Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

========== 27 ==========

Кажется, Алек сходит с ума.

Нет, не кажется; он абсолютно точно скатывается в состояние, что так близко расположено от истерии. Руки трясутся не то от количество выпитого кофе, не то от количество пережитого. У него несколько глубоких шрамов на руках и на боку. Изабель повторяет, что война закончилась, гладит его по голове, будто ребенка, напуганного до смерти ночным кошмаром. У него нервы сдают, он слетает легко и со свистом; тянуть ее за собой не хочет. Тянуть ее за собой не имеет права. Он бьет чашки на кухне, когда больше не может терпеть, складывать все это в себе. Осколки тонкими полосками режут пальцы, ладони.

– Они мертвы, – со свистящим каким-то звуком, почти хлюпающим; она смотрит на него обеспокоенно. Лишь бы воздухом снова захлебываться не начал. – Они все мертвы. Я должен был их спасти. Я должен был умереть вместе с ними, в конце концов!

И голос по интонациям скачет и перескакивает, Изабель руки к брату тянет медленно и осторожно. Изабель больше не повторяет, что он бы не смог. Что он и так пытался. Джейс теперь не больше, чем воспоминания. Магнус – горсть праха. Искореженный труп Клэри рядом с разодранной ногтями и зубами глоткой Себастьяна смотрелся гармоничнее всего. У них от прошлого лишь они сами и битый, разломанный на части Саймон, у которого сил и желания приходить чаще, чем раз в пару месяцев, больше не хватает.

Алек тонет, Алек говорит сестре:

– Не подходи.

Повторяет раз за разом:

– Ты целая, а меня не трогай.

Если бы она не знала, что это все его стены, что это все его способы оградить ее и не делать больно, она бы давно решила, что он к ней чувствует омерзение через край, а больше ничего. У него осколок души вместе с Джейсом ушел, у него часть сознания за Магнусом двинулась. И она руками обвивает его заботливо, к себе прижимает, губами по челюсти, по щеке, по виску мажет ласково. Война, может, и закончилась, только ее брат никак не может отпустить. Ее брат мыслями циклит на этих событиях, снова и снова винит себя за смерти близких.

И те дни, когда он срывается, бьет чашки, в которых еще пару минут назад собирался наливать кофе, и начинает орать, – те дни еще хорошие. Намного хуже, когда он лежит часами в кровати после того, как проснулся, и обходит ванну стороной, банально не находя ни сил, ни желания, чтобы хотя бы побриться. Перед родителями Изабель давно не оправдывается; им достаточно того, что она не может оставить брата в таком состоянии. А те никогда вместе не приезжают, те видеть друг друга не хотят. Она умалчивает, что спит с ним в одной кровати, потому что так кошмары снятся ему чуть реже. Она умалчивает, что порой приходится уговорами затаскивать его в душ, а потом в нем что-то щелкает и он целует ее до исступления, вжимая в стенку душевой кабины. Она умалчивает, что ночами он сипит ей в шею, чтобы она убиралась, чтобы не смела вокруг него свою жизнь строить, чтобы жила, блядь, дальше; а он дальше не может. У него все отняли, все.

А потом затихает резко, ладони устраивая на ее теле совсем не по-братски, и выдыхает в ее кожу:

– Все, кроме тебя.

Изабель хочет забрать у него всю эту боль. И неважно, что сама она с такой бы не справилась. Она хочет забрать у него всю до последней капли, улыбнуться в последней раз как-то истерично ломано, подушками пальцев скользнув по его щеке, а потом просто вскрыв себе грудную клетку, если боль настолько безумная. Ей понять его удается трудно; она, дура, наверное, когда выдыхает ему в ответ:

– Если бы ты умер, я бы орала до сорванных связок, цеплялась за тебя. Просто лишилась бы рассудка, – и он ничего не отвечает, целует ее в шею как-то за гранью, как-то слишком самозабвенно. Там след останется, багровый. А Изабель может лишь шумно выдохнуть и крепче руками сжать его плечи и спину, когда он засыпать начинает.

