Текст книги "The wise man grows happiness under his feet (СИ)"

Автор книги: Смай_лик_94

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Неправда, ничего со мной не портится. То есть, многое изменилось, но я всё так же люблю тебя. Я же сказал.

– Верю. Но мы с тобой даже поговорить толком не можем. Неловко, стыдно и просто ужасно – вот как я себя чувствую. Знаешь, ведь когда я сам всё понял, я сумел убедить себя в том, что ты мне пытаешься доказать сейчас. Не любовь, и всё такое. Школа, друзья, отношения. Чушь всё это. Мне лучше знать, что я чувствую.

– Я больше с тобой и не спорю, заметь. Другое дело, что в любовь я в принципе не верю.

Алекс дёрнулся.

– Извини, я не хочу тебя обидеть. Но я ещё раз говорю: не путай инстинкты и желания с любовью. Любовь – это то, что можно испытывать к матери, отцу, к братьям, сёстрам, детям. Но когда речь идёт о двоих – неважно, мужчинах, женщинах – это просто инстинкты, желание получить удовольствие, и всё. Это может быть даже привязанность и дружба, как бывает у старых супругов. Но в таких отношениях отдельно любовь и взаимоуважение, а отдельно – страсти, желания и прочее. То есть, это надо разграничивать.

– Ты неправ, – Алекс упрямо помотал головой. – Я не верю в это. Так нельзя. Любовь бывает. Разве Ромео и Джульетта – не любовь?

– Нет. Это голые страсти, вот и всё. Игрушки двух детей, из-за которых столько людей погибло.

– А Джен Эйр?

– Жалость к калеке.

– «Титаник»?

– Ёб твою мать, Алекс! В «Титанике» они были знакомы два дня, прежде чем он героически погиб за неё! Это были первые бурные дни их любви. А вот попробовали бы они прожить жизнь вместе, терпеть характеры друг друга, узнали бы бытовую сторону отношений. Да он бы бросил её на этом сраном Титанике.

– То есть ты хочешь сказать, что в период первой влюблённости проще умереть за возлюбленного, чем потом всю жизнь с ним уживаться?

– Именно. Тебе вот кажется, что ты любишь меня. Хорошо, окей, я верю, что ты в это веришь. Но ты плохо меня знаешь. Мы с тобой знакомы-то чуть больше трёх месяцев, а для любви этого мало. Ты видишь то, что на поверхности. Даже те недостатки, которые ты во мне наверняка видишь, это не всё. Так как ты можешь утверждать, что сможешь терпеть меня всю жизнь?

– Я и так буду тебя терпеть, – заметил Алекс. – Я твой сын.

– Ой, ладно тебе, – Мэтт раздражённо поморщился. – Тебе шестнадцать, и ты мальчишка. Влюбишься, женишься, поселишься отдельно – вот и всё твоё «буду терпеть». Будем видеться с тобой по выходным, я буду нянчить твоих детей, доживая свою грёбаную жизнь в одиночестве. Вот и всё, Алекс. Вот и всё.

В его голосе прозвучало куда больше боли, пожалуй, чем он хотел бы. Алекс уловил это и сразу понял.

– Ты ведь боишься, да? Ты боишься остаться один. Боишься, что даже я тебя оставлю, что ты и мне ты станешь не нужен.

Мэтт задумался на несколько секунд и решил быть откровенным.

– Да. У меня есть ты, моя мать и моя сестра. Матери шестьдесят, и пятнадцать-двадцать лет – это максимум, что ей осталось. Сестра замужем, и у неё двое детей. Ей не до меня. А ты… Пока что ты только мой, и это чертовски приятно. Я знаю, что это, наверное, худшее, что я могу, но я иногда так наслаждаюсь тем, что у тебя нет друзей. Что ты живёшь и любишь только меня. Видишься больше всех только со мной. Что я для тебя и отец, и друг, и брат, кто угодно. Что я…

– Центр моей вселенной? – услужливо закончил Алекс. Разговор выходил такой откровенный, что он прямо-таки услышал конец мэттовой фразы.

– Да. Мне приятно быть для тебя всем.

– И при этом ты так боишься моей любви. Ты боишься стать для меня тем последним, чем ещё не являешься.

– Боюсь, пожалуй.

