Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Меня порвали на части много лет назад, – говорит он ей как-то раз, нарушая многочасовую тишину.

Изабель улыбается в ответ. Снисходительно. Такой улыбкой, будто понимает намного больше него, будто знает все то, что ему недоступно.

– Это совсем не так, не говори ерунды, – мягко отзывается она и кладет голову ему на плечо. Льнет ближе, к шее. И выдыхает: – Даже если бы ты и был весь вывернутый, с разорванной душой и совершенно пустой, практически мертвый внутри, я бы все равно тебя любила. Ты же мой брат, иначе и быть не может.

Так почти и есть. Почти и есть. И они оба это знают. Просто не произносят вслух.

Им стало уже привычно не произносить многое вслух. Не облачать мысли в слова. Это упрощает жизнь. В разы. Настолько, что иногда кажется, что всю жизнь можно было бы промолчать, лишь бы потом не пришлось говорить, оправдываться и находить объяснения собственным поступкам.

========== 9 ==========

Такое ощущение, что в глазах дым. Смог какой-то. И они почти болят, держать открытыми их практически физически трудно, когда Изабель замечает знакомую фигуру на противоположной стороне.

– Джейс… – произносит она, но звука у голоса нет. Приходится повторить: – Джейс, дай мне… – чтобы повернуть голову и понять, что нет рядом сводного брата. Лишь его девушка. Или сестра. Или девушка-сестра. Изабель запуталась уже, не хочет она во всем этом разбираться. Что там у Джейса и Клэри – ее не касается.

Изабель поджимает губы. И взглядом впивается туда, вперед. Так, что глазам больно. Ногтями в собственную ладонь, пока браслет скользит вниз по руке, приобретая изначальную форму кнута. В горле ком. Она ведь знала. Знала, что Валентин испоганил кровь целой группе охотников. И добровольцев там было мало. Знала, что им придется драться со своими же. С теми, кто их даже не узнает. Но сейчас, сжимая в руке кнут, царапая ногтями внутреннюю часть ладони, она хочет бежать отсюда, как маленькая девочка.

Потому что выцепить Алека среди полного раздрайва она способна безошибочно.

– Беги, – цедит она сквозь зубы, даже не поворачиваясь в сторону Клэри. – Найди Джейса. Я сама разберусь. И еще, Клэри, – с широкой улыбкой, обращенной куда-то вперед, – не путайся под ногами, а то я и зацепить могу случайно.

Щелчок по земле. Изабель готова поспорить, что та вздрогнула. Ничего, пускай. Не было бы этого щелчка, у Клэри уже была бы стрела в ноге. В лучшем случае в ноге. А Изабель пытается совсем не думать о том, что ноги у нее подкашиваются. Что чуть ли не первый раз в жизни она думает о том, что стоило каблуки бы заменить на кроссовки. Ей нужно преимущество. Ей необходимо преимущество.

Преимущество на стороне Валентина.

И плевать, что эта его грязная игра была направлена, вероятно, на то, чтобы подкосить Джейса. Джейса, не ее. До какой-то девчонки ему нет дела. Но землю из-под ног выбивают именно у нее, когда количество метров между ней и ее старшим братом начинает сокращаться. Сейчас бы она отдала многое, чтобы ошибиться. Удостовериться, что это не он. Что ей показалось. И вся собранность, вся сосредоточенность и концентрация куда-то пропадает. Лишь кнут сжимает сильнее. Так, как будто он сможет защитить ее от лука и стрел.

Взгляд у Алека пугающий. Взгляд и движения.

Она боится. Боится, что сейчас вот он натянет тетиву, направит оружие на нее, а она не сможет пошевелиться.

– Как хорошо, что я нашла тебя, – зачем-то начинает говорить Изабель. Голос ее выдает. Она борется с чертовым предателем в виде собственного голоса, но получается тщетно. – Алек, пойдем, ты нужен Джейсу.

Вытягивает стрелу из колчана и без лишних промедлений выпускает, отскочить у нее получается на чистых инстинктах. На тех же инстинктах и щелчок кнута, рассекающий воздух, выбивающий из рук лук.

