Текст книги "Душа моя рваная — вся тебе (СИ)"

Автор книги: Soverry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Настолько, что остается только прижаться спиной к этой стенке, вжаться в нее, где-то на подкорке сознания все еще надеясь, что она – эта жесткая, холодная стена – вдруг может испариться, исчезнуть, обернуться воздухом. И тогда они смогут сбежать, смогут спастись и снова прикинуться собой.

Прикинуться собой, не стать.

Дышит, как же ей блядски тяжело дышать. Легкие как будто щемит от каждого вздоха, Изабель лезет вперед, закрывает брата собой, смотрит матери четко в глаза. С вызовом, со злостью, а сама боится, как маленькая девочка, за руки его цепляется, едва сдерживает крики в глотке. Ей страшно встречаться взглядом с отцом. Ей страшно чувствовать его взгляд на себе. Ей бежать некуда, но она не позволит за все отвечать Алеку.

А он, кажется, умирает заживо. Чувствует запах собственного гниения.

Родители застали их в его комнате. Полуголыми. Спящими в одной кровати. Каждое слово – резким, болезненным ударом. Под дых, до одури. До черной пелены перед глазами. Он не может вдохнуть, он не может нормально вдохнуть. Лишь пытается одернуть Изабель, чтобы она не лезла на рожон.

И взгляд поднять не может. Смотрит тупым полубезумным взглядом в пол, куда-то под ноги отцу. И отсчитывает секунды до того, как от них останется пепел. Чертов пепел, как тот, что падает с кончика его сигарет. Язык прилипает к небу. А в ушах все еще звенит громкий, слишком громкий голос отца: «Одевайтесь. Я сказал: одевайтесь немедленно».

Пятнадцать минут прошло, пятнадцать. У матери уже руки не трясутся, она не хочет придушить их обоих голыми руками, они полностью одеты и стоят в ее кабинете. И Изабель дергается, будто через нее пропустили электрический ток, будто ударили собственным же кнутом, когда отец проворачивает ключ в двери. Хватается за руку Алека, ногтями больно впиваясь в предплечье. Он не реагирует. А у нее за грудиной прячется истерика, которую не выпускают лишь титанические усилия. Она рискует захлебнуться в этой истерике. В истерике и в криках на мать, что та не может так поступать с собственным сыном, что та убивает его, неужели не видит?

Не смеет и рта раскрыть.

Молча принимает звонкую пощечину, чуть носом шмыгает, когда мать пальцами впивается в скулы и заставляет смотреть себе в глаза. Изабель лишь чувствует, как ее рука беспомощно соскальзывает с руки брата, цепляясь за рукав.

– Это моя вина, – скулит она. Скулит. Как вшивая собака. Изабель Лайтвуд так не разговаривает, Изабель Лайтвуд так не умеет просто. – Не трогай его. Не смей обвинять его. Я сама отвечаю за то, в чьей кровати засыпаю, я сама решаю…

Мариза встряхивает дочь, и это именно Роберт, кто оттаскивает ее от нее. И Изабель вдруг резко ныряет в стыд с головой, когда встречается взглядом с отцом. Его принцесса оказалась проституткой. Проституткой, соблазнившей собственного брата. Грязной шлюхой, наплевавшей на все правила. Потаскухой, что не заслуживает ангельской крови. Суккуб. Мерзкая и отвратительная тварь. И Изабель отступает, смотрит в пол и отступает. Отец никогда в ней не разочаровывался, она всегда была его маленьким чудом. Идеальной и замечательной. Презрение. Все это сменилось презрением. Алек наконец приходит в себя, а она теряется, исчезает, затухает. Неживая живая. И больше не касается его, глохнет, слепнет, начинает подгибать колени неосознанно и оседать.

Не ощущает, когда ее, будто куклу, он поддерживает и толкает в сторону дивана, усаживая. В вакууме, она в чертовом вакууме. Их проклянут, вышлют, лишат рун и памяти. Они мертвы. Хуже, чем мертвы.