– Может, тебе стоит попробовать не бояться?

– Может, тебе стоит попробовать не ебать мне мозги? – вскинулся Мэтт. – Ты чего добиваешься? Чего ты хочешь от меня? Верности на всю жизнь? Вот это вряд ли, детка, извини. Одноразового траха? Этого не будет, Алекс, потому что это действительно всё испортит. Напрочь. Навсегда.

– Да ничего я от тебя не хочу, – Алекс поник. – Мне просто тебя жалко.

– Меня? – переспросил Мэтт. – Тебе жалко меня?

– Ты очень одинокий. То есть, я-то ещё более одинокий, чем ты, но ты боишься, что рано или поздно даже я обзаведусь семьёй, друзьями, и ты станешь ненужным мне. Но так никогда не будет, Мэтт. Я люблю тебя. Я знаю, что ты не веришь в любовь, но она есть. Просто тебе, наверное, не приходилось её испытывать. Я понимаю, что, наверное, плохо знаю тебя, но я готов принять всё. Все твои недостатки, твой характер, твои привычки. И не только готов принять, я заранее принимаю всё, что ты можешь мне дать. Даже если это будет отеческая любовь и дружба – и на том спасибо. Мне кажется, что я любил бы тебя, даже если бы знал, что ты убийца. И я бы мог всё тебе простить, что бы ты ни сделал. Может, это плохо, но я так чувствую. Да, я ещё мало тебя знаю и, может, идеализирую, но я готов узнать о тебе больше. То, что ты позволишь мне узнать. Потому что я люблю тебя и принимаю любым.

– Смелое заявление, – ответил Мэтт, стараясь не показать, насколько его тронули слова Алекса. – Слушая тебя, я на долю секунды поверил, что это и правда любовь. Но – извини – я всё ещё в неё не верю.

– Напрасно. Потому что она есть. А ты пытаешься быть материалистом только потому, что как раз боишься, что тебя никто не полюбит.

– Дохуя умный, а? – Мэтт глянул на Алекса косо и неодобрительно. – Что ты мне в душу лезешь?

– Мне казалось, что ты остался дома, чтобы поговорить со мной. Вот я и говорю.

– Нихуя подобного, ты препарируешь. Меня, мои эмоции и страхи. И мне это не нравится. Лучше обрати свою проницательность на себя.

– И что же я должен там увидеть? – поинтересовался Алекс, садясь поудобнее, так, чтобы смотреть на Мэтта, когда он будет говорить.

– Глупого мальчишку, который влюбился в первого, кто попался ему под руку. Мальчишку, который называет любовью свои желания. Ты говоришь, что это любовь, но даже не можешь объяснить толком, что такое эта твоя любовь. А я скажу тебе, что. Гормоны и распущенность. Ты со мной познакомиться не успел, а уже складно поёшь про высокие чувства. Посмотрим, кому будешь петь уже в сентябре.

– Я «препарировал» твои чувства, потому что мне было правда жаль тебя. Потому что мне хотелось помочь тебе. А ты – чтобы меня обидеть и задеть побольнее.

– Вот поэтому я и сказал, что ты меня не знаешь, – отрезал Мэтт. – А раз не знаешь, то и любить не можешь.

– Могу, – упрямо ответил Алекс. – Могу. Верить или не верить – твоё дело. Я же сказал, я не жду от тебя взаимности. Я от тебя вообще ничего не жду.

– Обиделся? – смягчился Мэтт.

– Ещё бы. Даже если ты в любовь не веришь, то отвечать так, как ты мне сейчас ответил – низко. Я к тебе с душой, а ты меня сапогом.

– Ну прости, прости, – Мэтт совершенно как раньше, по-отечески притянул Алекса к себе и потрепал по волосам. Откровенный разговор, кажется, сбавил напряжение между ними. – Мне не нравится, когда мне лезут в душу, вот и всё. А теперь пойдём поедим, а то ты из меня прямо всю душу вытряс. Идём.

***

На весь оставшийся вечер они всё-таки разбрелись. Столь откровенный разговор, в первые минуты принёсший обманчивое облегчение, обнажил их друг перед другом, и теперь было стыдно даже поднять взгляд. Может, так же стыдно, как если бы они проснулись утром в одной постели после бессонной ночи.

