Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Не хочет слушать.

Эти аргументы настолько рациональные, настолько правильные и верные, что они его будто отравляют.

Как будто кто-то кислотой из пипетки капает.

Алек глаза прикрывает всего на секунду, затылком прижавшись к креслу. Потом слышит шуршание бумаги. И когда открывает глаза, находит, что Изабель успела уже развернуть его сэндвич – не свой (почему ты такая дура; почему ты вечно больше о нем, чем о себе?) – и протягивает.

– От голода убежать не получится, – у нее выходит это с такой привычно-заботливой улыбкой, с этой извечной теплотой, что он невольно улыбается.

Алек от голода не бегает; от себя тоже нет. Ему просто этой мнимой фикции уже не хватает, его от ворованного времени тошнит.

Он говорит:

– Ешь.

Добавляет, открывая дверь:

– Я лучше покурю.

Изабель не дергается, когда дверь хлопает. Все так же, несколько тупо и отстраненно, продолжает держать в руках завернутый в коричневую, будто кем-то уже мятую бумагу сэндвич. Смотрит, как он отходит от машины, идет в сторону от заправки, а там дальше освещения уже нет. Только небольшой огонек – от зажигалки, иначе и быть не может, – и снова кромешная темнота.

Он возвращается весь пропахший сигаретным дымом; причем, запах выходит настолько сильным, что она морщится, как будто не привыкла к его сигаретам. Как будто не выучила этот запах давно, не научилась раскладывать на составляющие и скучать по нему; как будто не таскает порой у него сигареты, прекрасно зная, что он ведь заметит, что от нее пахнет, с губ этот вкус слижет, но все равно промолчит. Изабель откусывает немного хлеба с салатом и сыром, следит внимательным взглядом за братом.

– Согрелась?

У него голос стабильно-спокойный, с какими-то не теми нотками. С плохо скрытым нервным напряжением. Руку ей на колено, чуть выше, кладет привычно, едва поглаживает и взглядом упирается куда-то вперед. Он выруливает с заправки, возвращая машину обратно на автостраду, а она все так же пристально на него смотрит, медленно пережевывая.

– Ты же знаешь, что мне ничем не обязан. И я не возненавижу тебя, если мы вернемся. Прошла всего пара дней, чисто технически нам даже ничего не предъявят…

– Мне надоело, – он произносит на пару тонов громче, перебивая ее, тут же понижая голос до привычной нормы, на пару секунд скашивая взгляд в ее сторону, – что все происходит вот так. Я больше не могу каждый раз нервно оглядываться, каждый раз понижать голос. Ждать, когда же родители решат зайти в комнату, где мы с тобой трахаемся. Или кто-то из друзей или знакомых застанет нас спящими рядом после очередного тяжелого дня. Что кто-то просто поймет, почему я не отхожу от тебя ночами, когда ты в очередной раз тяжелораненая лежишь на больничной койке.

Замолкает внезапно, как будто просто кончился воздух, как будто где-то в середине текста здоровая дыра-пауза.

Изабель по плечу его гладит ободряюще. Жалеет, что не может подлезть к нему под руку, прижаться к боку и просто каким-то образом перетянуть все на себя. Сама ведь такая же. Сама ведь отговорить его пытается лишь потому, что страшно.

Она ногтями по его плечу скребет, а потом убирает руку; тупо в стекло, в окно пялится. В темноту, что периодически сменяется полосками света от фонарей, от здоровых фонарных столбов.

Они ведь есть друг у друга, страшно не должно быть вообще.

От слова «совсем».

И непроизвольно вырывается:

– Знаешь, я ведь часто представляла, что было бы, если бы ты не был моим братом. Перед сном или когда слишком сильно задумывалась… Так глупо, – смешок давит куда-то почти прямо в стекло. – Ничего бы не было без этой общей крови. Мы бы ни в одной другой реальности с тобой не были бы вместе; вот ведь в чем жестокая ирония.

На последних словах голос все тише, она пальцами по стеклу ведет, а потом поворачивается к нему лицом, уголками губ как-то нервно дергает. Улыбается все же искренне.