– Это все…

– Заткнись! – практически взвизгивает Мариза. – Ты не смеешь. Я дала тебе все – буквально все! – а ты трахаешь собственную… Ангел, как же мне противно. Я хочу, чтобы вас обоих никогда не существовало. Чтобы вы оба были мертвы. Чтобы…

Истерика все же накрывает. Не Изабель, Маризу. И Роберт как-то механически гладит жену по спине, не сводя взгляда с сына. Он готов вцепиться его в глотку. Вцепиться в глотку и вытащить гортань, вырвать. Ровно до этого момента и тени ненависти не проскальзывало в нем.

– Тебя спасает лишь то, что ты мой сын, – сквозь зубы, едва не прожигая взглядом насквозь. Таким Роберта не то, что видеть, представить – и то трудно.

Вся сцена превращается в немую, замороженную, тупую.

Мертвые.

В миг они все мертвые.

И имя Лайтвудов больше ничего не стоит. Цена ему – пепел сигарет сына, запах перегара дочери, вкус измен отца и железо беспринципности матери.

Больше они не произносят ни слова друг другу. Больше и не произнесут.

Мариза уходит первой, все еще борясь с всплывающими картинами в голове, от которых хочется вспороть себе живот, лишь бы они прекратились, исчезли и перестали мучить. Она больше никогда не заснет без снотворного. Она будет запивать его вином, а однажды выпьет всю пачку, чтобы никогда не проснуться. Потому что ее мальчик, ее любимый и идеальный мальчик вдруг превратился в чужого, незнакомого ей извращенца. Потому что ее единственная дочь, на которую она не возлагала огромных надежд, но не могла не любить, которую она всегда хотела видеть серьезной, продуманной и выстраивающей себе хорошее будущее, пала так низко, как не может пасть ни одна шлюха. Потому что перенести это на фоне смерти Макса, на фоне измен Роберта будет слишком сложно, слишком мучительно, почти невозможно. Ей нужно будет лишь спать. Спать и не думать во сне о том, что у нее осталась одна работа и полностью разрушенная жизнь. Она и заснет. Заснет так, как может.

Следом – Алек. Он откажется от всей привычной жизни добровольно. Быть нефилимом не значит быть охотником. Руны со временем останутся лишь шрамами, стило будет давно брошено где-то в Институте. От сигарет он не сможет отказаться уже никогда, периодически будет пить и опять оживлять воспоминания алкоголем, который когда-то на дух не переносил. Саморазрушение станет его лучшим другом, с виной жить он так и не научится.

Роберт уходит не сразу. Подходит к вцепившейся в собственные некогда уложенные идеально волосы Изабель и разжимает ее пальцы, осторожно, чтобы не вырвать клоки из головы, смотрит какое-то время на нее и лишь затем скрывается за дверью, чтобы уже никогда не вернуться. Он будет жить с любовницей, но никогда уже не задумается о том, чтобы завести детей. Были у него дети, были. Его дети будут преследовать его в воспоминаниях. Не мертвый Макс, не погрязшие в кровосмешении Изабель и Алек, нет. Он будет вспоминать их маленькими и постоянно сожалеть о том, что чего-то не сделал, что не был к ним внимательным, что позволил свернуть их жизням не туда. Позвонить старшим он не решится даже тогда, когда узнает, что яд демона, попавший в кровь во время охоты, медленно будет убивать его в течении ближайшего месяца и предотвратить это невозможно. Его дети станут недостижимы, они для него вроде как исчезнут где-то на задворках воспоминаний.

Изабель никуда не уходит. Изабель остается сидеть на диване и смотреть на собственные руки, будто на чужие. На пальцы, на ногти, на запястья. Сойдет с ума, она сойдет с ума. Просто съедет, будто с горки на заднице. Быстро и с изломанной улыбкой на губах. А потом уже никогда не станет улыбаться. Ее сожрет осознание того, что она сломала жизнь Алеку, не спросив даже, толкнув его в самую пропасть, не поинтересовавшись, готов ли он разбиться. Сломанная кукла, бесполезная и никчемная в своем безумии. Зациклит на одной мысли, с которой уже не сорваться. А покончить с собой будет слабо и в голову не придет. Запереться в комнате, стать тенью, носить оставленные им рубашки, свитера, футболки. С трудом дышать ночами и умирать с каждым рассветом.