Алекс снова затаился у себя в комнате, наигрывая на гитаре простенькую мелодию, а Мэтт обосновался в кабинете, соврав, что ему всё же надо поработать.

Ничего ему было не надо. Просто в кабинете был бар, встроенный в один из громоздких чёрных шкафов. Бар был и в гостиной, но пить там не хотелось. Окончательно падать лицом в грязь, признавать своё поражение – вот что бы это значило. Разве Алекс бы не понял, что он надирается с горя? А может, он и так знает. Догадливая маленькая зараза. С удивительно умными глазами взрослого человека. С глубокими карими глазами в обрамлении мягких длинных ресниц.

Мэтт плюнул со злости и налил себе ещё виски. Мысли туманились и расплывались, голова приятно кружилась, и на душе становилось легко-легко, будто тяжёлый груз упал с плеч. Мэтт уже не следил за тем, сколько раз доливает в бокал. Было плевать. Всё равно, что завтра с самого утра надо будет на работу, всё равно. Напиться было надо, «необходимо нужно». Ужас, какая нелепая фраза. Кто так писал? Гоголь или Чехов? Мэтт не помнил. Читал когда-то в детстве, когда мать ещё пыталась учить его русскому. Но это словосочетание врезалось в память, он сам не знал, почему. Он помнил, что в современном русском «необходимо» и «нужно» – синонимы, и употреблять их вместе было бы тавтологией. «Необходимо нужно». Он даже не помнил, кто это написал. Но зачем-то громко произнёс по-русски:

– Необходимо нужно.

Нужно что? – спросил он сам себя, но ответа не нашёл. Так что же ему, чёрт возьми, нужно? Чтобы кто-то его любил? Нуждался в нём? Видел в нём смысл своей жизни? Не об этом ли он говорил с Экси в мае, не на одиночество ли жаловался? С появлением Алекса одиночество отступило, но, как оказалось, ненадолго. Он вскоре понял, что Алекс ведь и правда вырастет, куда-то исчезнет, будет жить отдельно и звонить ему по праздникам. Алекс станет ему чужим. Опять.

Пожалуй, привязать его к себе, сделать своим любовником, было бы выходом. Он ведь так возвышенно говорил о любви в гостиной. Чуть не плакал. Стоит намекнуть ему, стоит сказать слово – и на ближайшие несколько лет Мэтт получит гарантию. Гарантию его присутствия.

А что потом?

Время потечёт быстро. Мэтт старше Алекса… на сколько там? Кажется, на тринадцать лет. Через пять лет Алексу будет двадцать один. А Мэтту – тридцать пять. Мужчина среднего возраста. А ведь Алексу будет хотеться чего-то другого. Кого-то молодого, близкого ему по духу. Может, девчонку, в конце концов. И тогда, когда Мэтт привяжется к нему, расставание будет ещё больнее. И унизительнее. Лучше быть отцом, от которого сын закономерно ушёл в собственную жизнь, чем стареющим папиком, от которого молодой любовник убежал к ровеснику.

Мэтт даже на секунду не мог допустить, что стоит ему поманить пальцем, Алекс станет ему не любовником, а верным супругом на всю жизнь. Надёжным тылом, союзником, опорой. Мэтт просто не верил, что так бывает.

Не верил, и потому напился. Не до зелёных чертей, но до идиотской, сумасбродной смелости. Все мысли, всё, что заставляло его быть осторожным, отошло на второй план, и он опомнился только когда постучал в дверь алексовой комнаты.

– Да? Заходи, – ничего не подозревающий Алекс ответил вполне дружелюбным и даже весёлым голосом.

Правда, когда Мэтт вошёл, Алекс сразу понял, что к чему. Он заметно покачивался и смотрел тяжело, исподлобья, но как-то размыто и совершенно очевидно пьяно.

Алекс не испугался. За недолгое время своей влюблённости он узнал, что такое боль и выжигающее всё внутри отчаяние. Он полностью оправдывал желание Мэтта напиться. Он бы, может, тоже напился, если б ему это пришло в голову в то воскресенье, когда он застал Мэтта в постели с любовником. Он даже пожалел, что не напился тогда.

