кого она так или иначе подпускает слишком близко, кого допускает не столько до тела, сколько до мыслей, до вывернутой наизнанку души, до самых внутренностей почти. Все равно будет враньем, если он скажет, что ему все равно, с кем она спала, все равно будет враньем, если он скажет, что не ревнует ее.

Она почему-то помощь от него всего принимать боится. Она почему-то помощь от него воспринимает, как упрек, как попытку ее поучать.

У нее помада стойкая, из контура не вылезает, по его губам не мажется, когда он от нее отстраняется, пальцами все еще в копне ее волос.

– Я проверила информацию по поводу рейдов и патрулирования сегодня ночью, – выдыхает она куда-то ему в подбородок, глазами его глаза находит. – На цокольном этаже никого не будет с трех до четыре утра. Я соскучилась.

По взгляду его понимает, что он все равно все еще думает по поводу Себастьяна, что все ее слова никакого действия на него не имеют. И Алек кивает, губами касается ее щеки; он может пообещать ей прийти, он может пообещать быть рядом всякий раз, когда она нуждается в нем. Пообещать того, что он перестанет за нее беспокоиться и относиться иначе к непонятным личностям, появляющимся из неоткуда, он не может. Более того – не станет.

Она тихо говорит:

– Параноик, – и уходит, оставляя его наедине с самим собой, с целой кучей мыслей, которые он разбирает по полкам и упорядочивает.

Параноик, разумеется, он просто параноик. Себастьян ей ничего не сделает, Себастьян дольше трех секунд на ногах не устоит и во время тренировки, не говоря уже о настоящей драке. У них подготовка разная, она его во многом превосходит.

И Себастьян ничего не делает.

Ровно до тех пор, пока Изабель не приходит в себя после оглушающего удара по голове, пока Изабель не находит остывающее тело Макса и не орет до сорванной глотки от беспомощности, когда не может привести младшего брата в себя. Орет до тех пор, пока Джейс не оттаскивает ее силой от тела Макса, пока Джейс сам не начинает на нее орать, чтобы она успокоилась. У него на дне глаз страх за нее неподдельный; ей хочется криво улыбнуться и сказать, что она просто спятит сейчас, что это ее вина. И когда она подрывается снова к Максу, Джейс сжимает ее плечи едва ли не до синяков, встряхивая, ее трясет. Трясет-трясет-трясет-отбивает. И Изабель не помнит, сколько времени проходит до тех пор, пока их не находит Алек.

Она помнит только, как тот надавливает парабатаю на руку, заставляя выпустить ее из цепкой хватки без слов. Она помнит только, как цепляется за его шею, носом куда-то под челюсть упирается, как захлебывается в рыданиях, пока он прижимает ее к себе, холодеющим ужасом где-то под кожей прошибаемый от вида трупа собственного брата.

А она тихо захлебывается в сбивчивом:

– Ты прав. Ангел, ты был прав. Я хочу его убить. Я хочу убить его, Алек.

========== 26 ==========

Алеку почти два года, когда мама возвращается домой с крошечным свертком. И он смотрит внимательно, пока отец, положив ладонь ему на плечо, объясняет ему, что это – его младшая сестра, что теперь он должен быть взрослым и ответственным, теперь он будет за ней приглядывать. Мама улыбается, отец улыбается, а Алек совершенно не понимает, что значит «быть ответственным» или «отвечать за кого-то». Он держится обеими ладонями за вертикальные перекладины детской кроватки и смотрит на этого «ребенка», не понимая, как она вообще вырастет, почему она вообще такая маленькая.

А когда ночами она плачет, он просыпается в кровати и лежит, смотря в темноту, не решаясь выйти из комнаты и посмотреть, что происходит. Потому что Алек боится темноты, потому что в темноте живут пауки, и чудища, и столько всего страшного. А она все плачет и плачет в комнате родителей, которые точно ходят, которые говорят в голос. И все равно он выглядывает из-за двери, знает, что если мама увидит, что он не спит, то обязательно станет ругать. Девочка кричит громко, заходится в рыданиях, мама укачивает ее, прижимая к себе. Мама говорит: «Иззи, успокойся, все хорошо, мамочка рядом». В два года Алек не понимает, почему она плачет. В два года он дико ревнует маму к этой непонятной девчонке. Почему-то хочет, чтобы та перестала плакать.