– Я не хочу делать тебе больно.

А вот это уже правда. Без наигранных масок. Без попытки сыграть и прикинуться, что все нормально. Он чуть голову наклоняет. И Изабель не знает, откуда так явно формируется мысль в голове. Отчетливо и ярко: сейчас он бросится на нее.

Ей некогда думать. Удар кнута приходится ему по руке, обвивает выше кисти до кровавых смачных полос и разводов. Испуганный взгляд впивается в его руку, покрытую рунами, разрезанную ей же, в капли крови, в окрашивающийся багряным жгут кнута. Мгновения – непозволительная роскошь. Потому что ее брат – Изабель отказывается называть его иначе, потому что это он, все еще он, какая бы там кровь ни была, в ее жилах сейчас стынет точно такая же – хватает кнут и резко дергает на себя.

Изабель путается в ногах, в высоких каблуках сапог. Она летит на землю вперед коленками. И почти судорожно расцарапанными об асфальт ладонями пытается достать клинок, прикрепленный к поясу.

Резкий удар кулаком по голове, практически по уху, дезориентирует. Отшвыривает ее плашмя на асфальт так, что она проезжается по нему щекой. Дышать. Ей нужно вспомнить, как дышать. И только удается сделать первый вдох, куда-то в дорожную крошку, в пыль, в собственные растрепанные волосы, падающие на лицо, как ее больно хватают за горло и встряхивают. Изабель ощущает себя девчонкой, бесполезной и слабой. Она может с ним справиться. Сколько раз на тренировках у нее получалось. Неужели он ей поддавался? Неужели чисто инстинктивно жалел? Пытается вывернуться, но не получается. Потому что Алек придавливает ее к земле всей массой тела. Все, что ей удается, – упереться подошвой, каблуком сапога ему в грудь и ногтями царапать руки, сжимающие ее горло.

– Алек, – хрип.

– Пожалуйста, – свист.

Ей не хватает сил на большее. Лишь хватать ртом воздух. На ее пальцах остаются отпечатки его крови. Дышать ей больно. Дышать ей нечем. Если он сломает ей шею, то пускай лучше ломает. Всегда был сильнее нее, а из-за этой дряни в крови и подавно теперь. Хватка на шее настолько ожесточенная, взгляд слишком холодный и темный. Темный взгляд голубых глаз. Так бывает. И ненависть. Столько ненависти, сколько в Алеке просто не может уместиться. Она пытается смотреть четко ему в глаза, даже когда все покрывается темнотой, когда боль такая, что терпеть сил нет. Отключаясь, Изабель все надеется, что его еще можно спасти.

Конец. Полная чернота. Такая зыбкая, затягивающая, что и боли нет.

Она не помнит, когда приходит в себя. Не помнит несколько часов после. Ей больно говорить, а руки невольно тянутся к собственной шее, накрывают пальцами те участки кожи, которые будто бы до сих пор горят. Это в ее подсознании, не могут они болеть так долго.

Все снова вырисовывается в четкую картинку в какой-то вечер, когда она сидит на краю собственной кровати и пялит тупой взгляд куда-то в пол. Заходит Клэри, начинает что-то аккуратно и ненавязчиво ей говорить. Изабель слышать ее начинает только после фразы: «Как ты себя чувствуешь?»

– Нормально, – хрипит та в ответ.

Клэри садится рядом на кровать, заправляет волосы, закрывающие лицо Изабель, за ухо и тут же охает, прижимает ладони ко рту. Полоски сине-фиолетовые. Местами почти черные. Намного более отчетливые, чем руна рядом. Четкие, выделяющиеся следы пальцев. Гематомы проходить будут еще долго, но пугает не это. Пугает одно их наличие. И тот, кто сделал это.

Изабель кидает на нее взгляд и пальцами закрывает следы на шее. По сравнению с горящими линиями собственные руки кажутся холодными.

– Это был не он, – голос сиплый, каждое слово причиняет боль.