И когда спустя несколько – она ведь и не будет знать сколько точно – лет Алек придет за ней, чтобы вытащить, спасти, забрать, она тонкими пальцами будет касаться его лица, не узнавая. Вцепится, обвив иссушенными безумием руками, и будет мысленно умолять о прощении. Оба они будут давно не собой, оба они будут совсем не похожи на себя. Но он не оставит ее. Не оставит из-за собственных внутренних демонов, сжирающих изнутри. И опять позволит ее покусанным, сухим и потрескавшимся губам целовать его, потому что иначе ей будет лишь хуже, иначе она загнется, а он проснется рядом с ее остывающим телом однажды. Лишь потому он ей позволит. Позволит ей, на минуты короткие будет позволять и себе. А потом глушить вину табаком и алкоголем.

От них останутся лишь имена, фамилия – общая, одинаковая, родная – будет стерта и уничтожена. Умирать медленно, убивать друг друга, пропадать между настоящим и прошлым, не находя себе оправдания, не прощая себя, а лишь сильнее укоряя. А ночами цепляться друг за друга ритмичными движениями, рваными поцелуями и синяками, засосами, царапинами. Чтобы перед самым рассветом выпадать из реальности в осознание происходящего. Чтобы ненавидеть себя еще сильнее, а жить лишь ради того, чтобы другой хоть как-то справлялся.

Вытаскивать себя и снова топить.

========== 13 ==========

Виновна.

Это слово в голове не звенит, не гудит, но почему-то на повторе снова и снова воспроизводится. Ей зачитывают приговор, Изабель поднимает голову и тупым взглядом смотрит на зал, не вылавливает взглядом никого конкретного. У нее в глазах холод, в позе ледяное спокойствие, ее даже не потрясывает.

Виновна. Изменница. Ее лишат рун, подчистят память и выкинут из Сумеречного мира с такой легкостью, будто она никогда не была его частью. На глазах нет слез, во рту отчего-то пересохло и желудок скручивает, а так – она в полном порядке.

Встает с места она на удивление легко. Скользит взглядом по Магнусу и тщетно пытается ему улыбнуться. Она спокойна, но играть счастье почему-то не получается. Ей нужно улыбнуться ему. Он сделал все возможное, чтобы защитить ее. И она совершенно не винит его в том, что дело они проиграли. В конце концов – так решил Конклав. Ее судили, ее приговорили. Улыбнуться ему все же получается. Ломано, натянуто, неестественно. Изабель медленно сжимает пальцы в кулак, царапая собственную ладонь. Сожаление и сопереживание во взгляде Магнуса она уже не видит.

Ее выводят из зала, крепко держа за руку ниже плеча. И она слышит только шум множества голосов, не замечает, как с места резко встает ее брат, но так и остается стоять. Наверное, лучше лишиться рун, чем быть частью этого порченного мира. Изабель думает, что так будет намного лучше, когда дверь закрывается и в ушах остается этот прихлопывающий звук.

Приговор будет приведен в исполнение через пару часов.

Официально у нее есть время попрощаться с родными, но она уверена, что мать не придет. Мать не придет, потому что всегда считала ее недостаточно хорошей. Испорченной и избалованной девчонкой, что не просто раздвинула ноги перед каким-то фейри, так еще и информацию ему сливала. Мать не придет, наверное, но Изабель ее и не ждет, не будет ждать.

Официально у нее есть право просидеть в пустой комнате все это время в полном одиночестве и отказаться от своего права попрощаться с близкими.

Алек говорит Магнусу:

– Надо обжаловать приговор.

Тот смотрит на него почти затуманенным взглядом, как будто слишком медленно обрабатывает полученную информацию.

Алек говорит Магнусу:

– Должен быть выход.

Ответом служит горькая усмешка.

– Не мне рассказывать тебе о законах Сумеречных охотников, Александр, – мягким, приятным тоном, пропитанным горечью. – Мне казалось, ты хорошо знаешь Кодекс.