Мэтт держался вполне себе прямо и уверенно, словно бы не был в стельку пьян. Должно быть, сказывался довольно большой опыт. Под молчаливым взглядом Алекса он дошёл до его кровати, сел, а потом, недолго думая, разлёгся, устраивая голову на по подростковому острых коленках. Алекс, опьянённый подобным жестом, даже не дёрнулся в сторону, а наоборот замер, боясь, что долго это не продлится. Он осмелился только запустить пальцы в мэттовы волосы и погладить, помассировать ему виски и макушку.

Мэтт застонал тихо, но так красноречиво, что уже на этот раз Алекс дёрнулся. Только сейчас он понял, что находится один в доме со взрослым пьяным мужчиной, который может сделать всё, что захочет. Но дёрнулся он вовсе не от страха. А от того, что понял: что бы Мэтт ни стал делать, он, Алекс, даже слова в протест не скажет. Он позволит ему сделать всё, что угодно.

Он так задумался об этом, что перестал поглаживать Мэтта по голове.

– Ну что ты замер-то? – недовольно поинтересовался тот. – Работай, не отвлекайся.

Алекс обиженно хмыкнул, но снова ласково погладил виски, провёл ладонью по высокому лбу, а потом, подсознательно понимая, что Мэтт слишком пьян, чтобы соображать, провёл кончиками пальцев по красивому прямому носу, по щекам, закрытым векам, по губам, которые тут же приоткрылись, по подбородку, а потом даже смело спустился пальцами на шею. Забираться руками под рубашку он побоялся, так что положил руки на грудь поверх тонкой ткани, а сам наклонился, сгибаясь в три погибели, и уткнулся лбом в лоб Мэтта, вдыхая запах крепкого алкоголя. Сейчас можно будет говорить Мэтту что угодно – утром он всё равно не вспомнит. Может, не вспомнит даже, что приходил.

– Я так люблю тебя, – дрожащим голосом произнёс Алекс, снова массируя голову Мэтта, чтобы он больше концентрировался на прикосновениях, а не словах. – Я люблю тебя так сильно, что иногда кажется, что умираю. И я бы так много отдал, чтобы быть с тобой. Плевать мне на все твои недостатки…

Мэтт блаженно замычал, и Алекс не понял, было ли это реакцией на его слова, или на приятные прикосновения.

– Мой хороший, – Алекс отстранился, возвращаясь в нормальную позу и снова поглаживая кончиками пальцев лицо Мэтта. – Такой умный, такой красивый.

Не удержавшись и зная, что Мэтт слишком плохо соображает, чтобы сопротивляться, Алекс снова наклонился и прижался губами к его лбу, потом к векам, постепенно спускаясь ниже, пока не прижался к тут же приоткрывшимся губам. Мэтт не сделал ничего – не оттолкнул, не отстранился, не дёрнулся – только приоткрыл рот, словно приглашая к действию. И Алекс, обхватив ладонями его лицо, поцеловал его по-настоящему. По-взрослому. Сдавленно поскуливая от возбуждения, вседозволенности, собственной наглости и от покорности Мэтта. Потом, отстранившись, выбрался из-под него, точнее, переложил его голову на подушку, а сам заполз сверху, оседлал его бёдра, одновременно со смущением и восторгом чувствуя через джинсы его возбуждение.

На этот раз Мэтт не бездействовал – крепко прижал его к себе, запуская руки под футболку, а потом резким движением перевернулся, подминая Алекса под себя, лёг на него сверху и коленом раздвинул его ноги.

========== Глава 8 ==========

Мэтт проснулся с тяжёлой головой и чувством леденящего душу ужаса. На долю секунды он даже почти поверил, что всё это ему приснилось, что это был только сладко-правдоподобный ночной кошмар, но, приподнявшись на локтях, он оглянулся и, застонав, уронил голову на руки.

Случившееся было непоправимой явью.

Алекс спал в его постели совершенно голый – одеяло прикрывало его почти полностью, но всё равно его нагота была очевидна.

Постепенно Мэтт припоминал в подробностях, что произошло ночью. Вспоминал, как пришёл к Алексу в хлам пьяный, как лежал, балдея от его нежных прикосновений и веря – веря, чёрт побери! – во всё то, что он шептал ему. Помнил, как раздел его ещё там, в этой подростковой комнате, увешанной плакатами, а потом, даже сквозь алкогольный морок поняв, что на односпальной кровати будет неудобно, отнёс его, голого, к себе.