А Клэри моментально подскакивает на ноги и эмоционирует, фонтанирует чертовыми эмоциями. Изабель остается лишь смотреть на нее и думать, насколько же она наивна, раз полагает, что самой ей нет дела до собственной жизни. Ее душил родной брат. Он пытался ее убить. Он хотел ее убить. Руки трястись начинают от одних только мыслей.

– Это больше не Алек! – заканчивает свою тираду Клэри.

Взгляд даже на нее поднять нет желания. Если бы могла, Изабель бы закричала. Если бы могла, она бы заорала, чтобы та выметалась из комнаты и разбиралась со своей жизнью, а к ней не лезла. Потому что нихера она не понимает.

Потому что демоническая кровь не может отобрать у нее брата. Она не позволит. Не отдаст.

– Нет, Клэри. Алек. Это все еще Алек. И я сделаю все, что потребуется, чтобы вернуть его.

Звучит она ужасно. А следы на шее выглядят еще хуже. Изабель боится посмотреть на них, когда стоит у зеркала. Потому что такое чувство, что одно их существование уже подтверждает правоту Фрэй. Но та права быть не может. Не может и все тут. Ей лучше знать, она разберется. Только передергивает от одной мысли, что эти синяки оставили те же руки, что когда-то прижимали ее к себе, которым она могла всецело довериться. Он не узнал ее. Он всего лишь не узнал ее. Именно так пытается успокоить себя Изабель, натягивая водолазку с высоким воротником, чтобы никто не видел этот ужас. Она вылавливает Клэри и строго-настрого запрещает той говорить о том, что с ней произошло. Потому что, если узнают родители… у нее не будет возможности доказать, что Алек все тот же где-то глубоко внутри.

Информацию приходится собирать по крупицам. А мама еще и странно косится на нее, когда выдает какие-то фразы. И ведет себя так, будто они уже говорили об этом. Те несколько часов после того, как она пришла в себя, вспомнить так и не удается. Возможно, все самое необходимое тогда и произошло.

Сестра Люка умерла. Она была там же. И после этой новости Изабель не может и пары секунд выждать, тут же выпаливает:

– Где Алек?

Мариза головой качает обреченно, и сначала это даже пугает. Пока она не говорит:

– Шансов вернуть его нет. Переродок, что так похож на моего сына и твоего брата внешне, сейчас в подвале. На втором уровне. В третьем отсеке. Там несколько особо прочных клеток и всего пара бывших обитателей Института. От них необходимо избавиться в течение ближайших суток. Время дано на то, чтобы перепробовать всевозможные методы и подходы к прочистке организма от демонической крови. Сама понимаешь, это вроде лабораторного эксперимента.

Изабель не дослушивает. Ей не хочется слушать. Ей так паршиво, будто бы что-то перевернулось резко и внезапно. А еще стойкое чувство, что ее семья предала собственного сына. Не должно так быть. Только не они. Они не имеют права вот так сложить руки и сдаться. Это все еще Алек, неужели они слепые?

Она сидит с ним часа три. Чтобы отбежать минут на пятнадцать что-то перекусить и снова вернуться. И все это время он даже не смотрит на нее. Она для него пустое место. Она для него не существует. А Изабель чувствует себя полной дурой, потому что все никак не может заткнуться.

– Помнишь, как я порвала твой учебник? – и очередная глупая история.

– Мне так жаль, что тебе приходилось вечно покрывать меня перед родителями, – и очередная бессмысленная попытка достучаться до него.

– Ты не можешь стать кем-то другим. Только не ты, Алек. Я тебя слишком хорошо знаю, – и очередное холодное молчание в ответ.

Ей больно говорить, ужасно больно хрипеть, но она все никак не может заткнуться. Все пытается вытащить его на поверхность. Для такого нужна колоссальная сила воли, но у Алека она ведь есть. Он справится, никакие манипуляции с кровью не смогут его сломать. Но взгляд у него пустой. Куда-то в пол, вниз. И кажется, что за все это время он не пошевелился ни разу. А Изабель уже почти на грани. Ей хочется ударить ладонями по решеткам и позволить себе зареветь. Нет, неправда. Ей хочется, чтобы он наконец узнал ее. Хочется ударить его ладонью по груди и сказать, что она почти поверила. Почти поверила, что война смогла отобрать его у нее. Хочется просто прижаться к нему, вцепиться к него руками и знать, что она все еще может ему доверять, что это все еще он.