– Это вроде как второй шанс. Только я не имела права у тебя о нем просить.

– Успокойся, Из, – отзывается Алек привычно-коротко, ладонь кладет ей на коленку, на несколько секунд взгляд на нее переводит, потом снова на дорогу.

Они никогда не соглашаются друг с другом; и сейчас бы он мог начать с ней спорить. И они бы снова не пришли к консенсусу.

Потому что все уже решено, все было решено в тот момент, когда все самое важное из шкафа попало в рюкзак в пятом часу утра и они оба просто ушли, никому не сказав ни слова. И теперь Изабель может сколько угодно повторять одно и то же «тебе без Джейса нельзя»; он знает, прекрасно это знает. Лучше нее даже, в конце концов это его парабатай, это он связан по руками и ногам, и даже мыслями. Только в голове все равно бессознательное «мне без тебя нельзя»; а от этого не спрятаться.

========== 33 ==========

Снег падает медленно, а ветра нет совсем. И это даже странно, что в Нью-Йорке наконец идет снег, а не стоит ужасная слякоть – глобальное потепление, назвать можно как угодно, но снег в Новый год – это уже достижение.

Алек курит на балконе, не спускаясь и не выходя из здания. Слишком много народу внизу, а там и пару шагов сделать не успеет, как наткнется на мать. И у него нет оправданий, почему он не со всеми. На ходу врать и придумывать никогда не было его сильной стороной; да и подарки он все равно уже все купил, запаковал несколько криво и ближе к часу ночи спустится в зал, чтобы их отдать. Но отмечать – это, наверное, никогда его не было. Отмечать, наряжать – все вот это вот. Это по части Изабель. Он уверен, что она сейчас маневрирует между столами, подправляет криво расставленные подарки, медленно потягивая шампанское из бокала и оправдывает перед родителями его отсутствие.

В детстве все было иначе; не проще, но тогда он хотя бы не избегал всех этих сборищ. И не думал о том, что совершенно не умеет делать подарки.

Праздники, кажется, несколько лет подряд были абсолютно идентичными. По крайней мере, Алек четко помнит эту синюю пижаму сестры с бежевыми плюшевыми мишками. И носки, которые ей были большие – откуда у них вообще были те вязанные носки с оленями? – но она все равно их не снимала. Изабель, в обнимку со своей любимой плюшевой зеленой змеей (ему временами казалось, что она пытается задушить ту, а не обнимать), читает одну и ту же книжку. Сборник рождественских историй или что-то вроде того. Единственная книжка, с которой она буквально спала в обнимку, как только наступала зима.

Он помнит: она читала одно и то же по кругу, пока глаза не слипались, пока она не засыпала буквально на этой книжке со своей змеей. И тогда это казалось ужасно глупым. Тогда он мог подарить ей любую мелочь, она стискивала его в объятиях и кричала чуть ли не в самое ухо:

– Папочка, смотри, что мне Алек принес!

И неважно, что это были всего лишь конфеты или какой-нибудь плюшевый зверек – он не один свой подарок ей отдал, а мама всегда делала серьезный вид и не выдавала (знай Мариза все до конца, не радовалась бы тогда этим мелочам), – у нее всегда горели глаза, она всегда радовалась так сильно, что все другие коробки и упаковочная бумага казались забытыми.

И ту книжку он как-то прочитал. Всего раз, но Алек всегда читал быстро и много, лишь намного позже начал перечитывать своего любимого Шекспира. И того раза стало достаточно, чтобы понять, что его сестра слишком сильно любит эти истории, в которых принцы всегда спасают принцесс. В десять лет это казалось полнейшей глупостью; позже – осознанием того, что в ее сказке для него роль не прописана. Зато спустя пару лет у Изабель все же появился свой принц. Все как надо: с золотистой шевелюрой, самоуверенной улыбкой и лучший в своем роде. И пускай всего на одно Рождество, но Джейс был ее героем, плюшевая змейка осталась валяться под елкой, пока они вдвоем носились по всему Институту, а Алек сидел со стопкой книг в углу и на все вопросы родителей лишь отвечал нечто вроде:

– Нет, спасибо. Не хочу садиться за стол с разбитым носом, потому что поскользнулся на мишуре.