Когда-то давно он слишком просто мог сказать, что любит ее. Когда-то давно он отдавал всего себя Магнусу. Когда-то давно он часть себя в буквальном смысле разделил с Джейсом. А теперь Алек запрещает себя привязываться. Алек черствеет, чтобы срываться меньше. Руки периодически все равно ходуном ходят, а он мыслями все чаще внутри себя.

Он намеренно делает ей больно, задевая словами. Он говорит, что все это для него ничего не значит, что она для него ничего не значит. Он пытается спасти ее, хотя бы одну ее из всей семьи – у нее должна быть нормальная жизнь, она не должна оставаться рядом с ним. Алек в лицо ей выплевывает, что для него это ничего не значит. Что он никогда и не хотел ее. Что она всего лишь неплохо раздвигает ноги и кофе готовит сносный. У Изабель полные глаза слез, у Изабель губы дрожат – и он себя еще больше ненавидит – и трясутся, она руки к нему тянет почти с детской доверчивостью.

Одними губами, звука почти никакого:

– Алек.

Одними губами, не в силах просто в голос:

– Алек, милый, пожалуйста.

И он не должен ей поддаваться. Он должен просто закончить со своим текстом. Он должен выдавить из себя презрительное «шлюха» и оттолкнуть ее руки от себя. Алек слишком ломаный, Алек слишком битый и на части разобранный. И он тянет ее на себя, целует порывисто-нужно и сдавленно хрипит:

– Прости. Ангел, Из, прости.

Она податливая слишком, слезы по щекам размазывает, чуть влажными пальцами его волосы на затылке перебирает, когда он ее на подоконник усаживает. А она сама вся покореженная-битая-разобранная на составные, потому что он едва-едва губами по груди мажет, оттягивая ее майку вниз, а она уже ноги раздвигает.

Давится:

– Я для тебя все.

Задыхается:

– Я так люблю тебя, милый, ты бы только знал.

Алек останавливается, взглядом с ней пересекается, майку выпуская из сжатых в кулак пальцев. И у нее глаза, полные слез, смотрящие слишком доверчиво, и чуть приоткрытый рот с парой-тройкой слов, которые она так и не говорит. Он ладонями ее лица касается, прижимается к ней ближе, теснее, наклоняется, кончиком носа почти ее носа касается.

– Тише, тшш, – она носом шмыгает, ладонями его руки, запястья накрывает. – Ты не должна. Послушай меня: ты должна собрать свои вещи и забыть обо мне.

Изабель головой мотает отрицательно.

– Нет, не проси меня, – звучит изнуренно, звучит так, что он впервые вдруг задумывается, что ей вообще-то тоже тяжело, что она вообще-то пережила все то же, что и он. – Ты не заставишь меня. Ты не посмеешь заставить меня забыть.

Он гладит ее по щекам, она цепляется за него как-то слишком отчаянно, когда он снова выдыхает это проклятое «тшш» и коротко целует ее в губы.

– Ты не можешь любить меня, Изабель, – игнорируя ее сиплое «могу». – Не надо. Умоляю, ты должна начать нормальную жизнь. Мне лучше не станет.

И она сипит:

– Станет, – ногами обвивая его бедра, губами к губам тянется. – Я для тебя все сделаю.

Его изнутри всем этим подмывает. Она губами мягко его губы сжимает, шмыгать носом перестает. Она ему в губы дышит. Он все пытается убедить ее. И последним аргументом пытается ее встряхнуть.

– Я твой брат, Изабель.

Она пальцами его руки гладит, губы поджимает и кивает, доверчиво смотря ему в глаза. За секунду до того, как она заговаривает, он ловит себя на осознании, что не хочет, чтобы она сейчас говорила.

– Да, – на выдохе. – Старший и любимый.

Алек вжимает ее в себя, стискивает в крепких объятиях, она носом шмыгает куда-то ему в шею, ладонями сжимая футболку на его спине, кожу под ней ногтями непроизвольно царапая. Он пытается ранить ее раз за разом, а потом сам эти же раны зализывает, готовый скулить и безвольно валяться у нее на коленях, лишь бы простила, лишь бы поняла, что он это для нее. И он предлагает ей лучшую жизнь, нормальную – без него. Изабель раз за разом отказывается, за него цепляется и говорит, что так не пойдет, что без него она никуда не пойдет.