В ушах будто какой-то хруст, когда она возвращается к родителям. Когда ее обнимает Макс и обеспокоенно спрашивает, когда же вернется Алек, куда делся его старший брат.

– Он больше не вернется, – отзывается Роберт.

И Изабель не знает, откуда в ней столько злости. Она ощетинивается, моментально кидает отцу озлобленное:

– Как ты можешь так говорить?

Роберт лишь качает головой, во взгляде то, что Изабель хочется видеть там меньше всего. Сожаление и смирение.

– Изабель, не при Максе, – упрекает ее отец, но упрек получается каким-то измученным, слабым. – Ты должна понимать все сама.

Они не правы. Все не правы. Не могут они быть правы. Потому что если хоть на секунду допустить мысль, что все они правы, то все сломается за считанные мгновения. Ее хрупкий и шаткий карточный домик. Тогда получается, что Изабель не помнит, когда видела своего брата в последний раз. Не помнит его последние слова. А так ведь не бывает, правда? Такие моменты ведь должны отпечатываться в сознании, потом на протяжении многих лет крутиться снова и снова и заставлять тосковать. Она не помнит и не может вспомнить. В памяти остается лишь утро.

Утро, когда просыпается в своей кровати, переворачивается на другой бок и упирается в тело брата. Ведет пальцами по скуле, будит. И первое, что слышит от него еще сонного:

– Это случилось снова, да?

Изабель улыбается и оставляет едва ощутимый след от поцелуя на его щеке.

– Не смей себя винить, понял?

Один и тот же разговор, повторяющийся уже раз в пятый, наверное. Вряд ли когда-нибудь ей удастся добиться того, что он не проходил через очередной поток вины и отрицания всякий раз после того, как они перейдут границы. Лишь бы не отталкивал от себя, а с остальным они справятся. В конце концов, с кровосмешением как-то можно жить.

– Когда начнется настоящая суматоха, будь осторожна, – говорит Алек уже позже, когда они оба одеваются. – Ты не Джейс, не суйся в гущу событий.

И она кидает ему в лицо его же футболку, усмехаясь. Потому что она воин, она не хуже них держит оружие в руках, и он не имеет права говорить ей, что делать.

Это не то воспоминание, о котором можно будет рассказать родителям. Друзьям. Кому-угодно. Да и это точно были не последние его слова. Ей бы вспомнить, но не получается. Она помнит только утро, а остальное – что-то серо-черное, взрывающееся, с запахом крови, пыли, пота.

Вернуться туда, вниз. Вспомнить о том, что Люк уже потерял сестру. И поймать себя на страшной мысли, что она, похоже, тоже теряет брата.

Он все еще не смотрит на нее. И Изабель кусает себя за внутреннюю часть щеки. Зачем-то снова начинает говорить. Наивная. Она сейчас не многим умнее и импульсивнее Фрэй. Думает, что может что-то изменить, с чем-то справиться. Она вскрывала трупы Отреченных. Она должна прекрасно знать, что обратного процесса просто не существует. Но сейчас все настолько лично, все настолько затрагивает ее саму, а не работу, что упрямство совершенно не позволяет сдаться и поверить трезвому рассудку.

Был бы это страшный сон, она бы давно проснулась. Проснулась бы и влетела к нему в комнату без стука. Разбудила бы одним своим резким появлением и прижималась бы с таким отчаянным остервенением, что точно бы напугала его.

Но это не сон.

У Изабель стоит ком в горле, и с холодным разумом точно проблемы, потому что она подходит вплотную к решетке, пальцами сжимает прутья и смотрит на Алека.

– Я знаю, что ты меня слышишь. И я знаю, что ты все еще там. Ты сильнее этой мерзкой крови, она не твоя собственная, – голос срывается на сипение, уходит в шепот.