Воспоминания, яркие и подробные, окружали его со всех сторон.

Вот он кладёт Алекса на постель и ловит его восторженный, испуганный взгляд. Вот целует его, самолюбиво надеясь, что он первый, кто вообще его целует. Вот он задирает его ноги, придерживая за колени, и с пошлым хлюпаньем вгоняет палец в тугую девственную дырку, слушая жалобные подвывания.

Вот Алекс, наконец, расслабляется и принимает его, смотрит расширенными от боли и удовольствия зрачками, вот капля пота стекает по его виску, и Мэтт слизывает её.

Вот Алекс стеснительно сдерживает стоны, даже закрывает рот ладонью, а вот он уже кричит во весь голос, вскидывая бёдра.

Сколько раз за ночь Мэтт поимел его в разных позах? Вот это припомнить было сложно.

Мэтт ошалело смотрел на умиротворённое лицо человека, которого до этой ночи считал сыном, не в силах ни сказать что-то, ни сделать. Он только рассматривал Алекса пристально, внимательно, даже дотошно, пытаясь выискать в нём что-то низкое, порочное, что должно было проявиться на его лице после этой ночи. Какую-то печать разврата, которую он привык видеть на лицах всех своих партнёров. Он смотрел на безмятежно сомкнутые, даже не подрагивающие ресницы, на губы, на которых затаилась тень улыбки, на розовые щёки. Нет, он не изменился. На его лице всё так же сияла чистота и невинность, как бы нелепо это ни звучало.

Мэтт драл его, поставив на колени и придерживая за шею, шлёпая по заднице, а этот гадёныш продолжал сиять мягким светом детства и непорочности.

Мэтту было почти физически больно. Он не любил Алекса. Произошедшее ночью было плодом опьянения, их откровенного разговора и проявленной Алексом инициативы. То есть, он любил Алекса, но всё ещё по-отечески. И теперь перед ним стоял выбор: либо сказать Алексу правду – это была ошибка, пьяная распущенность, не больше – и разбить ему сердце. Либо сказать, что этой ночью он понял и осознал всё, что чувства взаимны, подписаться на серьёзные отношения с собственным сыном и обязаться хранить ему верность. Блядство!

Он не хотел ни того ни другого. Разбить сердце влюблённому мальчишке было ужасно, а изображать чувства, строить влюблённого из себя было ещё хуже. Врать-то при этом надо было не только Алексу, но и матери, сестре, вероятно, друзьям, которые рано или поздно узнают обо всём. Надо будет очень следить за собой, чтобы не запутаться в этой лжи.

От раздумий Мэтта отвлёк Алекс: он сонно завозился, потянулся и перевернулся на спину, расслабленно раскидывая руки. На лице его наконец-то показалась улыбка, которая долго порхала с уголков губ к глазам, не решаясь проявиться в полную силу. И лицо его при этом осветилось таким счастьем, что Мэтт с ужасом понял, что не сможет.

Он не сможет уничтожить эту счастливую улыбку. Он не позволит этому мальчику разочароваться, как разочаровался когда-то сам. Пусть всё будет, как будет. А когда Алекс захочет уйти, Мэтт просто его отпустит. Снова станет ему отцом, благословит на брак с девчонкой, которая однажды встретится ему в колледже, и будет медленно стариться, возиться с их детьми и вспоминать эту улыбку, которая заставила его наделать столько глупостей.

Алекс так и не проснулся. Ни когда Мэтт одевался первый раз, чтобы вывести пса, ни во второй, когда он переодевался в деловой костюм перед выходом на работу.

Мэтт знал, что его молчаливый уход снова будет выглядеть как бегство, и как раз этого допустить не хотел. Он понимал, что почувствует Алекс, проснувшись и не обнаружив его рядом, поэтому решил, что надо оставить записку. Он выдрал листок из ежедневника, достал ручку и, присев на кровать, написал крупным почерком:

«Я хотел бы быть с тобой этим утром, но я предупреждал, что сегодня важный день. Не могу его пропустить. Жди меня к пяти часам. Отдыхай.

Я люблю тебя.