Повторяет:

– Это не страшно, милый. Я не исчезну, как только ты признаешься себе, что любишь меня.

А он уже всех потерял. Всех, кого только мог. И Алек запрещает себе даже мысленно это произносить; потому что потерять еще и ее – и он совсем не по назначению лезвие бритвы в сонную артерию вгонит.

========== 28 ==========

i.

Сначала кажется, что самое страшное – разбитое сердце; а оно кровоточит и болит. Изабель запирается в своей комнате, и, если бы Алек был у себя, он бы непременно услышал, как она одним махом сносит ровно расставленные помады с комода. Алек пытается убедить себя, что все в норме. Пропускает удар Джейса на тренировке и лицом проезжается по мату, игнорируя все извинения брата.

И это ведь логическое завершение. Все заканчивается, все заканчивается – и это правильно. Кровосмешение нормальным быть по определению не может.

Он курит почти половину ночи, останавливается лишь тогда, когда сигареты в пачке заканчиваются. Она старую зажигалку из кармана куртки вытаскивает и жжет его футболку прямо в собственной ванной, как будто это помочь может.

За грудиной больно, а воспоминаний слишком много.

Воспоминаний чересчур и за гранью.

ii.

Второй стадией просто убивает, размазывает и мажет. Изабель улыбается фальшиво, фальшиво смеется и заигрывать с Саймоном начинает раньше, чем сама вообще готова к чему-то, даже к типичной one night stand.

А Алек задыхается. Задыхается не столько дымом, сколько мыслями о ее гребанном смехе, о ее чертовых улыбках – настоящих, не этих; он отличать их ведь умеет – и тянется за новой сигаретой. Он Джейсу врет, что его жизнь стала намного лучше. Что давно было пора покончить со всем этим.

(То, что проще с собой покончить никто почему-то не говорил.)

Она у Клэри тянет кучу дешевых романов и приличную стопку романтических комедий. Ей нужно знать, что там еще положено делать. Как вести себя иначе. Потому что Изабель Лайтвуд просто не может разучиться быть собой; Изабель Лайтвуд не из-за одного мужчины себя не похоронит.

Состояние убийственное.

iii.

А потом мир как-то резко на две неровные половины раскалывается; обломанные края режут острее, чем закаленная сталь. Изабель нож на кухне швыряет, что тот острием в столешницу входит четко рядом с ладонью старшего брата. Алек выплевывает вошедшему Джейсу, что сестра спятила. Что у нее с головой, кажется проблемы.

И вроде бы собачиться, как лет в четырнадцать, вполне получается.

«До»: она судорожно шептала ему куда-то в шею, что ей на все законы и правила плевать, он прижимал ее к себе, целуя снова и снова, будто боялся, что забудет, что не запомнит.

«После»: у него во взгляде твердая уверенность, что слабины больше не будет, у нее в руках очередной шот и пьяный смех почти в губы ничем не похожему на него вампиру с заботливым – не тем – взглядом.

Гребанный мир на части разорван.

Он напоминает себе, что до нее всегда хотел мужчин; она напоминает себе, что до него над серьезными отношениями лишь смеялась.

iv.

Каждый из них думает, что наконец привел себя в норму; все хорошо, все стабильно. Изабель снова может смотреть на него спокойно, не проигрывая в голове все те их часы-минуты-мгновения, когда они оставались наедине и голову теряли, сами друг в друге терялись. Алек даже улыбается ей, спрашивает, как у нее дела совершенно искренне.

Джейс фыркает и язвительно выплевывает, что хорош, блядь, ломать тут комедию. Он-то все видел, он-то помнит. И то, что между ними двумя было, не может вот так просто уйти. Исчезнуть по щелчку пальцев.

Он курит меньше, она почти не пьет. И лишь чуть подчеркнутее дистанцию держат, не касаются друг друга. Но все в порядке, все в полном порядке.