И когда он поднимает голову, когда встречается с ней взглядом, на доли секунды она верит, что у нее получилось. Что это он, что он здесь. С ней. Что это ее Алек, которого она знает всю жизнь, а не тот монстр, что пытался выкачать из нее жизнь, намертво прижав к асфальту. А Клэри молодец. Все же нашла Джейса. Если бы не Джейс, то ее бы здесь уже не было. Изабель смотрит брату в глаза и измученно улыбается, чуть поджимает губы и кивает. Это он, все еще он. А ей никто не верил.

Равно до тех пор, пока его ладонь не хватает грубо ее за пальцы. Так, что она ударяется лбом о толстые прутья решетки. Он сжимает ее руку так, что она начитает скулить, сама не отдавая себе в этом отчет. Так, будто хочет сломать ей каждый палец. А, быть может, уже ломает. И взгляд не просто холодный и равнодушный, взгляд чужой.

– Скажи еще слово, – рычит он на нее. – И я найду способ выбраться из этой клетки и переломать каждую кость в твоем теле, охотница.

Отпихивает ее так же грубо. Изабель оседает на пол, но вряд ли в этом уже виноват он. У нее трясутся губы, и рука болит. Два пальца она не чувствует. И на запястье точно проступят синяки. Но страшно не это. Страшно, что ее брат все еще ее не узнает. Все еще хочет ее убить.

Изабель путается в ногах, когда уходит. Почти по стенке, почти на не разгибающихся ногах.

И когда натыкается на обеспокоенную Клэри в коридоре, совсем ее не слушает. Улавливает звенящее в ушах «все будет кончено сегодня ночью» и моргает несколько раз. Только смотрит на нее почти невидящим взглядом и тихо произносит:

– Ты тоже не смогла бы убить Джейса. Брат он тебе или нет – значения ведь не имеет, правда? Ты бы не смогла.

Крик из глотки вырывается, лишь когда ей накладывают тугую повязку на пальцы. И вряд ли этот крик как-то связан с болью. Потому что пальцы она все еще не чувствует совершенно.

========== 10 ==========

Рано или поздно все всплывет наружу.

Алек повторяет эти слова себе чуть ли не с первого дня. И лишь совсем недавно он начал говорить их еще и вслух. Будто бы в напоминании нуждается то, что они делают. Он повторяет их сестре каждый вечер или ночь, когда они остаются вдвоем. Изабель только улыбается, грустной и какой-то понурой улыбкой. Прижимается спиной теснее к его груди, пальцами перебирает пряди его волос, чешет кожу головы и совершенно непроизвольно тяжело выдыхает.

Она говорит:

– Я так устала.

Она комкает слова:

– Я так хочу спать.

Она практически шепчет, прикрывая глаза:

– Обними меня, Алек. Прикинься, что у нас есть будущее. И давай уже спать.

У них нет никакого будущего, и они оба это прекрасно знают. Настоящее у них хлипкое, шаткое и едва ли не лживое. Но они прикидываются, что все и дальше будет так же спокойно. Что наружу никогда ничего не выплывет, что они смогут не разрушить до основания свою родственную связь, надавив на нее грузом бессознательной страсти и необъяснимого сексуального притяжения. Они же такие сильные, они справятся.

Очередная ложь. Врать себе ведь так приятно, правда? Врать себе ведь даже лучше, чем врать другим. И Алек врет себе, мысленно повторяя снова и снова, что скоро они остановятся. Поставят жирную точку и вернут все на прежние места. Перестанут воровать друг у друга поцелуи, наспех стягивая одежду, когда Институт погружается в тишину ночи, граничащей с ранним утром. Перестанут, они обязательно перестанут. Это лишь период такой в жизни, на самом деле им все это не нужно, они заигрались, потеряли чувство реальности и правильности где-то по пути.

И Джейс иногда смотрит на них так, будто все знает. Будто знает, но почему-то продолжает молчать и прикидываться, что ничего не происходит. Что все так же, как и было раньше, совершенно не изменившееся и стабильное. И когда в такие моменты он пересекается взглядами с Алеком, то за радужкой что-то мутное, гаснущее.