И когда отец говорит, что нужно ложиться спать в обед, Алек спорит, смотрит упрямо и говорит, что будет сидеть рядом с сестрой – слово новое, он его значение не до конца понимает, но знает, что именно это слово связывает его с этой девочкой – и будет сидеть рядом с ней, пока она не перестанет плакать.

Алеку четыре, когда отец постоянно возится с Изабель, а та бегает по всей комнате, переворачивая все вверх дном. И он ставит ей подножку специально, потому что она его раздражает. Потому что он не хочет, чтобы она вообще была, потому что родители постоянно говорят ему, что она младшая, что он должен-должен-должен. А Алек еще не до конца понимает, что значит это «должен». И Изабель рыдает взахлеб, трет пальцами глаза и держится за поцарапанные коленки, а он только стоит и смотрит. Смотрит, как она размазывает слезы по лицу. Совершенно не понимает, почему она тянет к нему руки и ноет протяжное «Алек, Алек, больно, пожалей». И его раздражают ее слезы, и он все равно садится рядом с ней на пол и обнимает. Не говорит родителям, что это он сделал, когда они приходят, услышав ее громкий плач.

Он переворачивает на нее кашу, чтобы она рыдала из-за испачканного платья, которое она так любит. И папа говорит, что купит ей новое, что у его принцессы столько красивых платьев, нет ничего страшного. А его ругают, его лишают любимого деревянного лука. Алек кричит, что это нечестно. Алек кричит, что ненавидит эту девчонку, что это он – их сын, что это его они должны любить, а не ее. У Изабель глаза полные слез, она обнимает его, а он отпихивает ее в сторону и говорит, что лучше бы он сбежал из дома.

И мама успокаивает его, говорит, что так нельзя. Только он ее не слушает, упрямо мелками по бумаге выводит каракули. Он не хочет, чтобы она была его сестрой. Что бы ни значило это слово – он не хочет. А мама обнимает его, целует в макушку и говорит, что он еще поймет, как она важна, когда вырастет. Что он старше, и сильнее, и мальчик, и он взрослый, а ей нужна его помощь, она без него не справится.

Алеку еще нет девяти, когда ее кто-то толкает из мальчишек. Когда ее практически кидают на землю, как игрушечную. И он бежит к ней через всю площадку, он кричит, чтобы к ней никто не подходил, чтобы никто не смел ее трогать. И когда слышит насмешки, что она всего лишь девчонка, что у нее волосы растрепанные и ей нельзя с ними играть, что ее побьют, если она снова к ним полезет, – он бьет задиру, не думая. Отец всегда говорит, что надо говорить, что кулаками ничего не решить. А Алек бьет, потому что его раздирает от злости. Потому что он никому не позволит ее бить, толкать или обижать. И останавливается только тогда, когда его оттаскивает кто-то из взрослых, буквально оттаскивают, потому что он сидит на мальчишке сверху и бьет того по лицу. Изабель кричит, что Алек не виноват, что Алек за нее заступался. Но ее никто не слушает, его все равно наказывают. Оставляют одного в пустой комнате на пару часов, чтобы он думал над своим поведением.

Ей приходится применить всю свою сноровку семилетней девочки, чтобы прокрасться к нему. И у него на руке кровь, когда она обнимает его и говорит, что он герой. Что ничего он не плохой и не задиристый, как говорят взрослые. Когда он обнимает ее в ответ, то думает, что она, конечно, еще как раздражает, но он не даст ее обижать.

Алеку девять, когда он впервые ломает руку. И боль невыносимая, и он не может терпеть, он захлебывается слезами и держится за болящую руку, лежа на коленях у сестры. А Изабель сама готова разрыдаться, Изабель обеими руками за него цепляется, прижимает к себе. И пытается звучать как мама, когда гладит его по голове и говорит, что взрослые скоро придут, что надо немножко потерпеть, что он может сжать ее пальцы так же сильно, как ему больно.

И выпускать его не хочет, когда приходят взрослые. Когда Ходж терпеливо объясняет ей, что они помогут Алеку только в том случае, если она его отпустит. Алек потом позволяет ей рисовать фломастерами на гипсе и обещает испортить ее любимую юбку, если она хоть кому-то расскажет, что он плакал. А она показывает ему ссадины на коленках и говорит, что они смешной формы. И спрашивает, почему у нее нет такого же шрама, как у него на правом колене.