Она в объятиях Саймона чувствует себя вполне хорошо, вполне уютно и комфортно. Наверное, у нее в голове что-то коротит, когда она тратит почти три тысячи долларов за одни выходные. Косметика, туфли, украшения, даже новое белье. Все это дерьмо ведь способно заполнить пустоту внутри, правильно?

А ему приходится одернуть руку и остановиться, чтобы не позвонить Магнусу. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Да и тут каждый сам за себя; нечего других втягивать.

v.

Он видит ее с Саймоном, внутри канаты со свистом, с треском рвутся. Нихуя Алек не в порядке, потому что Изабель смеется громко, губы тому под поцелуи подставляет. И краем глаза замечает брата.

Знает, что он видит.

Знает, по глазам его видит, что рушит его в крошку просто. Целует мальчишку – а тот всего на год младше ее брата, которого она мысленно всегда называла своим мужчиной – порывисто, прижимается чуть теснее.

Джейс прочищает горло, Джейс почти гаркает на нее, что нечего здесь устраивать порно.

Алек не может уснуть всю следующую ночь. И курит снова. Курит, пока не рассветет. А на мгновение кажется, что закрой он глаза, она обнимет со спины и тихим шепотом пробормочет, что ей без него не спится, что ему пора вернуться в кровать.

Только утром она обнимает Саймона, и ясно отчетливо, что тот спал в ее комнате.

vi.

Облажались; оба. Изабель и себе не признает, что снова играет, что снова позволила стать себе прежней. Она ведь играет Саймоном, играет его привязанностями. Алек для убедительности снова и снова повторяет себе, что вообще-то «их» никогда и быть не должно было.

Изначально он не должен был позволять себе ее касаться. Целовать. Пальцы в ее трусы запускать, губами к ее груди прижимаясь, слыша ее тяжелое дыхание, мешающееся со сдавленными стонами. Так что оно и правильно.

А сначала им уже не начать.

Дороги назад все уже закрыты; на дне зрачков друг друга читают.

(Изабель, наверное, чертова лгунья; она ведь помнит, как убеждала его, что у нее сил не хватит оставить его.)

И пальцы больше не дрожат, желания ворваться посреди ночи в комнату к другому тоже нет. Одна лишь горечь от того, что позволили друг другу дойти до шестой стадии.

Теперь уже никак.

Комментарий к 28

Пускай будет здесь; в конце концов, сборник и нужен, чтобы все в него сгружать.

one night stand – секс на одну ночь.

========== 29 ==========

Наверное, он просто уже не может слушать, как ее вечно «спасают» другие. Это не усталость, не раздражение и не ревность. Хотя именно на последнее он склонен все сталкивать и спихивать, будто это может хоть как-то оправдать его, как-то помочь. Изабель независимая; Изабель помощь готова принять от любого, кроме собственного старшего брата.

Алек разбивает лицо в кровь Рафаэлю – не помогает.

Наверное, он просто перегорел и выгорел настолько, что лишь как-то пассивно сам себе признается, что у всей этой истории далеко не родственный характер. Что-то такое, о чем он вслух никогда не говорил, о чем так и не дал ей и задуматься. Они же нормальные; они же здесь все нормальные. Такая хорошая ложь. Клэри двигается рассудком, кажется, после потери близких, после войны, которая не заканчивается, а лишь новый виток событий разворачивает. Джейс ломает сам себе пальцы, его из стороны в сторону морально швыряет. Руны, связующей их, нет; после его смерти и необъяснимого воскрешения все не так. Он сам давно живет с осознанием того, что на собственную младшую сестру смотрит временами неправильно. Изабель спасения ищет в других – больше, чем раньше; чаще и совсем неуместно, – наркотики больше не трогает, но уверенности в этом у него нет.

Алек язвит на каждую вторую фразу, сказанную Саймоном в его присутствии – не помогает.