«Не смей меня осуждать», – хочет сказать Алек. Хочет, но продолжает молчать. Потому что он не станет ничего вытаскивать на поверхность. Не станет вытягивать всю эту грязь на всеобщее обозрение. Даже для Джейса.

Их связь именно что грязью ощущается. Настолько, что от самих себя противно. И приходится напоминать себе снова и снова, что дело совсем не в слепой похоти. Дело в другом. Но в чем? Объясниться бы с собой, расставить все по местам и наконец понять.

Изабель проще прижаться к брату во сне, рукой накрыть его руку, лежащую поперек ее живота, пальцы переплести и постараться заснуть как можно быстрее. Они ведь оба чувствуют себя виноватыми, они оба все никак не поймут, что винить себя бесполезно. Остановиться бы, им бы просто остановиться. И каждый день, каждую ночь перед тем, как заснуть – в своей ли кровати, в его ли, одна или с ним, – Изабель обещает себе, что завтра все закончится, что завтра все будет совсем иначе, что она наступит каблуком сапог себе на глотку и перестанет мучить Алека. Перестанет испытывать его на прочность.

Рано или поздно все станет известно.

И им стоит остановиться до того, как это произойдет. Им стоит быть умнее, им стоит услышать голос разума. Ведь эмоции, чувства – они лишь мешают, затуманивают рассудок и не позволяют выполнять работу, жить по привычному расписанию.

Война, их испоганила война. И если скрываться за этим предлогом, если с отчаянием в надломленном голосе повторять снова и снова, что дело в войне, в ней одной, больше ни в чем, то можно поверить. Можно поверить, что все дело в войне, когда на Изабель накатывает настоящее цунами из тоски по Максу, когда она не может прекратить плакать, когда у нее трясутся руки и она как безумная не позволяет никому к себе приближаться. Когда практически дерется с Алеком, пытающимся ее успокоить. Бьет кулаками, отпихивает от себя, погружаясь в откровенную истерику с такой легкостью, что ему приходится чуть ли не заламывать ее руки, чтобы она успокоилась. И у нее течет косметика, оставляя следы на его футболке, и пальцы цепляются за ткань, и носом она, всхлипывая, утыкается ему шею, пока он не выпускает ее из крепких объятий, пока держит и не отпускает, понимая, что все дело снова в младшем брате. Все дело в их катящейся в Эдом семье.

Можно поверить, что все дело в войне, когда в голове снова и снова всплывают мысли, что теперь так просто сжать в руках оружие и больше никогда не увидеть утра. И пускай она хоть сотни раз говорит ему, чтобы он не смел ее защищать, чтобы не смел переживать, что сама она справится, что она ничем не хуже его, суть это не меняет. Война. В войне все дело. Они голой грудью будут защищать друг друга, если понадобится. И все раны, все шрамы на теле не пугают давно, даже не напрягают. Намного страшнее вдруг осознать, что нет никаких гарантий, что завтра их все еще будет двое.

И даже если все и правда всплывет наружу, даже если имя семьи будет окончательно втоптано в скверну, залито гнойной кровью, то это и не так важно, наверное.

В войну все немного сумасшедшие. В войну не работают привычные законы, не работает мораль и никак не функционируют привычные «хорошо» – «плохо». Все дело в войне, это именно она не оставила им выбора, она толкает их ближе друг к другу. Настолько близко, что до стонов, до безумия, до рваных поцелуев, что на грани жестокости. Война. Разумеется, война.

Поверить бы еще в это. Принять бы эту ложь и раствориться в ней.

– Можно жить и без будущего, – бубнит Алек, практически засыпая, – сейчас его нет ни у кого.