[Ахилесс и его золото; Геракл с кучей талантов; выносливый Человек-паук и сильный Бэтмен.

и очевидно точно, что я не в этом списке.]

Даже сейчас это все максимально глупо и смешно. Но суть та же – пока все готовятся отмечать, Алек докуривает третью сигарету подряд, пепел стряхивая себе под ноги.

Изабель всегда была особенной. И ей нужен был кто-то такой же особенный, а Алек под это определение никогда не попадал.

Зато позже он понял, что все поменялось совсем не с появлением Джейса. Они просто все выросли, изменились. Хотя бы потому, что те носки с оленями давно были ей как раз, но Изабель перестала их носить. Да и про плюшевую игрушку забыла. Вместо нее она стала носить украшения и на руке подаренный отцом кнут.

Она совсем не была из тех девчонок в беде, которых надо спасать. Да и в принцах не нуждалась, лет с четырнадцати вроде, или с пятнадцати, стук каблуков по паркету каждые праздники оповещал о том, что она торопится, что-то подправляя и переставляя, чтобы к Рождеству или Новому году все было идеально. Пускай в принцах она уже не нуждалась, но это никак не изменяло того факта, что Изабель была особенной.

Алек уж точно не видел себя в списке особенных. (Да и, честно говоря, тогда она была всего лишь надоедливой младшей сестрой.)

Они перестали обмениваться подарками, когда ей исполнилось шестнадцать. Без договоренностей и видимых причин. Просто перестали. И по сей день это устраивает обоих. Туша сигарету о выступающий край стены, он ловит себя на мысли, что если бы и купил ей подарок на этот Новый год, то все равно выбрал бы что-то совершенно не то. И дело далеко не в том, что их теперь связывает.

На часы он не смотрит, да и это излишнее, ведь и без того по оживленности внизу понятно, что до полуночи осталось совсем немного. Разберется с остатками работы и спустится. Надо кое-что доделать; дверь в кабинет открывает, включает свет. И не сразу замечает, что Изабель сидит с ногами на диване. С коробкой в руках. Алек до стола доходит, куртку снимает и на спинку стула вешает.

[она сказала: куда бы ты хотел пойти? скольким рискнуть?

я не ищу кого-то со сверхспособностями.]

– Где твое платье? – спрашивает он, окидывая ее взглядом. – Ты не успеешь переодеться.

– Знаю, – кивает она, коротко улыбаясь, и встает на ноги. – Я не иду вниз.

Она коробку ставит на стол, не акцентируя на этом внимание. И почему-то в своей голове Алек решает, что это подарок для Макса. Странно, что она принесла его сюда, но тем не менее. Намного больше внимания привлекает тот факт, что она все так же в своих обтягивающих кожаных штанах и в том же свитере, как и утром.

– Только не говори, что ты сидела здесь в темноте и ждала меня, – отзывается он, кидая на стол пачку сигарет и зажигалку. Он стол обходит, Изабель улыбается слишком явно, все его ворчание мимо ушей пропуская, руками вокруг шеи обвивает, как только он оказывается достаточно близко. – Из, серьезно, тебе не обязательно меня ждать. Ты же знаешь: я доделаю работу и спущусь через час, максимум через два.

Его руки на ее талии – верно и привычно.

– Почему тебе вечно надо портить момент, Лайтвуд? – возмущается она с тихим смешком. Носом к его щеке прижимается, а он все понять не может, почему она не внизу со всеми. Изабель Лайтвуд так любит вечеринки и шумные сборища, что на секунду ему хочется съязвить и спросить, кто она такая и куда дела его сестру. Снизу разносится шумное «десять, девять…», и она говорит: – Видишь, поздно уже.

[Супермен надевает костюм прежде, чем взлететь.

но я не из тех, кто вписывается в этот список.]

Внизу отсчет из хора голосов заканчивается, за окнами палят салюты, на весь Институт слышно звучное «с Новым годом!», когда он ее целует, все еще не понимая, почему она вообще с ним. И Изабель улыбается, и Алек просто заражается этой улыбкой, не отдавая себе в этом отчет. Она обратно губами к его губам прижимается.