Наверное, он просто хочет какой-то обыденности, банальной будничной жизни. Просыпаться в лофте Магнуса, собирать детей в сад, выпивая меньше половины чашки кофе по дороге, проводить летучку в начале дня, потом часа четыре разбирать бумаги в кабинете, вечерами ходить на вылазки с Джейсом, а там забирать детей и возвращаться домой к своему парню. Это звучит так просто, так скучно, что о таком и думать не стоит. Но это проще, чем окружающая реальность. Проще, чем смотреть как чем дальше, тем сильнее все обваливаться на голову, как херовые потолки в заброшенном и так никем и недостроенном здании.

А она ладонь его своей сжимает, спрашивая, ну а как он держится, что он делает, чтобы не погрязнуть во всем этом дерьме. Алек не знает, понятия просто не имеет. Зато он знает, что уже устал слушать, как ее снова «спасают». Мелиорн, Себастьян, список получается длинный. Его тошнит, кажется, буквально уже от всего этого. Для нее просто лучшего хочет; не этого всего.

И уж точно не того, чтобы однажды она узнала, какие именно мысли по отношению нее порой снуют в его голове туда-сюда, не затыкаясь уже последние года полтора.

========== 30 ==========

Война заканчивается, и остаются последствия. И проблема-то как раз в этих самых последствиях; когда открываешь глаза на следующий день после окончания всех военный действий, и наконец доходит, что все там – в прошлом, позади; время к нормальной жизни возвращаться.

Негласное правильно – то, что было во время войны, необходимо забыть. Жить так, будто эти руки не убивали людей, будто эти руки не были готовы разодрать живого, причинить невыносимую боль, а желание выжить не толкало на самые безумные поступки, на отчаянные и жестокие. Это вроде как посттравматический синдром, только не он – когда взгляд на зеркале задерживается, когда отвести его не получается. И он знает, что собирался бриться, но все равно продолжает на свое отражение пялиться. Все это – один и тот же человек; шрамов больше, потрепало достаточно, но человек тот же. Все вокруг живут так, будто ничего не было.

Клэри ночами орет от кошмаров, Джейс дергается от неожиданных прикосновений, Изабель запирается в ванной и иногда ревет часами, Саймон голодом себя неделями изводит.

Всех их побило, пошвыряло и вытрясло.

А они якобы целые, они якобы нормальные, ничего якобы и не было.

Для Алека все было; вот в чем его проблема. Алек не забывает и себя не оправдывает. И самое хреновое – то, что он видит во взгляде сестры.

Они умереть должны были завтра, они сдохнуть должны были. У них не было времени, у них никакого будущего не было, у них не было ничего. Кровь по организму подгонялась страхом; и была абсолютная темнота, когда она вдруг тупо губами к его губам прижалась.

– Из, это неправильно, – все, на что хватило сил; хрипло и с какой-то усталостью.

– Мы умрем завтра, – у нее был до сорванных связок тихий шепот, почти лихорадочный, пока она фалангами его лицо гладила, пока волосы его сжимала так, что он боль чувствовать начинал; боль в напоминание, что живы. И губами по его губам, нестабильно как-то, постоянно отрываясь, возвращаясь обратно: – Поцелуй меня. Пожалуйста. Поцелуй меня, я все сама сделаю, ты просто поцелуй, пока мы еще живы.

Он не помнит – не хочет помнить, – почему все же поцеловал, зато слишком хорошо помнит, что ее язык в его рту лежал и двигался слишком правильно.

Ничего не было; войны как будто бы не было. Они все смеются, размешивают сахар в чашках, Клэри головой к плечу Джейса прижимается, в очередном витке смеха тонет. Алек чашку в руках крепко сжимает, взглядом в собственную сестру впиваясь.

– У тебя все хорошо? – интересуется она, слишком широко улыбается; а во взгляде ничего. Она не помнит, она забыла. Это вроде бы тоже часть войны была, а о войне сейчас не говорят. – Спал нормально?

Следит за ней долго, с заметным запозданием отвечает:

– Да нет. Все в норме, – и отпивает кофе как раз в тот момент, когда Джейс кидает в нее кусок круассана, и все снова начинают смеяться. Чужой смех бьет по ушам, им всем весело, они все не помнят войну. Войны никогда не было, они все еще живые и молодые.