Мэтт»

Он понимал, что стоит выбросить эту записку, стоит уехать, а потом сказать, что всё было ошибкой – и он избежит добровольного рабства. Но он уже знал, что никогда так не сможет. Поэтому он оставил листок на своей подушке, последний раз глянул на растянувшегося в его постели Алекса и вышел.

Алекс, проснувшись, долго не открывал глаза, не смея поверить своему счастью. Он не строил иллюзий по поводу Мэтта, нет. Он знал, что это только на один раз. Но и единственного раза ему было достаточно для счастья. Он вспоминал всё, что происходило ночью, и его пробирала лёгкая дрожь; он улыбался, не открывая глаз, вспоминая сильные руки, ласкавшие его во всех мыслимых и немыслимых местах, собственное возбуждение и чувство сумасшедшего, опьяняющего счастья.

Потянувшись, он приподнялся и, зная, что Мэтт ушёл, завалился на его подушку. Что-то сухо хрустнуло, и Алекс вытянул из-под себя записку. Он пробежал её глазами несколько раз, не веря тому, что написано, и сначала обрадовался.

Но он был слишком умён, чтобы не понимать, что к чему.

Мэтт не хочет сделать мне больно, – подумал он. – Он просто жалеет меня.

***

Когда Мэтт вернулся домой, Алекс начал разговор именно с этого. Отстранил Мэтта, который хотел его обнять, и серьёзно, тихо сказал:

– Не надо. Я не девочка, и ты не обязан после этого жениться на мне. В том, что произошло, виноват я, и ты можешь не переживать. Я не жду и не требую от тебя взаимных чувств, – голос его наконец дрогнул. – Я только надеюсь, что это ничего не испортит окончательно.

Мэтт приподнял за подбородок его опущенное лицо и мягко улыбнулся. Почему-то эта улыбка вселила в Алекса нелепую надежду, что утренняя записка всё же была правдой.

– Это вообще ничего не портит, детка, – отпустив его подбородок, Мэтт погладил его по щеке. – Я люблю тебя. Просто иногда надо наебениться в хлам, чтобы осознать собственные чувства. Даже пьяный, я бы никогда не допустил этой ночи, если бы знал, что не люблю тебя. Иди ко мне.

Алекс, сдавленно всхлипнув, привалился к нему, уткнулся лицом в грудь и заревел, сотрясаясь всем телом. Лицо Мэтта, которое Алекс видеть не мог, изменилось: нежность исчезла, заменившись оглушающей тоской. Мэтт чувствовал, что именно сейчас окончательно положил свою жизнь, свободу, свои привычки на алтарь, посвящённый этому мальчику, влюблённому в него. Это было героически, красиво, Мэтт немножко гордился собой, но всё равно в основном чувствовал только одно: безысходность.

Когда Алекс отстранился от него, от тоски на лице не осталось и следа; Мэтт не позволил себе показать настоящие чувства. Алекс должен был быть уверен, что всё в порядке. Что свершилось то, чего оба они так ждали, искали и, наконец, нашли.

– Значит, любовь всё-таки есть? – спросил Алекс, смахивая последние слезинки. – Значит, ты веришь в неё?

– Приходится верить, – Мэтт делано беспечно пожал плечами. – Что же это, если не любовь?

Алекс купился. Потому ли, что был юн и наивен, потому ли, что чувства вытрясли из него последние мозги, потому ли, что плохо разбирался в людях и просто не расслышал лжи в словах? Мэтту было неважно. Он просто знал, что теперь Алекс будет счастливым, вот и всё.

О, Алекс был счастливым. Его лицо светилось такой радостью, что Мэтт видел, чувствовал – его жертва принесена не зря.

В самом деле, – думал он. – Я несчастлив и, может, счастливым никогда не стану. Но хотя бы он будет счастлив.

Чувства к Алексу были противоречивые. С одной стороны, никуда не делась отцовская привязанность, но с другой в Мэтте, где-то в самой тёмной глубине его души, шевельнулась ненависть. Это добровольное самопожертвование не было добровольным в полной мере, и Мэтт снова чувствовал себя обманутым, использованным и в высшей степени несчастным. Он должен был изображать из себя влюблённого и натягивать на лицо улыбку, когда Алекс на него смотрел. Он должен был спать с ним в одной постели (хотя это-то, конечно, неприятно не было). Он должен был быть верным, чёрт побери!