И несколько секунд пролетают слишком быстро, потому что потом она отстраняется, выскальзывает буквально из его рук и сжимает снова в руках коробку, протягивая.

[мне нужен кто-то, к кому я могу обратиться, по кому буду скучать.

я хочу чего-то подобного.]

– Ну давай, открывай уже!

Алек из рук сестры берет коробку несколько заторможенно. Крутит ее так, будто это что-то странное.

– Ты же знаешь, что мы не дарим друг другу подарки? – уточняет он.

Изабель кивает головой многозначительно, руки на груди складывает и ждет.

– Я же ничего тебе не купил.

– Знаю, – довольно отзывается она.

И это как маленькая победа, как детская попытка доказать, что она лучше него. На секунду ему кажется, что перед ним та же самая девчонка, что сидела рядом с елкой, обнимая свою плюшевую змею, и читала по кругу одни и те же истории, мечтая о том, что вырастет и у нее обязательно будет свой принц. Та самая, которой он отдавал все самые вкусные конфеты.

Изабель прижимается к его боку, под руку подлезает и в глаза заглядывает. Ее от той девчонки отделяют почти пятнадцать лет, да и не в конфетах дело. Алек прижимает ее к себе, целует в макушку.

– Открывай!

Бумага шуршит, у нее глаза блестят. Он знает, что она все еще та самая – особенная.

Комментарий к 33

под большим влиянием от The Chainsmokers & Coldplay – Something Just Like This.

========== 34 ==========

Алек говорит Магнусу, что не хочет быть бессмертным.

Что если тот и найдет способ сделать так, чтобы они вдвоем жили вечно, то он все равно откажется. Алек говорит, что не переживет, и затыкается вдруг. Магнус понимает; Магнус понимает слишком многое, а иногда кажется, что было бы проще ничего этого не понимать. Абсолютно.

Он слишком многое видит, заливает в себя очередную порцию алкоголя, но видеть от этого начинает лишь больше. В такие моменты особенно сильно хочется прижать Лайтвуда к стене и прямо в лицо ему сказать, что все же кристально ясно, что все очевидно, неужели тот и сам не видит, что происходит.

Магнус слишком сильно, наверное, любит Алека, чтобы вываливать на того все потоком.

Изабель говорит:

– Сделаешь больно моему брату, я тебе грудную клетку вскрою, не дожидаясь, пока ты попадешь ко мне на стол в морге.

Магнус не шутит, не флиртует и не смеется; Магнус смотрит на нее внимательно и кивает. Вино в горле встает пробкой, здоровой такой древесной, что мешает сказать хоть что-то из того, что он видит.

Лишь начинает замечать, как Изабель касается плеча Алека, как приобнимает его, а тот невольно улыбается. Магнус слишком быстро (даже для самого себя) понимает, что все не так чисто, безобидно и поверхностно. А они этого и не видят даже, кажется. Он пить начинает больше, думая, что однажды проболтается. Однажды просто вывернет на поверхность.

С языка почти ядовито: да вас же тянет друг к другу.

Со смехом почти жестоким: вам бы комнату пустую и пару часов свободных.

Да только характер не тот; характер не тот, он об обоих заботится слишком сильно. По-своему, по-разному, но заботится. Изабель засыпает как-то у Алека на плече после затянувшихся посиделок в лофте; Магнус не говорит, что чувствует себя лишним. Магнус готов своими же руками отдать его ей, заботливо улыбаясь, топя себя в вине.

Ему просто интересно, как скоро они заметят это. Как скоро Алек поймет, что не из-за чисто родственных побуждений следит внимательно за собственной сестрой, даже на расстоянии оберегает ее, а до Изабель дойдет уже, что в каждом втором ее прикосновении столько подтекста, что и гадать не надо. Магнус хмыкает куда-то в бокал, не говорит, что ему прогуляться надо. Не говорит, что допить бутылку хочет; и совершенно не удивляется, когда к его возвращению Алек уже спит. Все на том же диване. В обнимку с той, которую Магнус вроде как ненавидеть должен из-за складывающихся обстоятельств, да только не получается.