Его было не отодрать от нее. От ее шеи, от ее груди; и у него был разодранный бок и свежая рана на груди, почти на плече снова начала кровоточить, а у нее все руки разодранные, и на лице ссадины – она шипела, когда он задевал пальцами ее щеку, место над бровью. И несмотря на то, что движения внутри казались важнее, что он членом ее мышцы чувствовал, тогда эти ссадины злили. Тогда на пару мимолетных секунд ему захотелось оторваться от нее, уйти и свернуть голыми руками шею тому, кто швырнул ее так. Они оба были потные, и запах крови в нос бил, пока она судорожно шептала под ним, что умрут-умрут-сдохнут, от них ничего не останется, это того стоит. Они сдохнут, никто не узнает, никто не осудит. И от этих слов – или от шепота, или от реакций ее тела, или еще от чего – он вдалбливался в нее ожесточеннее.

Обломанными ногтями она драла кожу на спине, сама вжималась в него ближе, носом уткнувшись в его шею. Было очень темно, с закрытыми глазами еще темнее. А она все дышала ему в шею, воздух глотала ртом, пока не начала стонать.

Из головы не вытряхиваются картинки; он ее глухие стоны помнит слишком отчетливо, помнит, как она руками цеплялась за него, жалась, помнит, как начала дрожать. Только она смотрит так, будто ничего не было. Впихивает ему в руки стопку книг, перетянутых светлой, вроде бы серебристой лентой.

– Что это?

– Подарок, – и она смотрит на него долго, а потом усмехается, губы в улыбке растягивает. – Только не говори, что ты забыл.

И он чуть щурится, голову наклоняет, пытаясь понять, про что она вообще говорит. Что она вообще несет.

– Я не для того выбирала их неделю, а потом полночи пыталась нормально завязать бант, чтобы ты забыл о собственном дне рождения, – фыркает она то ли недовольно, то ли весело.

Алек пытается улыбнуться; как-то коротко и дергано выходит. Она руку ему на плечо кладет, поздравляет коротко и уходит; а он думает, что ему эта всеобщая легкость и веселье совершенно не подходят. Для него-то война была. Он помнит, как с кусками мяса из трупов стрелы вытаскивал, он помнит крики, суматоху, он помнит шарашащий в крови адреналин. Долбящий настолько, что в мозгу лишь одна команда с пометкой «выжить», очерченной красным.

Лучше всего помнит, как она ладонями по его шее вверх скользила, жмурилась и целовала в губы.

– Погоди, – рвано и с каким-то свистом, когда он дернулся выше, – останься. Не выходи еще немного.

И целовала невесомее, едва губ касаясь, спокойнее уже. Его рука сжимала кожу на бедре, другая в пол упиралась чуть в стороне, почти рядом с ее грудью. Ему все равно было мало; ему от нее нужен был не оргазм, что-то другое. И он тогда – в ту самую ночь, которая последней была; когда они были должны сдохнуть скоро – губами ее губы сжимал остервенело. Не отчаянно, а будто нуждаясь. Языком в рот, не задумываясь. Просто теснее и глубже.

Пахло потом. Потом, кровью, сексом. И надвигающейся смертью; все вокруг провоняло отчаянием. Они сами им пропитались.

– Остановись. Алек, пожалуйста, остановись, – повторяла она куда-то почти в самое ухо, чувствуя его губы на шее, чувствуя несильные прикусывания. – Ты же отпустить не сможешь. Не надо. Тебе будет больно отпускать.

И она была права, слишком права; потому что ему больно отпускать. Он забыть об этом не может, все было. Все определенно точно было.

Она стонала, у него крышу сносило, они трахались так, будто были любовниками, будто давно были любовниками. Жадными друг до друга и немного поехавшими на грубости и ревности ко всему вокруг. Любовниками, которыми они по сути никогда и не являлись.

– Ангел, что ты делаешь? Откуда в тебе все это? – лихорадочно говорила она, а потом оттягивала его за волосы от себя и впивалась в его губы, сама язык к нему в рот запускала. А он просто не мог остановиться, у них время было до рассвета. А потом – смерть; потом они оба мертвы. И она цеплялась за него сильнее, отзываясь на ритмичные, какие-то рваные будто бы временами движения.