И ведь он сам, сам подписался на эту каторгу. На пожизненную ложь.

В тот вечер Алекс впервые вошёл в его спальню, имея на это все права. Они просто легли рядом, и Алекс прилип к Мэтту всем телом, обхватывая его руками и ногами, словно боясь потерять. Мэтт обнял его, накрепко прижимая к себе, и, хоть они были так близки физически, на самом деле они стояли на двух разных краях пропасти. Алекс был душераздирающе счастлив, а Мэтт – раздавлен и опустошён, и никакого духовного родства между ними не было. Пожалуй, лёжа в одной постели, сплетя руки и ноги, дыша в унисон, они были чужими друг другу, как никогда. Мэтт из-за своей ненависти. Алекс – из-за своей слепоты.

***

Мэтт, конечно, долго не продержался. Алекс после первой ночи резко превратился в стеснительную овечку и инициативы не проявлял, а у Мэтта не было никакого желания ни тискать его, ни трахаться с ним, ни даже видеть его. Алексу это казалось семейной идиллией, которой для счастья даже секс не нужен.

А Мэтт на третий день ушёл с работы рано и нашёл себе последнего в своей жизни одноразового приятеля. Секс с ним был быстрый, не запоминающийся, а после, оставшись в одиночестве, Мэтт понял всю глубину своего предательства и отступничества.

Он же клялся себе. Хранить верность Алексу и быть достойным его. А достоинство продержалось жалкие три дня, и это заставило Мэтта почувствовать себя таким низким, таким слабовольным и грязным, что он к собственному ужасу понял, что не только не имеет права, но и не хочет путаться ни с кем посторонним. Другое дело, что и Алекса он тоже не хотел, видя в нём виновника всех своих бед.

Но на этот раз ему хотя бы удалось поддерживать видимость того, что всё хорошо. Алекс ничего не заподозрил тогда, и более того, так никогда и не узнал, что творилось с Мэттом в первые дни их отношений.

Мэтт приветливо ему улыбался, позволял засыпать у себя на руках, утрами целовал в доверчиво подставленные щёки, губы, веснушчатый нос. Мэтт веселил его, рассказывал ему истории, смотрел с ним фильмы, делал ему какао с зефирками, брал на прогулки с собакой, целомудренно тискал за задницу поверх шортов, подтрунивая над трогательной стеснительностью.

Но в душе его бросало от лютой ненависти к кроткому, прямо-таки христианскому смирению перед своей судьбой. Перед своим крестом, обузой, ношей.

Правда, всё стало куда проще, когда Мэтт ощутил предсказуемо быстро вернувшийся физический голод. С тех пор, как он постыдно трахался с мужчиной, чьего имени не знал, прошло несколько дней, и естественные инстинкты вернулись. Но теперь, к его облегчению, это было не просто желание. Он снова, как и до их первой ночи, хотел Алекса, и это больше не было проблемой – он мог всё себе позволить.

Алекс спал с ним в одной постели каждую ночь, жарко дыша в шею и иногда забираясь сверху, распластываясь на нём как лягушонок. Мэтт несколько дней не чувствовал ничего, кроме отторжения, но природа наконец взяла своё, и Алекс, сонно ворочающийся рядом, стал чем-то вроде непривычного на вкус лакомства. Вроде бы невкусно, но хочется попробовать ещё кусочек.

Поэтому Мэтт, до того прижимавший спящего Алекса к себе, повернул его за плечи на спину, склонился к нему и провёл губами по щеке, наслаждаясь мягкостью кожи. Алекс был тёплый, сонный, наверняка покорный, и Мэтту страстно захотелось повторить тот первый опыт, который он плохо помнил.

Он неторопливо скользнул пальцами под футболку, провёл по мягкому животу, по рёбрам, в это же время зарываясь носом в приятно пахнущие волосы. Алекс, кстати, пах чем-то непонятным. Это не был запах шампуня, дезодоранта, геля для душа. Это было что-то смутно приятное, не имеющее названия, почему-то очень остро чувствовавшееся. Алекс пах сам собой, никак иначе это было не описать. Мэтт не мог сказать, был ли этот запах знакомым, был ли он на что-то похож, но это, чёрт возьми, был самый приятный запах, который ему доводилось ощущать в жизни. В нём было столько естественности, столько простоты, что рядом с ним дорогие духи мэттовых бывших подстилок казались чем-то вульгарным и нелепым. Разве не лучше пахнуть в постели так – кожей, сном, самим собой, в конце концов.