Алек утром говорит:

– Я и представить не мог, что так по ней соскучился.

Магнус улыбается. Магнус подмигивает. Магнус звучит совершенно беззаботно:

– Зато я знал.

В конце концов, он ведь и не мог рассчитывать на то, что Алек останется с ним навсегда. В конце концов, он ведь знал, что рано или поздно придется прощаться. Он ведь чертов бессмертный маг, он только и делает, что прощается со всеми, кто ему дорог.

Жаль только, что никто не сказал, что прощаться придется так рано.

– Тебе нужно почаще звать к нам свою сестру, Александр. Еще только свою семью ты не бросал ради меня, – почти нравоучительным укором перед завтраком на кухне. Руки сами распечатывают новую бутылку вина.

На удивление это даже не больно – видеть улыбку, вызванную мыслями не о нем.

На удивление это даже приятно – носить глубоко в себе чужую тайну, которая однажды все же прорвется на поверхность.

На удивление – ни злости, ни ненависти; лишь чуть больше алкоголя в крови и почти по-отцовски добродушная реакция на потерянный взгляд спустя несколько лет. Говорить о том, что знал намного заранее о том, что все это случится, не решается. Лишь шокирует своим спокойствием того, кого все так же продолжает любить.

========== 35 ==========

Ложь:

Ничего не происходит.

Правда:

Пространство давить начинает, когда она входит в комнату. Взгляд непроизвольно снова и снова возвращается к ней; раздражение в крови, под кожей, в самой сути, когда она флиртует с другими, когда смеется с придыханием и губы идеально-красные – того же оттенка, что кровь общая – в широкой, открытой улыбке выгибает. И пальцы непроизвольно к пачке сигарет тянутся, а она красивая. Такая до одури красивая, до безумия просто. И дело не в тряпках на ней и не в косметике на коже.

Ложь:

Это ничего не значит.

Правда:

У нее земля из-под ног уходить начинает, а губы жжет каленым железом, хотя уже больше получаса прошло. У него, оказывается, вкус такой необходимый, а ненавистный привкус дыма горчит на ее языке. И это до дикости глупо, но ей хочется стащить у него сигареты. Просто для того, чтобы снова ощутить его на вкус.

Ложь:

Дело в нехватке регулярного секса.

Правда:

В мыслях, в собственной гребанной голове, на подкорке блядского сознания он хочет только ее. Сверху, снизу, сзади, полностью раздетой или с чуть задранным платьем – без разницы как; лишь бы это была она, а не кто-то другой. Без исключений и поправок. Зато с осознанием того, что дрочки на собственное воображение просто недостаточно.

Ложь:

Она не сравнивает его ни с кем.

Правда:

Его руки лежат до дикости правильно, до сумасшествия верно. Он целует именно так, как надо. Сжимает, засосами метит, порывисто в себя вжимает и тот самый – нужный ей – темп находит. Перед самой собой признаться стыдно, что ей так ни с кем не было, кажется. Что все те, которых она не считает давно, с ним и рядом не встанут. Он выше них на пару строчек, на пару десятков строчек. И суть совсем не в том, что ей хочется выстанывать его имя, растягивая, доводя до исступления. Открытый, почти щенячий взгляд и поцелуй в щеку с явно выраженной заботой стоят куда больше.

Ложь:

Отказаться от этого просто.

Правда:

Кошмары сознание на части раздирают; повторять, что ее «всего лишь ранили» на рейде – провальная идея изначально. Он вслушивается в ее дыхание. Поверхностное, легкое, без резких свистов. Он за нее убьет; он за нее собственным животом на нож и до рукояти самой. Лишь бы дышала, лишь бы с утра проснулась и пальцами его пальцы уверенно сжала, без слов, без объяснений и каких-либо оправданий.

Ложь:

Грань между родственным и тем-самым-за-гранью все еще четко видна.