Теперь, наверное, его проблема в том, что все помнит. И забывать не хочет. Знает, что на руках слишком много крови; знает, что во время этой войны он почти потерял себя настоящего, что совершил все грехи, которые только мог совершить.

Захотел собственную сестру.

Взял ее.

– Вернись, – говорит он ей, когда на часах уже за два ночи; когда она глаза подводит, сидя перед зеркалом в своей комнате. – Мне нужно, чтобы ты вернулась.

И она медлит. Подводку от лица отводит медленно, руку к краю стола прижимает ниже запястья, оборачивается медленно. Смотрит понимающе; он впервые видит то, что она ничего не забыла. Это как увидеть срывы Джейса, как услышать крик Клэри, как заметить откровенно трясущиеся руки у Саймона от нечеловеческого голода. Это то самое – что позволяет понять, что война и правда была; не у него в голове, он не поехавший и ничего себе не придумал. Он просто себя не обманывает, как они.

Только улыбается она как-то – жестоко – не так и смотрит пристально.

– Отпусти войну, Алек.

Ему кажется, что просто послышалось, но она и в самом деле добавляет тихо:

– Попробуй закрывать глаза и представлять на его месте меня, милый.

Он понимает, что не послышалось, когда дверь закрывает, когда уже в своей комнате оказывается. И там темно, и нет света. А Алек думает лишь то, что они сдохнуть тогда должны были. На самом деле сдохнуть утром. Это все решило бы. Сдохнуть – и все; он бы не вспоминал о ней каждый раз, когда закрывал глаза, когда наступала ночь, когда просто засыпал.

Всего лишь какой-то особый вид посттравматического синдрома – совсем не он – войну отпустить он не может. Притворство никогда не было сильной стороной.

========== 31 ==========

– Надеюсь, ты не откажешься от своей любви. Как твой брат.

Изабель улыбку натянуть не может, уголками губ нервно дергает.

«Если бы ты только знала, о чем говоришь, ты бы не просила этого».

Каленым железом сама бы выжгла, прижгла и кожу, и мясо под ней, и кости, и саму суть, лишь вытравить эту тягу, от которой нигде не спрятаться. Мариза обнимает дочь, а Изабель скулить хочется. Выть от боли и невозможности даже вслух произнести, что ее всю выламывает. Что мать совершенно неправа; ее брат как раз и отказался, это она все не может. Ее тянет в сторону его спальни, его кабинета. Туда, где еще пахнет им, где все напоминает о том, что когда-то его выкручивало от осознания того, что у них нет будущего. А теперь он отсутствующим взглядом мимо нее смотрит, изредка говоря, что у них с Магнусом проблемы, но он справится.

А она задыхается.

Вместо обещания матери только несколько раз кивает головой, пытается улыбнуться еще раз. И это у Маризы едва проступают слезы на глазах, а у Изабель макияж слишком идеальный, чтобы плакать. Но рыдать хочется именно ей. Взахлеб.

Даже если бы и отказалась, то, наверное, нажралась бы как следует в каком-то баре, а утром проснулась в его кровати. С влажными еще волосами, в его футболке и с бутылкой воды на тумбочке. И за эту чертову правильность хочется ненавидеть его; да только она не может. Ни отказаться от этого, ни начать его ненавидеть.

Изабель не ощущает себя дурой, когда в третьем часу ночи стучит в закрытую дверь, стучит в пустую комнату, с горечью ловит себя на том, что у Алека вообще-то есть парень, у Алека вообще-то серьезные отношения и он, наверное, сегодня с Магнусом в лофте. Изабель не ощущает себя наивной идиоткой, снимая туфли на своих здоровенных каблуках (от которых ноги болят до одури), садясь на пол у двери в его комнату. Кажется, вот теперь она и правда готова переступить через свою гордость, признаться, что скучает по нему и всему, что было. Кажется, вот теперь она на грани.

Только его нет, никто не услышит, если она сейчас начнет выплескивать собственные мысли, выговариваться и наконец признавать то, что так боялась произнести вслух.