Был суд. Приговоры Конклава окончательны. То, что Лидия сняла все обвинения, никак не помогло. Могла бы помочь Чаша, но где она находится теперь, никто не имеет ни малейшего понятия. У Алека уже не осталось сил злиться на Джейса, не осталось сил, чтобы обвинять парабатая. Он не хочет думать, что во всем виноват тот, хотя думать иначе не получается. Его сестра – его, не их – будет изгнана из-за инфантильности и взбалмошности Джейса.

Алек говорит Магнусу:

– Я не могу допустить, чтобы Изабель лишили рун.

Магнус чуть наклоняет голову набок. Кошачьи глаза смотрят хитро, с укоризной.

– Саботаж. За подобное и тебя пустят под трибунал, – тихо, почти не привлекая внимание.

Помещение Алек покидает, чуть помедлив. Можно быть глупцом, можно наивно верить, что ему удастся сейчас – за пару минут – придумать что-то такое, что вытащит ее, спасет, заставит Конклав поменять решение. Можно во что-то верить, на что-то там полагаться, но Алек привык рассчитывать на холодную логику, на здравый смысл. И на вопрос: «Что делать?» – в голове тишина. Он ничего не может сделать, если совсем честно.

На самом-то деле даже рассчитать время не получится. Понятие «пара часов» крайне условное. И время есть исключительно потому, что уполномоченные нефилимы должны явиться в Институт. Для любой процедуры нужно время, вот и все.

Формальности, не более.

Его к ней пускают сразу же, хотя Алек уже готов сорваться на кого-то и банально проораться, хоть как-то выплеснуть эмоции.

– Прости.

Все, что он может ей сказать. Все, что приходит в голову.

– Прекрати извиняться, – практически шипит она на него.

А потом не сдерживает смешок. Скоро она не будет помнить ничего, скоро она не будет помнить и его, а все продолжает препираться. Ирония. Ирония, полностью отражающая все их взаимоотношения. И Изабель делает несколько шагов в его сторону, неудачно ставит ногу, чувствуя, как та чуть уходит в сторону на высоком каблуке.

– Черт, – бубнит она себе под нос и скидывает туфли.

Не хватало еще подвернуть ногу или сломать каблук. Конечно, она их больше никогда не наденет. Конечно, это последний раз, но все же.

– Я должен был что-то сделать, – говорит Алек.

Она его не слышит, не слушает. Прижимается к нему вплотную, руками шею обвивает, приходится подняться на носочки.

– Тихо, – шепчет она. – Тихо, ты пытался. Вы все пытались. Наверное, мне следовало лучше думать, с кем спать.

В мыслях горечь, а в словах откровенный яд. И он бы обязательно замкнулся в себе, в который раз отодвинул ее куда-то за пределы своих извечных стен, если бы не чертов приговор. Если бы не чертовы «но».

Словами она давно уже не просит, лишь прикосновениями. И ждет, дает ему самому переступить через установленные в голове принципы. Ждет, пока он не касается ее, пока руки не ложатся привычно-неправильно на талию. И она отчасти жалеет, что на ней это строгое и слишком закрытое платье, что он не может дотронуться прямо до кожи. Вплотную.

Они так стоят молча, пока он не целует ее. Пересохшими губами по идеально-ровно красной помаде, что размазывается моментально, въедаясь в его губы, отпечатываясь на подбородке. Последние попытки надышаться – вот и все.

И он звучит безумцем, когда между поцелуями говорит:

– Я не отдам тебя им.

Горькой усмешкой в его губы. Они оба знают, что все кончено. Они оба знают, что через пару часов от прежней Изабель Лайтвуд останется только тело и имя. А этого чертовски мало. Потому она и целует его так потерянно-отчаянно, потому позволяет углублять поцелуй и тянется к нему ближе.

Изабель не уличает Алека в неосознанной лжи. Могла бы, но не делает этого. Им всегда – с самого чертового начала – надо было за что-то цепляться. За обманчиво-нужную ложь. Фрагментарную, частичную, микроскопическую. Только на этой лжи они и держались. Она отстраняется, он тянется за ней инстинктивно, пальцами она накрывает его губы. И чуть вниз проводит, в последний раз вытирает следы своей помады с его кожи. Во взгляде теплота, такая снисходительная забота. Он бы хотел ненавидеть ее за этот взгляд. Он бы хотел, чтобы никогда чего-то подобного не было под кожей.