Правда:

Давать названия и определения нет никаких сил уже; Изабель целует его в щеку сонного, улыбается непроизвольно в ответ на все недовольные ворчания Алека. Это слишком опасно – растворяться в другом без права на восстановление. Себя потом не найти. Но когда он сгребает ее в объятия, а она может просто уткнуться носом ему в грудь, закрыть глаза и сделать пару вдохов-выдохов, все снова правильно. Все снова правильно из-за тихого «люблю тебя, Из» и почти беззвучного «и я тебя» в ответ.

========== 36 ==========

i.

Джейс непроизвольно улыбается, когда детские пальцы сжимают его указательный в кулаке. Джейс непроизвольно каким-то светом, каким-то безумным теплом пропитывается.

– Эй, парень, – тихо, чтобы не пугать едва проснувшегося ребенка, чтобы просто сохранить всю эту атмосферу: – я никому тебя в обиду не дам. И мама тебя любит. Я в этом уверен.

У «парня» взгляд осознанный, любопытный. А Джейс порой понять не может, почему тот почти не плачет. Почему тихо и спокойно ждет, когда его покормят, когда поменяют памперс. Лицо гримасой боли исказиться может, а плач все равно беззвучным выходит.

Джейс повторяет:

– Мама тебя очень сильно любит, – и тянет ребенка на руки, в лоб целует и ладонью по памперсу ведет, чтобы проверить, что могло разбудить того после минут пятнадцати сна. Точно не полный подгузник.

Надевает на того небольшую хлопковую шапочку и снова натыкается на внимательный взгляд светло-карих. И выдыхает как-то слишком надсадно.

О своем решении с шапкой не жалеет, когда находит Изабель, сидящей на балконе, с пачкой сигарет в одной руке, а пальцы другой заметно подрагивают, когда она отводит руку в сторону от лица, дым выпуская. Джейс прижимает к себе ребенка осторожно, в паре метров от нее останавливается.

– Иззи.

Бесполезно.

– Иззи, тебе нельзя.

Никакого эффекта.

– Из, он…

– Не называй меня так, Вэйланд, – у нее голос чуть хриплый, тон однотонно-раздражительный. – Просто не смей звучать как он.

И она не поворачивается к нему даже, она все так же продолжает курить. А Джейсу и не надо взглядом искать название на пачке, он и без того прекрасно знает, что именно за сигареты у нее в руках. Те самые. Те самые, не иначе.

Выдох.

Пауза.

– Покормишь?

Видит, как она губу закусывает. Как сигарету о край стеклянной банки, что вместо пепельницы, тушит. И куда-то себе под ноги смотрит, все так же продолжает сидеть на пороге балкона.

– Я не могу, Джейси. Совсем не могу. Он так на меня смотрит… Он слишком похож, я просто не могу.

Изабель совершенно не дергается, когда чувствует прикосновение ладони к плечу. Глаза зажмуривает и мотает головой отрицательно. Каждый раз через уговоры, каждый раз почти пыткой. И она совершенно понять не может, почему Джейс на нее орет матом, срывая голос, когда она говорит, что будет молоко сцеживать в бутылку – это одно и то же ведь.

Лишь чувствует, что он по плечу ее гладит. И хочется проклинать его за то идиотское решение жить с ней, не бросать ее ни при каких условиях, быть с ребенком. С ребенком, который никакого отношения не имеет к Джейсу, с ребенком, на которого она слишком остро реагирует. Потому что это ненормально, что ночами она беззвучно рыдает, слишком сильно прижимая сына к груди, а на утро снова не может даже смотреть на него.

Джейс не хочет играть грязно.

Джейс не хочет давить туда, куда нельзя.

И все равно говорит:

– Подумай, что бы сказал он, узнав, как ты ведешь себя с вашим сыном. С его сыном.

И Изабель разворачивается резко, хочет ударить, не раздумывая, просто ударить, подорвавшись с места, сломать сводному брату пару костей. Почти сразу же взглядом натыкается на ребенка в его руках.

– Его больше нет, Джейс, – шипит она, почти вырывая у него из рук ребенка. – Его больше нет, слышишь? Я одна, он бросил меня.