Не потеряться бы только в своей лжи, не заблудиться в ней окончательно, как в лабиринте, выхода из которого нет, а каждая стена ядом покрыта обильно. И Изабель слабо улыбается, ощущая чужое дыхание практически над собственным ухом. Ведь они могли бы сослаться на то, что никто не объяснял им, как правильно, а как – нет. Но так далеко заходить, так откровенно врать себе уже не получится. Знали, все они знали. И все равно заступили за рамки, все равно растоптали все в аморальности. Все сознательно, все добровольно. Вряд ли взвешенно, вряд ли обдуманно. Скорее – импульсивно, глупо. Все так, как противоречит любым понятиям о том, каким должен быть охотник.

Война. Все дело в войне. И если поверить, что завтра для них станет последним днем, то все почему-то не кажется ни грязным, ни аморальным, ни неправильным. Если завтра и правда будет последний день, то им удалось ухватить за хвост призрачное «сейчас». И тогда, быть может, не стоит и жалеть о произошедшем. Тогда, быть может, они все сделали правильно, когда до остервенения целовались в какой-то тесной подсобке, не в силах остановиться, торопливо стягивая одежду и наконец отдаваясь тупым и таким естественным неестественным инстинктам.

========== 11 ==========

– Изабель, ты вообще меня слушаешь?

Она кивает, как-то немного по-глупому улыбается Саймону и говорит, чтобы он продолжал. Слушает, конечно она его слушает. Просто устала. Устала за день – вот и все, ничего другого. Приваливается ему на плечо и редко моргает, чувствуя, как он подбадривающе обнимает ее, кладет руку на плечо. Практически не различая слов в звуках, которые доносятся из его рта. Наверное, у него что-то и правда интересное случилось, раз он все говорит, говорит и не может замолчать. Или же она просто давно не обращала внимание на то, как Саймон и Клэри действительно много треплются. Жизнь примитивных на них оставила явный отпечаток.

Тишина. Где-то между звуками должна быть тишина. Если прикрыть глаза и вдохнуть поглубже, то она обязательно сможет вычленить эту тишину и раствориться ней хотя бы немного.

Тишина не наступает.

Лишь спустя некоторое время она чувствует, как плечо под ее головой шевелится, возможно, именно это ее и будит. Она и не заметила, как и заснула.

– Устала? – спрашивает Саймон. – Хочешь, пойдешь спать, а остальное я расскажу завтра?

Кивает Изабель чуть сонно, зачем-то целует его в щеку и поднимается с дивана, направляясь в сторону собственной спальни.

– Спокойной ночи, Саймон, – у самого выхода, не оборачиваясь.

– Спокойной ночи, Изабель.

И ей почему-то хочется усмехнуться в деревянную поверхность двери, которую она толкает перед собой.

Все это не то. С каких пор она вообще сравнивает? Ангел, кто-нибудь подарите Изабель Лайтвуд на Рождество мозги. Они ей нужны, причем немедленно. Потому что свои она, кажется, совсем растеряла.

Добирается до собственной спальни и скидывает туфли, даже не удосужившись поставить их ровно. До кровати доходит уже в полудреме, не помня себя, просто рухает сверху. Так и не стягивает с себя одежду, не смывает макияж. Край покрывала накидывает на себя, не в силах и под одеяло залезть. Сон, ей нужен сон. Она чертовски устала, все остальное может подождать.

Просыпается она, когда уже давно светло. И часы дают понять, что проспала часов двенадцать, хотя по ощущениям лишь закрыла и открыла глаза. Изабель вылезает из кровати, переползая за туалетный столик и смотрит на размазавшийся, почти вштампованный местами в кожу макияж. Оттирать салфетками приходится его долго, и все это время она смотрит на собственное отражение в зеркале, силясь узнать себя.

Изабель жалеет, что ее мозг не жесткий диск. Что нельзя взять и удалить лишнюю информацию, подчистить местами и привести все в порядок раз и навсегда. Было бы проще, было бы намного проще.

В пальцах у нее все еще зажаты грязные салфетки, на лице не осталось и следа косметики. В чувства приводит звук открывающейся двери. Так просто? Без стука? К ней никто не вламывается, даже Макс стучит. И когда Изабель замечает в зеркале старшего брата, стоящего в дверях, вывод напрашивает только один – она не слышала стук, слишком глубоко закопалась в себя. Потому что уж кто-кто, а Алек точно не стал бы беспардонно врываться к ней. Медленно, почти механически она опускает салфетки на ровную поверхность перед собой и разжимает пальцы.