Она шепотом говорит, трудно различимо:

– Папа придет?

И он кивает. Кивает, только теперь подумав, что не стоило так бездумно целовать ее, когда в любой момент могут прийти родители.

– А Макс?

– Да, – и ее пальцы чуть сильнее нажимают на верхнюю губу, выбивая алый цвет.

– Хорошо, – еще мягче, с улыбкой.

Ему хочется что-то сказать, что-то ответить. Но в голове ни одного подходящего слова, потому он просто молчит. И она совершенно не злится на это молчание. Сжимает пальцами кофту у него под горлом, тянет на себя, лбом прижимается ко лбу, ластится кошкой, щекой по щеке. И глаза прикрывает. Она бы хотела его помнить. Обрывочными моментами. Такими рваными, чтобы ничего внятного. Одними ощущениями.

В глотке застревает чертово «отпусти-меня-пожалуйста-я-не-могу-больше». Вслух произнести этого Алек не может. Вместо этого сжимает ее в объятиях крепко, слишком крепко, потому что она невольно охает.

Скрип двери, они так и стоят еще несколько секунд. Ничего нет предосудительного, что брат и сестра обнимаются в последний раз. И все же Алек отпускает ее первым, хотя до последнего думает, что банально не сможет разжать руки, что мышцы сведет, заклинит. Изабель практически сразу же оказывается в объятиях Роберта, прячет запачканные помадой подушечки пальцев машинально. Потом Макс. Алек слышит, как голос у нее ломается всего на пару мгновений, когда она что-то нравоучительно говорит младшему брату и после целует того в лоб.

Роберт говорит:

– Ты умница.

Роберт говорит:

– Я всегда гордился тобой, принцесса.

И ей снова удается улыбнуться.

Изменница, преступница. Изабель Лайтвуд скоро исчезнет из этого мира, обратившись в отдаленно похожую на саму себя тень.

Мариза все же приходит. И это несколько удивляет. Они все начинают держаться так отстраненно, когда появляется ответственное лицо Конклава – не многим позже матери – и зачем-то снова зачитывает приговор. Изабель с ядовитой усмешкой ловит себя на том, что не будет помнить и слов в этом приговоре. Не будет помнить ничего. Интересно, а шрамы ее они тоже сведут? На месте рун ведь тоже останутся шрамы. Другие, новые. Ее красивое тело будет изуродовано по меркам Примитивных. Это в мире Сумеречных охотников отметины не портили, не превращали ее в жертву.

Невольно она переводит взгляд на Алека, и из памяти всплывает одно из множества касаний его губ ее плеча, прикосновений ладони к спине, пояснице. И звенящее в ушах: «Иногда я думаю, что каждая отметина на твоем теле – моя прямая ответственность».

Перед ней ставят стул, в руки дают флакончик с густой жидкостью. В теории они все знают эту процедуру, на практике – лучше бы и не сталкивались.

Изабель покорно садится и как-то слишком резко протягивает руку Алеку, не смотря на него. Зато он смотрит, она кожей чувствует, что он смотрит. Пальцами тянется к нему, перебирая воздух.

– Возьми меня за руку, – произносит она решительно, со свистом втягивая воздух носом. – И не отпускай, – встречается с ним взглядом, где-то глубоко за радужкой темных глаза все же скрывается страх, – не отпускай до самого конца, хорошо?

Алек кивает.

Боится. Конечно же, она боится. И глупо думать иначе. Ее учили скрывать собственный страх, а не искоренять его как таковой.

Алек сжимает руку сестры. Сейчас начнется.

– Выпивайте, – командует представитель Конклава. – Только не залпом, а медленно.

Сейчас стабильная и привычная жизнь на бешенной скорости резко повернет куда-то за угол, вылетит на повороте в обрыв. Изабель стискивает его ладонь чуть крепче. И все же делает глоток, встречаясь взглядом с матерью, отцом, Максом. Пока она медленно выпивает содержимое пузырька, Алек ловит себя на мысли, что видит ее не в последний раз.