– Умер, Иззи. Называй вещи своими именами.

А она чувствует, как слезы из глаз снова течь начинают, как только доходит до гостиной, усаживается на диван. И ощущает прикосновение детской щеки и ладони к собственной груди. У нее эти слезы на губы падают, когда она наклоняется, когда сына целует, у нее эти слезы на его ползунки и шапку. Она ненавидит себя, она не может просто, кажется, этой болью не наполняться. Носом жмется к ребенку и не говорит даже, сипит почти.

– Папа тебя ждал, солнышко. Папа так сильно тебя ждал.

ii.

– Джейс, ты же не мой папа, правда?

Макс понять не может, почему тот вдруг хмурится, меняется в лице абсолютно. И кивает в сторону тарелки.

– При матери не вздумай такое спрашивать, ладно? Мы же оба не хотим, чтобы она весь день провела в ванной со слезами на глазах.

Он кивает несколько раз, давая понять, что все прекрасно усвоил. Яичницу доедает буквально за минуты полторы.

Уже в машине, косясь на племянника в зеркало заднего вида, Джейс спрашивает:

– Тебя в школе дразнили, да?

И видит слишком уж знакомое выражение лица, когда Макс взгляд опускает куда-то в пол, почти абстрагируясь от происходящего, делая вид, что не слышал вопроса. Закрывается в себе и переживает все внутри. Делает все точно так же, как и его отец, которого не видел ни разу даже. Джейс ладонями по рулю бьет, останавливая машину, и разворачивается лицом.

– Какая разница, что говорит кучка придурков, парень? Макс, ты меня слышишь? Всегда найдется сборище идиотов, которые будут нести какую-то чушь, чтобы сделать тебе больно, потому что кто-то сделал больно им.

Слышит тихое, сквозь шмыганье носом.

– Меня безотцовщиной назвали. Сказали, что я из пробирки.

Джейс матерится себе под нос. И Макс носом шмыгает, заставляет себя перестать рыдать. Джейс не знал его отца, когда тому было семь, но готов поспорить, что тот вел себя ровно так же. Он выворачивает руль, полностью меняя направление машины.

Не сразу слышит тихое:

– Джейс.

– Чего там, Макс?

– Школа в другой стороне.

– Я в курсе, парень. Сегодня мы туда не едем.

iii.

Изабель бьет керамическую чашку, когда ставит на стол резко. У нее взгляд фурии, кажется, что еще немного и она своими идеально-бордовыми ногтями вцепится прямо в глотку.

– У него фингал на челюсти. Ты тренировал его, Вэйланд, а я, кажется, ясно дала понять, чтобы ты не смел портить ребенку жизнь.

– Ма, это я попросил.

– Нечем заняться? Позвони Саймону и сходи уже с ним куда-нибудь.

Только она никак на слова сына не реагирует, когда тот показывается в дверях кухни. Джейс взгляд с племянника переводит обратно на сводную сестру. Если бы их не разделял стол, Изабель бы уже кинулась на него. Впрочем, такая мелочь, как стол, никогда ее не останавливала. Макс руки в карман толстовки засовывает и повышает голос, чтобы привлечь внимание.

– Джейс не виноват, ори на меня, если хочешь. Просто я…

Она руки со стола не убирает, голову поворачивает резко. Максу кажется, что мать просто шипит на него.

– Что ты? Хочешь быть, как твой отец? Он умер, Макс. Пойми уже, что все это к хорошему не приводит. Если бы приводило, я бы осталась в Институте. Нас было бы трое, если бы это приводило к чему-то хорошему.

У нее голос подводить начинает. Она воздухом давится, задыхается.

– Иззи, я просто пытался поставить ему удар, – оправдывается Джейс, поднимаясь из-за стола, наливая ей воду в стакан. И когда он поворачивается, чтобы отдать ей воду, то видит, как она в кулаки сгребает серую толстовку на груди сына, а тот прижимает ее к себе и по голове гладит.

Макс с Джейсом взглядами встречаются всего на пару секунд. И Джейс кивает, ставит стакан на стол, просто уходит из кухни, чтобы не мешаться. Он, может, и часть этой семьи, но весьма условная.