Поворачивается и моментально ощущает себя потерявшейся маленькой девочкой. И стойкое осознание: был бы на его месте Саймон, она бы вытолкала того из комнаты, мотивируя все это тем, что совершенно не накрашенная, помятая и заспанная.

– Иди сюда, – почти шепотом, едва поджав уголок губ.

Алек хмурится, какой бы ее идея ни была, она заранее ему не нравится. И не для того он вообще к ней зашел. Собирался разбудить – вот и все. Потому что слишком долго она спала, потому что мама не поверила в то, что она и правда может так долго спать в своей комнате, а не гулять где-то до самого утра, потом возвращаясь домой, не стоя на ногах.

И она уже почти собирается произнести пресловутое «пожалуйста», когда он все же сдвигается с мертвой точки дверного проема.

– Что-то случилось? – голос предельно ровный и спокойный, но Изабель знает, что если прямо сейчас заглянет ему в глаза, то увидит там беспокойство. Иногда ей кажется, что Алек такой ребенок. Совершенно не умеет скрывать свои эмоции. Совершенно. И от этого безосновательная, беспричинная улыбка.

– Все в порядке, Алек, – получается немного устало и на выдохе, когда он присаживается на корточки рядом. – Все в порядке.

Совершенно не понимает ее, абсолютно. А она, сгибаясь, чтобы удобнее устроиться, опирается головой о его плечо, спинкой носа практически касаясь шеи. Отчетливо чувствуя чужой-родной запах. Едкий шампунь, почему ее шампуни не пахнут так явно? Можно было бы экономить на духах.

И она уже почти слышит какую-нибудь едкую фразочку, относящуюся к Саймону, в его исполнении, но Алек молчит. Он молчит даже чаще, чем она ждет.

С Саймоном все просто, верно и понятно. С Алеком – адреналин зашкаливает и тремор в пальцах.

Может, и правда так. Но почему-то ровно в этот момент Изабель четко уверена в том, что рядом с братом спокойнее, тише. И эта мысль странная, будто за уши притянутая. Ну как с ним может быть спокойно, когда они постоянно рискуют попасться? Когда одно неверное движение, и все раскроется. Когда ревность Алека у него на лбу бегущей строкой прописана, а она сама, как бы сильно не заигрывалась в свои игры, порой слишком явно хочет прижаться к нему и содрать эту чертову рубашку, которая ей никогда не нравилась. Не может все тут быть спокойно. И уже тем более не может быть спокойнее, чем с Саймоном. Такой ей и нужен, наверное, по закону жанра: эдакий хороший соседский парень.

– У тебя точно все хорошо? – спрашивает Алек, чуть поворачивая и наклоняя голову в сторону ее лица. Как будто может поймать ее взгляд. А она знает, ей стоит только захотеть – до его губ пара сантиметров.

– Точно, – на выдохе и поднимает голову, которую словно тяжело оторвать от его плеча. И улыбается широко вдруг, почти со смехом: – Прекрати! Я и сама могу постоять за себя, если надо.

– Знаю, – как-то отстраненно.

Пауза. Она выдерживает паузу, хотя эта пауза им совсем не нужна, и без нее могут обойтись.

– Дашь мне несколько минут, чтобы накраситься и переодеться?

Непроизвольно, почти не задумываясь он целует ее в не накрашенные губы и только потом уходит. А Изабель замирает взглядом на закрывшейся двери еще на пару мгновений.

Ей бы перестать играть на два фронта, перестать создавать аляповатую конспирацию и путаться в своих ощущениях. И самое главное – перестать врать Саймону, который ничем это не заслужил. Перестать снова и снова испытывать выдержку брата, гуляя по ночам с вампиром. Ничего она не делает проще и правильнее, лишь усложняет. Усложняет и сама запутывается.

========== 12 ==========

Загнали себя. Они загнали себя в самый угол. В тупик, выхода из которого нет.