Он обязательно еще встретит ее несколько раз на улицах Нью-Йорка, рискуя оказаться под трибуналом за подобное. Единственный раз, забыв нанести руну Невидимости, врежется в нее в толпе и машинально поймает за плечи, фраза слетит с языка неосознанно: «Изабель, можно аккуратнее?» – а потом он испарится в толпе. Оставив ее наедине с запутанными мыслями, откуда он может знать ее имя. И с совершенно лживым: «Простите, обознался».

Но сейчас его сестра все еще часть этого мира. Изгнанная, обвиненная, приговоренная к тому, что намного хуже смерти. Большим пальцем он гладит тыльную сторону ее ладони. И Изабель смотрит на Алека мутным взглядом, когда допивает содержимое пузырька. Начинает улыбаться и неразборчивый почти голос – перед тем, как она теряет сознание – уверяет:

– Все будет хорошо.

А потом, когда процесс заканчивается, когда на ее теле слишком много шрамов и ни одной руны, когда она без чувств напоминает ему мертвую, он теряет ее.

========== 14 ==========

Он ее любит или боится одиночества?

С момента разрыва с Магнусом Алек почти что впадает в апатию, катится в сторону бездонной пропасти. Нет, он не сидит постоянно в собственной спальне, не перестает есть или спать. Все так же выполняет свою работу, цедит нелестные фразы в сторону Клэри и продолжает вроде как жить. Эта апатия внутреннего характера, у него что-то внутри отмирать начинает. И Изабель с ее заботой и беспокойством он никуда от себя не гонит. Наоборот. С присутствием сестры рядом огромная черная гнилая дыра внутри перестает расти.

А Изабель злится. Снова и снова на повышенных тонах начинает высказываться в сторону Бейна. Она распаляется и никак успокоиться не может. Обрывает телефон магу и записывает столько голосовых сообщений, что совершенно непонятно, как у того еще работает мобильник.

Алек слышит, как она орет вечерами, когда уходит к себе.

Она орет:

– Магнус Бейн, ты охерел!

Он прикрывает глаза, мысленно пытается отвлечься, уйти, исчезнуть. Он может не слышать всего этого, если не захочет.

Она орет в трубку:

– Думаешь, можешь так просто бросить моего брата?

Он закрывает дверь в свою комнату и никак не может понять, с каких пор стены в Институте превратились в картонные.

А она продолжает орать, хотя никто на другом конце провода и не отвечает.

Алек говорит сестре, что не стоит звонить. Что не стоит ездить, не стоит вообще что-то решать. Все равно все уже решено, видимо. Раньше надо было пытаться что-то изменить. Сейчас – поздно. Она касается его плеча, шеи, накрывая кожу своей ладонью. И ему горячо от ее прикосновений, почти жарко. Изабель сжимает его в объятиях слишком крепко.

– Я не позволю какому-то четырехсотлетнему магу разбить тебе сердце. Я его из-под земли вытащу.

– Неважно, – отзывается он. – Оставь эту идею, Изабель.

Ведь он сам виноват, в самом-то деле. Ведь это он был настолько увлечен мыслью, что рано или поздно потеряет Магнуса из-за бессмертия того, что не заметил, как переступил черту в своих попытках удержаться за настоящее. Алек гладит сестру по голове, путается пальцами в ее волосах и впервые отмечает для себя, насколько они мягкие. Насколько ему спокойнее дышится рядом с ней.

– Нет, не оставлю, – она чуть отстраняется, чтобы посмотреть четко на него. – Я же люблю тебя.

А он все никак не может выпустить пряди ее волос из пальцев. Встречается с ней взглядом.

Алек выдыхает:

– Я тоже тебя люблю, – и чуть хмурится.

Так, будто это и без того понятная истина, будто и говорить этого не нужно. Неужели она не видит сама?

Изабель Лайтвуд чувствует себя бесполезным куском дерьма, когда у нее не получается ничего спустя неделю, две, месяц. Особенно после того, как Магнус выставляет ее из своего лофта.

– Не желаю видеть вашу проклятую семейку, – недовольно выдает он и хлопает дверью у нее перед носом.