Изабель глаза зажмуривает, ловит себя где-то на третьем неосознанном «Алек», что с языка срывается. И головой как-то резко мотает, ей бы сбежать, просто спрятаться. Нельзя, блядь, пятнадцать лет жить воспоминаниями. Нельзя. Нормальные люди двигаются дальше, а она поехавшая какая-то. Только Макс сбежать ей не дает, все так же сжимает в объятиях.

И говорит:

– Если хочешь, я брошу эти занятия, ма.

Добавляет:

– Мне все равно надо думать о поступлении в Колумбийский.

Спустя еще пару секунд:

– Ма, со мной все в порядке, слышишь?

Изабель кивает как-то отстраненно и смеется, отстраняясь.

– Ну вот, у тебя теперь пятно останется.

А Макс в ответ ей только улыбается и говорит, что он может еще неделю походить в этом. Какая разница, в чем он будет учить химию с биологией? Вот когда поступит, когда у него будет халат, тогда и подумает об идеальной чистоте.

Долговязый пятнадцатилетний мальчишка слишком сильно похож на собственного отца.

Изабель, наверное, все же стоит показать ему те старые фотографии. Изабель, наверное, не имеет права отнимать у собственного сына память о том, который безгранично любил его еще не родившимся.

iv.

Даже по прошествии почти двадцати трех лет все равно тяжело не винить себя; Изабель это понимает, когда Макс возвращается под утро с практики. У него на лице здоровые круги под глазами, он кофе на автомате варит, что-то не особо связно рассказывая про смену, а потом вспоминает, что шел спать и оставляет весь кофе ей.

Если бы она не была такой нервной и дерганной во время беременности, Алек бы точно больше спал. Если бы не она, он бы, может, все еще был бы жив. Ему бы хотя бы месяц, чтобы увидеть их сына. Изабель помнит, как ее перекручивало, как она орала сначала от боли за грудиной, а потом и от тянущей боли в животе, когда за труп цеплялась. Кажется, если бы Джейс – сам едва живой и адекватный – не повторял ей, что она может сдохнуть, что если что-то пойдет не так, то она сдохнет, а не родит, то она бы совсем отключилась. Ему бы хотя бы месяц, тогда и у нее был бы месяц. У Макса был бы месяц, и она не родила бы раньше срока.

Джейс говорит:

– Парню пора уже съехать. Знаю, тебе тяжело принять, но он уже взрослый.

Изабель губу нижнюю закусывает почти до крови.

И периодически слишком долго смотрит на сына, будто подвисая. Кажется, ему не хватает только руны на шее. Кажется, он слишком сильно похож на собственного отца. И ее это пугает.

Пугает то, что она и его потеряет.

Макс улыбается, целует ее в щеку и говорит:

– Самое страшное, что со мной может случиться – это если я так и останусь всю жизнь делать уколы и выносить утки. Потому что лучше двенадцатичасовая операция, чем пятьдесят уколов в день.

И она по голове его треплет. Улыбается тонко-уязвимо как-то.

– Ма, я не отец, – говорит он совершенно серьезно.

– Знаю, милый. Но ты так на него похож.

– Только он в органах не копался, – усмехается Джейс. – И убери уже своих дохлых лягушек из ванны, им там не место.

У Изабель перед глазами какая-то странная машина времени: потому что сорокалетний Джейс толкает двадцатилетнего Алека в плечо. Приходится чуть мотнуть головой и напомнить себе, что это не Алек. Это Макс – ее сын. Их с Алеком. И когда-нибудь она должна будет набраться смелости и рассказать ему все от начала и до конца; начиная откуда-то со слов «твой отец – мой родной брат».

========== 37 ==========

Клэри под нос себе бубнит, что этот мир какой-то неправильный; Изабель нос морщит, прислушиваясь. И совершенно не понимает, о чем говорит ее лучшая подруга. Все ведь как всегда, а это именно Клэри ведет себя странно. Но вслух об этом решает все же не говорить. Ее никто не спрашивал, пожалуй, да и эти художники всегда себе на уме.