Алеку одиннадцать, когда в их жизни появляется Джейс. Когда этот новый мальчишка, такой не похожий на всех других, врывается в их жизнь. И Изабель он не нравится, Изабель говорит, что ей не нужен другой брат, что у нее есть Алек, у нее есть малыш-Макс, ей не нужен какой-то третий. Потому что Джейс называет ее «девчонкой» с пренебрежением, Джейс все чаще утягивает Алека с собой. И Алек говорит, что они не станут с собой брать ее. Что они взрослее, что у них есть свои серьезные дела. Он не говорит, что на самом деле не хочет брать ее с собой, потому что авантюры у Джейса всегда опасные. Алек не до конца знает значение слова «авантюры».

А Джейс все же уговаривает взять девчонку с собой. Говорит, что пускай сама убедиться, что она им не ровня. Алек шипит и возмущается. Алек не разговаривает с Джейсом два дня подряд. И совершенно не понимает, что происходит, когда на следующий день находит Джейса и Изабель вместе на тренировочных матах смеющимися. Впервые в жизни он чувствует себя странно. Потому что это ведь он ее брат, и да, она иногда раздражает просто ужасно, но она же не должна так общаться с их новоявленным братом, который в Институте всего неделю.

Алеку пятнадцать, когда Изабель говорит, что Джейс ее ударил. Она может показать ему, может задрать майку – у нее синяк на ребрах. Только вот Изабель врет, делает это весьма убедительно, она несколько часов тенями рисовала тот самый синяк. Чтобы Алек поверил и стараться не приходится. В свои тринадцать Изабель понимает, что больше никогда не станет врать в подобных вещах. Потому что у Алека разбит нос, у Джейса вывихнута рука и рассечена бровь, на спине сильная гемотома.

Изабель обрабатывает ссадины старшего брата и губу закусывает, так и не найдя в себе сил признаться, что просто наврала ему. Что просто хотела посмотреть, как он отреагирует. И почему-то спрашивает его, правда ли, что он никому-никому не позволит ее обижать. И совсем неважно, что она сама уже дерется неплохо, что она с ними на одном уровне тренируется. Она говорит ему, что поцеловалась с каким-то мальчишкой и ей совсем не понравилось. Слюняво. А Алек почему-то хмурится, называет ее дурой. Говорит, что всегда знал, что девчонки глупые, но думал, что она умнее.

И нет, ей не стыдно. Она его занудой зовет, кричит ему это в спину, когда он уходит. Кричит, что он-то, наверное, еще ни с одной не целовался, вот и завидует. Кричит, что она перецелует всех мальчишек, а он так и останется маленьким ребенком.

Алеку семнадцать, когда он признается сестре в том, что он влюблен в своего парабатая. Он еще не до конца понимает это «влюблен». И Изабель хочется проглотить собственный язык за все те разы, когда она издевалась над ним, что никогда не видела его с девушкой. Он дергается от нее, говорит, что она ничего не понимает, что он неправильный, и больной, и так нельзя, и вообще это его парабатай. А она пожимает плечами и говорит, что это абсолютно нормально. Касается его плеча и обещает, что рано или поздно его обязательно полюбят таким, какой он есть. Потому что он хороший; она-то знает. Он очень хороший. И преданный, а еще самоотверженный.

И, наверное, она почти не задается вопросом, почему вдруг Алеку нравятся парни. Принимает это слишком быстро и без каких-либо уточнений. И она говорит ему, что раз он гей, то она может спать с ним в одной кровати все еще, ей же просто снятся кошмары. А он ее из собственной комнаты выставляет, огрызается, напоминает ей, чтобы научилась стучать.

Алеку двадцать, когда посреди ночи он находит Изабель рыдающей на крыше. И она говорит ему, чтобы он выметался. Чтобы оставил ее в покое. Она рыдает у него на плече из-за того, что очередной парень разбил ее сердце. А он может только гладить ее по спине безвольно, обещать, что все будет хорошо. Внутри только что-то черное собирается. Он злится на всех этих ее нерадивых парней. Неужели они не видят, какая она? Неужели они все такие беспросветные идиоты, что могут сравнивать ее с кем-то, выбирая не ее, а другую? И он слова не умеет подбирать, он не знает, что сказать, как объяснить. А Изабель целует его в щеку и обнимает за шею, говорит, что так устала. Что так устала снова и снова верить пустым словам. Она говорит, что Джейс снова трахается с очередной телкой, а у них с Джейсом стенка общая, ей мерзко, ей противно, она не пойдет в комнату. И нет, она не считает, что секс – это плохо. Просто ей сейчас от всего мерзко.