Он бы спросил, поговорила ли она с мамой. Призналась ли в своей зависимости. И она бы, пожалуй, даже отвечала на эти его простые вопросы. А потом все равно сорвалась бы; вцепилась бы в него руками, пальцами, не отпустила. Просто не отпустила. Состояние, когда уже неважно, что бы он на это сказал. За последнее время Изабель Лайтвуд слишком сильно помотало и потрепало.

В сон проваливается, пожалуй, ближе к утру. Всего на пару часов. Только Алек не возвращается, Алека все нет, а у Изабель мышцы от усталости ломит. Узкое платье содрать с себя хочется вместе с кожей. Она поднимается на ноги, в ладони сжимает туфель, спустя пару шагов вспоминает, что второй остался валяться на полу. У самой. Чертовой. Двери. Она не гребанная Золушка, ей не положен красивый хэппи-энд. Изабель подбирает второй туфель, каменный пол холодит ноги и пачкает капроновые колготки.

Дверь в ее комнату закрывается тихо, язычок почти не щелкает.

Пожалуй, отказаться – это где-то на грани самого-самого легкого и неимоверно трудно-неподъемного.

Сидя задницей на кафеле ванной, почти не чувствуя горячую воду, смывающую косметику с лица, пот и усталость с тела, лак с волос, она не слышит несколько пришедших на телефон сообщений. Потом, спустя часов семь найдет пресловутое «Из, как отреагировала мама?» – и еще несколько дней будет избегать его.

Наверное, надо несколько шотов текилы или окончательно разбитые другими чувства, чтобы ей снова хватило смелости признаться, что ничего она не забыла и не сможет забыть.

========== 32 ==========

Мотор старый, это давно было понятно по звукам, которые издает машина. Вот это тарахтение, словно бы булькание; исправность мотора не играет принципиально важной роли, хотя и не хотелось бы, чтобы мотор вдруг заглох и отказал полностью. От сна в машине мышцы затекают, и это уже не новость, но Изабель все равно отказывается даже перебираться на заднее сидение. Там ведь объективно удобнее. Чуть больше места, все равно не так много, как могло бы быть.

По правде говоря, она вообще не помнит, давно ли он умеет водить.

Алек будит ее на заправке; за окном темно, а звук мотора почему-то не слышен. И первая мысль: заглохла. Изабель головой чуть ведет в сторону сонно, ежится как будто от холода и взглядом прикипает к стеклу.

– Может, сходишь в туалет? Знаю, место паршивое, но лучше в ближайшее время точно ничего не подвернется.

Она только шумно вдыхает, голову в его сторону поворачивает и отзывается коротким «не хочу», улыбается тонкой, какой-то осторожной улыбкой, пальцами находит его ладонь.

– Тебе без Джейса все равно нельзя. Да и вся эта затея – глупая. Я снова втянула тебя в свою авантюру, как в детстве, а ты поддался.

Он целует ее в макушку, на коленки ей кладет что-то похожее на сэндвич, если судить по упаковке, бутылку с соком; но в спор с ней не вступает. Разговор, может, так и не был закончен в прошлый раз, но развивать тему Алек не собирается. Она пальцами его ладонь сжимает чуть крепче, пытается поймать его взгляд, чтобы продолжить настаивать на своем, чтобы продолжить убеждать его, что все это зря, что если он хотел дать ей эту надежду на будущее, то уже дал, она благодарна, она правда ему признательна, но пора перестать и вернуться уже в реальность.

– Пальцы совсем ледяные, – единственный ответ, который ей удается услышать от него.

По взгляду его видит, что он снова сейчас скажет, что ей бы перебраться на заднее сидение, ей бы обратно заснуть; ошибается. Ошибается, потому что Алек большим пальцем гладит тыльную сторону ее ладони, а потом руку из ее хватки выворачивает, заводит машину и выждав некоторое время включает обогреватель. Молчит; молчит и не хочет впадать даже мысленно в рассуждения, почему сейчас здравым смыслом выступает именно она, а он ее так упорно не слушает.