А Изабель злится, ударяет кулаком по его двери так, что ладонь тут же отдает болью. Из-за злости, из-за несдержанных эмоций. Не может она все исправить. Не может она вернуть брату его парня, не может абсолютно ничего. И она, как глупая девчонка, утирает проступающие на глазах слезы – осторожно, чтобы не испортить макияж – и возвращается в Институт.

Не в Институт даже – к Алеку.

Лишь своим присутствием она может хоть как-то помочь ему. Это меньшее, что она может сделать. Меньшее и недостаточное.

Он целует ее в накрашенные губы.

Он говорит:

– Спасибо.

Блядское «спасибо», которое ей хочется затолкать обратно ему в глотку. Не за что; она ничего не сделала. И это злит.

Злость испаряется куда-то со звуком расстегивающейся молнии платья. Он целует ее плечи, выцеловывает шею, стягивает режущую глаза ярко-розовую ткань платья, та поддается, соскальзывает по ногам на пол. И Изабель не сопротивляется, не может сопротивляться. У нее ноги подкашиваются.

Она почти стонет:

– Нет. Не надо. Ты не должен. Прекрати.

А сама млеет от прикосновений, поцелуев. Пальцами впивается ему в плечи, ведет по спине, голову назад откидывая, позволяя до исступления целовать шею. И все никак не может заставить себя на полном серьезе оттолкнуть его, заставить вспомнить о Магнусе. Ей плевать, что все это настолько неправильно. Лучше не думать.

Алек останавливается, смотрит этим своим взглядом, от которого у нее внутри все выкручивает. И только пальцами сжимает едва ли не до боли ее талию. Изабель хочется съездить брату по морде за то, что он такой непроходимый идиот и не видит очевидного. Она закидывает на него руки, обвивает вокруг шеи и с усилием дышит ему прямо в губы, когда он подтягивает ее на себя, чтобы их лица были на одном уровне.

– Мы ведь пожалеем оба об этом, – шепчет она так тихо, что ему приходится прислушиваться, чтобы уловить что-то помимо ее теплого, почти горячего дыхания на собственной коже.

– Главное, чтобы ты не пожалела, – и она чувствует, как его руки крепче сжимаются на ее спине, удерживая ближе, не позволяя выскользнуть. И самое страшное – она и не собиралась выскальзывать.

Вместо того, чтобы ответить, она облизывает кончиком языка его нижнюю губу и плотно сжимает своими. Когда Изабель обвивает ногами его бедра и чуть приоткрывает рот, позволяя ему углубить поцелуй, Алек больше не задается вопросом, любит ли он ее или просто боится одиночества.

========== 15 ==========

Изабель Лайтвуд дефектная, когда дело касается доверия мужчинам.

Треснутая, неправильная, с браком.

Отец изменяет матери уже много лет. Больше, чем Максу. И она знает это. Знает, хотя и продолжает улыбаться и называть его папочкой. Она любит его, безмерно любит, но это все никак не меняет тот факт, что ее отец лжец. Что ее отец притворяется, что в их семье все прекрасно. Он целует Маризу на людях в щеку, а Изабель хочется пойти и проблеваться. Любви между родителями давно нет. На чем вообще держится их брак, она не имеет ни малейшего представления. Ее отец лжет снова и снова, а у нее не хватает смелости уличить его во лжи. Лишь опустить взгляд, поджать губы и повторять себе, что так оно, наверное, и должно быть. Все лгут, все кругом лгут.

И она быстро учится никому не доверять.

В четырнадцать парень впервые в жизни зовет ее на свидание. И Изабель бегает по комнате, подбирая лучшее платье под новые туфли. Она все еще старается верить в любовь, хотя кажется, что после поступка отца в подобное уже никогда не поверится. Когда ее впервые целуют, она не чувствует совершенно ничего. Ни бабочек в животе, ни желания порхать. Ей противно. Мокро и неприятно, и мокро.

В семнадцать она уже прекрасно знает, что мужчинам все равно, что она хороший патологоанатом, свободно говорит на испанском и латыни и может самостоятельно расправиться с десятком демонов, имея при себе лишь хлыст. Им важнее, какая у нее задница.