Мэтт спустился чуть ниже и уткнулся лицом в футболку. Точно так же пахла и она – Алекс спал в ней около недели или полутора, и она как следует пропиталась его дурманящим естественным ароматом. Мэтт поймал себя на том, что ведёт себя как наркоман. Он прижимался лицом к тёплой, равномерно вздымающейся груди и не мог перестать дышать этим странным, притягательным запахом.

Алекс всегда спал крепко, и теперь долго не просыпался, не реагируя на прикосновения. Настолько долго, что Мэтт, нехотя оторвавшись от его ароматной шеи, крепко обнял его и шепнул:

– Алекс.

Мальчик заворочался, замычал и проснулся, сначала испуганно вздрогнув.

– Тшш, детка, ну чего ты так боишься. Это же я.

Алекс расслабился. Кажется, он догадался, что Мэтт разбудил его неспроста, и, прежде чем он успел припомнить хотя бы одну секунду их первой ночи, в его животе почувствовалась приятная тяжесть. Он сглотнул и доверчиво посмотрел на Мэтта, который неторопливо поглаживал под футболкой его тёплый бок.

Мэтт склонился и поцеловал его. Жадные пьяные поцелуи были не в счёт. Это был первый настоящий – тягучий, нежный, заставивший Алекса мелко задрожать. Теперь это было совсем иначе: не та слепая страсть, что в первую ночь, не те вынужденные и нежеланные ласки после неё. Мэтт с удовольствием покусывал опухшие губы, ловил сладкие вздохи, возбуждаясь всё сильнее, всё настойчивее стискивая покорного Алекса.

Да, это можно было назвать их действительно первым поцелуем. Если, конечно, не считать тех коротких поцелуев, которые Алекс не спешил дарить по своей стеснительности, а Мэтт, откровенно говоря, и не горел желанием получать.

Алекс очень быстро размяк и превратился в постанывающую, вскрикивающую и дрожащую лужицу воска, смешную кукольную пародию на самого себя. Мэтт долго, умело и нарочито медленно целовал его, куда придётся, кажется, поставив себе задачу покрыть поцелуями его всего. От одной этой догадки Алекса потряхивало. Дневная стыдливость прошла, и он скулил и всхлипывал от нетерпения, ощущая, как горячие, чуть шершавые губы перемещаются с чувствительных боков на живот, прижимаясь то там, то здесь.

Мэтт, кажется, впервые понял, насколько красивое, по-юношески стройное и лёгкое тело оказалось в его безграничной власти. Принадлежало ему целиком и полностью. Куда там было всем этим потрёпанным жизнью Антонио и Джонни по сравнению с ним. До Алекса Мэтт никогда не засматривался на подростков; они просто не интересовали его. Мэтт даже никогда не задумывался, как мальчишки в шестнадцать лет бывают чувствительны, легко возбудимы. А уж если ещё и влюблены по уши…

Мэтт смачно лизнул розовый сосок, а потом сжал зубами; Алекс не издал ни звука, но дёрнулся и вцепился пальцами в неразбериху одеяла и простыни под собой. Мэтт отстранился, довольно хмыкнул, снова лизнул и снова укусил, на этот раз побольнее, и Алекс тихо вскрикнул, прогибаясь в пояснице.

После Мэтт отстранился и посмотрел вниз. Алекс лежал перед ним, разведя ноги, всё ещё в спальных шортиках, скрывавших его возбуждение. Он смотрел на Мэтта бессмысленным счастливым взглядом, как пьяный, а может, как наркоман. А Мэтт так долго и так жадно изучал его взглядом, сидя между его разведённых ног, что Алекс, кажется, готов был уже от одного этого кончить. Тонкие светлые волоски на его руках и ногах встали дыбом, мурашки пробежались по коже, заставляя содрогаться, и Мэтт, решив, что можно его не мучить, протянул руку и чуть сжал возбуждённый член через ткань шортов.

Алекс застонал низко и хрипло, приоткрыв рот и разведя ноги ещё шире, и Мэтт плотоядно улыбнулся ему.