И она начинает искать ему парня, а он рычит на нее, чтобы она не лезла в его жизнь. Он врет ей, что у него, может, и есть парень. Что он не хочет, чтобы она снова вмешивалась в его жизнь. А Изабель больно бьет его в плечо, говорит, что он такой же. Точно такой же, как и все остальные. Ничего он не лучше других. Ошибалась она. Ошибалась, он тот еще придурок. Может, он даже хуже их всех.

Он приносит ей упаковку ее любимого шоколада. Он впихивает ей в руки набор новых скальпелей. И когда она ждет от него извинений или просто каких-то слов, он коротко бросает, что все ее парни – ублюдки. И уходит.

Алеку двадцать три, когда он вспоминает сказанные в детстве слова матери о том, что он не хочет, чтобы Изабель была его сестрой. Потому что она вызывает в нем совсем не братские чувства. Потому что он невольно взглядом в глубокое декольте скользит, потому что она затягивает его в пустой кабинет и выдыхает куда-то в губы, что у нее новый парень, он рад? И она ждет, что он скажет, что ревнует. Что он скажет, что хочет ее для себя. Она почти умоляет его, почти уговаривает. А он лишь головой отрицательно качает, говоря, что это неправильно. Ее убеждения, что она тоже это чувствует, не работают. Он врет. Откровенно херово врет, что его не волнует. Что он не думает о ее губах, о ее упругом теле, что он не представляет ее обнаженной и срывающейся на стоны.

Она обещает, что притащит следующего своего мужика на одну ночь в свою комнату. И будет трахаться с ним так громко, что Алек не сможет спать. Что он будет все отчетливо слышать, несмотря на коридор, разделяющий их спальни. А он только встряхивает ее и рычит ей в лицо, что она не шлюха, что она не тупая потаскуха, хватит уже, хватит из себя такую строить. У нее взгляд шалый. Она его не боится. А он закипает, когда она говорит, что так и сделает. Что обязательно так и сделает.

И плевать, что ночами она пальцами скользит в промежность, представляя, как бы он ее касался, как бы сжимал своими сильными руками, целовал ее горячими губами до исступления, а потом вдалбливался в нее. Она никогда не видела его полностью голым. Не в сознательном возрасте. И у нее, наверное, с головой проблемы, но она хочет. Хочет не просто посмотреть, хочет пальцами сжать его член и поймать на себе возбужденный взгляд.

Изабель спрашивает, представлял ли он ее голой. На коленях. Представлял ли он ее, когда дрочил в последний раз. И Алек снова ее встряхивает, обещает отвесить ей звонкую пощечину, если она не заткнется. Потому что это уже слишком. Потому что они брат и сестра, потому что ничего и никогда не будет, хватит вести себя как шлюха. А она улыбается довольно, говорит, что значит да. Значит представлял.

Алеку двадцать пять, и он смотрит на спящую в его кровати Изабель. И он представить свою жизнь без нее не может. А она что-то бормочет, когда он ложится рядом, руками его обвивает и прижимается к его груди. Он любит ее совсем неправильной этой своей любовью; им дорога в Эдом заказана. Изабель спрашивает, почему он так долго, Изабель спрашивает, закрыл ли он дверь. А он гладит ее по голове, прижимая к себе ближе, и говорит, что все хорошо, что он будет рядом, когда она проснется, она может спокойно засыпать.

Она целует его лениво, губами к челюсти прижимаясь. Сонно бормочет, как сильно по нему скучала, просит обнять ее крепче. И на ней его рубашка, застегнутая всего на пару пуговиц, и она сама пахнет дымом от его сигарет, его кремом после бритья. Алек не думает, что происходящее между ними неправильно; Алек знает это, но все равно отказаться от нее не может. Он несет за нее ответственность. Она – его; что бы это ни значило, какое бы значение в себе ни несло.