Девственность она теряет по пьяни в каком-то клубе. Сознательно. Чтобы доказать самой себе, что ей задурят голову рано или поздно, если она не выстроит самостоятельно определенный сценарий своей жизни. В любовь она уже не верит, давно не верит. Как и мужчинам. Совершенно.

В двадцать в сознании выбито как на камне: ей скажут что угодно, чтобы проверить, сколько раз она может кончить за ночь. Что у нее там внутри никого не волнует. Ровно до тех пор, пока под понятие «внутри» не попадает вагина.

Изабель смотрит на Джейса и думает, что он ведь по сути такой же. Самовлюбленный красавчик, который может склеить любую минут за пятнадцать или семнадцать. От этого противно. Приходится держать в голове образ двенадцатилетнего мальчика, который вместе с ней воровал конфеты с кухни.

Она не верит Джейсу, когда он говорит, что обязательно вернется поздно вечером после свидания с Клэри и потренируется с ней. Они же договаривались, значит, он выполнит свое обещание. И правильно, что не верит. Потому что тот вспоминает о своем обещании спустя пару дней. Они все врут, все без исключения. Но если принять это за константу, то становится уже не так обидно.

Непреложная истина.

А она просто не умеет доверять мужчинам.

И в этом нет ничего ужасного. Да, бракованная. Да, треснутая немного. Но если широко улыбнуться, надеть короткую юбку и сапоги на высоком каблуке, то скола никто и не заметит.

Все летит в пропасть с бешеной скоростью, когда на нее, как ушат с ледяной водой, выливается осознание того, что вообще-то есть сбой в ее теории, в ее недоверии. Не такая она и бракованная.

Во время рейда, во время любого рейда, Изабель никогда и не думает, что стоит опасаться удара в спину. Алек и его стрелы всегда прикроют. В какую бы гущу событий она ни влезла, он среагирует быстрее, чем враг окажется в метре от нее. Потом он обязательно побурчит, что она слишком самонадеянная, что ей бы быть осмотрительнее. Что он может однажды вот так не заметить, не среагировать, не успеть, и она получит серьезное ранение. Изабель уверена, что не среагировать ее брат просто не способен. Слишком уж упорно он тренировался.

Медленно, но верно она осознает, что верит ему. Верит. Ее брат – чертов мужчина, а она ему, кажется, верит. Безоговорочно. Потому что это же Алек. Ее большой и вечно хмурый брат, которого раздражает тупость окружающих и склонность нарушать правила.

Ее пугает, что она ему верит. Что всегда верила и никогда не замечала, внимания не обращала даже. Потому что Алек – мужчина. Они все врут, они все рано или поздно врут. И она ссорится с ним почти каждый день, временами даже специально. Ничего не помогает. Не помогает совершенно, потому что как бы громко она на него ни кричала, как бы ни хлопала дверьми, она все еще ему верит.

И это ненормально. Это ее топит.

– Ты ведешь себя инфантильно, – раздраженно кидает он ей во время очередной ссоры.

А она подходит к нему вплотную, практически специально копируя его манеру поведения. Задирает голову, чтобы смотреть четко ему в глаза.

И цедит:

– А ты просто напыщенный индюк, который ничего не видит у себя под носом.

Не один он, она ведь тоже не замечает очевидного. Не видит, как летит без тормозов на бешеной скорости с горы под названием «рассудок». Как смотрит на него почти по щенячьи, как готова сломать ему пару ребер за то, что он снова подвергает себя опасности из-за Джейса, из-за Магнуса, из-за кого бы то ни было.

У нее ведь проблемы, сдвиг по фазе. Она хочет его. На полном серьезе. И сколько бы ни было ярких улыбок, флирта и уверенности в себе, за этим всем ей не удается спрятаться от себя. Не получается. Она пьет для храбрости несколько шотов и признается ему, выдает все как на духу. А Алек смотрит долго, молчит. Она целует его порывисто и ведь совсем не боится, что он назовет ее извращенкой, больной на голову и потерявшей рассудок. Изабель уверена, что растоптать ее, размазать в грязь ее брат просто не способен. Слишком уж другой вкус на языке остается после его поцелуев.